На пути к падению

— Можно тебя спросить кое о чём? — Да, конечно. Давай. — Что самое худшее, что мистер Голд когда-либо делал? — Ты спрашиваешь, потому что поцеловала его? — Что? Кто это сказал? — Все. Все, кто видел вас двоих за городской площадью, посреди белого дня. Не очень-то вы скрывались. Белль выронила нож, взялась за тыкву обеими руками, как будто овощ мог помочь ей не упасть. Этим вечером Руби пришла к ней запоздало повырезать тыквы, чтобы попытаться как-нибудь украсить библиотеку к Осеннему фестивалю, и все попытки Белль оказывались быстрыми, но паршивыми. Она вырезала уже пятую, и с каждым разом лица у тыкв становились всё более мерзкими и безвкусными; сама она была по локоть заляпана в тыквенной мякоти, на всех библиотечных столах расстелены газеты. А теперь ещё это. — Мы не целовались, — объяснила Белль. — Но ты хочешь, — сказала Руби, не отрывая взгляда от тыквенного волка, над которым трудилась. — Так что сначала тебе нужно узнать, насколько именно всё плохо. Поэтому ты спрашиваешь, так? Руби подчеркнула своё замечание глотком кофе, подмигивая над ободком стакана. Зная, что они засидятся допоздна, она любезно принесла тыквенные латте и пончики с корицей. Белль была глубоко благодарна за этот жест, но её порция так и стояла, остывая, на столе рядом с тыквенным хаосом. Уже несколько дней у неё не было аппетита. Она прикусила губу. «Никогда», сказал он. «Вы правда так обо мне думаете? Что я стал бы просить о подобном?» «Но разве вы так не делали? Ни разу?» «Никогда». Белль подняла нож, готовая снова вонзить его в тыкву, ведомая досадой. «Но, возможно, самое время начать». — Да, — ответила она, примеряясь к тыкве. — Я поэтому спрашиваю. Мне нужно знать. — Что ж, — сказала Руби, откладывая нож и похрустывая костяшками пальцев. — Самое худшее? — она откинулась на стуле назад, задумчиво возвела взгляд к потолку. — Хм. Тут надо хорошенько подумать. Столько вариантов. Он что-то взял из магазина твоего папы? Я тебе говорила, он жадный стервятник. — Нет, ничего такого. Иначе никто не увидел бы, как я почти поцеловала его. — А. Хорошо, — ответила Руби. — Хоть я и не собираюсь притворяться, будто понимаю тебя. Это твоё «почти поцеловала». Но я уважаю твоё решение. Окей, самое худшее. Самое худшее, — повторила она, постукивая пальцем по костяшкам. — Самое худшее… Руби умолкла, Белль ритмично вонзала нож в тыкву. Это помогало; движения взад-вперёд, смутная жестокость процесса. Хоть получалось и неуклюже, и она никак не могла вести лезвие по линиям, которые сама же и нарисовала, это помогало, помогало. Последние несколько дней оказались для неё и Голда ужасно неловкими. Когда их встречи резко прекратились, она осознала, насколько часто они виделись каждый день. Теперь, завидев друг друга на улице, оба притворялись, что облака, фонари, листья, что угодно, всё на свете внезапно стало интересным и полностью завладело их вниманием. Она разделалась с самой своей нелюбимой частью работы — обезглавить, убрать мякоть, вычистить всё изнутри — и тыква постепенно обретала выражение лица. Теперь Белль могла позволить себе от души поработать над ним, да, вот так — кривоватая улыбка, мягкие глаза, она обнаружила, что хмурится. О нет, нет-нет. Тыква не походила на него, совсем не походила, но от этих слов, от мелких деталей перед глазами воскресало его лицо. Нет, подумала она, не хочу тебя сейчас видеть, только не сейчас. Но его образ предстал перед ней непрошеным. Её руки поднимаются, нож крепко зажат в руке. Но чем крепче она его сжимает, тем сильнее он выскальзывает, растворяется, пока не остаётся лишь кулак, злой и преданный. И его лицо перед ней, брови нахмурены. «И вы думаете, всё будет вот так легко? "Пожалуйста" будет достаточно?» И она стискивает зубы! Кулака теперь два, они раз за разом колотят его в грудь, она может бить сколько ей заблагорассудится, и он принимает её удары и всхлипывания. Он позволяет ей, позволяет, и вскоре нежные руки заключают её в кольцо, притягивают ближе, она ощущает его дыхание, его утешающий шёпот — ухом, шеей, его нос зарывается ей в волосы, вдыхает её запах. «Раздвиньте передо мной свои прелестные ножки», — шепчет он, хватая её за запястья, успокаивая её бурю, унимая её боль, а потом он — Нет, — прошептала она, разозлённая сама на себя. — Не это. Её лицо совсем залилось краской, нож внезапно застрял и отказывался поддаваться, настолько неловко она им ударила. Слова, которые он сказал ей, ох. Какую злость они в ней пробудили, да, конечно, злость. Но. Но каждую ночь, когда она засыпала, когда луна светила ей в окно, а за дверью гулял ветер, воя, воркуя, — во всём ей слышался его голос, его грязные словечки. Ночью они звучали добрее, слаще. «Мои губы, мой член между ваших…» — Самое худшее, — сказала Руби, и Белль пришлось быстро заморгать, чтобы прийти в себя, — о чём нам известно, потому что я уверена, что о многом мы не знаем, было тогда, когда он выгнал монашек. — Монашек? — ошеломлённо переспросила Белль, отворачиваясь, не желая выдавать покрасневшее лицо и неизвестно откуда возникшее возбуждение. — Монашек! Как можно выгнать монашек? Эта мысль помогла Белль отвлечься от Голда, вспомнить своё общение с матерью-настоятельницей. Она тогда сочла женщину холодной, презрительной, пассивно-агрессивной. Внезапно ей удалось вытащить нож из тыквы; на губах у неё мелькнула усмешка. — Ты сейчас что, улыбаешься? — Нет, — выпалила Белль. Она снова заморгала, приходя в себя, вспоминая свою подругу Астрид. Сейчас у монашек имелась крыша над головой, так что когда бы это изгнание ни произошло, оно, видимо, было делом давним и решённым. — Это самое худшее? — спросила Белль, прочищая горло. — Дай-ка подумать, — сказала Руби, махнув рукой и отпив кофе. — Окей, вот ещё одно: он однажды пытался купить ребёнка Эшли. Руки Белль замерли. — Что? — Ага! — воскликнула Руби, в восторге от шока подруги. — Она сама к нему пришла сначала. Она тогда только что узнала, что беременна, и они с Крисом ещё не были женаты, ну и вся эта ситуация, ты понимаешь. Она не была готова, подумала, что отдать ребёнка на усыновление будет правильно. Но потом она передумала, а он вёл себя как последний мудак. — Это… довольно ужасно. А что в итоге с ребёнком? — А, она уже подросла, счастливо живёт с мамой и папой. Эшли добилась чего хотела. Ребёнок, Крис, свадьба, вот это вот всё. — Так значит… ребёнок Эшли в итоге остался с ней? — Ну. Да. Но Голд вёл себя как мудак, как я и сказала. — Он спорил с ней из-за этого? Руби пожала плечами. — Ага. Типа того. Бабушка больше знает, — вздохнула она. — Как по мне, это всё уже достаточно плохо. Я всё ещё пытаюсь уложить в голове, что ты хочешь его поцеловать. И что ты вообще считаешь его милым. Резко очерченная линия челюсти, мягкие волосы, глаза цвета янтарного мака, подумала Белль. — Он был добр ко мне, Руби. Был мне другом, — сказала Белль. — Я твой друг, — ответила Руби. — Меня же ты поцеловать не хочешь. — Кто сказал? — поинтересовалась Белль, наконец впуская в комнату веселье. Руби рассмеялась и пошевелила бровями, а потом вернулась к кофе и тыкве. «Никогда», снова произнёс в её голове его голос. Никогда, и Руби не упомянула ничего даже близко похожего на то, что он ей предложил. В глазах города он был по-своему ужасен, это было ясно, но это, это. Она ему верила. Он никогда раньше такого не делал, никогда не предлагал такого никому — она была первой. Она не знала, как к этому относиться. — Хочешь поговорить об этом? — некоторое время спустя спросила Руби. — Хм-м? — Хочешь поговорить о том, что там тебя гложет? О Голде, о твоём папе, о чём угодно. Я вижу, на тебя сейчас много всего навалилось. Белль выдавила слабую улыбку. — Я злюсь на папу, — сказала она. — Я по нему скучаю. Я ужасно по нему скучаю. Но прямо сейчас я так ужасно, чертовски зла на него. А его здесь нет, и я даже не могу на него накричать. Руби сочувственно улыбнулась, поднялась, подошла к Белль и обняла её. — Можешь накричать на меня, если хочешь. Белль засмеялась — слезливо, натужно, неловко обнимая Руби в ответ. — Нет. Этого я делать не буду. Просто… Ты пыталась меня предупредить, что Голд стервятник, так? Кажется, у меня есть причина считать, что настоящий стервятник — мой папа. — О? — Ага. Я ещё… разбираюсь, — со вздохом сказала она. — Как только разберусь — я тебе расскажу. Белль оглядела свою тыкву и решила, что она наконец закончена. Судя по всему, больше пяти ей было не осилить. Она вытерла руки, потёрла глаза запястьями, ощущая, как на неё наваливается усталость. — Твой отец был хорошим человеком, — негромко, но неожиданно произнесла Руби, наверное, пытаясь приободрить её, но Белль не знала, что на это ответить. — Спасибо тебе, — сказала она, не придумав ничего лучше. — И спасибо, что пришла сегодня. Мне правда нужно было побыть с кем-то. Руби кивнула, беря свою тыкву. — Если что, эту я забираю, — заявила она, гордо демонстрируя готового волка. — Это моя лучшая работа, и я собираюсь эгоистично положить её на своё собственное крыльцо. Белль улыбнулась, согласно махнув рукой, и вдвоём они принялись прибирать библиотеку. Закончив, Руби помогла Белль вставить в каждую тыкву по свече — простой, пожаробезопасной, на батарейках — и устроить жутковатые украшения на подоконниках. Потом Белль помогла Руби собрать вещи и проводила до двери. — Ещё раз спасибо, — сказала она. — Вспомнишь заразу, — пробормотала Руби. Белль подняла взгляд — за дверью, которую она открыла перед подругой, с нечитаемым выражением на лице стоял Голд. — …явится сразу, — договорила Руби, обходя его, и он слегка посторонился. Оказавшись у него за спиной, она одними губами спросила Белль: «Хочешь, чтобы я осталась?» Белль едва заметно покачала головой, пока Голд глядел прямо на неё, и Руби понимающе кивнула, пожала плечами — как знаешь, мол, — сунула тыкву под мышку и поспешно удалилась. На нём было его обычное длинное чёрное пальто, тёмно-синий шарф, пара кожаных перчаток. Он глубоко хмурился — она давным-давно не видела его таким, по крайней мере, когда он был с ней. Это было для них в новинку, но, казалось, пора было к этому привыкать. — Здравствуйте, — сказала Белль. — Здравствуйте, — сказал Голд. Он стоял, не шевелясь, достаточно долго, чтобы их новообретённая неловкость улеглась между ними. — Уже поздно, — начала Белль. — Прошу прощения. Я не задержу вас надолго. Я лишь хотел вернуть вот это. Он вытащил из-под мышки папку, ту самую, которую она оставила в его лавке, убежав после его обжигающих слов, его резкого предложения. Внутри лежал чек на ожерелье, то, с чего всё и началось, — и как она могла его забыть! — Благодарю, — кратко сказала она, принимая папку из его протянутой руки и прижимая к груди, обнимая. Голд кивнул, хмурясь ещё сильнее. Он не встречался с ней глазами, глядя вместо этого куда-то на её рот, перед этим бегло окинув взглядом её платье. Белль захотелось потянуть себя за подол, удостовериться, что платье не задралось как-нибудь странно, но она удержалась. — Что ж, — сказал он, не сводя глаз с её ключицы. — Доброй ночи. — Подождите, — сказала Белль. Она ухватилась за дверь, прежде чем он успел повернуться, и подошла к нему так близко, как не подходила с момента их последнего напряжённого разговора. — Вы могли бы оставить это себе. Уничтожить. Это было единственное доказательство, что у вас есть моя вещь. Почему вы его возвращаете? Он поджал губы, наконец встречаясь с ней взглядом. — Это извинение. — Я могу придумать извинение получше. Голд ухмыльнулся, издав невольный смешок через нос, и на его лице что-то мелькнуло — быть может, раздражение, быть может, скорбь. Он же никогда не вернёт ей ожерелье, не так ли? — Это всё, что я могу предложить вам, Белль. От этих слов в груди у неё начала подниматься волна жара. Злости. Вы могли хотя бы извиниться за…! Вы вообще собираетесь признать, что вы…!? Как вы могли разрушить то, что у нас только что…? Белль проглотила всё это, прежде чем оно успело вырваться наружу. — В таком случае доброй ночи, — сказала она. Голд глядел на неё ещё миг, и на этот раз это она отказалась встречаться с ним взглядом. Её рука на двери была так близко к его руке, что если бы Белль подняла руку или Голд — опустил, они коснулись бы друг друга. — Доброй ночи, — ответил он, его рука скользнула мимо её, когда он отпустил дверь, и Белль отдёрнула ладонь — на мизинце в том месте, которое он задел, словно возникло крохотное клеймо. Она смотрела, как он уходит, и её тыквы смотрели тоже, каждая поворачивала ему вслед искажённое лицо, все её злость и всхлипывания, которые она вырезала весь вечер, наблюдали, как его шерстяное пальто растворяется в ночи. ----- Ей хотелось, чтобы призраки существовали. Ей хотелось, чтобы она могла призвать из могилы мать, или отца, и спросить, что происходит, как всё было. Но пока что хватит с неё и кладбища. Там Белль и стояла, перед надгробиями матери и отца, где никто не мог дать ей ясных ответов. Была полночь, потому что Белль снова не смогла уснуть, и прогулка по сторибрукским улицам превратилась в визит на кладбище на окраине города, к маме и папе. Луна была полной, а близлежащий лес — пугающим, но Белль была слишком разгорячена своими вопросами и скорбью, чтобы замечать любые страхи, ужасы и жути, которые могли бы подкрадываться к ней со спины, холодить затылок. Вместо этого она просто сунула руки в карманы, тяжело вздыхая. — Надо было принести доску Уиджи, — пробормотала она. Земля на отцовской могиле после недавних похорон выглядела ещё вполне свежей. Однако материнская не казалась потревоженной, разбережённой, попранной. Да и с чего, спустя столько-то лет? Чек гласил, что ожерелье было продано пять лет назад — достаточно давно, чтобы земля успела осесть, трава — вырасти. Однако достаточно близко к участку матери торчал нетронутый голый корень. Папа хотел, чтобы её похоронили прямо рядом со старым деревом, несмотря на возражения тогдашнего похоронного бюро. Слишком близко, говорили они, корни могут прорасти сквозь неё. Но вот мама лежала здесь, а корень защищал её, со временем лишь распростёршись дальше. Оба непотревоженные, оба спокойные. Взгляд Белль переместился с отцовской могилы на материнскую. Упокоился ли её дух? Не пробрался ли он сквозь слой земли, стремясь удушить отца, лежавшего теперь по соседству, за то, что он сделал? Или оба они обрели покой, наконец встретившись в посмертии, и на самом деле тайна скрывалась в чём-то совсем ином? Белль повернула голову, больше не в силах смотреть на их могилы. Впереди вдоль дорожки стояло ещё больше скорби — надгробия других похороненных на этом кладбище, ряды и ряды чьих-то любимых, потеря за потерей. Она шмыгнула носом — смутная необъятность всей этой скорби внезапно навалилась на неё. Наши маленькие ритуалы, подумала она, закапывать любимых в землю, сжигать дотла. Как мило, гравировать их имена на камне, запечатлять их память в граните. Ноги понесли её дальше по дорожке, мимо камней, и она обнаружила, что время от времени утирает глаза. Полночь влияла на неё сильнее, чем она ожидала. Она читала имена, одно за другим, пока не остановилась у знакомой плиты. Бэйден Голд. Белль помнила его похороны, помнила год, когда он умер, и нагнулась, чтобы внимательнее вчитаться в имя. Она протянула руку, провела пальцами по Г, О, Л, Д. Теперь они оба испытали ужасную утрату, не так ли? Может, поэтому он был так внимателен к её боли после того, как умер папа, помог оградить её от ожиданий, ответственности, пока она разбиралась с последствиями, которые повлекла за собой смерть её отца. Голд понимал её, по-своему. Белль позволила себе плюхнуться на землю, усесться в прохладную, влажную грязь. Пачкая пальто, леггинсы. Она подтянула колени к груди, положила на них руки и уставилась на скорбь Голда. Раз за разом читала имя, дату рождения, дату смерти. А потом, к своему удивлению, хотя это совсем не должно было удивлять, заметила внизу его имя. «Р. Голд», было написано на чеке. Здесь же его имя стояло полностью, доступное любому, кто потрудился бы приглядеться. Она прочла его, бережно произнесла вслух. Встала, чтобы уйти. Полночь уже, конечно, давно миновала, хоть ночь ещё была черна как никогда. Черна, как улицы, по которым ноги несли её, всё ещё глубоко прятавшую руки в карманы, домой. Она нащупала телефон, поводила пальцами по его краям — прямоугольник в кармане, и почувствовала, как тяжело нависает над ней луна. Её горячие вопросы, всё ещё гудевшие в голове, её скорбь, всё ещё бурлящая в груди. Она вытащила телефон и набрала его номер — тот, на который она звонила, а он отвечал столько раз до этого. — Белль? — произнёс его голос — такой заспанный, что внутри у неё что-то перевернулось, такой встревоженный, что было ясно — ему не всё равно, ему не безразлично, что заставило её позвонить после полуночи. Она не знала, что именно собиралась сказать, когда набирала номер. Она чувствовала, будто изнутри её колют какие-то иглы, что-то болит, что-то стенает, что ей отказал в возможности, отнял шанс любить и быть любимой тот самый человек, который мог ей это дать. Она позволила этой боли говорить за неё, этим иглам. — Знаешь, это меня не шокирует. — Что? — переспросил он, невнятно спросонья. На заднем фоне шуршало постельное бельё — он поднимался. — «Мои губы, мой член, шокирует, не так ли?» Вот что ты сказал. Нет, это меня не шокирует. Сексуальное желание, похоть, вожделение. Я знаю, что это такое, я чувствую это. Даже думала о том, чтобы заняться этим с тобой, пока ты не сказал то, что сказал. Так что нет. Я не шокирована. Но я определённо наивна. Наивна, раз думала, что между нами что-то есть, между нами что-то расцветает. Что моё одиночество узнаёт твоё. Ты вообще собираешься когда-нибудь отдать мне ожерелье моей матери? — Белль, — сказал он — новое шуршание, стук ног по дереву. — Я не могу. Она прикусила губу, снова вытерла лицо. — Пока, Роан, — сказала она, пока кто-нибудь из них не произнёс чего-то ещё, и сбросила звонок. Сон так и не пришёл — ни когда она вернулась домой, ни когда забралась в постель, ни когда встало солнце. Она продолжала теребить телефон, навязчивый прямоугольник, в которой она наговорила такие разгорячённые слова. Забилась под одеяло, печатая, ища, пытаясь понять. Щуря сухие глаза, стиснув губы и хмурясь, читая, читая, пока не стало ясно хоть что-то, хоть всё остальное и оставалось загадкой. Стоимость камня, того, что украшал на ожерелье её матери, совсем не совпадала с той ценой, которую заплатил за неё Голд. Даже не близко. ----- В её дверь стучали. Она только что уснула. Лишь когда солнце начало приветствовать октябрьское утро, её глаза наконец закрылись, слёзы наконец высохли. Едва ли прошло больше часа с тех пор, как она задремала, едва ли больше пяти минут, и стук всё портил. — Аргх! — прорычала Белль, сбрасывая с себя одеяло и набрасывая свитер. Она открыла дверь — на пороге стоял Голд. Он не поздоровался с ней, и она не поздоровалась с ним. Он оглядел её голые ноги, поднимая взгляд на свитер, неловко спадающий с плеча. Её вьющиеся волосы наверняка совсем растрепались, глаза покраснели, лицо опухло. Он, в свою очередь, тоже пришёл с опухшим лицом, красными глазами и волосами растрёпаннее, чем она привыкла. На нём были, конечно, его обычный костюм и пальто, в руке — трость с золотой рукоятью, но моргал он, глядя на неё, в точности как она. — Выглядишь ужасно, — сказала Белль. — Ты выглядишь не намного лучше, — ответил Голд. Он сделал шаг вперёд, и она впустила его, глядя, как он наваливается спиной на дверь, запирая их внутри. — Ты не можешь так поступать, — начал он. — Не можешь вот так звонить мне посреди ночи. — Почему это? — Не можешь говорить мне такие вещи. Что между нами что-то расцветает. Что ты думала обо мне. — Почему это? — не сдавалась Белль, внутри снова поднималась злость, горячий пузырь, и она почувствовала, как сощуриваются её глаза, как стискиваются губы. Она не могла сосредоточиться, голова шла кругом. Голд продолжал говорить, но смысл его слов ускользал от неё. В них сквозила его собственная горячая злость, и Белль заморгала, чтобы сфокусироваться, взглянуть на него. — Не делай так, — говорил он. — Не делай. Особенно после того, как обвинила меня в том, что я обманул твоего отца, после того, как дала понять, что думаешь обо мне не лучше, чем все остальные в городе. — Ты поэтому пришёл? Чтобы обвинить меня, что я обвиняю тебя…? Чтобы… Голд, я только уснула наконец, только… — она не договорила, потянувшись потереть глаза. Он наблюдал за этим движением, наблюдал, как ещё ниже сполз её свитер. Он сделал шаг вперёд, протянул горячую руку и поправил свитер, заставляя её замереть. — Ты нелепый, Голд, — пробормотала она. — Ты тоже не можешь так делать. Не можешь заявляться ко мне домой с утра пораньше, заходить без приглашения. Он вздохнул, и тяжело. — Теперь ты знаешь моё имя, — сказал он. — Пользуйся им в таком случае. Белль уставилась на него из-за спутанных волос, сквозь свою усталость. — Роан, — сказала она. Он уставился на неё в ответ, неосознанно постучал по трости. — Откуда ты узнала? Из каких-то бумаг? Белль помотала головой, отводя от него взгляд, глядя на лампу, на столик возле дивана. На часы, показывающие, что она вот-вот ужасно опоздает на работу. — С надгробия твоего сына, — медленно ответила она. — Прошлой ночью мне не спалось. Я пошла на кладбище навестить родителей. Видела твоего сына. Его лицо напряглось и дёрнулось. — Моего сына, — произнёс он тоном, которого она раньше от него не слышала, но который пробрал её до глубины души. — Твоё имя прямо под его. — Ну конечно, — сказал Голд, опуская взгляд. — Было грубо с моей стороны, — сказала она, — называть тебя по имени. Вот так неожиданно. Прошлой ночью. — Возможно, я бы и так сказал его тебе рано или поздно. — Теперь он совсем не смотрел на Белль, вдруг тоже заинтересовавшись её столиком, её часами. Внутри у неё одновременно разлились тепло и горечь от этих слов. Долгое время он молчал, переведя взгляд на трость, водя пальцем по изгибу рукояти. — Я знаю, что никогда не пойму до конца твоей скорби, Белль. Твой отец, твоя мать. А ты никогда не поймёшь до конца моей, моего сына. Но мы оба знаем скорбь, какая она плотная, какая тяжёлая, как она никогда не покидает нас. Вот что между нами общего. Вот моё одиночество, узнающее твоё. Её губы разомкнулись, пока она слушала его, всматривалась в него, в этого стоящего перед ней усталого мужчину, оба они — бессонные и бесчувственные этим жалким утром. Плотная, да, скорбь была плотной и через неё невозможно было пробраться, она была словно непроницаемое облако, непреодолимая стена. Белль вспомнила, как он помогал ей, когда всё это началось, когда утрата отца была ещё свежей. Его помощь — рука, тянущаяся к ней сквозь облако, дверь, ведущая сквозь стену. Белль сделала вдох. Она соединила эту скорбь, эту помощь с результатами вчерашних поисков, открытием о материнском ожерелье, об истинной стоимости камня в нём. Прошлой ночью это откровение казалось таким огромным, масштабным, но прямо сейчас, когда Голд стоял перед ней с тем же выражением, что долгие и долгие недели было написано на её собственном лице, откровение стало принимать отчётливую форму — острее, угловатее, ноги и руки, нахмуренные брови и мягкие глаза. — Я пришёл извиниться, — сказал он. — Я хочу… чтобы это недоразумение осталось в прошлом. Хочу двигаться дальше. — Я принимаю твоё предложение, — выпалила Белль. Он резко поднял взгляд, уставившись на неё. — Что? — Я принимаю твоё предложение, — снова сказала она. — Моё предложение, — повторил он низким голосом, делая шаг вперёд. Она едва не попятилась. — Раздвинуть перед тобой ноги. В обмен на ожерелье моей матери. Голду хватило вежливости отшатнуться при обжигающих словах, которые он сам же ей когда-то сказал. Он слегка, на краткий миг, скривил губы, прежде чем взять себя в руки. — Белль, — начал он с какой-то новой напряжённостью, но тут же умолк, и иглы, те же, что и прошлой ночью, снова закололи Белль изнутри, стенание подстегнуло её. Любить и быть любимой. — Но у меня есть просьба, — сказала она. Он прищурился. — Да? — Я хочу, чтобы ты… Мне нужно, чтобы ты притворился, что любишь меня. В процессе. Он раскрыл рот и некоторое время молчал. — Люблю тебя? — переспросил он тоном, словно во рту у него пересохло. Она кивнула, поднося ладони к лицу, к шее, закрывая глаза, чтобы сосредоточиться. — Если мы сделаем это, я не хочу, чтобы это было… про контроль, про унижение. Я не хочу, чтобы со мной обращались… не как с равной. Я хочу любви. Когда она открыла глаза, чтобы снова взглянуть на него, выражение его лица стало свирепым, напряжённым, настойчивым. Костяшки пальцев, стискивавших трость, побелели, и он стоял неподвижно, как вкопанный. — Ты сможешь дать это мне? — прошептала она, увядая под его взглядом. — Сможешь притвориться, что любишь меня? Пожалуйста? — Снова это «пожалуйста», — сказал он. — Ты правда соглашаешься на это? Правда этого хочешь? — Да, — ответила она. — Если ты согласен на мои условия. Голд начал кивать, ещё не успела она договорить. — Да, милая. Да. Я буду тебя любить. И у меня тоже есть просьба. Она переступила с ноги на ногу. — Ладно. — Я буду любить тебя, Белль, так, как ты того хочешь. Но я не хочу любить тебя лишь раз. Покувыркаться разок в моей постели — а потом тебя и след простыл. Нет. Я хочу тебя на всю ночь, сладкая, столько раз, сколько смогу. Она сглотнула, в горле образовался комок эмоций. — Хорошо. Я согласна. — Мы договорились? — спросил он, ещё сильнее прищуриваясь. — Ожерелье моей матери. В обмен на ночь вместе, — сказала Белль. Он снова кивнул. — Тебе нужно письменное подтверждение или моего слова будет достаточно? — Ты не хочешь заключить контракт? Моё имя кровью? — Я хочу доверия, — сказал он, игнорируя её слабую попытку пошутить, его странный взгляд с каждым мигом становился всё более диким. — Твоё слово в обмен на моё. — Да. Да. Твоего слова достаточно. — Ты уверена? — прошептал, практически прошипел он, стискивая зубы, пытаясь сдержать шок перед всей ситуацией, перед стоящей перед ним женщиной. — Да. Я уверена. Даю слово. — Тогда я даю своё.