Крыша

      Всему настал конец. Рейх понял это сразу, только взглянув на сгорбившуюся, одинокую и усталую спину Союза на краю их кровати.       Вот и кончилась сказка.       Рейх старался дышать глубже, но всё равно задыхался, порывался то ли дело глотать ртом воздух, будто бы это вода, и захлёбывался. С утра было слегка прохладно, Рейх жался под одеяло, и думал, что всё это, чёрт возьми, стоило того, даже если Союз будет призирать его теперь, в этом несчастливом конце, когда карета уже превратилась в тыкву, платье — в тряпьё, и только хрустальная туфелька осталась Рейху на память.       — Ты о таком не рассказывал, — голос Союза был хриплый, тяжёлый, ломкий, как будто бы Союзу было очень-очень больно, но он не хотел этого показывать, а голос, безразличный к его страданиям, его выдавал. В этом голосе не было обвинения, но Рейх всё равно не смел надеяться, что Союз его поймёт.       — Ты не спрашивал, — прошелестел Рейх, сильнее закутываясь в одеяло, словно пытаясь защититься. От всего — от Союза и его сгорбленной спины, от маячившего сытой тенью за левым плечом Адольфа, от тревожных глаз Пруссии, заглянувшего на секунду в комнату и тут же ушедшего, судя по звукам шагов, на кухню.       От непонимания.       «Ты другой, — шепчет Адольф, забавляясь. Рейх хочет вырвать себе уши, порвать барабанные перепонки, воткнув в них острые карандаши, только бы не слышать, но он не может пошевелиться, он задыхается. А Союз повернулся к нему спиной, Союза не было. Но даже если бы он видел, помог бы? Рейх знал, что нет, и не винил его. — Ты другой, моя прекрасная Нацистская Германия. Ты особенный среди особенных, уникальный. Идеальный настолько, насколько возможно. Не думай об этом ублюдке, он не ровня тебе, твоей чёрной крови».       «Его кровь тоже чёрная», — возразил Рейх, чувствуя, как дрожат губы.       «Твоя — лучше. Сильнее. Я в своём нынешнем облике это отлично чувствую. Она жгучая и дикая, стоит тебе только захотеть, и по праву этой крови весь мир падёт к твоим ногам».       «Мне не нужен мир, — тоскливо подумал Рейх, глядя на чужую спину. — Мне нужно, чтобы Союз был рядом».       Если бы Пруссия слышал его мысли, он сказал бы Рейху, что это его желание сбылось задолго до того, как Рейх его загадал — Союз был рядом с ним круглосуточно. Не на добровольной основе, но то детали.       — Прости, я не смогу принять того, что произошло этой ночью, — произнёс тоскливо Союз.       — Хорошо, — прошептал Рейх, впиваясь тонкими пальцами в одеяло и закусывая губу до железистого привкуса во рту. Он знал, что так будет. Он знал, но ему всё равно очень плохо.       Хуже, чем бывало из-за Адольфа. Из-за Адольфа бывало страшно, бывало противно и мерзко, но так больно внутри не было никогда. Рейх крепко зажмуривается — до точек.       Он пытается вспомнить, как Союз ещё вчера ему попеременно шептал «вдох» и «выдох», помогая справиться с панической атакой, но отчего-то не вспоминается — перед глазами только чужая сгорбленная спина, растрёпанные золотые волосы, которые хочется расчесать, перебирая пальцами, поцеловать хозяина волос в золотой висок, и сделать вид, будто бы он ничего такого и не имел ввиду, и будто бы ему так делать было позволено много лет тому назад, когда они ещё заключали пакт Молотова-Риббентропа и целовали друг другу руки на глазах у любопытствующих людей, пытающихся понять, как это — брачные игры между странами. Им пророчили политический брак, и Гитлер, и Сталин, по мнению большинства, были слишком амбициозны, чтобы отказаться от такого варианта развития событий.       Стал бы Рейх Союзу достойным мужем? Смогли бы они ужиться? Влюбился ли бы Рейх в него так же сильно, как сейчас?       Одно Рейха знал — в Союза было невозможно не влюбиться. Рейх, как и все влюбленные, не видел в своем избраннике ни одного недостатка. Он был восхищён его простодушной прямотой, мужеством всегда поступать как правильно, как говорит мораль, а не как хочется. Было в этом странном качестве Союза что-то от России — тот тоже отличался бесконечной жертвенностью, особенно по отношению к своим близким. Но именно Союз заставлял сердце Рейха биться чаще. Он не мог не смотреть на его совершенное тело, когда они были в душе, не мог не любоваться лучами солнца, игравшими с золотыми локонами его волос, не мог не вздрагивать от удовольствия каждый раз, как Союз позволял себе быть к Рейху чуть ближе, чем это могло бы быть, будь они хотя бы друзьями.       Рейх скукоживался, прятался в свою скорлупу, горбил спину и плечи, склонял голову низко-низко — кем был он, а кем был Союз? Но смотрел — во все глаза. Смотреть ему никто, кроме Адольфа, не запрещал, а на мнение Адольфа Рейх клал после его смерти всегда, причем большой и толстый (примерно, как у Союза, да).       — Нам стоит вести себя как обычно. Пруссия будет волноваться. Ночью… Ничего не было, — прохрипел Союз. Рейх оглянулся на дверь — Хартвига вблизи не наблюдалось. С кухни раздавались беспорядочные хлопающие звуки, явно показывающие, что Пруссия уже беспокоится. Шипение «отдай помидоры, Влад, я знаю, что они там есть» неоднозначно на это указывало.       — Ничего не было, — эхом повторил Рейх себе под нос. Он не знал, что натворил Адольф, а спрашивать его смерти подобно. Спрашивать Союза — тоже. Оставались Пруссия и Россия. Рейх поёжился. Адольф улыбался слишком предвкушающе, слишком сыто, чтобы всё было так просто. Вероятно, Адольф или напакостил слишком сильно, или тщательно замёл следы преступления.       «Вдох. Выдох. Дыши», — говорил вчерашний Союз в голове Рейха. Рейх дышал. Он Союза всегда слушался.       Осталось только понять, как пережить самое кошмарное утро в его жизни.       Союз ненавидел себя за то, что случилось этой ночью. Он не понимал, как посмел сделать то, что сделал. Совесть заунывно выла где-то под рёбрами, он сидел спиной к Рейху и чувствовал на себе его взгляд. Только он не знал, какой был этот взгляд — укоризненный? Ненавидящий? С отвращением? А может — презрительный? Он боялся повернуться и узнать, что именно таким он и был. Потому что Союз этого заслуживал.       Ещё прошлым вечером он понял, что что-то не так. Рейх вёл себя странно — смотрел нервно и печально, чаще обычного оборачивал голову назад, его левое плечо нервно дрожало, и правой рукой Рейх пытался его держать, чтобы этого не было заметно так сильно, но, конечно же, от Союза это не укрылось. Рейх был немного странным и позапрошлой ночью, вспомнилось вдруг Союзу. Тогда они целовались, и Рейх… Рейх словно был на крайней стадии отчаянья, и лишь потому его поцеловал. И позволял целовать себя в ответ.       Целоваться с Рейхом было приятно. Настолько, насколько не может быть приятно влюбленному совершенно в другое воплощение существу, пусть на Рейха немного и похожему.       Союзу слишком часто становится стыдно за то, что он сравнивает Рейха с Германией. Рейх тоже живой, тоже дышит и чувствует, Союз не должен с ним так поступать, даже если Рейх до сих пор придерживается идеологии нацизма. Совершенно неважно, придерживается он её или нет, хотя бы потому, что это всего лишь идеология. И у Союза была своя идеология, пусть не такая радикальная — но она была близка. Война давно закончилась, и все долги Рейх уже отдал, отсидев (а в этом у Союза не было никаких сомнений) несколько десятков лет в тюрьме строгого режима. Чувствует ли Союз злорадство от этого? Он успокоенно замечает, что — нет. Ему никогда не нравились лишние страдания, даже если страдали его враги. Бывшие враги.       Тем не менее, Союз не может не вспоминать о Германии. Германия был, как само совершенство — приходил, словно изящная кошка, когда только ему вздумается, прибирался немного на даче, звал его ласково папой, давал таблетки от похмелья, ласково целовал в губы и упархивал, только его и видели.       Они жили вместе только несколько лет после окончания войны, когда ГДР ещё нуждался в его опеке. На второй год он плавно перекочевал к Союзу в постель, и Союз не был против — ему было слишком одиноко, чтобы отказывать. Холодная война начинала набирать обороты.       Германия научил Союза любить его. Каждый день Союз просыпался рано только для того, чтобы приготовить Германии завтрак и трахнуть его в постели, ленивого и сонного с утра. Германия неосознанно заставлял восхищаться его телом, его плавными движениями и действиями — как будто бы его кожа, кости и все внутренние органы были сотканы из клеток идеальности, и только для того, чтобы всем Германией восхищались — настолько он довёл до предела собственное совершенство.       Иногда Союзу становилось не по себе — Германия словно держал над лицом маскарадную маску, изображающую кукольное лицо любовника, а сам внутри ломался и крошился, тревожился, сходил с ума — но не мог выпустить наружу ни одной эмоции. И секс с ним был хорош, и всё остальное выше всяких похвал, но проблема была не в том, что Союзу было хорошо, а в том, что Германии было плохо. Он переделывал себя, только бы угодить.       Союз только потом понял, что дело в Пруссии. Германия боялся, боялся не за себя — за брата. Как будто бы ненавидел саму мысль о том, чтобы потерять кого-нибудь ещё. Союз после сделанных им выводов мягко отстранил Германию от себя и уверил его в том, что с Пруссией всё будет в порядке. У Германии словно груз свалился с плеч, он сразу расцвёл и ожил, только мелькала в глазах иногда затаённая печаль. С тех пор близости у них с Союзом не было, Германия вернулся на родную землю, и навещал Союза лишь иногда.       Германия и Пруссия после этих событий, словно негласно между собой договорившись, приняли Союза в семью, и оба заботились, будто бы это он был их подопечным, а не наоборот.       Союз скучал по Германии, по своей близости с ним, и ничего не мог с собой поделать. Ещё когда их с Рейхом только соединили, Союзу думалось лишь о том, как бы затащить Рейха в постель поскорее — так он был похож на Германию, и так Союзу хотелось себе хотя бы не оригинал, а копию.       И у него получилось, только вот про Германию в этот момент не думалось совсем. У Рейха была тонкая, цыплячья шея, и позвонок на её изгибе украшала насмешливая немецкая надпись, чёрные волосы струились вдоль плеч, он дышал тяжело и испуганно, пока Союз елозил у него между бёдрами, и это почему-то возбуждало больше всего. Он излился с мыслью о невнятном, но слишком непреодолимом желании оставить красный след от зубов на рейховой шее, а потом прижаться к ней носом и вдохнуть запах.       Это не было чем-то ужасным — убеждал себя Союз. Рейх красивый, и в том, что Союз хочет его, не должно быть ничего страшного. Но страшное было.       Союз знал себя. Желание плоти у него всегда шло совместно с желанием души — обладать полностью и безраздельно. Цепи его болезненной привязанности почти сомкнулись на Германии, но в последний момент Союз смог его оттолкнуть. Потому что слишком хорошо понимал, что Германии этого не нужно. Он бы не справился, а Союз потом не простил бы себя, увидев в своих руках поломанную куклу с остекленевшими глазами, как две капли воды похожими на глаза России.       Такое уже было однажды. После Потсдамской конференции, где решилась судьба всех воплощений, принадлежащих государству, именуемому «Нацистская Германия», произошёл перелом. Союз переступил черту, которую никогда не должен был переступать.       Он очнулся только когда Рейх, абсолютно обнажённый и растерзанный, лежал под ним и тяжело дышал, словно его лихорадило. Союз смотрел на свои руки — на них была чёрная кровь. Тело Рейха, и без того истерзанное — нацистскими эмблемами-татуировками, недоеданием, было покрыто синяками и кровоточащими укусами. Союз чувствовал у себя во рту маслянистый привкус его крови. Рядом лежал голый США. Он прижимался щекой к груди Рейха и смотрел на Союза — так же ошеломлённо, как Союз чувствовал себя сам. На его лице прослеживались шок и осознание собственной ошибки.       Они не должны были творить такое с Рейхом. Ни одно существо на всём свете не заслуживало, чтобы его насиловали — даже существо, совершившее преступление мирового масштаба.       Сейчас Союз понимает — эта ошибка была роковой. Потому что Рейх, про которого за спиной шептались, что он побывал в постели у половины европы и большей части гитлеровцев, Рейх, который соблазнял одним своим видом и которого хотели все до единого, в том числе и Союз, Рейх, который внёс в общество воплощений новые стандарты красоты — оказался непроходимым девственником. Он даже целоваться толком не умел, но тогда, очень давно, активно делал вид, что раздвигать ноги для него привычно. А они повелись, как два идиота, и только обиднее им было обоим, что они у Рейха очередные в списке, и только сильнее они делали Рейху больно. Рейху, который ни в чём не был виноват.       Тем хуже ощущалась ошибка, которую Союз совершил сегодня ночью.       Намертво впечаталось в память, как они укладывались спать — Рейх будто бы добровольно шёл на заклание. Он казался тихим и печальным, а ещё до смерти напуганным. Отвечал Союзу невпопад, терялся, когда его о чём-то спрашивали Россия или Пруссия, и был совершенно на себя не похож. У Союза плохое предчувствие поселилось в душе тогда прочно — он не мог отделаться от ощущения, что этой ночью произойдёт что-то непоправимое.       Так и случилось.       Рейх долго ворочался с боку на бок, пока Союз наконец не прижал его к себе одной рукой. Рейх дрожал.       — Тише, — шепнул ему Союз на ухо. — Поспи.       Если он заснёт, то катастрофы можно избежать, верно? Если заснут они оба?       Союз не знает, почему, но ему самому в тот момент, когда он заглянул в обречённые глаза Рейха, стало так страшно, как не было очень-очень давно. Примерно с заключения пакта Молотова-Риббентропа. Тогда у Рейха была абсолютно такая же пустота во взгляде. И такие же ледяные руки.       — Я не хочу спать, — шепнул Рейх в ответ вслух. Союз вздрогнул. Он никак не мог привыкнуть к его голосу. Раньше он звучал иначе — громко, чётко, как все немецкие голоса, даже немного грубовато и педантично — как будто бы Рейх тщательно подбирал слова и не желал говорить ничего лишнего. Теперь голос Рейха был едва слышным, очень хриплым и глухим, и говорил Рейх крайне редко, только при Союзе. Иногда Союзу едва удавалось разобрать, что он пытался сказать, и такая разительная перемена Союза порой слишком поражала. А иногда ему просто хотелось слышать больше этого тихого хриплого голоса — он звучал для Союза очень красиво. Хотя бы потому, что принадлежал Рейху.       — Ты не сможешь не спать вечность, — Союз вздохнул. В конце концов, вчера они совершенно не спали. — Поспи.       — Не могу.       За окном громыхнуло, и на краткий миг спальню осветила яркая вспышка, а потом снова стало темно. Рейх вздрогнул и сильнее прижался к союзовому боку. Первая капля стукнулась о железную крышу их дома, потом, чуть более звонко, стукнулась вторая, Рейх с Союзом замерли, глядя друг на друга. Союз Рейха увидел словно бы впервые. Он любовался в полутьме ещё не до конца наступивших сумерек его лицом — овальным, с появившимися недавно от хорошей еды осторожными щёчками, с крохотными аккуратными губами, которые были настолько изящны, что будто бы были созданы только для того, чтобы их целовать. С выразительными чёрными бровями, которые росли словно по линеечке, за исключением одной крохотной волосинки у правой брови, и эту волосинку тоже хотелось поцеловать — так, что собственные губы Союза зудели от этого странного желания. С длинными ресницами и самыми красивыми глазами на свете — в них полыхали алые огни.       Союз наклонился близко-близко, между ним и Рейхом теперь было не больше нескольких миллиметров. За окном громыхнуло в третий раз, и хриплый, тихий стон Рейха потонул в этом грохоте и в поцелуе Союза. Дождь зачастил по крыше — сначала барабанной дробью редких капель, потом всё чаще и чаще. Вспыхнула за окном запоздало молния. Рейх плакал и бормотал что-то Союзу в губы, цепляясь за его плечи. Союз не слышал ни слова, он держал заплаканное лицо Рейха в своих ладонях, любовался его слипшимися от слёз ресницами и покрасневшими глазами, и никак не мог перестать целовать его.       Пошевелив рукой под одеялом, он забрался к Рейху в пижамные штаны и ласково тронул руками его окрепший, средних размеров член. Рейх покраснел пятнами, прикрывая свои невозможные глаза ресницами. Союз, не давая ладоням Рейха подобраться к себе, задвигал рукой быстрее. Глаза Рейха закатились, за окном сверкнуло сквозь гудение ливня, а Союз прижался к приоткрытым губам Рейха, проник языком глубоко внутрь, Рейх застонал, излившись, и этот стон прошёлся от его губ к губам Союза, и дальше, по горлу, пощекотал лёгкие и поселился глубоко в сердце.       Глаза Рейха осоловели. Его веки стали медленно закрываться, а сам он прижимался щекой к плечу Союза и всё ещё пытался сдержать наплывающий на него сон.       — Союз, — пробормотал он. — Так грохочет…       — Сегодня первая майская гроза, — Союз ласково зарылся пальцами чистой руки Рейху в волосы, а вторую, в которую собрал семя Рейха, чтобы ничего не запачкать, осторожно опустил с кровати и вытер о валяющееся там полотенце, которое они с Рейхом поленились подобрать сегодня после душа.       — И что это значит?.. — Рейх сладко зевнул. Союз обнял его двумя руками и прижал к себе сильнее, уткнувшись носом в чужую макушку. — У меня внутри как будто… Одуванчик распустился. Союз.       — Это значит, что наступило лето, — у Союза что-то щипнуло в носу и в груди. «Одуванчик распустился», — повторил он голосом Рейха про себя и поцеловал чёрную макушку. Рейх заснул у него на груди под мерный шум дождя.       Тогда Союз понял, что влюбился.       Он не смог заснуть. Всё гладил Рейха по его тощей спине, считал пальцами выступающие позвонки, смотрел на его подрагивающие во сне ресницы и думал.       Его влюблённость была неправильной. Рейх был мировоззрения совсем другого, нежели он сам, и это угнетало как никогда до этого.       Союз помнит, к чему могут привести такие отношения.       «Это только в дамских романах может быть так, чтобы, несмотря на разницу в статусе, во взглядах и во многих ещё чертах личности совершенно разные люди глубоко полюбили друг друга», — говаривал Союзу Россия, когда ещё был Империей. Союз не застал его увлечения Францией, о котором рассказывали все, кому не лень, появившись на свет позже, но он чётко запомнил те повторяющиеся дни, когда Российская Империя возвращался из Берлина и всякий раз говорил такие слова.       «У таких может быть страсть, но никак не любовь. Потому что любовь, мой милый сын, это в первую очередь — понимание. Слуга никогда не сможет понять свою госпожу, валяющуюся в постели до самого обеда, а госпожа никогда не станет марать руки, моя посуду для своего слуги, даже если они смогут вместе сбежать и воссоединиться «вопреки всему». Потому что они так воспитаны, и это не плохо — в этом и есть вся суть существования личностей — быть разными. Только вот вместе долгое время им не быть никогда. Их может уложить в одну постель страсть, но есть за одним столом и мыться в одном тазу их заставит только искреннее уважение друг к другу. Это и есть любовь».       «А ты любил Францию?» — спрашивал наивно Союз. По человеческим меркам ему было не больше семи в ту далёкую пору.       «Мне казалось, что любил, — с горечью отвечал Империя. — Я пытался перенять его быт, я восхищался им, но мы оказались слишком разными. Знаешь, как говорят? На юге любят тех, с кем спят, а на севере — спят с теми, кого любят. Франция… Любил многих. А я — его одного. Ему по нраву свободные отношения, мне же от этого больно. Поэтому… Надо любить не за страсть. А за понимание к тебе. И стараться понимать в ответ».       «А Германию любишь?»       «Не знаю, малыш. Как и с Францией когда-то, мы с ним слишком разные. Не повторяй моих ошибок, пожалуйста. Учись любить правильно».       Союз был непослушным ребёнком.       Его первой серьёзной любовью стал США.       «Допустим, — размышлял Союз, пытаясь вытащить США из постели, чтобы они успели на конференцию, — госпожа сможет сбежать со слугой в маленький домик на краю леса. И, — Союз ойкнул, потому что Америка накрыл голову подушкой и лягнул его под колено, — допустим, она смогла поменять своё отношение к жизни из-за сильной любви, и теперь счастливо стирает бельё в речке и ухаживает за коровой. Разве такого совершенно не может быть? В конце концов, она искренне любит своего слугу. Что, например, плохого в том, чтобы научиться, — Союз отобрал у США одеяло, но тот только свернулся абсолютно голым комочком, прижал колени к груди и продолжил спать, — вставать пораньше?»       Первый месяц отношений Союз был абсолютно счастлив. А потом они с США одновременно начали друг друга невыносимо раздражать. США сердило, что Союз с утра не мог приготовить ему кофе, Союз же расстраивался всякий раз, как США не мог поддержать беседу. США не разбирался ни в механике, ни в машиностроении, ни в физике, единственной областью науки, о которой он мог говорить часами, была экономика, в которой сам Союз понимал прискорбно мало. Они ходили в разной одежде и злились друг на друга за этот совершенно разный подход к вещам, а иногда и стыдились друг друга перед общими знакомыми. США предпочитал ходить дома в ботинках и даже на кровать мог забраться в них, Союз терпеть не мог видеть в их общей квартире следы от его подошв да и какую-либо грязь вообще, он любил порядок. США же был неконтролируемым хаосом — он ненавидел мыть посуду и убираться в целом, разбрасывал свою одежду по всем комнатам, не заправлял кровать примерно никогда и ни одну вещь в своём бардаке не мог найти. Кроме ключей от машины и кошелька. Вот именно их США не потерял бы никогда и ни за что.       Ночи были горячи, и каждую ночь Союз прощал Америке все его грехи. А на утро было похмелье и начинался очередной невыносимый день. Они ругались настолько часто, что соседи вызывали полицию минимум несколько раз в месяц.       — У нас с тобой не получается, — однажды после очередного секса сказал Союз. Он до сих пор помнит, что небо в ту ночь было ясное-ясное, а полная луна ярко светила в незашторенное окно, будто бы не позволяя закрывать глаза на правду.       Они не подходили друг другу.       США вздохнул и спрятался под одеялом, словно был маленьким. У Союза в груди что-то неприятно кольнуло — сейчас Америка наверняка сделает вид, что не понимает, о чём говорит Союз, и будет на все попытки поговорить об этом лишь по-детски зажимать уши и кричать «ничего не слышу! Не понимаю по-русски!»       Но на этот раз Америка повёл себя иначе. Видимо, понимал, что Союз предельно серьёзен. Он осторожно выглянул из-под одеяла. Союз лежал, откинувшись на подушки и, скрестив руки на груди, смотрел на него, поджав губы. США вздохнул повторно.       — Мы должны поговорить, — строго произнёс Союз.       — Да, я… Знаю, — промямлил США. — Может, не сейчас?       — А когда? Завтра, не получив свой кофе в постель, ты будешь не в настроении разговаривать, — Союз фыркнул.       — Хорошо, — США сжал ладонь Союза в своей. — Теперь я готов.       Мелкий манипулятор.       — Наши отношения на грани краха, — заметил Союз очевидное. Америка сильнее сжал его руку. — Нам нужно…       — Нет!       — Америка, — Союз потёр двумя пальцами свободной руки переносицу. — Мы только сделаем больнее друг другу, если будем это продолжать. Нам нужно искать более подходящих партнёров.       — Но я люблю именно тебя, — Америка переполз выше и заглянул Союзу в глаза, нависнув над ним. — Прошу, дай нам ещё один шанс. Я помою посуду завтра утром. Обещаю.       — Хорошо, — сердце Союза дрогнуло. В конце концов, он и сам думал, что любил этого засранца. — Я тогда… Попробую приготовить кофе.       Кофе был почти сносным, посуда — почти чистой, но их отношения это не спасло.       А потом была война.       Союз думал, что она многому его научила. Ему казалось, он стал терпимее к чужим ошибкам, стал понимать, что по-настоящему важно, и потому грязная посуда казалась пустяком, ничего не значащей мелочью. Он готов был понимать и принимать.       А потому, после того, как они с США «забрали у Рейха права на Германию», Союз согласился попробовать ещё раз.       Они не выдержали вместе и месяца. Расстались, резко оборвав все связи. В следующие годы отношения между ними только ухудшались, и начался период, который в истории было принято назвать Холодной войной.       В жизни Союза появился Германия, США как-то узнал, что они делят постель, устроил грандиозный скандал, и Союз совершенно перестал понимать, почему он «любил» его когда-то. Истеричность США не шла, но истеричным он был всегда — и как Союз не замечал этого раньше?       Однако, в восьмидесятые они снова сблизились. «Если госпожа не желает стать служанкой, то почему бы слуге не попробовать стать господином?» — размышлял Союз. Это стало очередной его ошибкой.       Потому что США окунул его в запой. Союз не просыхал дольше пары дней, а США всё тащил и тащил ему алкоголь, спаивал, а потом трахал. Союз не мог остановиться, каждый вторник каждой недели поздно вечером США возвращался с новой дозой спиртного для него, соблазн всегда оставался слишком велик, а после определённого количества алкоголя в нём ему уже было всё равно, что с ним делают. В конце концов, он выпнул США из своей жизни, но бросить вредную привычку был не в силах и, как только наступала зима, и надзорщик в лице Пруссии исчезал, он снова брался за бутылку.       Но теперь с ним был Рейх.       Если у них с Рейхом сейчас что-то начнётся, они просто вытравят друг другу душу. Союз не мог этого допустить. «Одуванчик распустился», — шепнул Рейх в его голове, и Союза внутри словно медной проволокой оцарапало. Он влип, он очень сильно влип.       Рейх в его объятиях засопел носом, а потом открыл совершенно другие, не принадлежащие ему глаза.       Глаза голубого арийского цвета.       Не нужно было давать Рейху спать.       — Добрый вечер, — прошелестел Гитлер голосом Рейха. — Или ночь? Впрочем, какое это имеет значение? Не отпустите меня, Союз? Мне нужно многое обсудить с Пруссией. Он, кажется, догадывается, что я здесь.       — Я не могу вас отпустить, — прохрипел Союз. — Мне будет стыдно перед Рейхом, если вы что-то натворите.       — Он считает, что ему должно быть стыдно перед тобой. Потому что он выпустил меня, — Гитлер булькнул ртом. Очевидно, это означало что-то вроде смеха. — Хотя он не мог не выпустить. Сошёл бы с ума.       — Как…       — Так получилось? Не имею ни малейшего понятия, но есть у меня догадка, russisches Schwein, что это по воле моего драгоценного Рейха. Он очень сильно не хочет, чтобы я переродился. Подозревает, гадёныш, что я нашёл способ сохранить воспоминания, — на губах Рейха сложилась пластиковая улыбка Гитлера, и Союз передёрнулся.       Единственным человеком, которого он ненавидел всегда, был Адольф Гитлер. Мелькало подобное и по отношению к Сталину когда-то, да и с Лениным, с Троцким, с Хрущёвым позже тоже всё было не всегда сладко, но они все, по меньшей мере, прислушивались к мнению Союза хотя бы иногда.       Адольф Гитлер в своей жизни не слушал никого. Он был гением стратегии и прекрасным оратором, но это было единственными его достоинствами. Была у этого ужасающая обратная сторона — сколь бы ни был он гением, в одиночку гению ничего не создать, и слава богу. Кто знает, что было бы, оставляй он при себе ценных кадров, а не одних подхалимов? Возможно, жестокая диктатура Нацистской Германии никогда бы не была свергнута.       Гитлер был оратором, люди замирали, когда слушали его речи. Но был он оратором и в обычной жизни, а это, право слово, несколько мешало. Он постоянно вёл непрекращающийся монолог, не давая собеседникам вставить и слова. Для него не существовало мнения кроме его собственного.       Как австрийский художник превратился в человека, придумавшего Холокост? Союз не знает и не хочет знать, ему достаточно понимать, что этого не должно повториться.       И поэтому Рейх, сдерживающий Гитлера внутри себя всеми силами, в глазах Союза внезапно превратился в существо, достойное любви больше, чем кто-либо.       Он не смог остановить себя.       Он влюбился окончательно.       — Хочешь его? — глаза Гитлера бегали по лицу Союза, как сумасшедшие, пластиковая улыбка не отлипала от губ. — Хочешь. С самого начала хотел. А теперь ещё и втрескался, как мальчишка, — Союз успел только вцепиться руками в одеяло, когда Гитлер в теле Рейха оседлал его бедра и зашептал на ухо: — Я тоже его хотел. Давно и сильно. Он не давал. И тебе не даст.       Союза начало мутить, когда он подумал о Гитлере, «хотевшем» Рейха. Он вцепился пальцами в одеяло сильнее, замотал головой, но стряхнуть с себя Гитлера не смог — тот вцепился всеми конечностями, рука не поднялась. Это ведь Рейх. Союз сдержит Гитлера и не повредит его телу.       Очень сильно постарается.       — Зря стараешься, хороводы вокруг него выплясываешь. Он под тебя не ляжет никогда и ни за что. Ты ему противен. Он позволяет тебе трогать себя только потому, что боится тебя. Он в зависимом положении, не может двинуться в сторону. Ты сильнее. Влиятельнее. Опаснее. Он затаился. Выслеживает источник лунного серебра, чтобы напасть со спины и спасти Пруссию. Он тебя ненавидит.       — Это ложь, — одеяло под пальцами Союза порвалось, но он только вцепился в него сильнее.       — Это самая что ни на есть настоящая правда. Зачем мне лгать тебе? Это бессмысленно, я уже мёртв. А вот мой милый Рейх ещё жив, вот и вертится, как может. Ты безнадёжен. Он просто выстрелит, когда ты меньше всего ждёшь. Предаст, как предал, порвав пакт Молотова-Риббентропа. Хочешь этого? Держу пари, что нет.       — Чего ты хочешь? — Союз зажмурился. Это всё не было правдой. Не могло было быть правдой. В конце концов, Рейх учил русский язык, загорал на лужайке перед домом, помогал России с уборкой дачи, мастерил с Союзом разные штуковины — некоторым они даже не могли дать названия, настолько они были странными. Рейх любил макароны, питал слабость к Владимиру и всегда давал ему помидоры, знал каждую полку в гостиной по имени, чистил от сорняков грядки России и любовался одуванчиками. Как он мог всё это время строить планы мести?       В это невозможно было поверить, но Гитлер продолжал говорить дальше.       — Трахни его тело сейчас, пока я в нём. Ты подумай, когда ещё представится такой шанс? Когда-нибудь ты не выдержишь и трахнешь его, как тогда, после Потсдамской конференции. Ты не хочешь ему такого, верно? Не хочешь, несмотря на то, что он лживая сука. Я тоже верил ему когда-то многое позволял. А он предал меня без капли сожаления. По его наущению в меня вливали яд. Наркотики. А я ведь любил его, любил больше, чем собственную женщину. Это моя форма патриотизма. Ленин любил тебя так же, ты знаешь об этом? Как и многие до него. Слышал про связь твоего России и Петра Первого? А позже, уже после Петра, этот russischer bastard толоко и успевал, что гулять по рукам. Впрочем, и милый Германия таким грешил, и Австрия с Пруссией, и Италия, и Япония, и Франция, и Британия, и США, и другие. Все они не единожды возлежали с людьми, которые имели над ними полную власть. Правители во все времена думали одинаково, им всегда хотелось ощутить материальность их всемогущества. А что может быть лучше в таком случае, чем обладать своей страной в самом прямом смысле? И я был таким. Но я слишком любил своего Рейха, я боялся сделать ему больно, а потому, когда он отказал мне в который раз подряд, я перестал пытаться. Он был дорог мне, чем я и поплатился. И ты поплатишься. Сколько не будешь пытаться, он всегда будет находить причину, чтобы отказать тебе. Помнишь? «Просто дай мне время. Я не форме, если ты не заметил. Что ты собираешься трахать, Союз? Скелет на ножках? Очень смешно. Я даже не представляю, как у тебя встанет на это». Он всегда найдёт подходящие слова, чтобы ты только испытывал чувство вины. Возьми его сейчас, пока я в его теле, удача сама идёт тебе в руки. Давай же, сделай это. У него всё заживёт до утра, даже если ты порвёшь его, а ты ведь будешь аккуратен, верно?       — Я не могу, — выдавил Союз.       — Сделай это, или я сотру в крошево все его внутренности. Я могу, не сомневайся, — пластиковая улыбка Гитлера стала шире. Его слова влияли на Союза каким-то гипнотическим образом, и Союз не мог ослушаться, хотя сопротивлялся изо всех сил. Голова кружилась, перед глазами плыло, и Союз видел только эту чудовищную улыбку.       Гитлер поцеловал его. Мокро, влажно и глубоко — просто отвратительно. Союз попытался вырваться, но руки словно окаменели.       — У меня внутри, — произнёс Гитлер вдруг совсем как Рейх, — тысяча одуванчиков, Союз.       Союз, превозмогая себя, поднял голову. Гитлер прикрывал глаза и старался не улыбаться, предоставляя Союзу сделать пусть вынужденный, но выбор.       «Одуванчик распустился».       — Может, ты дашь мне отъесться хотя-бы несколько дней?! Или у тебя сперма из ушей польётся, если ты хотя бы неделю кому-нибудь не… — проговорил Гитлер медленно. Союз зарычал от злости и с силой поцеловал его.       Сам.       А дальше было невозможно остановиться.       Союзу казалось, это Рейх — Рейх целует его, Рейх робко касается его тела, Рейх стонет от его члена внутри себя, Рейх сжимается и двигает бёдрами навстречу Союзу.       Союзу было хорошо. Хорошо настолько, что он забывал обо всём — целовал исступлённо рейховы плечи, ключицы, татуировки со свастикой и глупыми немецкими надписями. Гладил ласково его талию, зарывался пальцами в волосы и ощущал себя абсолютно счастливым от единения с Рейхом.       С Оскаром. Его зовут Оскар.       Ося.       Ещё никогда Союз не совершал такой ужасающий ошибки. Даже та ошибка после Потсдамской конференции меркла по сравнению с этой.       — Насытился? — спросил его Гитлер, когда всё закончилось, открыв чужие глаза и сверкнув пластиковой улыбкой.       Союзу захотелось, чтобы кто-нибудь дал ему пощёчину. Это ощущение было бы куда лучше, чем острое «насытился?»       — Забавно, — Гитлер гоготнул, наблюдая за его лицом. — Он, кстати, всё видел. И всё чувствовал. Мой Третий Рейх.       Союз ударился головой о спинку кровати. А потом ещё раз и ещё раз. На глаза выступили злые слёзы.       Что он сделал?       Что он сделал?!       Что он натворил?!       Это же Рейх. Рейх, который чуть не расплакался от удовольствия, когда Союз накормил его обычными макаронами. Вечно голодный Рейх, который тайком от Союза собирал себе запас рыбных консервов, думая, что Союз ничего не замечает. Рейх, который, когда чистит грядку от сорняков, все одуванчики обязательно пересаживает на поляну к остальным. Рейх, который, жалея Союза, решил притвориться Германией, хотя был почти девственником, единственный опыт в сексе которого был крайне болезненным. Рейх, который укрывал Союза одеялом, когда думал, что Союз спит. Рейх, который думал, что Союз не знал, что часть рыбных консервов, которые Рейх запасает на чёрный день, Рейх откладывает специально для него, Союза. Его мучали голодом в этой сраной темнице, а он всё равно для Союза откладывал, добрый дурак.       Союз не понимал, что рыдает, пока не почувствовал, что что-то капает у него с подбородка.       — Прости. Прости меня, прости меня, если сможешь, — он целовал чужие ноги, от коленей и до крохотных, покрасневших от холода пяток, и плевать ему было, насколько ехидно смотрит на него Гитлер — лишь бы Рейх слышал. — Я больше никогда к тебе не прикоснусь. Ни за что, пока ты сам не захочешь… Кого я обманываю? Я не достоин касаться даже твоего пальца. Я больше никогда тебе об этом не напомню, не намекну и словом. Пожалуйста, молю, прости меня за всю боль, что я опять тебе причинил. Прости. Прости. Прости. Прости.       Гитлер пнул его пяткой в грудь, и Союз отстранился от него, вытирая заплаканные глаза.       — Ему очень плохо. Мне кажется, если ты и дальше будешь разговаривать об этом, его вырвет, а убирать рвоту будешь ты, russischer bastard.       — Да, — Союз садится на край кровати, спиной к Гитлеру. — Конечно, я больше не буду напоминать ему.       — Через полчаса он вернётся в тело, — Гитлер закутался в одеяло. — Приятного дня, russischer bastard.       — Ты о таком не рассказывал.       — Ты не спрашивал.       И они друг друга не поняли. Адольф Гитлер задыхался от хохота. Ничего смешнее он в жизни не видел. И в посмертии — тоже.       Рейх вышел на улицу и встал на крыльце, как вкопанный. Союз вышел за ним следом, оглядел поляну перед домом и грустно вздохнул.       — Когда-то же это должно было случиться, — сказал он. — С одуванчиками всегда так. Сначала — жёлтые-жёлтые, потом — белые.       Вся поляна перед домом была была белой, как будто бы за ночь её засыпало снегом. Рейх вдыхал ртом свежий послегрозовой воздух и чувствовал, как одуванчик внутри него тоже преобразуется — закрывается, смыкается в бутон на несколько долгих минут, пока они с Союзом стоят на деревянном крылечке, а потом размыкается, превращаясь в белый пушистый шарик.       — Говорят, если сдуешь за один выдох все семена, то можно загадать желание, и оно сбудется.       Рейх присел на корточки, выбрал ближайший к себе одуванчик, набрал воздуха в грудь и загадал: «пусть Союз испытает ко мне хотя бы симпатию». Сдуть до конца все семена у него не получилось, и он прицелился на следующий одуванчик, снова повторяя про себя: «хотя бы симпатия». Но ему не повезло и на этот раз.       Союз присел на корточки рядом с Рейхом.       — Давай вместе.       Рейх указал на особенно крупный одуванчик, растущий прямо около досок крылечка. Они одновременно вдохнули и сильно выдохнули. Рейх смотрел Союзу в глаза, и тот смотрел на него в ответ, а вокруг летали семена одуванчика. Союз посмотрел долгим взглядом на его губы, а потом на его лице отразилась невнятная эмоция, которую Рейх характеризовал как отвращение. Что это может быть ещё? Ведь Союз отвернулся и сел на крылечко от Рейха настолько далеко, насколько позволяли цепи правосудия.       Рейх посмотрел на абсолютно голый стебель одуванчика перед собой, который только что сдули они с Союзом. Он забыл загадать желание.       Одуванчик внутри Рейха как будто бы тоже кто-то сдул, и он остался уродливым стебельком торчать посреди его груди. Но Рейх знал — этот одуванчик всё ещё был там.       Ведь Рейх не мог заставить себя перестать быть влюблённым.