***
Джеймс был знаком с падениями. Фигуральными и буквальными. В детстве, упав с метлы и приземлившись особенно неудачно, он пролежал в больнице Святого Мунго две недели, пока его кости срастались, и даже это не смогло унять его страсть к полётам. Джеймс знал, что ценные вещи были связаны с риском и что за них всегда следовало платить. Он был из тех, кто выворачивал карманы. Вытряхивал кошелёк до последнего галеона в надежде на призрачный шанс. Джеймс поднимался на метле до неведомых высот, когда Квоффл едва было видно в небе. Цеплялся за любую возможность получить дополнительные очки для команды в случаях, когда другие охотники никогда бы не стали так рисковать. Ему всегда было достаточно надежды на победу. Маленькой лампочки внутри, живущей в нём с рождения. И это касалось всех аспектов жизни. Он рисковал. Он пробовал. Он боролся. Сейчас, едва понимая, куда идёт, чувствуя растекающуюся по грудной клетке боль, Джеймс больше не ощущал в себе надежды. Как будто Лили своими словами выкрутила лампочку, забрав её с собой и оставив его в темноте. Он не помнил, когда ему в последний раз было настолько темно и холодно. Возможно, роль играло то, что он после ухода Эванс провёл на Астрономической башне около часа, давая ноябрьскому ветру просочиться в каждую клетку. Что он пробыл там до охвативших небо сумерек, хотя день и без этого был тёмным, рассечённым набухающим гнойником надвигающегося ливня. Он смотрел на тучи и ждал, когда они порвутся, проливая на землю стылые капли. Ему хотелось смыть с себя прилипшую к коже боль. Где-то внутри Джеймс понимал, что дело не во времени года и суток. Свети на улице солнце, обжигая летними лучами, он чувствовал бы себя так же. Потерянным. Замёрзшим. Выпотрошенным. Лили отказала ему не в первый раз. Он коллекционировал её отказы несколько лет. В его коллекции были разные. Брошенные небрежно и раздражённо. Короткие и длинные. Скучные и оригинальные. Конечно, они были не совсем приятны. Конечно, причиняли боль. Но она была едва ощутимой. Как прошедшиеся во время игры по коже когти котёнка. Эти отказы были их общей игрой. Рутиной. Привычным времяпрепровождением. Джеймс с широкой улыбкой отвешивал комплимент, а Лили, закатывая глаза, его отшивала. В этом не было агонии. Боль была игрушечной. Плюшевой, как дорогая сердцу с детства игрушка. Сегодняшнее «это было ошибкой» было другим. Острым. Болезненным. Похожим на взрыв, запёкшуюся кровь и вывернутые конечности. Его грудная клетка горела. Лили сбросила «это было ошибкой», как бомбу. И она его уничтожила. По коридору шёл не Джеймс Поттер. Медленно передвигаясь, едва ощущающая землю под ногами, по коридору шла его тень.***
Регулус был не из тех, кто срывает присохший к ране бинт сразу. Он был из тех, кто кружил над ним пальцами. Давился вздохами, предвкушая боль, и оттягивал этот момент до последнего. Весь день он думал над спрятанным в комнате письмом, которое он оставил под подушкой сразу после завтрака, не найдя в себе сил и мужества открыть его сразу. Оно занимало все его мысли. Заслоняло собой всё. Он даже почти перестал думать о дне Рождения Сириуса и подарке. Хотя Регулус начал предполагать, что приход письма именно сегодня мог быть связан как раз с этим обстоятельством. Это был первый день Рождения Сириуса в качестве предателя рода. Первый день Рождения в качестве лишённого семьи человека. Фактически сироты. Хотя вряд ли Сириус хотя бы как-то ощущал разницу. Он как-то сможет прожить жизнь без сухого «с праздником» и какого-нибудь бессмысленного дорогого подарка в виде запонок или пера самой редкой на Земле птицы. Регулус боялся представить, какой подарок на этот день Рождения ждал его. Что-то ему подсказывало, что в письме скрывался ответ на этот вопрос. Он специально обходил стороной комнату, скрываясь в библиотеке, как будто эта отсрочка могла переписать спрятанные в конверте строчки. Едва заставил себя съесть несколько кусочков курицы за ужином под настойчивым взглядом Барти, сжавшего губы в тонкую линию. Если ему и хотелось как-то прокомментировать отсутствие его аппетита, он выбрал молчать. Дорога в комнату после ужина походила на шипящую под ногами змею. Регулус петлял коридорами, пытаясь себя успокоить. Было рано переживать. Он даже не успел прочитать содержания письма, а уже бился в агонии так, как будто Вальбурга бросила в него Круцио. Прошипев себе, что пора было переставать быть загнанным в угол зверьком, он направился в спальню, сразу подходя к подушке, выуживая из-под неё конверт и падая на застеленную кровать. Барти с Эваном зашли в комнату, когда Регулус пялился на фамильную печать своей семьи около часа. Он действительно был жалок. Регулус даже не сразу заметил, как они вошли. — Дай сюда, — услышал он глухой голос Барти. Вздрогнув, он поднял взгляд. Крауч стоял перед ним, протянув руку, не отводя глаз от письма. Эван маячил за ним у двери. Что-то в груди Регулуса сжалось. Иногда они с Барти читали семейные письма друг друга, чтобы дать другому подготовиться. Это стало их традицией на втором курсе, когда любое письмо отца заставляло Барти дрожать. Регулус читал вырезанные на пергаменте строчки, пересказывая Краучу содержимое, хотя бы немного сглаживая острые углы. Потом, после первого брошенного Вальбургой Круцио, они начали меняться местами. Сейчас Барти даже не открывал писем отца, сразу сжигая или превращая их в месиво бумажных ошмётков, так что даже нельзя было рассмотреть аккуратный почерк Крауча-старшего. Регулус не был настолько смелым. Он всё ещё делал всё, что хотела мать. Жил под её каблуком, который когда-то окончательно его раздавит. Не дожидаясь реакции Регулуса, Барти вырвал из рук письмо, прошипев что-то вроде «ты же просто сожрёшь себя заживо». Он ловко одним взмахом руки открыл его и развернул пергамент, пока сердце барахталось в груди Регулуса маленьким насекомым. Время превратилось в густую жижу, растекшуюся по спальне. Капля за каплей. Секунда. Ещё одна. И ещё. Регулус тонул в нём, чувствуя, как из лёгких по каплям выкачивался воздух. С каждой секундой краска всё больше сходила с лица Барти. Регулус никогда не видел его таким. — Что там? — едва слышно выдохнул он, чувствуя страх, липнувший к внутренностям лакрицей. Молчание, которое он получил в ответ, походило на кипяток. Регулус почти почувствовал расползавшиеся по телу ожоги. — Барти, что там? — повторил Регулус, вскакивая с кровати, пытаясь вырвать из его рук письмо. Крауч наконец-то пришёл в себя, резко отворачиваясь, не давая Блэку до него добраться. — Барти! — выдохнул Регулус с прошившим тело отчаянием. Он набросился на его спину, пытаясь дотянуться до письма, но Барти не давал ему. Как в замедленной съемке, Регулус заметил, как тот попытался достать из кармана палочку. На третьем курсе Крауч придумал заклинание, которое не давало бумаге восстановиться. Если он сейчас сожжёт письмо, то не поможет никакое Репаро. Сердце рухнуло вниз, как обвалившийся кусок скалы. Регулусу нужно знать, что там. Ему нужно знать, к чему себя готовить. Нужно знать свой приговор. — Не вздумай! — прокричал Регулус, со всей силой вцепляясь в локоть Барти, выбивая палочку из его руки. Та покатилась по полу под звуки их прерывистого дыхания. Время снова замедлилось. Барти рванул вниз в попытке до неё дотянуться, сжимая письмо в своём кулаке. — Акцио, — разрезал комнату голос Эвана, когда та почти оказалась в руках Крауча. Барти посмотрел на Розье так, как будто тот только что его ударил. В комнате повисла наэлектризованная тишина, избивающая тело разрядами тока. — Эв… — предупреждающе начал Крауч, но не успел договорить. — Ты не имеешь право так с ним поступать, — перебил его Эван. — Он должен знать. Ты прекрасно знаешь, что будет, если он ей не ответит. Барти тяжело дышал. Его губы превратились в тонкую линию, похожую на верёвку, на которой вешаются самоубийцы. Грудная клетка медленно вздымалась, как будто дыхание было сложной работой. Регулус мог проследить глазами каждое движение. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Наконец, он сдался. Когда Барти повернулся к Регулусу, его зрачки походили на кончики игл, впившиеся в его лицо. Крауч медленно разжал руку, и Регулус выхватил превратившееся от крепкого сжатия в комок письмо. Глаза жадно вцепились в написанные знакомым почерком ровные строчки. Идеальные. Выверенные. Когда-то Вальбурга сломала на его правой руке палец в попытке приблизить его к такому же идеалу. Тщетно. Сердце подпрыгивало, когда Регулус чертил зрачками линии от слова к слову. Соединял их в созвездия, которые в конце превратились в чёрную дыру. Воздух запутался в лёгких. Альвеолы завязались в узлы. Регулус зажмурился, чувствуя, как начинает дрожать всем телом. Он ждал этого. Он правда ждал этого. Это не было неожиданностью. Тем не менее, это новость легла на него тяжелой плитой. Он вдохнул, понимая, что не может выдохнуть. Ему нужно на воздух. Срочно нужно на воздух. Регулус рванул к двери, резко почувствовав на запястье наручник чужой ладони, заставляющий остановиться. — Отпусти, — сквозь сбитое дыхание выдохнул он, подняв взгляд. Иглы зрачков вновь впились в кожу. На этот раз в них читались сожаление и боль. — Отпусти его, — повторил за Регулуса Эван более отчётливо. Барти медлил. Его взгляд опустился, мазнув по скрытым рубашкой запястьям Блэка. Сердце Регулуса сжалось, как будто кто-то впился в него кулаком. Конечно, Барти знал, что Регулус собирался сделать. Он читал его, как открытую книгу. — Я имел в виду то, что сказал тогда, — прохрипел Крауч. И четырёхлетняя дружба не позволила Регулусу в этом засомневаться. Он обязательно оставит на себе порезы, как и обещал. Ещё больше. Ещё глубже. Чтобы заставить Регулуса захлебнуться в чувстве вины. Сейчас он ненавидел Барти почти точно так же, как самого себя. — Я… — прошептал Регулус севшим голосом, чувствуя беспомощную злость. — Я обещаю, что не буду. И только это заставило Барти его отпустить.***
Джеймс не помнил, как оказался в спальне. Ноги сами привели его сюда на автопилоте. Он был им благодарен, потому что его мозг не обращал внимания ни на что, кроме горящей в грудной клетке боли. Он не был уверен, что когда-либо чувствовал что-то подобное. Как будто кто-то невидимой рукой дробил рёбра перочинным ножом. Джеймс, конечно, являлся романтиком, но не представлял, что сердечная боль могла ощущаться так. Возможно, он потянул мышцу на сегодняшней тренировке. Возможно, это была действительно физическая боль, а глупое самовлюблённое сердце просто, как всегда, брало на себя слишком много. Все всегда называли сердце Джеймса огромным. Говорили, что это чудо, что оно вообще помещалось под рёбрами. Сейчас он хотел бы, чтобы оно сжалось до точки. Жаль, что в мире не существовало заклинания, которое было бы способно это сделать. Было мало смысла в этом неустанном и ненасытном органе. Жадном до чувств и тонущем в ожидании. Вчера оно получило крохи внимания и уже было готово откусить подавшую эти крохи руку. Вечно голодное. Вечно ждущее большего. Если бы только у него не было никаких ожиданий. Они вцеплялись в него, оплетали грудную клетку плющом, и разрушали до самого основания. Они жили в нём без прописки, как паразиты, которых давно было пора выселить. Это был всего лишь поцелуй. Лили никогда не давала ему никаких обещаний. Он всё додумал сам, будучи профессионалом в построении воздушных замков. В его боли не было её вины. — Сохатый? Джеймс, в чём дело? — услышал он голос резко материализовавшегося перед ним Сириуса, хотя бы на секунду вырвавший его из мыслей. Джеймс не знал, как долго просидел на кровати, не двигаясь, как вышедший из строя механизм. — А, привет, — прохрипел Джеймс, удивляясь звуку своего голоса. Он казался чужим. Совсем незнакомым. Когда-то Сириус случайно поцарапал пластинку Queen и песни на ней больше никогда не звучали, как прежде. Что если он тоже был пластинкой, поцарапанной собственными надеждами? Что если, то, что произошло, оставит на нём такую же царапину? Словно сквозь толщу воды, он слышал, как за мародёрами захлопнулась дверь. Чувствовал, как три пары глаз непрерывно смотрели на него, купая в своём беспокойстве. Джеймс всегда был вспышкой. Фейерверком. Освещающим всё вокруг искрами искусственным светом. Когда они вошли в комнату, то впервые в жизни увидели чёрную дыру. Джеймс знал, что это не могло не вызвать вопросов, но не находил в себе сил на то, чтобы снова гореть. — Ты пропустил ужин, — сказал Ремус, делая несколько осторожных шагов вперёд. Ужин. Он просто забыл о нём. Был слишком сыт собственными ожиданиями и разрушенными надеждами. — Мы принесли тебе сэндвичи, — вставил Питер, показывая свёртки в руках. И несмотря на то, что Джеймс почувствовал проблеск тепла от этой заботы, он даже не смог заставить себя улыбнуться, чтобы поблагодарить друзей. — Джеймс, что-то случилось? — спросил Сириус обеспокоенно, и сердце Джеймса на секунду сжалось. Он ненавидел себя за стоящий в голосе друга страх. За то, что был его виновником. — Что-то с Юфимией или Флимонтом? Джеймс вздрогнул, чувствуя себя глупо. Желая отвесить себе удар. Вот, за что стоило так переживать. Вот, на что другие тратили эмоции. Безопасность близких. Он же, как всегда, преувеличивал. Как всегда, чувствовал слишком много. Не слова Лили сломали его. Он был сломанным изначально. Бракованным механизмом с заевшим рычагом. Обогревателем, который нельзя было выключить, так что другие умирали от жары. Проигрывателем, громкость которого нельзя было понизить, разрывающим барабанные перепонки. Он не стоил беспокойства. Не стоил ничего. — Нет, всё в порядке. Я просто устал, — ответил Джеймс, качнув головой. Он не помнил, врал ли когда-то Сириусу. Всё бывает в первый раз. — Сохатый, ты выглядишь… убитым, — выдохнул Бродяга, коснувшись его плеча. — Ты же знаешь, что можешь поделиться с нами… Джеймс не мог выносить его беспокойства. Это было слишком. «Подумал человек, фамилией которого должно было стать слово «слишком», — ядовито прошипело сознание, и Джеймс резко вскочил на ноги. Ему нужно было побыть одному. Нужно было сшить себя заново, чтобы больше не перетягивать на себя одеяло, тратя ценный ресурс на свою ерунду. Чего стоила его проблема по сравнению с неизбежностью полнолуния? Чего стоила его проблема по сравнению с брошенными Круцио от руки собственной матери? Джеймс не помнил, чтобы Питер когда-либо жаловался о своих чувствах к Кристин. Воспаленный взгляд Джеймса мазнул по комнате, натыкаясь на потерявшийся в углу воздушный шар. Грудная клетка заныла сильнее. Он хотел устроить праздник. Хотел отвлечь Сириуса в день Рождения от жалящих проблем, но испортил всё высосанной из пальца проблемой. — Мне надо прогуляться, — бросил он, не находя в себе силы на то, чтобы на них посмотреть. — Отлично, мы пойдём с тобой… — послышался голос Сириуса, но Джеймс перебил его. — Нет. Один, — сорвалось с губ бомбой, и Джеймсу захотелось провалиться под землю. Сириус не заслуживал его грубости, но он ранил его, потому что не мог держать в узде свою боль. Ему нужно было убраться отсюда быстрее, пока не успел ранить кого-то ещё торчащими из грудной клетки осколками, которые он загнал в себя собственноручно, мечтая об иллюзорной любви. — Ты уверен, что это хорошая идея, — быть в одиночестве в таком состоянии? — мягко спросил Ремус, и эта мягкость почти ударила. Сегодня он её не заслуживал. — Со мной всё будет в порядке, — бросил он, махнув рукой и, не оглядываясь, исчез за дверью.***
Резкая вспышка молнии озарила пространство, провоцируя приглушённый рык грома. Эван смотрел за тем, как Барти ходил по комнате, словно запертый в клетке зверь, держа в руках выкраденную когда-то у семикурсников бутылку огневиски, которую Розье так и не удалось вырвать из его рук. — Я не должен был отпускать его, — прохрипел Барти, путая ладонь волосах, превращая их в ещё больший хаос. Всё в этом вечере походило на хаос. На избивающий сейчас улицу плетями ливень, в котором Эван играл роль громоотвода, принимая удар на себя. Он даже подумал над тем, чтобы выйти на улицу, раскинув руки в надежде, что молния пронзит его насквозь. Вряд ли он почувствует разницу. — Он бы всё равно тут не остался, — ответил Эван спокойно, не понимая, каким чудом ему всё ещё удавалось транслировать это спокойствие. — Я бы привязал его к стулу, если бы потребовалось, — процедил Крауч сквозь зубы. Эван тяжело вздохнул. Они вели этот разговор по кругу уже, наверное, в десятый раз, будто угодили во временную петлю, удавкой сжавшей его шею. В комнате наступила тишина. Барти оказался у двери, когда вспышка вновь разлилась по спальне светом. Эван подорвался с места в эту же секунду, цепляясь за рукав. Громоотвод. — Эван, пропусти, — выдохнул Барти, опаляя его пропитанным спиртом дыханием. Это было не в первый раз за сегодня, так что это «пропусти» почти не принесло боли. Прошлось по сердцу лёгким надрезом. — Ему нужно побыть одному. — Ему нельзя быть одному, — ядовито бросил Барти. — С чего ты решил? Губы Барти разомкнулись, как будто он хотел что-то сказать, а потом резко сжались. Он покачал головой, резко отвернувшись. И когда Эван ожидал очередного удара. Ожидал, что Барти повернётся, вновь стараясь пройти, комнату разрезал приглушённый всхлип, ударивший в самый центр грудной клетки, разламывая её напополам. Потому что за все четыре года, за всё время их дружбы, Эван никогда не видел его слёз. Ни после писем отца на первом курсе. Ни после первого перелома или расцветшей на пояснице от удара ботинком гематомы, оставленной им же. Ни после слов «ты мне не сын». В независимости от боли Барти всегда держался. Всегда оставался нерушимой плотиной. Эван не думал, что когда-либо увидит, как эта плотина даёт трещину. — Барти… — прохрипел он, делая шаг вперёд, чувствуя, как похожими трещинами покрывается его собственная грудная клетка. Он протянул руку, мягко касаясь подрагивающей спины, чувствуя, как ему передаётся эта дрожь, не зная, что делать. — Барти… Раскат грома ударил по нервам, прерывая ещё один всхлип. — С каждым днём мне всё больше кажется, что я не успею… — услышал Эван его хриплый голос. — Что я просто не успею его спасти. Эван обошёл его, чувствуя, как сердце захлебнулось болью. Он ещё раз мягко погладил Барти по спине. — Всё будет хорошо, — прохрипел Розье. — Всё будет… Он не успел договорить. Барти вжался в него, пряча лицо у шеи. Бутылка выпала из его рук, но не разбилась. Лишь пролилась янтарным содержимым по зелёному ковру. Эван забыл, как дышать. Сердце билось так сильно, будто пыталось сбежать из грудной клетки. Словно пыталось дотянуться до Барти, не зная, что тот ему не принадлежит. Так бездомные дворняжки тянутся к посетителям в приютах, мечтая, чтобы выбрали именно их. Глупые. — Это выглядело так ужасно, — услышал он шёпот Барти. — Так ужасно. Их было так много. Там не было живого места. И я мог понять, что он это делает. Мог понять. Но я ничего не сделал. Ничего не сделал, Эван. И на грудной клетке… Я не знаю, как давно это у него. Но я не видел раньше. Я не знал, что это. Что он… — Барти захлебнулся всхлипом. Эван сглотнул, проводя дрожащими пальцами по чёрным, как воронье крыло, волосам. — В этом нет твоей вины. Нет твоей вины, слышишь? Нет твоей вины, — шептал Эван между всхлипами, едва понимая неразборчивый поток слов, насквозь пропитанный чувством вины, тайно кутая себя в запах Барти. Он пах сигаретным дымом. Грозой. Спиртом. Жжёными спичками. Хвоей. Солью и слезами. И чем-то, что никогда не будет его.***
В детстве Джеймс не любил дожди. Они наводили на него тоску. Закупоривали в коробку дома, заставляя на время отказаться от уличных игр. Брали в заложники солнце. Эффи улыбалась его насупившейся мордашке, гладила по голове и говорила, что без дождя не было бы их. Что это было частью природы, которую нужно полюбить и принять. Сейчас, смотря с Астрономической башни на льющий с неба, как из ведра, ливень, он, кажется, впервые за всю жизнь действительно полюбил дождь, в этот момент полностью отражающий его состояние. В этом была справедливость. Какая-то гармония. Будто Вселенная выражала ему поддержку, вовремя напоминая, что даже у неба бывают плохие дни. Он не знал, как долго простоял здесь. Весь день размылся, как вид за покрытым каплями окном. Ребро всё ещё горело, но он больше не связывал это с отказом Лили (несмотря на то, что её болезненное выражение лица перед брошенным «это было ошибкой» не выходило из головы). Ему уже продувало мышцы. Скорее всего, дело было в сильном ноябрьском ветре. Если бы он чувствовал что-то, кроме апатии и ненависти к себе за то, что испортил Сириусу день Рождения, то взял бы у Помфри Согревающую мазь. Его мелкую травму и без вмешательства залатает время. Время — профессиональная швея. Нет ничего, что оно не могло бы залатать. Ему оставалось в это верить. Ноябрь жалил кожу холодом, редкие капли дождя добирались до лица, но он не отходил с места, проводя взглядом по пейзажу. По запретному лесу, сейчас похожему на размазанную чьей-то неаккуратной рукой кляксу. По Чёрному озеру, жадно поглощающему потоки дождевой воды. По почти затопленному квиддичному полю, ставшему ему вторым домом. Если бы не такой сильный ливень, он бы обязательно пошёл летать. Это всегда помогало. Сшивало его заново. Возможно, если бы не было грозы и такого сильного ветра, он бы рискнул, но садиться на метлу в такую погоду было наравне с самоубийством. Он вспомнил статью из газеты об Эндрю Уилсоне, одном из самых выдающихся игроков в квиддич в истории, в которого ударила молния, мгновенно оборвав его жизнь вместе с яркими перспективами. Джеймс прочитал об этом в десять и до сих пор не мог забыть. Нет. Летать в такую погоду небезопасно, как бы ему ни хотелось ощутить объятья ветра, чтобы почувствовать себя лучше. Возможно, погода станет лучше к утру, и он обязательно сделает это. Он собирался отвернуться, чтобы пройтись по коридорам и обдумать, что скажет Сириусу, чтобы извиниться за своё поведение, когда его взгляд зацепился за резкое движение на квиддичном поле. Сердце подпрыгнуло. Он сделал несколько шагов вперед вставая под струи ливня, совершенно забыв о нём из-за растекающегося по телу волнения. Может быть, ему показалось. Молния рассекла небо, освещая поле. Взгляд вновь зацепился за фигуру, которую было невозможно рассмотреть с такого расстояния из-за хлещущего потока дождя. С бешеной скоростью она резко рванула вверх, совершая опасный манёвр. Кто бы это ни был, он явно пытался себя убить. Джеймс не может позволить этому случиться. С прерывистым выдохом он рванул к двери под рык грома. Так рычала судьба.