Крыша

      — Смотри, cher, — Франция кивает головой в нужную сторону, и его мягкие бежевые кудри будто бы кивают вслед за ним. У Франции глаза спокойные, почти безмятежные, Британия в слабо освещённой, мигающей красными лампами лаборатории, даже не может рассмотреть, какого они цвета, хотя абсолютно точно знает — разные. Один карие, такого цвета бывает земля после дождя. Настолько тёмный, что зрачка почти не видно. И только по красно-золотым вкраплениям можно понять, где заканчивается радужка.       Второй глаз — голубой. Иногда тёмно-синий, иногда — льдисто-голубой. И сколько бы не вглядывался Британия в его глаза, они всегда казались ему немного пугающими.       Франция предпочитает носить красный — отвратительно-яркий цвет. И сейчас на нём красный — красные лакированные туфли, красные брюки со стрелками, красный пиджак, накинутый на плечи, красный жилет, красный галстук, и только рубашка — белая.       Красный Франции отвратительно не идёт. Хотя Америка с Британией бы не согласился — по его скромному мнению, его отчиму всё к лицу.       — О чём ты думаешь, cher? Смотри же, — Франция хватает его за локоть. И Британия, пересилив себя, смотрит.       За толстым стеклом в ростовой капсуле шевелятся два пятна. Одно — чёрное-чёрное, сжалось комом, съёжилось, и только блестят красные глаза-бусины. Второе — крохотный золотой силуэт — скачет вокруг чёрного, теребит того за голову (хотя едва ли можно различить, где у чёрного какая часть тела — разве что по глазам). Британия раздражённо цокает.       — Ты видишь? Видишь это?! — восклицает воодушевлённо Франция и крепче стискивает Британию за локоть. Британия морщится. — Они взаимодействуют!       — Они всегда взаимодействуют, — скучающе отвечает Британия, и его голос гулко отражается от стен лаборатории. Британия не очень-то любит это место. Ему постоянно кажется, что здесь пахнет чем-то химозным, хотя едва ли тут используют медикаменты, разве что капсулы стерилизуют иногда.       Капсул тут огромное множество, Британия никогда не желал знать, сколько их тут, но настырный Франция будто бы нечаянно постоянно обороняет — сорок пять. Ровно сорок пять капсул, в каждой по два «пятна́» — Чёрное и Золотое. Они разных размеров, и ведут себя по-разному, но всё же это именно они. Бесконечные копии нерождённых детей.       В некоторых капсулах пятна дерутся так, что стукаются беспрерывно о стеклянные стенки, будто кровные враги. В некоторых — спят, прижавшись боками друг к другу, словно давние супруги. А в некоторых — спариваются. Британия всегда отворачивался при виде подобных сцен, а вот Франции доставляет ощутимое удовольствие наблюдать за этим. Британия в такие моменты его тихо ненавидит.       — В этот раз они взаимодействуют по-особому, неужели ты не видишь? Наверняка что-то чувствуют, — шепчет Франция нежно. Британию немного мутит, и утреннее кофе подступает к горлу, но он сдерживает себя. Даже понимая, на кого эта нежность направлена, он не может судить Францию, в конце концов, он не Всевышний.       — По-особому, — тихо соглашается он, а потом глубоко вдыхает и медленно выдыхает. На секунду ему мерещится в полутьме, что глаза у Франции одинаковые, блекло-голубые, но он смотрит внимательней — показалось, и с облегчением вздыхает.       Зря он согласился прийти сюда.       Спустя пару недель дом Рейха и Союза (а так же Пруссии, о котором нельзя не упомянуть) посещает гость.       Это случается одним тёплым утром. Рейх лежит животом на деревянном крыльце дома и смотрит на одуванчик. Одуванчик прямо у него под носом — яркий-яркий, с тоненькими крохотными лепестками, стебелёк чуть пригибается, а в центре, там, где пыльца, ползает крохотная букашка. Рейх смотрит, как медленно она ползёт, и как качается из стороны в сторону головка крохотного солнышка от его, рейхового, дыхания.       Союз где-то с той стороны крылечка, куда Рейх протянул ноги в резиновых шлёпанцах, чинил фонарик и страшно ругался — ничего у него без Рейха не получалось, как и у Рейха без него, но всё равно ведь упрямился, упорно чинил сам. Рейх улыбался, дул на одуванчик, вдыхал его запах. Солнышко светило ему в глаза, и было очень спокойно на душе, даже бурчания Адольфа почти не было слышно.       Вдруг раздался тихий скрип калитки. Затихли, резко оборвавшись, ругательства Союза. Рейх печально посмотрел на одуванчик, вдохнул его сладкий запах и медленно поднял голову.       Сначала он увидел низкие туфли с квадратными носами, тёмно-коричневые и на шнурках — они были знатно поношены и немного замараны, но в целом — так хороши, что Рейх бы за них душу продал. Чуть выше были внушительные стройные ноги, обтянутые синими джинсами, ещё выше — дутешевая куртка, и, наконец, лицо, обрамлённое длинными белыми волосами, струящимися вдоль плеч. На голове красовалась высокая меховая ушанка с завязанными к верху ушками, и из-за неё существо перед Рейхом казалось ещё стройнее.       Оно скривилось, глядя на усевшегося на крылечке Рейха сверху вниз, сунуло в рот толстую сигару и прикурило карманной зажигалкой. Потом затянулось, выпустило струю сизого дыма в воздух, и этот дым подхватил лёгкий ветерок, перемешал его с чужими дымными белыми волосами и донёс до Рейха тяжёлый запах сигареты.       Рейх моргнул и прикрыл рукой нос, настороженно глядя в чужие глаза, близнецы глаз Германии.       — Надо же, какие мы нежные, — хмыкнул Россия и затянулся сильнее, вставляя попутно в рот ещё одну сигару.       — Ты чего тут? — буркнул Союз прямо у Рейха над ухом. Рейх вздрогнул и обернулся — Союз сидел рядом, на прогретых солнцем крылечных досках, подогнув ноги под себя и скрестив руки на груди. Между его одуванчиковых бровей пролегла тяжёлая складка.       — Я-а?! — Россия улыбнулся настолько широко, насколько это позволяли две сигары во рту и перекатился с пятки на носок в своих ботинках, изображая невинность. — А я — ничего. Просто, — надавил он, и его голос стал на несколько октав ниже, — решил проверить, как вы тут. Пруссию навестить. По тебе скучал, Сава.       — Ну тебя, Руся, — запыхтел Союз, и Рейх спиной почувствовал его смущение. Союз поднялся на ноги, и Рейх вынужден был подняться вслед за ним.       — Иди сюда, — они обнялись. Фигура России была чуть стройнее фигуры Союза, но всё равно, по сравнению с большинством других воплощений, отличалась внушительностью. Рядом друг с другом Союз и Россия выглядели весьма впечатляюще. Рейх невольно почувствовал тихий ужас от их размеров, но ужас этот отличался от обычного, испытываемого им из-за Адольфа или при мысли о том, что его тайну раскроют. Это был ужас того типа, когда от возбуждения, смешанного с восторгом и первобытным страхом, покалывает кончики пальцев, а сердце в груди едва шевелится, заставляя чёрную маслянистую кровь внутри Рейха загустевать, а конечности — неметь.             Россия и Союз были одновременно пугающи и восхитительны, но Рейх никак не мог показать переполняющие его эмоции, а потому просто стоял, чувствуя себя одной из растущих на краю союзового дачного участка сосен.       «Трусишка Рейх, опять боится. Чего ты боишься на этот раз? Зачем я спрашиваю, ты же всего всегда боишься. Боишься Пруссию, боишься Германию, боишься меня. Только СССР не боишься. По-че-му?», — Рейх вздрогнул, когда услышал тягучий и острый, словно медная проволока, голос Адольфа, но чувство восхитительного ужаса перед Россией и Союзом настолько поглотило его, что он почти ничего не почувствовал, только сжалось что-то неприятно в желудке, а сердце снова пришло в движение, запуская сложный механизм рейхового тела, прокручивая шестерёнки в его лёгких и заставляя мышечные конденсаторы вибрировать.       Рейх мотнул головой и глупо моргнул. Он слишком живо представил себе, что был механизмом. Будь это так, он бы знал даже, как он устроен. Мысли об этом были странными.       Рейх только сейчас заметил чужой взгляд, направленный на него. Россия смотрел холодно, но без угрозы. Он продолжал обнимать Союза, а потому Рейх видел только чужую спину и лицо России. Рейх порывисто вздохнул. У Германии были точно такие же глаза. И, по словам Хартвига, у России когда-то были длинные чёрные волосы, идентичные волосам Германии и волосам Рейха сейчас. Германия же в то время, наоборот, ходил с белыми волосами.       Лица Германии и России были похожи настолько, будто бы они являлись близнецами. Это было не принято обсуждать, но это признавали все. Две ледяных статуи, обе сумасшедшие, обе опасные для общества — что они представляли из себя? Почему были настолько похожи? Рейх не переставал задавать себе эти вопросы. Любопытство, затравленное в нём когда-то намертво ещё Адольфом, начало поднимать свою пронырливую голову, что было, честно говоря, немного несвоевременно.       Россия отстранился от Союза, любовно погладил его по плечам. Рейха передёрнуло от этого движения, так Адольф гладил свою любимую собаку. А потом Россия снова на него посмотрел, и на этот раз Союз тоже это заметил и — обернулся. Рейх стыдливо опустил голову. Под ногами у него росли одуванчики, щекотавшие мягко голые лодыжки и пятки сквозь резиновые шлёпанцы. На один из них приземлилась бабочка синего-синего цвета, с чёрным ободком по краям крыльев. Рейх только успел зацепить её взглядом, как его голову вдруг вздёрнули наверх за подбородок.       На руке России была тонкая чёрная кожаная перчатка.       «Милый Германия любит носить такие, — хмыкнул Адольф. — Узнаю его почерк».       — Откуда у тебя эта одежда? Сейчас же дефицит, — вторил ему недоумевающий голос Союза. Рейх сглотнул. Глаза России оценивающе смотрели на него. Рейх помнил абсолютно такой же взгляд Германии после их первой встречи с Адольфом. Будто бы раньше, до этой самой встречи, Германия вообще сомневался, способно ли из Рейха выйти хоть что-то стоящее.       Как оказалось, сомневался в неправильную сторону.       — Да так, — бросил Россия, крепче сжав руку на рейховом подбородке. Рейх сглотнул. — Один друг подарил за небольшую просьбу.       Рейха, наконец, отпустили, но взгляд отвести не дали. Россия придержал за плечо кинувшегося было к Рейху Союза и закурил очередную сигару, будто бы нарочно выпуская дым прямо Рейху в лицо. Рейх стоял по щиколотку в одуванчиках и боялся шевельнуться.       Очень не хотелось спугнуть бабочку.       — Он беспокоится о тебе. Просил позаботиться, — медленно произнёс Россия. Его идеальная бровь изогнулась, рисуя на лице раздражение пополам с возмущением. — Нянька я ему что ли?       — Кто? — недоумевающе спросил Союз. Он стоял, растерянный и немного смущённый от того, что рука России до сих пор держала его плечо. Рейх не признается, но это чуть-чуть, только самую капельку его расстроило. И почему?       «Германия», — хихикнул Адольф.       Как хорошо, что никто его не слышал. Бабочка взлетела. Рейх с замиранием сердца следил, как она кружилась, а потом вдруг уселась Союзу на одну из его золотых кос, которые Рейх ему сам заплетал сегодня, около уха. Союз недовольно покосился на неё, но не смахнул.       Сердце Рейха замерло всего на секунду, а потом забилось, как сумасшедшее, по три удара в секунду. Союз с бабочкой в волосах был красивым. Рейх когда-то думал, что Германия, Россия и Пруссия — самые красивые воплощения из существующих, но теперь он понял — нет.       Союз был самым красивым. Красивым настолько, что всё вокруг него расцветало и пело, как будто бы он был чёртовой принцессой из американских мультиков, которые Рейху недавно показывал сам Союз. Солнечный луч ласково скользил по веснушкам на щеке Союза, а Рейх стоял, мысли текли медленно, а он думал о том, почему же не замечал этого раньше. Союзова красота будто бы открылась ему, как моллюск открывается, показывая внутри себя перламутровую жемчужину. О, Рейх обязательно сохранит её, чего бы это ему не стоило.       «Ты ведёшь себя неприлично!» — зашипел Адольф, обдав ледяным дыханием ухо, и Рейх очнулся. Россия курил и задумчиво смотрел куда-то в сторону, а вот во взгляде Союза, направленном на Рейха, читался большой вопрос. Рейх почувствовал жар на щеках, прерывисто вздохнул и опустил взгляд.       «Ему не о чем беспокоиться, я в порядке», — произнёс одними губами Рейх, словив взгляд России.       — О. Мне говорили, что ты со странностями, — Россия задумчиво выпустил дым изо рта. — Любопытно.       «Это из-за моих личных убеждений. Вам не стоит спрашивать у него об этом».       — Я не буду. Но я достаточно близко общался с Германией, чтобы предполагать причины. Позволишь спросить? — поднял брови Россия. Союз рядом с ним выглядел так, словно бы всё порывался что-то сказать, но не мог определиться, что именно. Рейх улыбнулся ему уголком губ и кивнул России. — Это из-за Гитлера?       Рейх, пусть и предполагал, каким будет вопрос, всё равно не мог не вздрогнуть.       «Какой любопытный ублюдок!» — Адольф начал тихо смеяться, но уже через несколько секунд вопил настолько громко, что у Рейха закладывало уши. Его гоготание оседало у Рейха в груди тяжёлым камнем, и он чувствовал себя всё хуже и хуже. Руки задрожали, и он воровато спрятал их за спину, что, конечно же, и Россия и Союз заметили.       Но ничего не сказали, спасибо и на этом.       «Это не ваше дело, Россия. Но… Да. Это из-за Адольфа, — ответил Рейх. — И больше… Прошу вас, ни о чём больше не спрашивайте. Я не хочу говорить об этом».       — Хорошо, — лицо России внезапно стало предельно серьёзным. — Прошу прощения, я перешёл границу.       «Ничего страшного», — выдавил Рейх.       Союз с внезапной решимостью шагнул к нему, приобнял за талию в собственническом жесте, как он теперь делал это всегда, а Рейх малодушно позволил ему это и в этот раз. Он чувствовал себя слишком плохо от того, что смех Адольфа до сих пор звенел у него в ушах.       — Всё в порядке? — шепнул Союз ему на ухо.       «Ждёт, не дождётся, как бы выебать тебя ещё раз. Какой оперативный! Думаешь, правда можешь нравиться ему? Такой заморыш, как ты?! Не смеши! На твою уродливую тощую морду стоял только у моей овчарки, но вот не задача — у неё на всех стоял, не правда ли?!» — Адольф повизгивал и переходил на фальцет. Рейх сжался, и Союз, конечно, мог это почувствовать.       Тем не менее, на его вопрос Рейх только кивнул. Конечно, всё в порядке. Как может быть иначе, когда Союз смотрит на него с таким искренним беспокойством и абсолютно без похоти во взгляде?       — Хорошо. Россия, ты…       — Я теперь живу с вами. У меня… Отпуск. Санкт-Петербург пока замещает меня на международных конференциях. Около года, или что-то вроде, — Россия неестественно улыбнулся, и впервые за всю встречу его идеальная маска пошла трещинами. Но Союз, казалось, этого совсем не заметил.       — Хорошо, я скажу Хартвигу, что он теперь не один занимает второй этаж, — улыбнувшись, произнёс он. — Я скучал, Руся.       — Я тоже, Савелий.       Россия стоит посреди грядки задницей к верху и садит, насколько Рейх понял, морковь. За несколько дней, что Россия у них, Рейх уже привык натыкаться на него по всему дому. Россия в домашней одежде и с волосами, собранными в пучок, уже не казался настолько идеальным и непонятным, каким был всегда. Он занимался обычными вещами, какими занимаются многие люди. И, если не учитывать того факта, что Россия не был человеком, он стал казаться Рейху куда более приземлённым и куда менее пугающим, чем раньше.       Все подоконники в доме теперь были заняты «рассадой» России. Холодильник Владимир стал вести себя ещё более неадекватно, когда подоконник кухни уставили саженцами помидоров, но это все проблемы, которые вызвал Россия, неделю находясь на даче, что было, по мнению Рейха, немного странно. Союз вызывал больше проблем, чем Россия, и вот это как раз странно не было.       Россия был на удивление неконфликтным, и любые проблемы решал простым разговором, стараясь найти компромисс как можно чаще. Союз просто обожал его, с Пруссией Россия сошёлся отлично, и даже Рейх признавал, что Россия был… Милым существом. Он смешно и остроумно шутил, по возможности, старался избежать любых ссор, его присутствие в доме никому никогда не мешало, потому что он всегда был достаточно тактичен и чистоплотен, чтобы не вызывать ничьего раздражения. Нельзя было не признать, что Россия был идеален почти во всём.       Рейх потихоньку учил русский язык, мастерил вместе с Союзом иногда ловил на себе взгляд России.       — Рейхуш, подай семена, пожалуйста, — попросила пятая точка России. Рейх, лежавший до того на траве в одуванчиках и любовавшийся солнышком, послушно привстал на локте и протянул России небольшой бумажный пакетик с надписью «мор-ковь на-нан-тска-я», помещающийся в ладони. Союз сидел дальше, опираясь спиной на крылечко, и читал книгу на русском. «Бе-сы, — Рейх улёгся обратно на траву и от скуки стал читать слова на обложке. — Фё-дор Ми-хай-ло-вич… До-сто-ев-ский». Ему нравилось читать на русском, это было слишком волнующе — знать чужой язык.       — Почитать тебе вслух? — внезапно спросил Союз, выглядывая из-за книги. Его глаза улыбались Рейху, Рейх улыбнулся им в ответ и кивнул.       — Позови Пруссию, он тоже, наверное, хотел бы послушать, — сказал Россия, продолжая утрамбовывать в землю семена морковки.       — Конечно, — согласился Союз.       Но однажды Россия вновь переоделся в ту новомодную одежду, в которой приехал. Рейх, прятал лицо за книгой по физике, вспоминая глаза-улыбки Союза, и из гостиной наблюдал, как он вертелся у зеркала в коридоре. Расправлял растерянными быстрыми жестами складки рубашки, курил сигару за сигарой в длинный затяг. Рейх, наконец, понял, кому они принадлежат.       Италии следует поменьше думать о других, и побольше — о себе. Рейх хорошо знал Германию, и понимал, что он позволил Италии настолько сильно сблизиться с Россией только за очень высокую цену.       — Куда-то собираешься? — бросил Хартвиг с кухни. Рейх не видел его лица, но подозревал, что оно было до ужаса любопытным. У него самого наверняка было точно такое же.       — Да, на встречу, — Россия придирчиво рассматривает свои джинсы и отковыривает с них ногтем несуществующее пятно.       — На свида-ание, — хихикает Пруссия.       — А? — Союз, сидящий рядом с Рейхом, поднимает голову от книги. В дверном проёме гостиной показывается лицо довольного Хартвига.       — Руслан идёт на свидание, — делится с растерянным Союзом Пруссия. Союз, не привыкший к таким темам для разговора и считающий, что личная жизнь — личное дело каждого, становится ещё растерянней. Хартвиг же, так или иначе выросший в обществе Франции и Италии, не может не поделиться сплетней с ближним своим. Рейх улыбается и целиком скрывает своё лицо за книгой, оставляя Союза Пруссии на растерзание. — Кажется, я даже знаю, с кем, — Хартвиг вновь совершенно по-девчачьи хихикает.       — И с кем? — поддаваясь Пруссии, спрашивает Союз.       — Сек-рет! — Хартвиг хохочет, наслаждаясь глубоким ошеломлением на чужом лице. Рейх кидает в него диванную подушку, но Пруссия ловит её и отправляет по обратному адресу.       — Не мешайте мне, — ворчливо произносит Россия.       — Конечно-конечно. Твоя пассия, кстати, предпочитает жёлтые розы.       — Спасибо, Харти, ты лучший! — Россия бросается на Пруссию с объятиями, тот шутливо отпихивается, Рейх сидит на диване, спрятавшись за книгой, и пытается дышать, но не может — задыхается. Перед глазами опасно темнеет, в ушах смех Адольфа, то громкий, то тихий, визгливый и просто отвратительный. Он зажимает рот одной ладонью, пытаясь сдержать рвоту.       Жёлтые розы — любимые цветы Германии.       Хлопает дверь. Голова Рейха лежит у Союза на бедре, он сжимает союзову руку, пряча в ней две свои крохотные в сравнении ладони и медленно дышит. Он чуть не задохнулся несколько часов назад, но Союз сидел рядом с ним и заставлял проталкивать в себя воздух и выталкивать его обратно. Рейх ничего не помнил, чувствовал только запах, свой и Союза — сладкий — мёда, и мужской — пота и шампуня, видел чужие встревоженные глаза и шевелящиеся губы, но не слышал ни слова, даже Адольф умолк, в ушах звенело и стояла блаженная тишина. Пруссия принёс ему чаю с мёдом, и теперь Рейх лежал, считал свои вдохи и слушал их, слушал голос Союза, читавшего ему детские сказки — про репку и про колобка, про Машу и трёх медведей, про бременских музыкантов. Сказки были смешные, поучительные и совсем не страшные. Всё хорошо.       Всё хорошо.       Хлопок двери врывается в сознание Рейха, как приговор. Он замирает, как кролик перед удавом, голос Союза затихает, его рука сжимает рейховы ладошки.       — Как свидание? — дежурно-весело спрашивает Пруссия, будто бы ничего не случилось. Всё хорошо.       — Не знаю, — на России лица нет, Рейх видит это через дверной проем в коридор. Его идеальная недавно причёска теперь была растрепанна, куртка расстёгнута, рубашка криво заправлена в штаны, надета только одна перчатка, ушанки вообще не было, хотя уходил он в ней, а глаза были — растерянные-растерянные, как будто бы Россия до сих пор не понимал, что произошло.       Он вставил в рот сразу три сигары, подкурил их и все три вдохнул сразу до середины, сполз по двери на пол, посмотрел пустыми глазами на Рейха и выдохнул дым в потолок.       Рейх зажал уши руками.       — Дыши, — приказал Союз, и он стал дышать, ничего не понимая и ни о чём не думая, наблюдая только бледное, как их белая кухонная скатерть, лицо России, три толстых, уже почти истлевших сигары в его губах.       — Расскажешь? — спросил Хартвиг с кухни.       — Не о чём, — Россия выдохнул дым и сунул новую сигару в рот. — Ничего не было.       — А ты думал, он тебе на первом свидании даст? — невесело хмыкнул Пруссия. Рейх медленно вдыхал. Всё хорошо. И выдыхал. Всё хорошо.       — Да нет же, — Россия пальцами зарылся в свои и без того растрёпанные волосы. — Ничего у нас не будет. Не было, и не будет, представляешь?! Это у нас-то — ничего не было…       — Ты же его знаешь, — Пруссия выплыл в коридор. На нём был идиотский халат в розовый цветочек. Предпочтения у Хартвига, если вспомнить, в чём он лежал в гробу, были весьма странные. — Он никогда не признает.       — Знаю, — уныло согласился Россия.       — Иди поужинай, — мягко заметил Союз, погладив Рейха по волосам.       — Угу, — уныло согласился Россия. Успокоившийся Рейх его уныния не разделял — на ужин были макароны.       Адольф одевается. Рейх ненавидит это, ненавидит Адольфа, ненавидит то, как медленно он заставляет Рейха застёгивать пуговицы его рубашки, завязывать галстук, потом перевязывать его, потому что Рейх «завязал неровно», потом просовывать адольфовы неподвижные руки в рукава его пальто, и фуражку обязательно на голову — Рейх хотел сжечь эту фуражку в газовой камере, рубашку, пальто и галстук — вместе с ней.       — Принесите мне… Жёлтые розы. Я иду на важную встречу, — сухо приказал Адольф. Руки Рейха над галстуком замерли. Нет.       Только не это.       Германия любит жёлтые розы. Рейх их ненавидит. Потому что каждый раз, как фюрер несёт в руках три розы грязно-жёлтого цвета, каждый раз эти розы оказываются в руках Германии, и потом Германия тихо плачет в своей комнате, и носит закрытую одежду, у него отвратительно-жёлтые синяки на запястьях и шее… Иногда они синие, в цвет его несчастных глаз, несмотря на это, они ему совсем-совсем не идут. Как не идёт Германии подставлять послушно щёку под сухие губы Адольфа, не идёт склонять голову в смирении под сальные шуточки немецких генералов, адольфовых приближённых.       Рейх знает, что это он виноват. На месте Германии должен был быть он. Адольф всегда смотрел на него странно — даже когда он был совсем ещё маленьким, при первом знакомстве ему не было даже шестнадцати, клал руку на талию и долго задерживал её там, заставлял терпеть своё близкое присутствие, дышал в шею и в ухо, и пахло от него омерзительно.       Германия, Австрия и Пруссия всегда напрягались, если Адольф делал что-то подобное при них. Они просили Рейха рассказывать им обо всём, что он делает наедине с Адольфом. Рейх не понимал, что происходит, но он боялся этого странного человека, которого все называли будущим Германии, боялся его холодного голубого взгляда и жестоких слов.       Прошло несколько лет, Гитлер стал рейхсканцлером и главой государства. С каждым разом он вёл себя с Рейхом всё страннее и страннее, задавал странные вопросы, трогал в странных местах. Однажды он положил руку Рейху на… Самое интимное место, и сказал, что Рейх уже взрослый мальчик, и… Их застал Германия. Рейх ещё никогда не видел его таким испуганным и потерянным. Адольф смотрел на него с вызовом, и от Рейха не отстранялся. Тогда Германия попросил фюрера о просьбе.       Рейх не знал тогда, в чём заключалась «просьба», но на следующий день Рейх смотрел на бледного Германию, на глубокие тени под его глазами, видел его неровную походку и болезненное выражение лица, когда он садился на стул. В комнате Германии была разбита постель, и это окончательно ввергло Рейха в панический ужас — Германия разрешал себе не заправлять кровать примерно никогда.       А на подоконнике в прозрачной банке с водой стояли они — три жёлтые розы. Они плакали лепестками, а Германия сидел на подоконнике рядом с ними и любовался ими, гладил стебли, кололся о шипы, но совершенно этого не замечал, только смотрел на них постоянно и — улыбался. Иногда шептал что-то и плакал, обнимая Рейха и поглаживая его по волосам, которые у них были абсолютно одинаковые. Иногда Рейх хотел обрезать свои волосы, он ненавидел их, ненавидел розы, ненавидел чужие синяки, но понимал, что ни волосы, ни розы, ни синяки ни в чём не виноваты.       Это Адольф.       Наверное, поэтому Германия всё равно любил жёлтые розы.       — Что с тобой? Ты третий раз неровно завязываешь галстук, — в голос Адольфа прокралось недовольство, и это было дурным знаком. Рейх поспешил перевязать галстук ещё раз, но у него снова не получилось — руки дрожали, перед глазами всё плыло, внезапно на галстуке появился человеческий рот и улыбнулся той самой, знакомой улыбкой. Тут Рейх заметил, что и галстук, и рубашка, и пальто Адольфа — все из человеческой кожи. Он закричал, но крика не было слышно — в ушах стояла тишина. Адольф захохотал.       — Узнаёшь? — гаркнул он. — Это твои еврейские друзья! Отличное применение таким бесполезным людям, как они, не правда ли?       — Люблю жёлтые розы, — с теплотой в голосе произнёс Германия, и Рейх понял, что это его рот на галстуке, хотя только что он был другим.       — Ну, ну, тише, — шептали ему на ухо. Это был не Адольф. От этого существа пахло мёдом и мужским потом немного, какими-то травами. — Дыши. Что ж тебе сниться такое, что ты задыхаешься?       «Союз?»       — Я, я, — тёплая рука погладила Рейха по спине без капли сексуального подтекста, а жёлтые глаза смотрели встревоженно. Рейх дёрнулся. Он не хотел видеть этот отвратительный цвет, из-за него Германия страдал. — Успокоился?       Рейх кивает, и тогда руки Союза осторожно отпускают его обратно на постель.       — Может, чаю с мёдом принести? — Союз отстраняется от Рейха, но сильно не отодвигается — их бёдра приходят в соприкосновение. Рейх чувствует, что его уши горят. Он только надеется, что Союз не разбирался, что он там бормотал во сне.       «Нет. Всё нормально».       — Ну как знаешь.       Они снова ложатся. Рейх заматывается в своё одеяло, Союз — в своё, и потом они залезают под одно большое общее пуховое одеяло, которое Союз, видимо, сбросил к ногам, чтобы Рейх не задохнулся. Рейх хочет спросить, почему Союз так… осторожно успокаивал его, настолько осторожно, будто бы испытывал к Рейху что-то нежное и влюблённое. Рейх понимал, насколько глупой была последняя мысль, а потому спрашивать ничего не стал, только прижался к Союзу боком поплотнее.       Под глаза будто бы песка насыпали, но Рейх не шевелился, чтобы не потревожить Союза. Спать хотелось, но уснуть он боялся. Он не хотел снова видеть синяки на плечах и шее Германии, жёлтые и синие пятна на его руках, его мёртвые глаза и бледное-бледное лицо.       Рейху стоило сидеть в тюрьме столько лет, только чтобы увидеть Германию не таким бледным, а его глаза — не такими мёртвыми.       — Мне тоже иногда снятся кошмары, — сказал Союз так тихо, что Рейх подумал, что ему послышалось. Но Союз продолжил: — Хочешь, расскажу?       «Если ты сам хочешь рассказать», — отбил Рейх морзянкой по чужой руке.       — Не знаю, — Союз замялся. — Я никогда об этом не думал таки образом. Не думаю, что кому-то вообще будет интересно.       «Мне будет».       — О, — Союз задумался. — Знаешь, в последнее время их не было. Примерно с того момента, когда нас соединили цепями правосудия. Но раньше мне всякое снилось… Чаще всего Россия. Как будто бы он умер на войне или позже, от голода, потому что еды не хватало.       «Он не может умереть».       — Знаю.       Они помолчали.       «Мне снится разное. Сегодня мне снилось, что фюрер сделал из кожи Германии себе… Г-галстук, пальто и рубашку, но Г-германия, — его пальцы, отстукивающие морзянку, дрожали, — всё равно живой, и я…»       — Ох, — Союз обнял Рейха со спины. — Можешь не договаривать, я понял.       Теперь тишина была неловкой, но в конце концов Рейх улёгся в руках Союза поудобнее и расслабился. Сна всё ещё не было ни в одном глазу.       — Луч солнца золотого, — внезапно запел вполголоса Союз, — тьмы скрыла пелена.       «Ч-чт?!..»       — И между нами сно-о-ова, — Союз погладил его по животу и продолжил тихо петь, — вдруг выросла стена, — его голос пробирал до мурашек. — Ночь пройдёт, наступит утро ясное. Знаю, счастье нас с тобой ждёт. Ночь пройдёт, пройдёт пора ненастная. Солнце взойдёт.       Рейх понимал едва ли каждое третье слово, выключив нарочно свой внутренний переводчик, но почему-то в носу вдруг защипало, а на глаза сами собой навернулись слёзы.       — Солнце взойдёт.       Под одну и ту же повторяющуюся колыбельную Рейх и заснул. Кошмаров этой ночью ему больше не снилось.       Рейх давно и сильно хотел спросить, но всё никак не решался, и вот теперь настал момент, когда тянуть дальше уже было нельзя, иначе он рискует не получить ответ на свой вопрос.       «У вас есть человеческие имена?» — тихо отстучал Рейх, надеясь, что его не услышат, и наоборот, желая, чтобы услышали. Но Союз, конечно же, был не столь тактичен, чтобы это понять.       — А? Конечно. У вас так же, разве нет? — спросил он, наклоняясь над кроватью и накрывая Рейха толстым одеялом. Ночью бывало холодно. Рейх рассматривал его склонившееся над ним серьёзное лицо, внимательно изучал густые брови, сошедшиеся на переносице и состоявшие из волосков, будто бы отливавших золотом; прямой веснушчатый нос и такие же веснушчатые щёки; длинные загнутые ресницы и — глаза. Глаза, похожие на мёд и на одуванчики. Недавно Союз давал ему попробовать мёд, и теперь это была его любимая еда. После макарон и рыбных консервов в томатном соусе.       «Имена есть только у меня и у Пруссии. Это не особо одобрялось».       — О, — Союз забрался к Рейху под одеяло, чуть не запутавшись в цепях правосудия, но Рейх осторожно вывернул ногу, и они свободно улеглись рядом. Конечно, через несколько минут Рейха уже прижимали у чужому тёплому боку. — У нас у всех есть имена. Близкие всегда их используют. У России — Руслан, а меня зовут Савелием. Это Россия давно придумал, и у Беларуси есть имя, и у всей Прибалтики, и у Кавказа, и даже у Финляндии, хотя он и не признает, что использует его. Я думал, у западных стран также, просто вы только наедине их используете, как и мы.       Рейх чувствовал щекой союзову вздымающуюся и опускающуюся грудь, ловил с замиранием сердца его тихое дыхание и думал.       «Они имеют больше права на имена, чем ты. Тем более, с таким уродливым именем, как Оскар».       — Союз, — шепнул Рейх, и грудь Союза под его щекой закаменела. — А кто выбирал тебе имя?       — Рейх… Всё хорошо?       Рейх прерывисто вздыхает. Конечно, ничего не было хорошо. Гадостный голос Адольфа звучал в его ушах и становился всё громче и громче. Рейх чувствовал, что скоро он вырвется наружу, и вся красивая сказка для Рейха закончится, исчезнет золотоволосый медовоглазый принц, рассыплется на куски деревянная дача-замок, растает в сумеречном свете нового дня фея-крёстная Хартвиг, и Рейх снова останется в промозглой темноте сырой камеры, запертый один на один со своими кошмарами и с крохами счастливых воспоминаний, которые он бы перебирал, словно бусины на чётках, чтобы не сойти с ума окончательно и не дать чудовищу по имени Адольф выбраться наружу.       — Всё хорошо, — прошептал Рейх Союзу в шею. — Никому не говори, и всё будет хорошо.       Рейху было сложно молчать. Иногда ему хотелось кричать и плакать так громко, чтобы слышал весь мир, чтобы пришёл Германия, утешил его и сказал, что всё будет хорошо, как делал когда-то давно, где Рейх не знал ещё никакого Адольфа, а реальность ещё не казалась таким уж плохим местом, если исключить тот факт, что собак держали на цепях.       Рейх до сих пор ненавидел один вид этого. Любые намёки на нарушение чужой свободы заставляли его испытывать чувство острой несправедливости, на грани с гневом. Они могли запирать Рейха сколько угодно, в конце концов, он и правда сам был виноват в том, что не остановил Адольфа раньше, но вместе с ним они наказали и Союза. Союз был совершенно не при чём, он помог, он победил, и Рейх был ему за это бесконечно благодарен.       — Я не скажу, — пообещал Союз тихо, и его тяжёлая большая ладонь осторожно погладила Рейха по спине. Рейх сглотнул. У них с Союзом осталась всего пара ночей.       Больше, наверное, никто не будет заботиться о Рейхе так же, как Союз. Никогда.       С ощущением сбывающейся мечты Рейх осторожно подтягивается на руках и медленно прижимается губами к губам Союза. Союз прикрывает свои медовые глаза и пытается поцеловать его глубже, а Рейх… Рейх нелепо замирает, барахтается руками в одеяле, потому что мечта оказалась слишком живой, слишком реальной, слишком дышащей, просто слишком.       Союз сам отстраняется, смотрит на обескураженного, взлохмаченного Рейха, моргает раз, второй, а потом на его лице проявляется дикий коктейль ужаса напополам с осознанием. Рейх даже напугаться толком не успевает, только чувствует, как горят губы после поцелуя, когда Союз прижимается к ним ещё раз, чуть более осторожно, но не позволяя отстраняться.       Он целует Рейха ещё и ещё, ласково придерживая за подбородок, ласкает попеременно верхнюю и нижнюю губу, а Рейх чувствует слишком много, чтобы отвечать ему. Он просто прикрывает глаза и ловит ощущение сладкой эйфории, разливающееся в груди. Оно похоже на одуванчики — такое же ярко-жёлтое, такое же счастливое. Союз терпелив достаточно, чтобы дождаться ответа.       Рейх осторожно открывает зажмуренные глаза, словно боясь чего-то, и видит поразительно близко перед собой чужую веснушчатую щёку и невозможно длинные ресницы. Он тут же снова зажмуривается, как будто бы боится чего-то, и Союз усмехается ему в губы — отчего-то кажется, что не издевательски, а снова ласково.       Рейх чувствует, как жар приливает к щекам, и приоткрывает рот. Язык Союза осторожно проникает внутрь, дотрагивается до языка Рейха, и Рейх всхлипывает от удовольствия, всколыхнувшегося вдруг острым жаром в паху. Союзова тяжёлая рука гладит его по затылку, а потом Союз отстраняется.       Он ни о чём Рейха не спрашивает, но Рейх понимает, что Союз теперь знает его маленький секрет. И вновь просто молчит, не задаёт ни одного вопроса, и Рейха не перестаёт удивлять то, каким проницательным этот дуболом иногда может быть.       — Сегодня среда, — шепчет Рейх, дотрагиваясь до губ кончиками пальцев.       — Точно. Я обещал тебе рассвет. Пойдём на кухню? — Союз ласково перебирает пальцами его волосы, а Рейх радуется, что может отстрочить конец счастливой сказки хотя бы ещё на один день.