Крыша

      Вот чего Рейх точно не ожидал, так этого того, что на следующий день после того, как произошло самое странное и самое значимое событие в его жизни, а именно — выход на условную свободу и прицеп в виде Союза в придачу, они с этим самым Союзом будут выкапывать труп.       В лесу было темно. Рейх запнулся за что-то — за кочку, или за стоящего рядом Союза, он так и не понял. Руки окоченели, но Рейх упрямо продолжал копать, держа черенок лопаты ладонями, и чуть было не свалился прямо в яму, размер которой был уже приличный.       Да кто вообще закапывает трупы в лесу?!       Ах, да. Почти все. Особенно — если трупы появились, так сказать, непреднамеренно. Проблемные проблемы с неконтролируемым гневом и прочие клише клишированных детективов.       Началось всё невинно. Союз сказал — надо в лес. Копать. Рейх по своей наивности подумал, что копать надо деревья. Или кустики какие на крайний случай. Может, Союз этот лес с детства окучивает, и кто Рейх такой, чтобы мешать его милому хобби?       Только Рейх не понял, почему копать надо было ночью, а когда догадался спросить, было уже поздно — во всех смыслах. Он даже предложил помочь, и Союз вручил ему лопату.       О, бедный-бедный Рейх. Следующим трупом в этом лесу будет именно он, свидетелей убивают во всё тех же клишированных детективах всегда, иначе они становятся шантажистами. Рейх шантажистом быть боялся — их трупы маньяки расчленяли всегда не в пример усерднее, чем, скажем, трупы невинных жертв. А если учесть, что у Союза есть лунное серебро…       Через некоторое время, находясь во всё таких же мрачных мыслях, Рейх, усердно копая, наткнулся лопатой на что-то твёрдое. Очевидно, гроб.       — Наконец-то, — выдохнул Союз, работающий рядом.       «И кто это?» — спросил Рейх, отстукивая морзянку обледеневшими пальцами по черенку лопаты.       — Он тебе понравится, — пообещал Союз серьёзно. Рейх не мог представить труп, который бы ему понравился, но дальше спрашивать побоялся. Они вдвоём расчистили гроб лопатами и выковыряли его из земли. Ну, относительно выковыряли. Гроб был кривоватый и грубо сколоченный, даже не покрашенный. Относительно новый, судя по всему — иначе как бы он так хорошо сохранился без лаковой обработки?       «Как потащим?» — отстучал Рейх. Кажется, он отбил себе все ногти, но ему было всё равно — он старался, чтобы Союз его слышал и отвечал. Без чужого голоса было страшно, а говорить в темноте ночи одними губами не было никакой возможности.       — Сам дойдёт, — отмахнулся Союз. Рейх икнул, и сам не понял, от чего больше — от иррационального ужаса, прокатившегося холодком по шее, или от возмущения, что ничего толкового Союз ему так и не сказал.       Союз отбросил свою лопату в сторону, утёр потный лоб рукавом, наклонился и подцепил крышку гроба пальцами.       Она отворилась с зловещим скрипом. Рейх вжал голову в плечи и поёжился. Обязательно открывать было, кретин-коммунист? Если там будут опарыши, Рейх за себя не отвечает — обблюёт Союзу всю рубашку, будет знать идиотина.       Адольф не прекращал свой бесконечный монолог ни на секунду, но Рейх не понимал ни слова из того, что он говорил, всё тело сковало парализующим ужасом. Только спустя несколько секунд Рейх понял, что зажмурил глаза. Союз хмыкнул.       Трусишка, — прозвучало в голове голосом Союза с отвратительной интонацией Адольфа. Рейх осторожно приоткрыл один глаз.       Тело в гробу было относительно свежее, опарышей не наблюдалось. Даже странно — Рейх и не подумал бы, что это труп. У существа в гробу был разве что чуть бледноватый цвет кожи. И отчего-то знакомые растрёпанные серые волосы.       А вообще, только что раскопанный выглядел весьма комично — в розовой пижаме с рюшечками, в розовых плюшевых тапочках и в розовой же маске для сна. Существо при этом явно было мужского пола и маскулинностью не обделено — внушительная фигура была весьма выразительной. С Союзом, конечно, не сравнить, но вот с Россией этот недотруп мог бы даже посоперничать.       Тем страннее была ситуация.       — Эй! Подъём! — Союз со всей силы пнул гроб, при том именно той ногой, к которой был привязан Рейх. И Рейх, естественно, начал падать прямо в гроб, смешно махая руками в процессе.       С диким визгом, срывая голос, Рейх свалился на труп и издал следом жалкий всхлип ужаса — трупы он всей своей трусливой душой ненавидел и до дрожи в коленях их боялся. Он столько видел их на войне, в лагерях, во время борьбы за власть, что его тошнило от мысли снова увидеть хотя бы один так близко. Рейх зажал рот ладонью, едва сдерживая рвотный позыв. Трупы стояли везде вокруг и говорили голосом Адольфа. «Ты убил нас», — шептали они. У Рейха затряслись руки.       Но этого трупа он ведь не убивал! Не убивал!       «Но умер он из-за тебя», — ледяная рука стиснула левое плечо.       — Чего, испугался что ли? — Союз дернул его за ворот куртки и поднял за шкирку. Рейх отскочил от гроба как можно дальше, спрятался за Союзом, едва не запнувшись, и там уже перевёл дух. — Да не бойся ты, он живой.       Теперь Рейх не знал, от кого лучше прятаться — от трупа или от Союза. На всякий случай, он отошёл подальше от обоих — насколько позволяли цепи правосудия.       — Нормальный я, — Союз поднял руки ладонями вверх и улыбнулся, как ему в казалось, успокаивающе. Рейха же его улыбка напугала ещё больше. — Ты ничего не почувствовал, когда падал? Он не ледяной, он тёплый.       То есть, его убили буквально несколько часов назад, заключил Рейх. Его снова замутило.       — Вставай! — пнул труп ещё раз Союз. — Я на себе тебя не потащу, кретин, завязывай со своими шуточками!       Они постояли над гробом ещё минут пять. Рейх почувствовал, что пальцы ног у него окоченевают — стояла ранняя весна, вокруг ещё даже толком снег не растаял, а они тут с Союзом трупы всю ночь копают. Рейх обижено шмыгнул носом. За что жизнь так несправедлива к нему? Думал, выйдет из холодной, промёрзлой насквозь камеры и сможет отогреться. Идти ему было некуда, но хотя бы развести огонь где-нибудь за пределами цивилизации он смог бы, и тогда б погрелся бы всласть.       В камере было так холодно, что Рейх после долгого сна не чувствовал рук и ног и минут десять ещё не мог ими пошевелить, только чувствуя лёгкое пощипывание и задыхаясь от липкого страха — мог ведь вообще не проснуться. Замёрзнуть, заледенеть в этой камере, стать её полом или стеной. От этой мысли Рейха мутило даже больше, чем от трупов.       Он не спал дольше двух часов в своей квадратной (два шага вдоль, два шага поперёк) камере — боялся замёрзнуть вот так однажды. Спал с открытыми глазами, считая про себя секунды, а потом вставал и разминал затёкшие конечности. Пустота и темнота камеры сводили его с ума.       После того, как их с Союзом прицепили друг к другу надёжнее, чем поясом верности, а они с США мило побеседовали, Америка хлопнул в ладошки, улыбнулся примерзко, и их перетащило сюда. Способности истинных носителей крови воплощений поражали Рейха раз за разом. Сам он привык перемещаться человеческими способами. Союз узнал их с Россией дачу, и они поспешили обжиться в доме, который и домом-то назвать было трудно — развалина. Они и сделать-то ничего толком не успели, когда Союз сказал — надо копать.       А Рейх и согласился, потому что у Союза при этом было такое лицо серьёзное. И кто из них с Союзом больший идиот — тот, кто пошёл выкапывать трупы под ручку с бывшим врагом, или тот, который на это послушно кивнул головой?       Рейх попрыгал на одной ноге, потом на второй. Союз всё так же увещевал труп ожить, Адольф на фоне бурчал что-то похожее, Рейх не вслушивался. Два психа, и каждый нашёл в Рейхе своего слушателя — идиллия.       — Ты говнюк, Хартвиг, — заключил Союз, в последний раз пнув гроб с бедным трупом. Может, это у него ритуал прощания такой? С любимым, или кем это Союзу приходится?       И тут Рейх осёкся. Сердце подскочило к горлу от идиотской догадки.       Хартвиг. Серые волосы.       Этого просто не может быть.       «Повтори, что ты сказал», — отстучал он.       «Кажется, наш старый знакомый решил вдруг напомнить о себе», — Адольф хмыкнул, и его хмык — неестественно-жуткий, отразившийся эхом от ночных деревьев, заставил Рейха почувствовать ком в горле. Это не мог быть тот самый Хартвиг, это определённо просто домыслы Адольфа.       Но серые волосы…       — А? — Союз повернул голову в его сторону. — Я сказал, что он говнюк.       «Да нет же! — Рейх почти барабанил пальцами, нервничая всё сильнее. — Как ты его назвал?!»       — Хар…       И тут Рейх взвизгнул второй раз за ночь. Потому что труп, который он нечаянно зацепил взглядом, вдруг поднял руки перед собой, а потом и сел, словно был зомби. О том, кто такие зомби, Рейх не имел ни малейшего понятия — это Союз так назвал восставшего из мёртвых.       Рейх почувствовал, что перед глазами начинает опасно темнеть. Он пошатнулся, заваливаясь набок, чего, конечно, не мог не заметить Союз, чья нога дёрнулась в сторону Рейха. Рейх сделал глубокий вдох, прислонившись к ближайшему дереву и ухватившись за него изо всех сил. Потом медленно выдохнул, считая при этом до трёх.       Сейчас он успокоится и подумает, что делать в такой ситуации. Ничего страшного ещё не успело произойти. Три-два-один, вдо-о-ох. Всё хорошо. Вы-ы-ыдох. Всё в порядке. Рейх сильный, у него есть скальпель, он сможет защищаться, он справится.       «Всего-то живой мертвец, чего ты так перепугался?» — захихикал Адольф мерзко.       Тошнота подступила к горлу, голова закружилась и стала тяжёлой. Вдо-о-ох.       «Ты ведь так любишь мертвецов, Рейхи. Помнишь, какими забавными они были, когда ещё секунда, и они издадут свой последний-последний вдох? Надежда на их лицах всегда до самого конца. Так трогательно, насколько даже самая бесполезная для этого мира тварь желает жить. Ты, к примеру, абсолютно такой же — бесполезный трус, проигравший во всём, никчёмный — и скулил бы перед смертью, как и все. Но всё равно ты отличаешься от всякой швали. Потому что ты мой идеальный Третий Рейх, Идеальное Государство. Будь выше всякого мусора, дорогой».       Вы-ы-ыдох.       «Не зажимай уши, всё равно не поможет, глупый. Я в твоей голове, и тебе пора бы перестать уже пренебрегать советами собственного единственного и по сей день правителя. Ты всегда был таким послушным, почти безвольным, ты делал всё, о чём я тебя просил, а теперь совсем отбился от рук. Как нехорошо, ты помнишь, что я делаю с непослушными воплощениями. С такими, как Хартвиг, например. Помнишь ведь? Конечно, ты помнишь, ты ведь никак не мог забыть, как он выл, когда я прострелил ему руку. Кажется, кисть потом отрезали совсем. Бедный-бедный Хартвиг, я был слишком мягок к нему, боюсь, он не усвоил урок».       «Заткнись», — одними губами произнёс Рейх, продолжая хвататься за дерево. Кажется, он содрал кожу на руках. Зрение подводило, перед глазами плыло, и он едва ли мог различить что-то хотя бы в нескольких метрах от себя.       — Ты в порядке? — услышал он голос Союза, доносившийся словно через толстую-толстую, забитую в уши вату. Рейх ничего не смог ему ответить — пальцы рук онемели, он их совершенно не чувствовал.       Вдо-о-ох.       «И всё то время Хартвиг переживал только о тебе. Как ты думаешь, стал бы он нарушать правила ради кого-то или чего-то, кроме тебя? Ты всегда был виноват во всех его проблемах — ты был таким трусишкой, что это почти умиляло. К тебе я был особенно мягок, и очень жалею. Стоило заставить тебя попробовать еврейское мясо, может тогда ты бы не был таким дурным».       «Заткнись-заткнись-заткнись-заткнись!» — Рейх заметил, что последнее слово почти кричал, только потому, что горло садануло наждачкой, а потом и вовсе прекратило работать, но он продолжил шевелись губами, повторяя только «заткнись». Он балансировал на грани — темнота почти-почти уже наступила, но он держался за кору дерева, расцарапывая ладони, и лёгкая боль держала его в сознании.       Еврейское мясо в кругу Гитлера было особенным деликатесом. Нескольких людей держали в помощниках на кухне, а когда приходило время — казнили. Но некоторые сначала отдавали конечности, оставляя при себе уродливые культи. Адольф любил разговаривать с ними, спрашивать, что они думают о своём положении, и выслушивать трясущихся от страха людей с самым искренним вниманием. На самом деле ему совершенно не было важно, что они ему скажут. Он искренне наслаждался своей властью. Иногда он мог заставить человека, только что лишившегося ноги или руки, нести к их столу собственное мясо, а потом есть прямо на его глазах.       Рейх всегда смотрел в стол и ничего никогда не ел. Он не мог взять с этого стола даже хлеба, хотя абсолютно точно знал, что хлеб был самым обычным. Он не выворачивал желудок наружу только потому, что он был пустым. Иногда, от особенно отвратительной шутки Гиммлера или Геббельса, он всё же чувствовал рвотные позывы и зажимал рот рукой, стараясь сделать это как можно незаметнее.       Однажды он подружился с одним таким с кухни. Этот человек был для Рейха странно особенным, он будто бы немного отличался. Рейх иногда приносил ему хлеба и смотрел. Наверное, этот человек на самом деле ненавидел Рейха и всё, что с ним связано, но для Рейха это было неважно.       Пусть Рейх не знал его имени, этот Человек был для него особенным. Потому что на убогой кухоньке, где он был в качестве скота, этот человек улыбался. Рейх стоял на цыпочках, прислонившись щекой к дверной щели, и смотрел, затаив дыхание. В то время вместе с Человеком была маленькая девочка — уже без руки, и взрослая женщина, без руки и без части пальцев на второй, ещё целой руке. Для этого человека они были абсолютно чужими, но он всё равно улыбался, говорил им добрые слова. Это было на идише, и Рейх иногда останавливал внутренний переводчик, чтобы послушать именно этот язык, пусть и понимал едва ли. Адольф запрещал ему учить другие языки, считая, что так Рейх может нечаянно стать многонациональным. Но ведь Рейх и так был.       Как Адольф узнал об этом Человеке, Рейх никогда не спрашивал. На него мог доложить кто угодно, даже Германия — он уже делал так не единожды, если считал действия Рейха неправильными. Рейху хотелось думать, что это всё же не Германия. Германия не стал бы.       Но в один из завтраков Человек, как и все до него, подал к столу сам. Ноги у него больше не было. Рейха только мутило сильнее, чем обычно, но тогда он ничего не заподозрил — с Человеком происходило всё тоже самое, что с многими до него. Почему у него должны были возникнуть вопросы?       Человек всё ещё улыбался. Улыбался, пока они ели, смеялся вместе со всеми над очередной отвратительной шуткой. Он был странным человеком. Рейху хотелось закричать — что ты делаешь?! Зачем ты говоришь с ними, почему отвечаешь на идиотские вопросы, почему не плачешь?! Рейх сам был готов заплакать, но только зажимал сильнее рот рукой.       — Спасибо, что накормил нас, — сказал Адольф. Рейх сжался. Это было самой отвратительной частью — сейчас он наверняка спросит тот самый вопрос.       — Всегда пожалуйста, фюрер, — ответил Человек смешливо. Рейх поднял взгляд от стола на него. Человек по-прежнему улыбался, и его улыбка не меркла ни на миг. Он даже отвесил лёгкий поклон Гитлеру, опираясь на палку-костыль.       Адольф впервые на памяти Рейха был настолько удивлён. За столом мгновенно образовалась задумчивая тишина. Когда Адольф думал, мешать ему не решались.       — Почему ты не ненавидишь меня? — спросил он наконец у еврея. — Почему не боишься?       — А с чего вы взяли? — Человек улыбнулся. — Я ненавижу вас всей душой. И боюсь, конечно, боюсь, вас невозможно не бояться. Только вот, фюрер, терять мне уже нечего, всё самое страшное уже позади, так что разве есть особая разница, смеяться мне сейчас или плакать? Если есть выбор, я лучше, в таком случае, буду смеяться.       — Это интересно, — наконец сказал Адольф. — Как жаль, что ты не останешься с нами подольше. Рейх, убей его.       Рейх вздрогнул.       Он знал, что так будет.       — Я могу отказаться, мой фюрер? — хрипло спросил он, опустив голову низко-низко.       — Нет, — Адольф махнул рукой. — Потом можешь делать с его телом что угодно, мне всё равно.       Рейх встал со своего места, обошёл по кругу стол, ловя на себе взгляды гитлеровских генералов. Каждого из них он по-особенному ненавидел, но в эту секунду — сильнее, чем когда-либо за всю свою жизнь.       Кто из них донёс? Как они посмели отнять у Рейха единственное, что у него вообще было?       — Где ты хочешь, чтобы тебя похоронили?       — Рядом с другими, — ответил человек на идише и улыбнулся Рейху так, словно бы они и в самом деле были друзьями. Рейх кивнул и занёс над собой нож.       Спустя столько времени Рейх уже не помнил его лица, только улыбку, культю вместо ноги и собственные руки, которые отмыть от мерзейшего запаха крови он не смог больше никогда.       «Это ты виноват в его смерти. Если бы не ты, он прожил бы ещё немного», — вклинился в воспоминания голос Адольфа.       Перед глазами поплыло окончательно, и Рейх потерял сознание. В самую последнюю секунду его подхватили чьи-то руки. Хотелось бы, чтобы это были руки Союза, но скорее всего, мелькнуло в голове Рейха, это были руки «трупа».              — Как ты себя чувствуешь? — лицо Пруссии было крайне обеспокоенным. Кажется, Рейх опять заболел, а сидеть с ним оставили Хартвига. Рейху подумалось, вот бы болеть почаще. Тогда он сможет подольше оставаться наедине с Пруссией. Германия такой скучный, вечно говорит только об учёбе, а Австрия — это Германия в квадрате. Зануднее Австрии Рейх никого не знал.       То ли дело Хартвиг. Рейх слабо улыбнулся.       — У него бред, — сказал Хартвиг, у которого на лбу была странная, в розовых рюшечках, маска для сна. — Улыбается, видишь. Совсем крыша поехала.       Пруссия говорил почему-то по-русски, и у Рейха переводчик в голове сбоил — никак не мог перевести последнюю фразу.       — Первый раз его вижу таким, — ответил откуда-то сверху голос Союза.       …Союза в детстве Рейха точно не было. Он определённо появился куда позже.       Рейх чувствовал под головой что-то мягкое. Он не дома? Оглядевшись, Рейх обнаружил, что вокруг по-прежнему лес, только уже не такой тёмный, как раньше — занимался рассвет.       — Эй? — Хартвиг помахал перед глазами Рейха рукой. Рейх моргнул. — Ты жив, Оскар?       — Кажется, да, — ответил Рейх по-немецки одними губами.       — А громче? — Пруссия поднял свои подвижные брови, всем своим подвижным лицом выражая удивление. Рейх мотнул головой.       У Пруссии было поразительное лицо. Мышцы на нём всё время куда-то тянулись, образуя то улыбку, то досаду, то удивление. Тысяча эмоций в секунду — так называл Хартвига Германия. Оно и понятно — у самого Германии, да и у Австрии, лица всегда оставались каменными изваяниями. Рейх, когда был маленьким, никогда не понимал, что они чувствуют, и только потом, спустя долгие годы, научился различать их тонкие, едва заметные эмоции. Пруссия был совершенно другим — весёлым, живым, взрывающимся своими внутренними переживаниями и чувствами. Он никогда не стеснялся признаваться Рейху, что любит его. Рейх иногда думал, что с Пруссией он был ближе, чем даже с Германией.       — Он не говорит, — сказал вдруг Союз, и Рейх вздрогнул.       — И почему? — брови Пруссии встали домиком.       — Не знаю, — Союз где-то там, над головой Рейха, пожал плечами. — Только морзянкой или одними губами.       — Вот как, — Хартвиг скуксился. — У него был прекрасный голос, даже жаль. Оскар, скажи мне, ты сможешь встать?       — Смогу, — ответил Рейх неслышно. Лицо Пруссии тут же отодвинулось в сторону, чтобы не мешать. Рейх резко приподнялся на локтях и тут же врезался макушкой во что-то твёрдое.       — Твою ж… — зашипел Союз. Рейх дёрнулся в сторону, неловко оглядываясь.       Он лежал, как оказалось, на коленях Союза, что было верхом абсурда. И стукнулся, соответственно, об союзов подбородок.       Рейх вскочил на ноги, не зная, куда деть руки. Союз поднялся следом, недовольно поглядывая на Рейха и разминая ноги. Рейх стоял рядом — отойти из-за цепи не было никакой возможности.       — Ты нас так перепугал, — Хартвиг театрально взмахнул руками и тут же подскочил к Рейху, ощупывая одной рукой и осматривая его лицо.       — Тот труп, — произнёс Рейх одними губами и перевёл взгляд на пустой распахнутый гроб. — Это был ты, Хартвиг?       — Прости, Оскар, — с сожалением произнёс Пруссия, сжав щёки Рейха большим и указательным пальцами, заставив его вытянуть губы уточкой. — Я просто пошутил над тобой. Признаю, шутка вышла неудачной.       «Почему же, мне было смешно», — хмыкнул Адольф. Пруссия вздрогнул и посмотрел ровно на то место, где Адольф как раз по ощущениям не оглядывающегося за спину Рейха как раз и находился. Рейх вжал голову в плечи.       Хартвиг вздохнул, взъерошил волосы Рейха левой рукой (единственной целой, по воспоминаниям Рейха), снова посмотрел на Адольфа, потом отвёл взгляд и — промолчал.       Он всегда был слишком понимающим, слишком чувствительным. Возможно, именно поэтому он видел Адольфа, а Германия — нет.       «Оскар — мерзейшее имя для него, — как бы невзначай добавил Адольф. — Его зовут Великогерманский Третий Рейх, и никак иначе».       — Ты пришел в себя, Оскар? — Пруссия коснулся его лба рукой, потом отстранился. Он всё ещё был в идиотской розовой пижаме, но теперь это хотя бы становилось понятно — Хартвиг любил шуточки, подобные этой. А ещё именно он придумал имя Оскар.       У таких, как они, не было имён. Германия предпочитал звать себя Германией, Австрия — Австрией, и только у Рейха с Пруссией была маленькая, как называл это Адольф, «придурь».       Им нравились человеческие имена. Пруссия говорил, что если бы Рейх был человеком, его бы обязательно звали Оскаром, и никак иначе. Имя Хартвиг Рейх придумал сам.       — Всё хорошо, — ответил Рейх беззвучно. Когда-нибудь он расскажет Пруссии, почему он молчит, но точно не сейчас. — Ты объяснишь мне, что здесь произошло? Сколько времени я был без сознания?       — Около получаса. Хэй, Союз, — Хартвиг завертелся на месте, как волчок, топчась по земле в своих розовых тапочках. Волосы на его ногах стояли дыбом от холода. Оглядевшись теперь, Рейх не мог взять в толк, как гроб был закопан — ведь вокруг были сплошные деревья, а расковыривать их корни, чтобы закопать что-либо, было весьма проблематично. Тем не менее, яма из-под гроба была тут — вполне реальная.       — Чего тебе? — СССР отвлёкся от своего занимательного занятия — до того, как Пруссия его окликнул, он пинал гроб в сторону ямы.       — Ты чего раскопал-то меня? Рано же ещё, снег не сошёл, — Хартвиг обхватил себя руками. Пальцы одной не двигались и не трогали плечо. Присмотревшись, Рейх понял, что они деревянные, как и вся кисть, и болтаются при этом без какого-либо направленного движения.       — Конец апреля, — Союз шмыгнул носом. — В самый раз, как по мне. Пошлите домой что ли.       — А зачем тебя вообще было закапывать? — отстучал азбукой морзе Рейх о кору ближайшего (уже знакомого) дерева, стараясь размять затёкшие пальцы.       — А чтобы при зимней проверке все думали, что я мёртвый, — объяснил в своей манере Хартвиг, мотнув головой из стороны в сторону. Рейх ничего, конечно, не понял, но дальше решил на всякий случай ничего не спрашивать. Как показывала практика, такая схема действий была рабочей. Хартвига вот помогла ему найти.       — Домой. А то все отморозим себе что-нибудь нахрен, ты потом не жалуйся, Хартвиг, — с нажимом произнёс Союз, дёрнул левой ногой, заставив Рейха запнуться, и пошел по тропинке к дому. Рейху ничего не оставалось, кроме как, печально посмотрев на Пруссию, пойти за ним.       Спустя пару минут их догнало хартвигово «эй, подождите меня! Оскар, ты предатель».              Дом был грязным и заброшенным. Он стоял на краю поселения, именуемого Союзом «дачи», прямо у самого леса, из которого они сейчас вышли. Дачи были старые и давно пустующие — на их фоне дом Союза и России выглядел всё же несколько лучше.       Рейх начал подозревать, что дом не был заброшенным. Во-первых, в спальне, коридоре и кухне — трёх основных помещениях, которыми они с Союзом уже успели воспользоваться, не было основного слоя пыли. Во-вторых, по всему дому валялись бутылки из-под… Всего. В основном, алкогольного, но были и странные пластиковые прозрачные бутылочки с красными этикетками, на которых английскими буквами значилось «cola». Что это за напиток, Рейх даже не представлял.       — Мы с Пруссией уже несколько лет тут живём. Ну, когда он не в спячке, — объяснил Союз, пока Рейх придирчиво осматривал коридор и кухню. В спальню он заглядывать не решался. И в ванную тоже.       — Как ты за́ зиму успел настолько всё засрать? — простонал Хартвиг от двери и пнул попавшуюся под ноги бутылку. — Я же прибирался! Оставлял тебе еду! Просил Россию следить за тобой, в конце-концов! Это просто невыносимо. Я сдаюсь.       — Еда закончилась, — буркнул Союз. Рейху показалось, или… Он был смущён?       — Это не значит, что нужно было начинать пить, — Пруссия вздохнул. — Ладно. Ты взрослый, живи, как знаешь. Я пойду, поднимусь к себе.       В конце коридора обнаружилась лестница на второй этаж, туда Пруссия и полез.       — И, Оскар, — добавила его спина, почти скрывшаяся под потолком, напоследок. — Я рад, что ты жив.       Рейх ничего не ответил, да и не знал, стоило ли. Он только почувствовал, как сформировалось в груди крохотное-крохотное тепло, а в носу защипало. И даже бурчание Адольфа не могло испортить ему настроение.       — И что теперь? — спросил Союз. Он стоял посреди просторного коридора в растерянности и совершенно не знал, что делать. Большой ребёнок.       Рейх хлюпнул носом и покачал головой. Не время разводить сырость, пора приниматься за работу. А уж работы было — непочатый край. Весь первый этаж, как он понял, был полностью в их распоряжении.       «Теперь — за уборку, — торжественно отстучал он по послушно подставленной ладони Союза пальцами. — Будешь помогать или мешаться под ногами?»       Конечно, отвертеться от уборки Союзу не удалось. Рейх ходил по дому, собирал бутылки и с почти садистским удовольствием сгружал их на Союза. Союз кряхтел, бурчал себе под нос что-то недовольно, но, как ни странно, слушался.       За несколько долгих, но результативных часов им удалось привести в порядок весь первый этаж. Рейх, не слушая возмущений Союза, «распечатал» дверь в неиспользовавшуюся раньше гостиную. В ней огромными шатающимися стопками пылились книги, а книжные шкафы стояли пустыми. Рейх выскоблил эту комнату до блеска и даже рассортировал все книги по темам — не без помощи Союза, русского Рейх не знал.       В руках Рейха дело спорилось — он так отвык от работы, настолько по ней соскучился, что совершенно не чувствовал усталости. В конце концов, гостиная стала выглядеть почти великолепно — отстирался от пятен пушистый мягкий ковёр, который, судя по комментариям Союза, был когда-то подарен России Хартвигом, и теперь пылился здесь; шкафы Союз по просьбе Рейха сдвинул к дальней стене, и смотрелись они как нельзя более гармонично; рабочий стол с несколькими стульями рядом сиял чистотой; рядом со шкафами стоял низкий столик, а около него два кресла и торшер — читальная зона. И главное — никакой пыли.       — Ух ты, — поражённо сказал Союз, утерев пот со лба. — Тут так чисто с момента постройки не было.       Рейх гордо улыбнулся. Было уже поздно, они потратили на приборку весь день. А ведь и вчера ночью не спали, подумалось Рейху. Глаза у него начали потихоньку слипаться. Всё-таки, дома у Союза было тепло, не то что в темнице, и Рейха закономерно стало клонить в сон. Он смачно зевнул.       — Ох. Пора на боковую, да? Ну, мы заслужили. Особенно ты. Сейчас поедим, в душ и спать, — Союз ухватил его за предплечье, и они нога в ногу пошли на кухню. Рейх краем глаза заметил, как слаженно они двигались, и поразился, как быстро пришла эта привычка. Они не могли так быстро привыкнуть ходить со связанными ногами, но — привыкли.       Рейх не стал задумываться об этом. Ему лишь показалось, что их синхронные движения были очень красивыми.       — Я сам всё приготовлю. Можешь помочь или просто посмотреть, — предложил Союз. Рейх сунул нос в холодильник. И, конечно, обнаружил, что там, во-первых, мышь повесилась, во-вторых, половина продуктов уже испортилась. Холодильник был единственным местом, где Рейх ещё не прибрался, а потому он тут же приступил. Союз только вздохнул и не стал его останавливать.       В итоге у них из целых продуктов осталось несколько пачек макарон, два внушительных кабачка, банка тушёнки и небольшая горка разномастных рыбных консервов.       Но это всё равно отличалось от той склизкой, бесформенной жижи, которой кормили Рейха в темнице. Потому Рейх не вслушивался в союзовы виноватые оправдания, а только подавал ему продукты, пока сам Союз колдовал над плитой.       Таких вкусных макарон Рейх не ел никогда. В желудке образовалось тепло, и Рейх с удовольствием подумал, что впервые за всю свою недолгую жизнь так объелся. Тут не было Адольфа, есть за одним столом с которым Рейх не смог бы никак, не было нищеты, в которой он прожил всё детство вместе с Германией, Австрией и Пруссией, когда приходилось считать каждую крошку, а макароны были и вовсе несусветной редкостью, и, в конце концов, он был не в темнице.       А потому, только лишь прибравшись в доме и наевшись до отвала отварных макарон, Рейх почувствовал, что очень-очень счастлив.       — Ты чего это? — покосился на него Союз, когда он шмыгнул носом. Рейх мотнул головой — ничего. И прижал незаметно ладошку к животу — хорошо. Сейчас бы только поспать в тепле, и Рейх вообще будет самым счастливым существом на свете. — Ну пошли в душ, раз ничего. Вкусно хоть?       Рейх закивал болванчиком, широко улыбаясь. Самые вкусные макароны на свете.       — Ну смотри. Если переварились чуток, я не виноват, — Союз чуть нахмурился, пихнул Рейха локтем в бок и пошёл в сторону ванной, которую они сегодня тоже успели отмыть. Союз даже хвастался горячей водой, которую провёл когда-то сам.       Подвоха Рейх не чувствовал ровно до того момента, как Союз затолкал его в ванную комнату, закрыл за ними дверь на шпингалет и стал раздеваться.       — Чего стоишь? Ты думаешь, у нас по-отдельности получится? — хмыкнул он. Рейх, рассматривая его довольное лицо, почувствовал, как начинают гореть уши. — Ой, не надо мне тут девственницу разыгрывать, Рейх. Ты мне скажи — чего я там у тебя не видел?       Рейх фыркнул и начал медленно стягивать с себя свои лохмотья. Он не переодевался с того самого момента, как его поместили в тюрьму — уму непостижимо!       И вроде бы стесняться уже нечего — этот этап они прошли когда-то давно и слишком быстро, почти безболезненно для рейхового чувства стыда — тогда ещё с ними был США, была страсть на почве раздела Германии и всех этих человеческих внутриполитических процессов, и Рейх не успел очнуться, как они втроём уже были в постели, США курил после первого раунда бурного секса, а Союз пил из горла бутылки коньяк. Рейх был между ними, как чучелко, застрявший между двух тел, как между двух огней, костлявый, уродливый, ни к селу ни к городу — что у Союза, что у США была внушительная мускулатура. Ночь была длинной, а когда он, наконец, заснул — они, кажется, продолжили уже без него.       Проснулся он один. У Германии были новые опекуны, а к Рейху прибыли люди в форме, и он отправился в тюрьму. Именно тогда, тем серым одиноким утром, лишившись до того ночью невинности, Рейх впервые почувствовал высасывающее душу, невыносимое одиночество.       Сейчас, стягивая со своего ещё более костлявого, чем в тот раз, тела одежду, Рейх прочувствовал весь спектр стыда в полной мере.       Потому что Союз пялился на него. И совершенно не скрывал своего интереса.       Рейх ненавидел своё тело. Тело каждого воплощения стремилось к совершенству. У всех и каждого была просто великолепная форма, и лишь Рейх, тело которого едва справлялось с нагрузкой и недоеданием, оставалось настолько уродливым, что на него было страшно смотреть. Рёбра всегда выпирали. На животе мышц не прослеживалось, хотя Рейх знал, что они должны там быть — он трудился и качал пресс в поте лица всё свободное время в тюрьме, но мышечной массе было просто неоткуда взяться, не хватало питательных веществ. Поэтому живот у Рейха немного проваливался, иногда, в особенно голодные часы, ему казалось, что желудок прилип к спине, и пытается переварить позвоночник. Никаких кубиков, как следствие, там и в помине не было.       Тазовые кости, ключицы и колени были слишком острыми, пальцы — тонкими, как палочки. Рейх был ниже на голову даже Британию, а ведь тот особым ростом вообще не отличался, был почти самым низким в Европе. Среди воплощений, конечно.       — Какой же ты кроха, — фыркнул Союз. Рейх едва доставал макушкой ему до груди, и это было очень обидно. Рейх привстал на цыпочках, чтобы казаться выше, но всё равно не доставал даже до чужого подбородка. — Полезай в ванну. Благодари свои размеры, вдвоём поместимся.       Голос у Союза был глубокий, чуточку смешливый, жёлтые глаза щурились — будто бы улыбались. И Рейх даже почти поверил, что ничего страшного не случится. Он сглотнул, ещё раз посмотрел на довольное лицо Союза и полез в ванную.       Та была старая, керамическая. Но они днём хорошо её отмыли — она сияла такой белизной, словно была совсем новой. Из стены торчало крепление, в котором покоилась лейка душа. Ванна стояла вплотную к стене с трёх сторон, и лишь с четвёртой стороны была цветастая оранжевая шторка, которую Союз, залезший следом, зашторил и опустил нижним краем в ванную.       — Чтобы не пролилось, — объяснил он Рейху на вопросительный взгляд. Он начал настраивать душ, и, конечно, Рейха, стоявшего в это время под лейкой, окатило сначала ледяной водой, а потом кипятком. Рейх печально вздохнул, вышел из-под струй воды и вытер глаза. Судя по виду Союза, ему даже стало немного совестно за свою шутку. Он по-нормальному настроил воду, проверил её рукой и приглашающе махнул Рейху.       — У меня только хозяйственное мыло, извини уж, — Союз почесал свой золотой затылок растерянно. Рейх пожал плечами. В тюрьме он не мылся вообще, так что такой богатый ассортимент был манной небесной. — Мочалка одна. Будешь первым? Калининград моется у себя наверху.       «Лучше ты будь первым», — произнёс одними губами Рейх. Союз кивнул, повернулся к нему спиной и стал намыливаться. Рейх на него старательно не смотрел. Он обнял себя руками и поёжился — мокрой коже было немного холодно. Но всё равно стоять под душем, чувствуя плечом и частью головы струи воды заставляло коленки дрожать от удовольствия. Рейх опустил одну руку вдоль струй, чувствуя, как они текут вдоль предплечья, потом воровато оглянулся на Союза — не смотрит ли? Нет, Союз продолжал со старанием натирать своё тело мочалкой. И тогда Рейх сделал немыслимое — собрал воду в ладошку и сжал, разбрызгав. Это было так глупо и одновременно так замечательно, что Рейх тихо хихикнул себе под нос.       Адольф, что странно, молчал. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. Он, как Рейх подозревал, исчез ещё когда они с Союзом зашли в ванную. Адольф, будучи крайне высокомерным во всех областях жизни, в делах любовных был крайне щепетильным. Говорят, своей первой любви он так и не признался в чувствах.       У Рейха тошнота подступала к горлу, когда он думал, что такой человек, как Адольф, мог рассматривать его как объект определённого интереса — иногда (почти всегда) он думал о Рейхе больше, чем о любой из своих женщин, и, конечно, он боготворил Рейха куда больше этих девиц, сколько бы они не добивались его внимания.       Несмотря на то, что Рейху было очень плохо от таких мыслей, исчезновение Адольфа во время некоторых интимных моментов играло ему на руку, и чувствовал он себя несравнимо лучше, чем если бы Адольф был здесь и отпускал бы едкие замечания.       — Я всё, — буркнул Союз. Он повернулся к Рейху лицом, и тот воровато спрятал руку, игравшуюся со струями воды, себе за спину. Кажется, Союз ничего не заметил. — Держи мочалку и мыло, не урони. Шампуня нет, ты помоешь голову мылом, ладно?       «Хорошо», — согласился Рейх. Он подумал, что, будь вместо Союза какой-нибудь человек, он не смог бы прочитать по губам Рейха ни единого слова. А воплощения как-то могли. Наверное, это особенности их внутреннего переводчика.       Единственным человеком, который мог читать по губам Рейха, был Адольф.       Мочалка очень хорошо мылилась, и Рейх с удовольствием окунал в неё пальцы. Он никогда не видел таких мочалок — она состояла из множества связанных сеточек разного цвета и была очень приятной на ощупь. Рейх помылил её ещё немного и заметил, что из-под его длинных, неровно обкусанных ногтей почти исчезла грязь.       «Как называется этот материал?» — спросил он, тронув тактично отвернувшегося Союза за плечо. Тот, оборачиваясь, «увидел» только конец предложения, но вопрос всё равно понял.       — Материал? — Союз опустил взгляд на мочалку. Он выглядел немного сбитым с толку. — Это тонкий пластик, я думаю. Наверное, в твоё время его ещё не пустили в массовое производство.       Рейх смутился и опустил взгляд на мочалку. Она была похожа на пушистый цветок, а из центра торчала петелька, за которую её, видимо, можно было повесить.       — Ты много пропустил, да? У меня горы книг по физике и истории, если тебе интересно. Только они все на русском, прости уж. Я помню, ты интересовался наукой когда-то, — Союз зачесал свои потемневшие от влаги волосы назад и задумался. Его светлые брови сошлись на переносице, и Рейх неловко отвёл взгляд от его лица.       Союз был слишком красивым, но думать об этом было нельзя.       «Я бы хотел выучить русский язык», — сказал Рейх, продолжая неловко держать мочалку в руках перед собой.       — Ты — что? — переспросил Союз с напряжением в голосе.       «Хотел бы выучить русский язык, — Рейх поджал губы. — Ты не мог бы помочь мне? Я никогда не учил языки».       Это было унижением, почти признанием собственной слабости. Адольф будет против, но его здесь нет. А Рейху давно уже всё равно.       Он хотел знать другой язык. Хотя бы один.       — Ладно, — Рейх испытал очередной укол благодарности от того, что Союз снова не стал ничего спрашивать. — Только учитель из меня такой себе, так что не жалуйся. А теперь будь добр, помойся уже, вода здесь не бесконечная.       Рейх вздрогнул и стал быстро-быстро намыливаться, стараясь при этом оттереть как можно больше грязи. Он с удовольствием отскабливался и наконец-то чувствовал себя чистым — впервые за столько лет.       В эти несколько дней у Рейха почти каждая секунда была впервые, даже дышалось не в пример легче — свободным воздухом.       — Потереть спинку? — голос Союза вдруг стал на несколько тонов ниже. У Рейха мурашки прошлись от макушки до самого копчика, когда он ухом и шеей ощутил чужое дыхание. Рейх неистово замотал головой, и Союз отстранился. Рейх чувствовал, каким взглядом он сверлит его спину. — ты ведь не собираешься динамить меня все пятнадцать лет, да? Слушай, Рейх, у нас с тобой не особо широкий выбор, а…       Рейх обернулся и так на него взглянул, что Союз мигом заткнулся.       «Если тебя беспокоит, буду я подставляться тебе или нет, то можешь быть спокоен, — холодно ответил он, и это чувствовалось даже при том, что он говорил не вслух. — Просто дай мне время. Я не форме, если ты не заметил. Что ты собираешься трахать, Союз? Скелет на ножках? Очень смешно. Я даже не представляю, как у тебя встанет на это, — Рейх зло и резко махнул рукой на свои выпирающие рёбра. — Может, ты дашь мне отъесться хотя-бы несколько дней?! Или у тебя сперма из ушей польётся, если ты хотя бы неделю кому-нибудь не…»       — Понял-понял! — остановил его Союз, подняв руки вверх в капитулирующем жесте. Брови его странно заломились, и всё лицо Союза в этот момент внезапно стало выражать крайнюю степень вины. — Я вообще… Не буду лезть, если тебе не хочется, честно. Не так уж много, пятнадцать лет, подумаешь…       «Ты меня поражаешь. Преступления войны ты мне простить не готов, но в постели это, видимо, не так работает», — Рейх стал намыливаться с двойным тщанием, как будто бы ответ Союза его совсем не волновал.       Хотя волновал очень сильно.       — Это разные вещи, — голос Союза тут же ожесточился, в нём не осталось и капли прежней игривости. — Я никогда не забуду, как ты, только лишь узнав их национальность, перерезал им глотки.       Рейх не стал оправдываться. Куча евреев полегла от его рук, это было правдой. Адольф думал, Рейху нравилось их убивать, и только поощрял его за это.       Рейх помнил в лицо каждого. Он знал страшную правду — он убивал их, потому что им было уже не спастись. Потому что если Рейх здесь, если их войско уже здесь, никому из них не удастся сбежать. И Рейх делал всё, лишь бы только они не попали в лагеря смерти, даже если это всё означало — убить их.       Он ненавидел смотреть им в глаза перед смертью, но всегда смотрел. Чтобы они смотрели в ответ — с вызовом, с горечью, с ненавистью — но только на Рейха. Пусть они лучше видят Нацистскую Германию перед смертью, пусть лучше ненавидят и презирают его, чем смотрят на ту бойню, что происходит вокруг.       Наивно, но Рейх считал, что, ненавидя его, они умирали гораздо счастливее, чем глядя на тысячи трупов, которыми был усеян каждый сантиметр земли во время Второй Мировой.       «Не тебе меня судить», — равнодушно ответил Рейх. Его давно уже перестали задевать подобные высказывания из чужих уст. Да и, пожалуй, они никогда его особо не трогали — разве что царапало внутри странное тоскливое чувство. И эхом отдавались в ушах слова Адольфа: «Я говорил, что никто никогда тебя не поймёт».       — Может, судить и не мне, — согласился Союз сердито. — Но некоторые вещи не оправдать ничем.       «Союз, — Рейх устало вздохнул, смывая с себя пену. — Это не твоё собачье дело, или как вы там говорите? Ты последний, от кого я готов выслушивать это».       — Ах, вот как, — Союз выключил душ, и его злые слова повисли в тишине ванной. — Знаешь, я никогда не сомневался, что ты не ни капли не раскаиваешься. Свастики на твоём теле стало ещё больше, чем в тот раз. Ты, наверное, спишь и видишь, как бы найти себе нового Гитлера. Вон «хайль, Фюрер» на шее выбито, — Союз ткнул пальцем Рейху в выступающий шейный позвонок, и Рейх вздрогнул. Об этой татуировке он даже не подозревал. — Мерзость. После твоих слов у меня не встанет на тебя даже через сто лет, не то что…       «Я понял, что я тебе противен. Я не нарочно связан с тобой, если ты вдруг не заметил, — Рейх зашипел почти вслух. — Твоя компания мне тоже не особо нравится, но я же терплю. Так что помолчи, будь добр».       Выкарабкались из ванной они синхронно, всё так же продолжая ругаться. И, не прекращая спора, вытерлись одним полотенцем и помогли друг другу завернуться в халаты.       Рейх совершенно не понял, как оно у них получилось так естественно, что он заметил их действия только когда договаривал последние слова своей последней фразы, а Союз кутал его в свой собственный, слишком большой для Рейха халат — подгибал рукава, завязывал пояс бантиком. Закончив, он отступил и, поскольку Рейх от растерянности замолчал, Союз оказался в растерянности тоже, и только теперь на его лице проступило осознание того, что только что произошло.       Рейх ведь тоже завязывал Союзу пояс его халата. И тоже — бантиком.       «И что это было?..»       — Я сам охренел, — многозначительно согласился Союз. — Цепи правосудия, что ли, так работают?       «Нет. Я читал об их свойствах. Они не могут вынудить воплощение на какие-либо действия, только связать».       — Предлагай свои варианты, — лицо Союза помрачнело. — Мне это всё не нравится.       Сплотивший под общей проблемой, свою неприязнь они мигом забыли, словно её не было.       «Я не знаю. Я такого раньше за собой не замечал. Думаю, сначала надо понять, как это работает», — они с Союзом слаженно подняли с пола всю грязную одежду и загрузили её в стиральную машинку, Союз показал Рейху как она включается, и они продолжили диалог.       — Хорошая идея — понять, как это работает. Но мы снова делаем эту странную фигню, ты замечаешь? А ведь мы с тобой вдвоём провели не больше нескольких суток. Так быстро привыкнуть жить связанными просто невозможно, даже делая скидку на то, что мы воплощения, — Союз старательно расчёсывал Рейху его сырые волосы щёткой для волос, осторожно распутывал колтуны, коих у Рейха в волосах было немало, и продолжал рассуждать. А Рейх млел.       Он любил свои длинные волосы. За годы, проведённые в тюрьме, они отросли почти до поясницы, чёрные, прямые и длинные — когда-то они были его гордостью, их с Германией семейной чертой. Даже в темнице он не хотел их укорачивать, хотя была возможность — у него был скальпель. Но ему было их откровенно жалко, пусть они и превратились в птичье гнездо.       А ещё у Рейха была ужасно чувствительная кожа головы, и то, как Союз её массировал… Из Рейха вырвался сдавленный вздох. Хорошо, пока Союз вот так массирует его голову, Рейх не против всех тех странных вещей, что с ними происходят прямо сейчас.       — Тебе тоже кажется, что нас связали специально? Может, они добивались такого эффекта, — продолжал говорить Союз. Они переместились в спальню, которая ещё днём была приведена ими в божеский вид, и уселись на постель. Теперь уже Рейх расчёсывал волосы Союза — так же гораздо удобнее, почему они не делали так раньше? — и, невзначай касаясь чужой шеи, рассказывал Союзу морзянкой, что сам думал по этому поводу.       «Вопрос в том, нужно нам сопротивляться этому, или нет, — волосы у Союз были мягкими, пушистыми, гуще, чем у самого Рейха и немного короче — чуть ниже плеч. В них было ужасно приятно зарываться пальцами, даже когда они были немного влажными после душа. — Возможно, нам стоит как можно быстрее приспособиться к этому».       — В чём-то ты определённо прав, — бормочет разморенный действиями Рейха Союз. — В любом случае, нам нужно понять, что происходит, даже если мы не собираемся от этого отказываться.       Вдруг в дальней части дома что-то грохнуло, и они одновременно повернули голову на звук, а потом напряжённо переглянулись.       — Я в порядке! — заорали оттуда голосом Хартвига, и Рейх с Союзом синхронно расслабились. Ничего не случилось — это просто Пруссия. Упал с лестницы, наверное. — Ого, как тут чисто! Оскар, ты волшебник!       Спустя несколько минут дверь в спальню отворилась, и Пруссия узрел удивительную картину — бывшие кровные враги мирно кутают друг друга в одеяло (одно-единственное на двоих) и устраиваются боком к боку, даже не думая отодвигаться.       Пруссия постоял немного, пока его не заметили.       — Хартвиг? — Союз вопросительно посмотрел на него. Пруссия моргнул. — Ты что-то хотел? Там макароны в холодильнике, вроде даже съедобные.       «Вкусные», — поправил его Рейх.       — Кхм, — Пруссия решил относиться к чужим странностям проще. В конце концов, Оскар не выглядел несчастным. — Я думал, вы не будете спать первые несколько дней, а даже если и будете, это будет сопровождаться паникой и громкими восклицаниями «не трогай меня, тварь нацистская!», а вы тут… Скучные вы.       — Какие есть, — пожал плечами Союз, но от Рейха всё же немного отодвинулся. Не так чтобы сильно, скорее для виду.       — Ладно, вы уже большие мальчики, разберётесь. Не забывайте предохраняться, — Пруссия скрылся, прикрыв за собой дверь, направившись, судя по звукам, куда-то в сторону кухни, и донеслось от него только: — Спокойной ночи, Оскар.