Крыша

      — Мы должны познакомить тебя с очень важным человеком, — произносит строго Германия. По его лицу видно — он взволнован. Рейху хочется его успокоить. Хочется сказать, что это не обязательно должно случиться сегодня — они могут потянуть время ещё, по меньшей мере, несколько недель. Но Рейх почему-то молчит.       Он вспоминает, что не может говорить. Только губами или морзянкой. И он пытается сказать, только Германия почему-то отворачивается и не слышит. Рейх пытается докричаться до него, двигая губами, но изо рта не вылетает ни единого звука. Тогда он пытается ухватить Германию за плечи, но руки онемели и не двигаются, а ноги приросли к земле.       Когда Германия оборачивается, лицо у него пустое, он смотрит не на Рейха, а будто бы сквозь него, чуть-чуть в сторону.       — Мы должны познакомить тебя, — повторяет он, и его слова доносятся до Рейха с запозданием, мешаются друг с другом, становятся невнятными, словно бы Рейх под толщей тяжёлой спокойной воды, а Германия — над водой, дышит кислородом.       Рейх захлёбывается, пытается вдохнуть, и не может, а силуэт Германии превращается вдруг в Адольфа. Он стоит спиной к Рейху, вокруг вместо их с Германией дома вдруг появляются стены и коридоры Рейхстага. Рейх не может шевельнуться, у него в голове только панический ужас. Он не хочет, чтобы Адольф поворачивался, это слишком иррациональное желание, но он не задумывается об этом.       Он хочет бежать, когда Адольф всё-таки поворачивается, но ноги стали частью пола, Рейх не чувствует их, а в горле отвратительно першит.       Изо рта и глаз Адольфа течёт чёрная кровь. Она стекает на шею, пачкает форму, Адольф улыбается. В одной руке у него поднос, и когда Рейх опускает взгляд на него, он кричит, но не слышно не звука.       На подносе голова Человека, улыбка которого отпечаталась у Рейха на задней стороне век. Он улыбается и сейчас, но совершенно не так — их с Адольфом улыбки — копии друг друга. Человеческая голова смеётся над Рейхом, онемевшим от ужаса.       — Трусишка Оскар, — говорит она голосом Пруссии и добавляет уже голосом Союза: — Продаётся за тарелку макарон.       Рейх кричит, но снова без звука, пол исчезает, и Рейх начинает падать-падать-падать, пока не падает в темницу, на своё прежнее место. Он пытается выбраться, выломать решётку, но с каждым разом она становится всё толще, а голоса вокруг смеются. Хихикает голос Германии, гогочет голос Союза, взвизгивает, будто бы от хорошей шутки, голос Пруссии, но громче всех — смех Адольфа. Он звенит в ушах, сколько бы Рейх не пытался зажать их ладонями, и повторяются всё громче одни и те же слова — «тебя никто никогда не поймёт».       Рейх садится на постели, тяжело дыша. Он оглядывается на Союза — тот продолжает спать. Его лицо хмурится, будто бы ему тоже снится что-то нехорошее. Рейх вздыхает, опускается обратно на подушки и, не удержавшись, укутывает Союза сильнее в одеяло.       — Гер… Германия, — бормочет Союз. Рейх гладит его по волосам, пытаясь успокоить собственное бешеное сердцебиение. Как хорошо, что Адольф молчит сейчас. Его вообще рядом нет — разговаривает с Пруссией? Навещает ад? Рейх не хочет знать.       Адольф был единственным существом, потому что человеком его сейчас назвать сложно, которого Рейх искренне ненавидел.       Иногда он думал что, не будь Адольфа, на его место пришёл бы кто-то другой, абсолютно идентичный, с идентичными взглядами на окружающий мир, и Рейх всё равно стал бы тем периодом истории, которым стал.       Иногда ему хотелось убить Адольфа лично.       — Я тебя разбудил? — прошептал Союз. После ночи он выглядел ещё более уставшим, чем был днём. Рейх покачал головой. Он посмотрел на часы, висевшие напротив кровати — четыре утра. Какое значимое для них с Союзом время.       Им нужно поспать хотя бы ещё немного.       «Выпьем тёплого молока?» — предложил Рейх.       — У нас его нет, — натянуто ответил Союз. — Надо отправить Калининград по магазинам.       Они помолчали немного. Рейх, что странно, не чувствовал себя плохо от нахождения Союза так близко, хотя чужие прикосновения обычно не переносил. Наверное, это их странная связь так действует.       Рейх не был против. Союз был тёплым, как печка, а Рейх постоянно мёрз. Греться об Союза было приятно.       «Тогда поедим консервов? Кажется, я вчера видел сардины в томатном соусе».       — Ты голодный?       «На сытый желудок лучше спится. Я думаю, нам обоим не стоит вставать так рано».       — Сардины так сардины. Утром спущусь в подвал, там много банок с компотом, огурцами и вареньем было. Россия упорно заготавливает их уже который год на всю семью…       А семьи не осталось — повисло в воздухе неозвученным.       Рейх откинул одеяло. Союз зевнул и нехотя встал вслед за ним.       — Надень тапочки, пол холодный.       Сардины в томатном соусе понравились Рейху не меньше макарон. Они разделили банку пополам, и Союз со смехом наблюдал, как Рейх набивает щёки своей частью.       — У тебя вся мордочка перепачкалась, — хмыкнул Союз, когда Рейх проглотил очередную сардину. — Дай-ка, вытру.       Рейх послушно подставил губы, и Союз осторожно обтёр их салфеткой. Они сидели за кухонным столом на небольшом диванчике, бедром к бедру, и только теперь Рейху пришла мысль о том, как это, должно быть, странно выглядит со стороны.       «Мы должны пойти ещё поспать».       — Зануда ты. Смотри вон, рассвет. Не хочешь остаться посмотреть? — Союз качнул подбородком в сторону кухонного окна, из которого по старым деревянным доскам пола разбегались солнечные лучи.       «Днём будет плохо. Нужно восстанавливать правильный режим сна, тогда самочувствие будет хорошим», — конечно, Рейх хотел остаться посмотреть. Но он уже чувствовал, как в висках начало опасно пульсировать — верный признак скорой горячки. В тюрьме у него был особый режим сна, и половину из него он бредил из-за горячки.       — Выбери цифру от одного до семи, — внезапно сказал Союз, хитро улыбнувшись.       Рейх в растерянности показал три пальца.       — Хорошо. Сегодня суббота. Тогда по средам мы смотрим на рассвет, а в остальные дни спим. Как тебе план?       «Мне нравится».       — Отлично. Пойдём?       В спальне они оба долго ворочались с боку на бок, и это было очень неловко — каждый боялся помешать другому, и сна, конечно, не было ни в одном глазу.       — Тебе тоже снилось что-то плохое? — прошептал Союз, и его шёпот повис в тишине спальни. Рейх шумно выдохнул.       Это был шаг на опасную территорию. Сам Рейх ни за что бы не осмелился его сделать, но шагнуть в эту пропасть вслед за Союзом — его осознанный выбор.       «Мне часто снятся отвратительные сны, но даже такой сон лучше, чем не спать вообще, поверь мне».       — У тебя был опыт? — осторожно спросил Союз. Они оба смотрели прямо перед собой. Рейх боялся того, что будет, если он повернёт голову в сторону Союза, а потому говорил только морзянкой, тихо постукивая пальцами по деревянному бортику кровати. Союз, казалось, даже дыхание задерживал, когда Рейх «говорил».       «В тюрьме особо не поспишь. Особенно, когда есть возможность не проснуться, — оттарабанил Рейх. Он смотрел на часы. Так странно — в этом доме в каждой комнате были часы. — Я спал два часа, потом два часа разминал конечности, потом снова спал. Иногда приносили еду, и я ел. Такая мерзость, я даже не знаю толком, что это было. Какая-то слизь? Неважно, дерьмо редкостное».       — В тюрьме? Нам говорили, ты в каком-то психиатрическом санатории, мозги в порядок приводишь после Гитлера.       «Смешная шутка».       — Я одновременно и хочу тебе верить, и не могу, Рейх, — Союз вздохнул. Рейх подумал, что из Союза никакой обманщик. Он верил Рейху, это было ясно, как день.       «Тогда мы можем не говорить обо мне. Тебе снился Германия?»       — Да, — Рейх всё же не удержался — посмотрел на Союза. И тут же пожалел об этом. Потому что чужое лицо было тоскливым слишком по-особому лично. Рейх точно не тот, кто должен был это видеть.       Но он увидел и теперь его разрывало на части от двух противоположных желаний: он то хотел прекратить этот разговор совсем, то наоборот — сделать его ещё более откровенным.       Но Союз, как и всегда, был более смелым, чем Рейх.       — Я скучаю по нему, — просто сказал он.       «Я тоже. Не в том же смысле, что и ты, но…»       — Я понял, — голос Союза звучал будто бы тяжелее, и Рейху вдруг подумалось, что Союзу тут одному было куда сложнее, чем Рейху в темнице. Хотя бы потому, что у Рейха там была цель — выжить, а у Союза тут не было совсем ничего.       Поддавшись секундному порыву, Рейх нащупал чужую руку под одеялом и сжал. Через несколько минут, во время которых сердце Рейха почти не билось, его руку сжали в ответ.       «Ты любишь его?»       — Я не знаю. Просто с ним мне не было так одиноко.       Рейх знал, что они с Германией похожи. Их лица — лица-копии, идентичные настолько, словно они были однояйцевыми близнецами. Иногда их путал даже Адольф, хотя Германия был ощутимо выше и никогда не горбился, как Рейх. Он всегда ходил гордый, с высоко поднятым подбородком, и это казалось Рейху ужасающе величественным — тем жальче на этом фоне был он сам, и тем меньше он понимал, как их можно спутать.       Разными у них от природы были только глаза. У Германии был чистый, глубокий голубой цвет, истинно немецкий, а у Рейха — карие, почти чёрный, с иногда проблескивающими алыми всполохами. Уродство, а не глаза, считал Адольф и все люди вокруг. Германия уверял — глаза Рейха прекрасны. Пруссия невзначай любовался ими, даже Австрия, всегда слишком сдержанный и в общем и целом к Рейху равнодушный, иногда под взглядом Рейха застывал, как под гипнозом и говорил потом только недовольное «слишком».       Сейчас Рейх, проклиная слишком яркий цвет глаз, прикрыл веки, нагнулся к Союзу, шепнул, нарушая все данные себе обещания «представь, что это он», и — поцеловал в уголок губ. Его рука робко опустилась на чужой пах.       Рейх ничего не чувствовал — ни когда собирался это сделать — слишком знал, почему, ни когда лицо Союза вдруг оказалось близко-близко, с его прозрачными веснушками на щеках и едва заметной утренней щетиной, ни когда Рейх осторожно поцеловал его, неловко перегнувшись через сцепленные руки и пряча изо всех сил свои непослушные глаза, которые только и желали, что смотреть и видеть, цеплять в память неуловимые детали.       Зато он почувствовал, как больно стрельнуло где-то в груди, и сердце сжалось в маленький комочек, когда тёплые губы Союза, горячие, как и он сам, вдруг шевельнулись, дрогнули и, ласково двинувшись, прижались в ответ к его щеке.       Хорошо, что не в губы. В губы было нельзя.       — Ты уверен? — шепнули ему прямо в рот и снова поцеловали туда же.       «Да».       Рейх закрыл глаза. Он чувствовал, как Союз напряжённо дышит ему в щёку, словно сомневаясь, не решается опять прижаться губами.       — Доброе утро, Союз. Ты можешь быть быстрее? Я не хочу собираться на работу в спешке, — произнёс Рейх в той неповторимо-холодной манере, в которой всегда говорил Германия. Союз над ним рвано выдохнул и торопливо, смазано поцеловал в уголок губ.       — Прости, солнышко, — произнёс Союз с такой неповторимой нежностью, какой Рейх никогда от него не слышал. Но он не смел открыть глаза — иначе иллюзия будет разрушена. — Я быстро, обещаю.       — Только под одеялом, — капризно добавил Рейх, продолжая подражать Германии. — Мне холодно.       — Конечно, — Союз ласково коснулся его щеки рукой и натянул одеяло Рейху по самый подбородок, а потом забрался под него сам, огладив тяжёлой ладонью чужую талию. Рейх про себя облегчённо выдохнул — татуировки со свастикой не должны попасть Союзу на глаза, тогда подмена не будет такой реалистичной.       Связь Союза и Германии, насколько Рейх знал, была кратковременной. Германия, скорее всего, хотел подобраться поближе к России или отвоевать таким способом себе место под солнцем — это было вполне в его духе, иногда ради своих целей Германия не гнушался никаких методов.       А для Союза Германия был всем.       — Перевернись на живот. Я всё сделаю сам, можешь продолжать спать, солнышко, — судя по ласке в голосе, Союз целиком окунулся в фантазию. Рейх послушно перевернулся и почувствовал чужие губы на своём загривке.       — Союз, — Рейх заставил свой голос дрогнуть. Он знал Германию очень хорошо, а потому копия из него выходила просто идеальная. Рейх не жалел, что поддался жалости — Союз после своих слов о Германии выглядел слишком подавлено, а Рейх всегда был на удивление… Мягкотелый. Он не мог пройти мимо чужого горя и даже не взглянуть, как бы ни старался.       — Сожми бёдра, — шепнули ему. Рейх удивился оттого, что Союз решил не идти до конца, но ноги послушно сдвинул. Союз ухватил его за бедро своей лапищей, осторожно погладил. Лихорадочно расцеловал Рейху загривок, приподнимая волосы, и от его сбивчивого шепота у Рейха мурашки разбежались по всему телу.       Союз завозился, а потом Рейх почувствовал влагу между ног. Чужой член был тяжёлым и большим. Рейх сильнее сжался, а Союз задвигался — тягучими, медленными рывками, шлёпаясь яйцами о ягодицы, тихо порыкивая и прикусывая Рейху выступающий на шее позвонок.       Даже сейчас Рейх боялся открывать глаза.       Он не был девственником, но так получилось, что свой единственный раз он провёл с Союзом и США по его обязательству перед странами, которые выиграли в войне. Первые несколько месяцев в темнице ему было больно сидеть — у него явно была трещина, и зарастала она, как для воплощения, крайне медленно. Возможно, тюрьма была создана специально для воплощений, а возможно, у Рейха были проблемы с головой, и потому возникли сложности с восстановлением. Они и сейчас у него есть, это неудивительно, что тогда были.       Так получилось, что ни Союз, ни США не знали, что были у него первыми. И слава богу — думается Рейху. Та ночь не была бы такой… Искренней, если бы они старались быть с ним мягче.       Он навсегда запомнит их глаза, полные жажды мести. А на дне их — боль, выстраданное тысячу раз несчастье. Когда они закончили, оно поулеглось, будто бы стало чуть меньше. Они столько натерпелись от Адольфа, что Рейх ни о чём не жалеет. Ни о том, что он не сопротивлялся, ни о том, что решил отдать им то единственное, что у него ещё было — невинность.       Зато у него до сих пор остался первый поцелуй. Рейх решил, что отдаст его только тому, кого выберет сам, хотя, наверное, это глупо, когда невинности уже нет, а ты так ни с кем и не целовался. Адольф бы надорвал живот от смеха, узнай он, о чём мечтает Рейх. Но Рейху на мнение Адольфа всегда было немного наплевать, особенно теперь, когда он всего лишь жалкий призрак прошлого.       Союз за спиной задышал тяжелее, быстрее задвигался. Рейх сильнее сжал бёдра и услышал тихий, на грани слышимости, стон. Он почувствовал странную вспышку удовольствия чуть ниже живота, а потом Союз излился, прикусывая Рейху загривок.       Тяжёлое тело навалилось на него. Союз дышал шумно, и Рейх чувствовал спиной, как быстро-быстро стучит у него в груди.       — Я понял, как разводить тебя на секс, — со смешком произнёс Союз. — Надо просто давить на жалость.       Рейх пихнул его локтем, и Союз сдавленно охнул, но всё равно засмеялся.       — Ладно, прости. Спасибо тебе, — он осторожно погладил его по спине. — Ты нарушил своё обещание из-за меня.       «Это был не я. Это был Германия, — Рейх повозился немного, но Союза сталкивать больше не хотелось. — На этом обсуждение вопроса считаю закрытым».       — Спасибо, — вновь произнёс Союз, и в голосе его была такая нежность, словно он до сих пор разговаривал с Германией. Рейх сжался, но Союз добавил со всё той же нежностью: — Спасибо, Рейх.       «Всегда пожалуйста, — Рейх вздохнул. Он медленно перебирал пальцами по чужому плечу, «разговаривая». Горло болело. — Даже не думай постоянно пользоваться мной таким образом».       — Хорошо-хорошо. Знаешь, — Союз коснулся губами его уха, — я почти не думал о Германии.       Всю следующую неделю Рейх обживался на новом месте. Дача Союза ему нравилась. Тут скрипели деревянные половицы, лучи солнца скользили по полу каждое утро, поглядывая через широкие окна, мягко приминался под ногами ковёр в гостиной, вкусно пахло на кухне — Союз великолепно готовил при любом количестве продуктов.       Союз всё порывался опохмелиться, но Рейх ему не давал. Что он будет делать с привязанным к ноге пьяным телом? Даже чтобы перетащить его, Рейх был слабоват.       Участок рядом с домом был просторным, а дальняя часть его заросла деревьями и медленно переходила в лес. Чуть поближе к дому были ещё два строения — маленький сарайчик и небольшой бревенчатый домик, последний, по словам Союза, баня.       Первым попал под обследование сарайчик. В основном там были вещи для ухода за огородом, вроде грабель и лопат, часть сарая была выделена под склад ненужных вещей. Порывшись там — Союз кряхтел, но тяжёлые предметы послушно передвигал — Рейх обнаружил ящик с инструментами, старое поломанное радио, два больших ржавых велосипеда и огромную кучу разномастных железок.       Чуть поразмыслив над этим, Рейх решил, что им всё равно нечем заняться (Союз был категорически не согласен, но алкоголизм не считался Рейхом за занятие, и тот был проигнорирован), поэтому на свет были вытащены ящик инструментов и старое радио.       И теперь они сидели за столом в гостиной и разбирали радио. Союз раскручивал отвёрткой небольшие винтики, чтобы снять верхнюю часть корпуса. Рейх с любопытством наблюдал за его действиями и иногда лез под локоть.       Спустившийся со второго этажа Пруссия улицезрел занимательную картину. Союз бормотал Рейху что-то на ухо, а тот, орудуя небольшой отвёрткой, оперативно развинчивал оставшиеся винтики, скрепляющие верхнюю часть радио с нижней.       — Вот так, осторожно, — Союз придержал корпус пальцами, и две его половинки разъединились. Одна осталась лежать на столе, вторую Союз осторожно положил рядом.       — С добрым утром, — зевнул Пруссия. Союз и Рейх вздрогнули и посмотрели на него одинаково обескураженно. Пруссия умилился — дети растут прямо на глазах. — Что делаете?       — Доброе утро, Калина, — Союз потерял к Пруссии всякий интерес, начав разбирать проводки, торчащие из корпуса. — Чиним радио, не мешай.       «Доброе утро, Хартвиг», — отстучал Рейх пальцами по столу и тоже вернулся к прерванному занятию.       — Можно, я посмотрю? А то такой движ, и без меня, — Пруссия, недолго думая, придвинул к столу кресло и уселся на него, закинув ногу на ногу. Рейх кивнул ему, Союз и вовсе проигнорировал, но Хартвиг не обиделся. Он стал с интересом наблюдать и, хотя техника, как таковая, его интересовала мало, он понял, что это было верным решением.       Союз и Рейх творили волшебство. Они переговаривались тихо, так, что даже Союза Пруссия почти не слышал, а Рейх и вовсе уткнулся свободной рукой Союзу в ладонь, и различить движения его пальцев не представлялось возможным. Но действия что Союза, что Рейха были поразительно скоординированы — как будто они всю жизнь жили бок о бок и были, по меньшей мере, братьями.       Такого не могло возникнуть просто так. Пруссии было любопытно — это из-за их происхождения или из-за их личного желания? В обоих случаях результат был интересен.       И непредсказуем.       Позвонить что ли Германии? Или России?       Нет, пожалуй, Пруссия пока ничего не будет предпринимать. Это слишком любопытно, а Германия и Россия скучные — мигом прикроют лавочку. Зато Пруссия и за детьми присмотрит, и кайф никому не обломает, и сам развлечётся, вот такой он продуктивный.       Тем временем Союз и Рейх развели бурную деятельность — включили паяльник и стали планомерно перепаивать все внутренние проводки радио. Пруссия, имеющий какие-никакие знания в этой теме, всё равно не понял, чем они руководствовались — действия казались абсолютно хаотичными, а у обоих чудиков так возбуждённо бегали глаза, что вопросы напрашивались сами собой. Но Пруссия молчал и улыбался всё шире.       Какой прекрасный подарок подарили ему Россия и Германия. Хорошо бы, они даже не подозревали об этом — меньше знаешь, крепче спишь. А уж Пруссия позаботиться и об Оскаре, и о его… Партнёре.       — Эй, Калина, всё равно без дела сидишь, сгоняй-ка в сарай за железками. Там ещё стекло было, его тоже принеси, — буркнул Союз. И Пруссия не без удовольствия побежал выполнять его просьбу.       Когда вернулся, застал своих деточек, как он их про себя окрестил, в ещё более интересной позе, чем раньше. Их руки переплелись локтями, даже удивительно было, что они не мешают друг другу. Союз придерживал двумя пальцами левой руки корпус, а Рейх его распаивал в нужных местах. Это определённо уже было не радио.       Пруссия положил принесённые детали на свободный край стола и вновь плюхнулся в кресло.       «Спасибо, Хартвиг», — Рейх даже голову на него не поднял. Пруссия хмыкнул. Он боялся сбивать их с пути истинного, а потому старался ничего не говорить и исполнять все просьбы как можно быстрее. Его сгоняли в сарайку ещё несколько раз, и с каждым разом улыбка Пруссии становилась всё более предвкушающей.       Интересно. Очень много воды утекло с тех пор, как ему было так интересно.       Он сам себе давно признался, что скучал по Оскару. Иногда Пруссии казалось, что он любил Оскара даже больше, чем Германию. Он всегда знали, они все знали — у Рейха будет необычная судьба. И что-то подсказывает Пруссии, что сейчас только самое её начало.       Рейх был странным ребёнком. Пруссия видел человеческих детей, видел Союза, помнил маленьких Германию, Австрию и себя — они были совершенно не такими. Бойкими, шумными, весёлыми. Одним словом — дети.       Рейх был тихим. Он почти никогда не улыбался, зато часто беззвучно плакал от странных вещей. Другие дети плакали, когда у них были разбиты коленки, Рейх плакал, когда увядал цветок, растущий на обочине. Другие — когда их нечаянно сбивало с ног или когда их родители обращали на них мало внимания. Рейх — когда нечаянно наступал на жука или когда видел соседскую собаку, привязанную к цепи.       Пруссия, Германия и Австрия считали эти странности прекрасными. Их ребёнок всегда был самым лучшим, слишком добрым и светлым для этого мира. Австрия учил его играть на скрипке и фортепьяно, Германия — этикету за столом и политике, а Пруссия… Пруссия учил его смеяться. Его братья были слишком консервативными для этого, но даже они понимали, что Рейху это было нужно.       Так появились вместо Пруссии и Рейха Хартвиг и Оскар. Иногда Пруссия позволял себе замечтаться — представлял, будто бы они все люди. Германии бы пошло имя Харальд, а Австрии — Хайнц. Или другие имена, это не было важно. Они бы ходили за продуктами на рынок, как все люди, а Оскару обязательно покупали бы конфет, пусть и стоили конфеты неимоверно дорого, и было их почти не достать.       Оскар бы прыгал по разбитому тротуару в своём крохотном комбинезончике, держал бы за руки Хартвига и Харальда, и каждый раз как видел бы на обочине цветок, рвался бы его посмотреть, и дёргал бы Хайнца за подол пальто, чтобы он посмотрел тоже.       Но не было ни Харальда, ни Хайнца, одни лишь Германия и Австрия. Может быть, Пруссии стоило бы следить за их с Рейхом отношениями лучше, но он не смотрел, целиком и полностью окунувшись в счастье под названием «иметь ребёнка».       А потом ребёнок вырос и превратился в замкнутого ранимого мальчонку. Наверное, Австрия иногда бывал слишком строг и холоден, а Германия — слишком жесток, а Пруссия всё это проглядел, проглядел всё на свете — и Первую Мировую, и внезапно сошедшего с ума Германию, и знакомство Оскара, его милого мальчика, с чудовищем по имени Гитлер.       Гитлер стал его последней роковой ошибкой.       Иногда Пруссии хотелось убить Германию за то, что он творил с их Рейхом. За что он был с собственным ребёнком настолько жесток? Зачем он показывал их малышу, бросающемуся в слёзы от сломанного лютика, отвратительную войну, ужасное бесконечное насилие?       За какие такие грехи он свёл Рейха с ума и сделал его несчастливым?       Пруссия хотел каждый раз, как Рейх видел что-то страшнее крови из носа закрыть ему глаза руками и обнять со спины, чтобы Оскар, его добрый ребёнок, чувствовал себя в безопасности и думал, будто бы в этом мире нет зла большего, чем собака на цепи или раздавленный нечаянно жук.       Рейх почти сразу перестал плакать. Только лицо странно бледнело, а спина становилась каменной каждый раз, как он видел насилие. А видел он его почти всегда.       Германию Пруссии хотелось убить лишь иногда, но Гитлеру он бы всегда с удовольствием разорвал глотку. На памяти Пруссии не было человека отвратительнее, чем немецкий фюрер.       Но в конечном итоге война закончилась. А Оскар — Оскар исчез.       Пруссия искал его, почти сошёл с ума, пока однажды Германия не сказал, что Рейх в темнице, и он навещал его. И он должен остаться там, и координаты этого места Пруссия никогда не узнает.       Пруссия никого никогда не ненавидел так сильно, как Германию в тот момент.       Но время шло, его гнев остывал. Германия всегда знал, что делает, даже во времена Гитлера, и всегда поступал сугубо рационально. У Пруссии не было резона сомневаться в нём. Уже потом он понял, что и Россия где-то прячет Союза, и почему-то что-то именно вокруг Рейха и Союза постоянно происходит.       Не сразу Пруссия понял, что их намеренно скрывают не только Россия с Германией, а когда понял, было уже поздно. Его оставили сторожевым псом Союза, а все ниточки, ведущие к Оскару, оборвались одна за другой.       И вот, спустя столько лет его маленький ангел к нему вернулся. Только он больше не плакал. И не смеялся. Лишь боялся каждого шороха, а на безобидную шутку Пруссии и вовсе упал в обморок.       При следующей встрече Пруссия обязательно разобьёт Германии лицо.       Спустя пару дней Рейх начал оживать. Пруссия не преувеличивал свои заслуги и все лавры с уважением отдавал Союзу. Сам он не смог сделать ничего стоящего — Рейх не то чтобы не доверял ему, но цепи правосудия не оставляли ему выбора, с кем общаться больше, а присутствие Союза делало любой личный разговор неловким. Для Рейха, не для Пруссии.       Пруссия без раздумий отдал бразды правления ситуацией в руки Союза. Он достаточно узнал его, чтобы доверять этому существу всё то ценное, что у него ещё осталось. Оскара и Германию в том числе. Союз слишком добр для того, чтобы навредить им.       Союз и Рейх продолжали творить, и на радио это походило всё меньше. Кажется, они сами даже не замечали этого, увлечённые процессом. В конечном итоге они просверлили четыре дырки в стекле, по краям, завинтили в эти дырки шурупы, привинчивая к основной конструкции (причём Рейх винтил два правых шурупа, а Союз — два левых, хотя сидели они наоборот — Союз справа, а Рейх слева — это если смотреть со стороны Пруссии), потом Союз приладил заднюю часть корпуса, которая теперь напоминала узкий прямоугольник, стоящий на меньшей из своих сторон, Рейх протёр стекло рукавом рубашки, повращал колёсико переключателя, настраивая волну, и на месте стекла… Появилась размытая картинка. Заиграло «…года плохая погода, полгода совсем никуда…».       Пруссия изумлённо хлопнул глазами, чувствуя, как от идиотской улыбки болят щёки.       Вместо радио они собрали телевизор. Пока чинили радио.       — Нет, это Москва, — сказал Союз с разочарованием. — Это не то.       Рейх что-то натыкал ему в ладонь, и он снова воспрял духом.       — Вы чинили радио, — не выдержал Пруссия.       — Ну, починили, — Союз перевёл задумчивый взгляд на их «радио». — Рейх хотел немецкие новости посмотреть, а мы пока только на Москву настроить смогли.       «Никуда-никуда нельзя укрыться нам, — продолжало недорадио, — но откладывать жизнь никак нельзя…»       — Охуеть, — поделился впечатлениями Пруссия. — А как ваше радио работает, на батарейках, что ли?       — Почти. От солнечной батареи.       — А её-то вы откуда взяли?       — Э, ну… Кажется, сами сделали… — лицо Союза выражало крайнюю степень растерянности, как будто он пытался вспомнить, как именно они провернули этот «фокус». Рейх рядом с ним тоже призадумался, а потом снова начал разговаривать с Союзом азбукой морзе, перебирая пальцами по его ладони. Союз кивал.       Пруссию почти не раздражало, что с Союзом разговаривали, а с ним нет.       — Солнечную батарею. Сами, — повторил Пруссия. — За… Сколько? Часа два, да? Телевизор, работающий от солнечной батареи. Из старого радио и железок из сарайки. В сарайке, кстати, ничего сложнее этого самого радио и в помине не хранилось.       «Кто-то ищет тебя среди дождя…»       — Да оно само как-то, — Союз почесал в затылке. Рейх пожал плечами. — Всё, не мешай со своей ерундой, мы сейчас на Берлин настраивать будем.       Пруссия вздохнул. Действительно, чего это он так распереживался? Подумаешь, телевизор. Подумаешь, от солнечной батареи. В конце концов, не атомная бомба.       — Слушайте, парни, — начал он, вновь приободрившись. — А самогонный аппарат вы собрать сможете?..       — Рейх, — Союзу удалось прижать его, когда они пошли в ванную. Рейх оттягивал этот момент, как мог, но он всё равно должен был наступить.       «Того, что было сегодня утром, больше не повторится».       — Я не об этом, — Союз вздохнул. Рейх внимательно посмотрел на него. Союз почёсывал подбородок и переминался с ноги на ногу. В коридоре перед ванной было темно и немного тесно, сама ванная находилась в небольшом закутке, что делало коридорчик перед ней идеальным местом для уединения. Рейх сдавлено выдохнул, повертел головой — Пруссии не было.       «Ты не сможешь ему отказать, ты же такая блядь, — хихикнул Адольф. Рейха передёрнуло. — Никогда никому не мог отказать, что бы у тебя не просили. И в кого у тебя эта отвратительная мягкотелость? Германия никогда таким не был, Австрия — тем более. Пруссия, и тот порою жесток не в меру. А ты? Даже глотки перерезаешь, и то из милосердия, ты как святой, как новый Иисус. Никто из этих идиотов так и не понял, что я проиграл только благодаря тебе. Я пригрел змею на груди. Молча страдать во имя всеобщего блага — твой вечный крест. Признаю, то, как ты отравил меня, было гениально, но абсолютно бесполезно — в первую очередь, для тебя. Ты лишил мир меня и лишился свободы. Цена слишком высока, не так ли?»       «О чём ты хотел поговорить?» — спросил Рейх Союза. Он осторожно прислонился плечом к стене. Слова Адольфа всегда ворошили в голове Рейха отвратительные воспоминания.       Рейх долго решался, но в конце концов, поставил себе цель сделать это. Убить Адольфа медленно, по крупицам забирая его мозг талантливого стратега, было непросто, но Рейх нашёл способ.       Наркотики. Особые вещества, вызывающие у людей зависимость, а так же множество побочных эффектов, вроде странных видений и помутнения сознания. Наркотики не были толком изучены, но Рейх изучил их самостоятельно вполне достаточно для того, чтобы люди ничего не заметили.       Всего несколько мысленных приказов — у того, что Рейх воплощение, были свои преимущества — и лечащие врачи Адольфа скармливают ему огромные дозы наркотиков.       Каждую секунду на протяжении долгих-долгих лет Рейх боялся, что кто-то что-то заподозрит. Что Адольф прекратит приём лекарств, или врачи перестанут подчиняться рейховой воле, или кто-то из приближённых Адольфа поймёт, что именно из-за лекарств фюрер стал невменяем.       Но никто ничего не замечал до самого-самого конца.       Каждую секунду, провёдённую в тёмной, сырой и холодной камере Рейх думал, что всё это было не зря. Никто больше не сжигал никого в газовых камерах, никого не убивали за принадлежность к другой нации. Даже в темнице Рейх был чуточку счастлив — людей с красивой улыбкой больше не заставляют страдать просто за то, что они существовали — такие прекрасные и слишком беззащитные перед другими, жестокими к ним людьми.       — Я хотел спросить. Ты иногда очень странно ведёшь себя. Дёргаешь левым плечом, косишься за спину. Как сейчас, — Союз нахмурил свои золотые брови и закусил губу. Рейху внезапно подумалось, что Союз тоже слишком добрый и слишком красивый для этого мира.       Да, он не любил Рейха, но его можно было понять. Рейха после войны вообще мало кто любил, а Союз ещё находил в себе силы терпеть Рейха рядом с собой и даже улыбаться ему иногда.       Его улыбка иногда вызывала у Рейха мигрень того самого типа, когда вспоминается что-то неясное на краю сознания, а до конца уловить воспоминание не получается, как ни старайся.       «Просто мне иногда кажется, что там фюрер. Неприятное ощущение».       Хочешь превосходно соврать — смешай ложь с правдой. Рейх иногда врал так превосходно, что сам не сразу мог отличить вымысел от реальности.       — Фюрер, да? Ладно, пошли помоемся, — и Союз, неловко ухватив Рейха за запястье, потащил его в ванную.       После первого раза Рейху было не так неловко обнажаться, но всё равно это было волнительно. Союз следил за ним с нескрываемым интересом и даже не думал отворачиваться. Рейх возможно — только возможно — немножко ненавидел его за это.       Зачем Союз смотрел на его уродливое, костлявое тело с таким интересом? Почему игнорировал многочисленные изображения свастики в самых разных вариациях? Почему продолжал эту странную игру, в которой призом был секс, а Рейха нужно было обязательно уламывать и всячески обхаживать?       Рейху постоянно казалось, что у Союза на уме был один секс. Потому что Союз постоянно вытворял что-то не вполне приличное.       То дышал тяжело Рейху в шею, когда они перенастраивали телевизор на Берлин, то прихватывал огромной лапищей за поясницу, когда они готовили обед, а то и вовсе кусал за ухо, когда Рейх пытался осилить русскую азбуку.       Русский давался ему нелегко, к тому же, Адольф мешал ему учить язык всеми доступными ему способами — продолжал свой бесконечный монолог на повышенных тонах, говорил отвратительные вещи, которые Рейха, несмотря на то, что он давно привык, всегда задевали. А тут ещё Союз со своими приставаниями.       Но Рейх не сдался, и к концу дня уже сносно знал русский алфавит. Ему никогда не было настолько тяжело что-то учить, этому сопротивлялась сама рейхова природа — из-за Адольфа, не иначе. Но тем сильнее разгорался в Рейхе азарт.       — Уснул? Забирайся в душ, — поторопил его Союз, подкрепив свои слова размашистым шлепком по рейховой заднице. Рейх закатил глаза и послушно полез в ванну. Союз — следом за ним.       «Как можно столько думать о сексе? Ты просто озабоченный».       — Кто сказал, что я думаю о сексе? Я думаю о тебе, — хмыкнул Союз. Он стоял к Рейху спиной и настраивал воду. Рейх ёжился — на него чуть-чуть брызгало.       «Очень смешно».       — А мне нет, — Союз направил на Рейха лейку душа, и Рейх взвизгнул — вода была холодной. Союз засмеялся, и его заливистый, звонкий смех осел у Рейха где-то в желудке лёгкими ярко-жёлтыми одуванчиками. Союз вообще весь был, как одуванчики, по весне расцветавшие на лужайке перед их домом — солнечный, смешливый, и волосы у него были — золотые-золотые, совсем как одуванчики.       Рейх никогда не видел цветка, прекраснее этого.       — Послушай, — Союз вдруг посмотрел на него совсем серьёзно, в противовес недавнему смеху. — Я не прошу тебя ложиться под меня против твоего желания. Я вообще не хочу заниматься сексом, если ты не этого хочешь. Просто ты мне симпатичен, и, если забыть о прошлом, мы могли бы… Ну…       «Периодически трахаться, я понял. Я, кажется, просил тебя дать мне немного времени, чтобы отъесть бока».       — Нет, я…       Но Рейх отвернулся и стал быстро намыливаться, жёстко проходясь мочалкой по всему телу. Ему не было интересно, какие поводы нашёл Союз, чтобы затащить его в постель. Слишком он не любил эту часть жизни. Его личный опыт был крайне печальным, но даже если не вспоминать его, у Рейха перед глазами было слишком много отвратительных примеров.       Адольф игнорировал своих девушек, не слушал и не слышал их, но при том сходил с ума, если вдруг с ним что-то случалось. Чаще всего случалось непоправимое — например, они накладывали на себя руки, потому что Адольф был невыносим.       Германия был немногим лучше. Он был слишком высокомерен — много женщин прошло через его постель, но ни одна не осталась в ней дольше, чем на пару ночей. Германия не находил человеческих женщин равными себе, как и людей в целом, под каким бы углом на них не смотрел. Рейх любил Германию, и на этот его недостаток предпочитал просто закрывать глаза, хотя иногда ему казалось, что Адольф появился слишком закономерно.       Германия должен был осознать что-то важное.       Австрия и Пруссия так же не были примером для подражания. Ни тот, ни другой к отношениям особо не стремились, могли, разве что, «успокоить плоть» в компании девиц лёгкого поведения.       И таким образом в Рейхе сформировалось стойкое отвращение ко всему, что связано с сексом. Он искренне не понимал, что во всём этом может быть приятного, и понять не стремился.       Но был ещё один досадный момент, о котором Рейх вспоминать, честно говоря, немного стыдился.       Это случилось сегодня утром. То, что делал с ним Союз, определённо не было просто сексом. Возможно, это было чем-то большим, чем-то более искренним и возвышенным. Слишком личным. Рейх не имел права красть эти секунды близости, принадлежащие не ему — Германии. В конце концов, Рейх этого совершенно не заслуживал.       Но он с нетерпением ждал того момента, когда Союз вновь решит воспользоваться им.       Близилась середина апреля. Рейх смотрел, как всё больше покрывается поляна перед домом золотыми одуванчиками, и тянулся к солнышку вместе с ними, с каждым днём всё больше времени проводя на улице — благо, Союз был только за.       Потекли мирные дни. Рейх и Союз постоянно что-то мастерили. Пруссию отправляли в магазин за нужными деталями, а он вовсе не был против. Кажется, совершенно наоборот — он будто бы наслаждался своим скромным участием в их делах, и только иногда ворчал, чтобы они не ложились спать поздно.       Дом под их слаженными руками продолжал преображаться. Они переделали холодильник, и теперь он выдавал нужные продукты по требованию, вёл их учёт, мог подсказать, в каком ближайшем (через несколько десятков километров) магазине каждый ихз них было закупать дешевле, и даже мог приготовить несколько простеньких блюд.       Правда, макароны у него всё равно не получались так божественно, как у Союза, но они работали над этим.       Появилась кофеварка, вскоре к ней присоединился тостер, кухонные шкафы и полки с книгами в гостиной Рейх с Союзом тоже усовершенствовали.       Был у всего этого лишь один недостаток — все их создания были слишком своевольными.       Холодильник, названный Владимиром, сколько его не проси, отказывался доставать из своих недр помидоры. Он игнорировал все приказы и просьбы, а когда Союз, не выдержав, начинал рыться в нём сам, помидоры таинственным образом оказывались на самой дальней полке или вообще, не иначе, как чудом, перекочёвывали в морозилку. Когда же помидоры всё-таки доставали, Владимир обижался и несколько дней отказывался выдавать продукты. Он так же ненавидел готовить помидорный салат, и Рейх всё гадал — почему. Союз же на Владимира просто дулся в ответ, и, пусть Владимир и не говорил, по нему всегда ощущалось, что он переживает и чувствует себя виноватым, а потому когда они с Союзом всё-таки мирились, Владимир доставал ему всё по первому требованию.       Хартвиг на вóйны Союза с Владимиром и фразы «всё он понимает, чай, не глупый», только крутил у виска.       Кофеварку звали Маришей. С ней были свои проблемы — она постоянно перескакивала ближе к Владимиру, на каком бы столе её не оставляли. Рейх иногда хихикал, Союз умилялся, но в целом им было всё равно — работает, и ладно. Тостер Сергей по вторникам с десяти вечера и до десяти тридцати всегда пережаривал тосты. Больше за ним странных феноменов не наблюдалось.       Кухонные шкафы Биба и Боба (Союз хихикал, когда давал их названия, а Рейх, пока не освоил русский хотя бы на базовом уровне, всё не понимал, почему — это были непереводимые на немецкий имена) иногда хлопали по ночам. Книжные полки, каждую из которых звали по-своему, но обязательно на букву «А», иногда издавали странные звуки на подобие подхихикиваний, и пихали под руку любовные романы. Иногда, в сотый раз перечитывая «Евгения Онегина» или «Анну Каренину», Хартвиг ругался себе под нос, что «эта Анжелика (или Алина, тьфу) его с ума сведёт».       Дом Рейху нравился, казался всё уютнее. Он целиком и полностью погрузился в его обустройство, и лишь иногда позволял себе замечтаться и повспоминать то утро, когда у них с Союзом была тайная, сладкая близость.       Союз больше к нему не лез, только иногда придерживал за локоть, если вдруг Рейх запинался, или расчёсывал волосы после душа. Рейх ловил эти секунды и с каждым разом всё сильнее ощущал себя вором.       Это всё не ему должно было достаться, а Германии. Вот он, такой совершенный и идеальный со всех сторон, с пропорциональным телом и без отвратительных красных глаз, был достоин союзовой заботы, а уродец-Рейх — нет.       — Анастасия, подай мне труды Ньютона, пожалуйста, — Союз перегибается через Рейха, протягивая руку к полке и невзначай заправляет Рейху выбившуюся прядь за ухо. Рейх едва слышно вздыхает и возвращается к расчётам. Они пытаются сконструировать защитный механизм для дома, предупреждающий и нивелирующий разного рода опасности.       — Сегодня Пасха, — говорит внезапно Союз. Рейх моргает, не понимая, к чему это было сказано.       «Ты ведь не веришь в Бога?»       — Спорный вопрос. Часть населения — верующие, — хмыкает Союз. — Но я не о том. А… Ты же не знаешь. Ладно, скоро сам увидишь.       И Союз стал внимательно, даже слишком, следить за часами. Рейх, находящийся в некоторой растерянности, вернулся к чертежам.       Когда стукнуло ровно двенадцать часов дня, воздух вдруг задрожал, затрещал, треснул, и в центре гостиной, прямо перед столом, за которым работали Рейх и Союз, появился… Канада.       — Я опаздываю! Я страшно опаздываю! — воскликнул он, метнувшись к столу. Рейх успел заметить странные кроличьи уши, старомодный британский костюм, шляпу, нелепого вида пенсне и маленький белый хвост. — Христос воскресе!       — Воистину воскресе, — скороговоркой ответил Союз.       Через пару секунд Канада, даже не дослушав Союза, с тихим хлопком исчез. Перед Союзом и Рейхом остались лежать… Два разукрашенных яйца?       «И что это… Было?» — Рейх икнул.       — Пасхальный кролик. Съедаешь яйцо и загадываешь желание. Всегда сбывается — Канада честно выполняет обязанности, — Союз пододвинул одно из яиц к Рейху, а сам принялся чистить своё.       Рейх обескураженно молчал.       — Да ты чего? — Союз ткнул его локтем в бок. Рейх вздрогнул, а плечи его нелепо дёрнулись. Союз обеспокоенно приобнял его за талию, но даже на это Рейх не среагировал должным образом, продолжая находиться в ступоре. — Это традиция такая новая, для укрепления дружеских отношений. Все члены Большой Восьмёрки организуют по празднику, и каждый в свой праздник исполняет чужие желания. Россия вон Новый Год курирует. То Калининград сегодня и не слышно, что он от Канады прячется.       «Понятно, — заторможенно ответил Рейх. — А желание… Можно любое?»       — Абсолютно, — кивнул Союз. — Хоть мировое господство, Канада почти всё выполняет. Вот Франция и Британия гады, всегда по-своему формулировку трактуют.       «Хорошо».       Рейх стал непослушными руками отковыривать скорлупки от яйца.       Когда он ел его, думал лишь об одном.       Он хочет, чтобы никто больше не умирал на войне.