Крыша

      Они не хотели подслушивать, честно. Просто так получилось, что им надо было спросить у него насчёт помидоров, которые Владимир опять так спрятал, что непонятно, были ли они вообще, и они заползли по деревянной лестнице на второй этаж.       Пруссия стоял перед комнатой России, дверь в которую была приоткрыта на тоненькую щёлочку, и курил итальянскую сигару. Увидев Рейха с Союзом, он нахмурился, приложил палец к губам и поманил их пальцем. Они переглянулись и осторожно подобрались к двери.       Россия разговаривал по телефону, а во рту у него было сразу три сигары, тающие прямо на глазах. Он ходил из стороны в сторону, постоянно затягивался и грустно смотрел в потолок, прижимая телефон к уху плечом. Правая рука его щёлкала зажигалкой, а левая теребила сигары. Иногда пепел падал прямо ему на лицо, но Россия не обращал на это внимания. Глаза у него были несчастным-несчастными.       — Да, да… Я понимаю. Почему именно сейчас, Германия? Мне казалось, в прошлый раз ты ясно дал мне понять, что между нами ничего нет. Что изменилось сейчас? Я… Конечно… Да… Ты мне очень… Понял, никаких признаний. Да… А зачем… Я должен сказать это Савелию? И Рейху? Мне казалось, наши отношения пока не на том уровне… Да… Да… Хорошо… Я сделаю, как ты скажешь. Но, может, ты объяснишь мне, что происходит?.. Я… Тише, ты что, плачешь?.. Конечно, приезжай. Скажем им вместе, если хочешь. Боже, Германия, да что случилось?.. Тише, всё хорошо. Я помогу. Просто так. Не надо этого всего, если ты только ради поддержки… Да… Да… Хорошо. Если ты на самом деле хочешь. Я поцелую тебя, когда приедешь. Только… Не плачь, ладно? Давай.       Россия убрал телефон от уха, сел на разбитую постель и уставился в потолок. Он курил одну за одной, доставая из-под подушки месячный запас дорогого курева.       — Хорошо бы с ним всё в порядке было… Какой я дурак, — произнёс Россия шёпотом. Рейх с Союзом за дверью вопросительно посмотрели на Пруссию. Тот указал им на свою комнату, мол, там поговорим.       Когда они зашли, Пруссия плотно закрыл за ними дверь и сам остался стоять у неё, продолжая курить по-тихонечку ту самую первую сигару, которую они увидели у него во рту, стоило только им забраться на второй этаж.       Комната Пруссии была по-холостяцки пустой — посреди неё была только разбитая одноместная постель и высокий старый шкаф советского образца чуть сбоку. На окне не было штор, и оно было широко распахнуто. Ветви сосен были к нему близко-близко.       Хартвиг подошёл к окну, перегнулся через него и осторожно потрогал одну из ветвей, внимательно её рассматривая. Рейх стоял, смотрел на его широкую сгорбленную спину, видел дым сигары.       — У них ещё со времён Рюриковичей что-то было, — хрипло поведал Хартвиг.       — Я знаю, — тихо ответил Союз. Рейх дёрнул плечом. Пруссия в ореоле света из окна казался ему немного мёртвым. — Руслан рассказывал. Но у них ничего не получилось. Ни разу.       — Не получилось? Ну-ну, а вы двое тогда что? — Пруссия, судя по голосу, наверняка скривился — то ли от сигары, то ли от особо горькой мысли. Рейх подошёл к нему чуть ближе, и увидел, что он рассматривает крохотную шишечку на кончике сосновой ветви. Союз шумно вздохнул — он следовал за Рейхом плечом к плечу. — Детки, блядь.       — Хочешь сказать, мы братья? — чуть помедлив, ошарашенно переспросил Союз. Рейх покачал головой — мысль, высказанная Союзом, была шокирующей.       — Да боже упаси, — Пруссия ниже склонился к сосновой ветке, ласково погладил иголки кончиками пальцев. Они оба — Рейх и Союз — облегчённо выдохнули. — Твой второй родитель Франция, Савелий. Ты — дитя революции, и так можно сложить два и два. У Оскара всё сложнее. Его отец… Частично человек.       — Что, прости? Такое бывает? — лицо Союза стало крайне недоумевающим, но Рейху некогда было замечать это. Он едва дышал от страшной догадки. Перед глазами начали плавать чёрные точки. Этого просто не может быть.       Адольф молчал.       — Германия нашёл способ. Он был буквально помешан на этом. Россия, впрочем, тогда тоже был… Это Франция, — В голосе Пруссии слышалось отвращение. Он затянулся сигаретой сильнее — Рейх увидел дым, — заразил их этой чумой. Садитесь, деточки, расскажу вам сказочку о взрослой жизни.       Союз наконец заметил, что Рейх не движется. «Ты в порядке?» — шепнул он, а потом помог ему осторожно усесться на кровать Пруссии. Рейх опустился на самый краешек, цепляясь за Союза, как за последнюю константу своего существования. Хартвиг остался стоять у окна, низко с клонив голову. Его плечи едва ощутимо дрожали — от холода?       — Жила была в Австрии женщина по имени Клара, и всё у неё никак не получалось заиметь детей. То есть, заиметь-то получалось, но все они рано умирали от болезни.       Рейх не мог дышать, хотя пытался заглотить ртом воздух, но он не глотался — лёгкие отказались работать. Такую женщину по имени Клара он отлично знал. Заочно.       — Дыши, — шепнул Союз. — Представь, что сдуваешь семена одуванчика.       Рейх медленно вдохнул и снова выдохнул. Стебелёк одуванчика внутри его груди чуть колыхнулся. Пруссия обеспокоенно вздохнул, явно расслышав слова Союза, но продолжил, стараясь не сбиваться, хотя голос его то и дело норовил сорваться.       — И однажды к Кларе пришёл с предложением один господин. Он сказал, что ей надо родить ребёнка. Особенного ребёнка, который перевернёт весь этот мир. А потом она сможет родить ещё одного ребёнка для себя, и оба её дитя выживут. Клара согласилась, и они заключили Контракт.       — Разве можно заключить Контракт с людьми? — тихо спросил Союз.       — Можно, — плечи Хартвига неуверенно дёрнулись. — Но это довольно трудоёмкий процесс. При этом нельзя раскрывать людям своей личности, но и см-мочь, — он рвано вздохнул, — убедить их в достаточности одной странной бумажки. Контракт очень вредный сам по себе, он не любит, когда ему не доверяют и какие-то бумаги заключают помимо него. Конечно, сам себя Контракт не разорвёт, но вот случайно убрать парочку важных пунктов может, — дальше он продолжил чуть слышно, будто бы только для себя. — Были раньше сделки и по-надёжнее, одна из них до сих пор удерживает наше Солнце от взрыва. Только их запретили. Потом спросите у своих мамочек, раз уж Германия собирается приехать. Они расскажут об этом куда подробнее, чем я. В конце концов, они тогда были в эпицентре событий…       Вернёмся к Кларе. Двадцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят девятого года она родила на свет мальчика, который являлся на четверть воплощением. Обычно такие дети умирают, да и мало кто пойдёт на риск зачать ребёнка с людьми хотя бы потому, что согласно Третьему Запрету из Списка Семи Запретов, нам нельзя заключать брак с людьми и пытаться завести от них детей. Но Контракт скрыл ребёнка от всевидящего ока Большой Восьмёрки и продлил ему жизнь. Позже у Клары родилась дочь Паула, как ей и было обещано. Убедившись, что всё прошло, как задумывалось, странный господин исчез, будто бы его и не было. Это был мой б-брат, Австрия, и действовал он по плану, созданному Германией лично. Ребёнка, которого он зачал Кларе, назвали Адольфом.       — Гитлер — не человек? — Союз покосился на Рейха и, не удержавшись, взял его за руку. Рейх сжал её в ответ и стал дышать спокойнее, потому что Союз — Союз ведь был рядом, верно? А значит, Рейху ничего не страшно.       «Ублюдок», — хмыкнул Адольф, и у Рейха снова перед глазами почернело. Он уцепился за чужую руку сильнее.       — Верно. Тогда мы не знали, чем это может обернуться. Возможно, именно его природа принесла в наш мир такие ужасающие последствия. Его нечеловеческая часть почти наверняка впитала в себя националистские настроения тех времён, но крови воплощений в нём было слишком мало, он не перенял нашу многогранность взглядов. Любое воплощение, вы и сами знаете, скажет, что религия — это просто способ людей думать и представлять себе мир, а любая национальность — тот же человек, вне зависимости от территории его проживания и взглядов на жизнь. Адольф никогда бы этого не понял — человеческого в нём было слишком много. К сожалению, он перенял от людей не самые лучшие качества, — Хартвиг приостановил свой рассказ, мусоля во рту сигарету. Он шумно дышал, как будто бы каждая фраза давалась ему тяжело, и он старался выпалить всё и сразу одной длинной скороговоркой. Рейх смотрел на его спину, и ничего не видел, в ушах стоял только смех того, кого он считал пусть и сумасшедшим, но человеком.       «Всезнающий ублюдок, — хохотал Адольф. — С чего ты вдруг решил рассказать это всё сейчас, если знаешь, что я здесь?! Вы все знаете, все трое, что я здесь есть, но почему-то притворяетесь, что нет меня, умер, попал в ад! Каково это — умирать, Пруссия?! Расскажи, расскажи им лучше об этом, чем ковыряться в нижнем белье милого Германии! Вместе посмеёмся, обрусевшая свинья!»       — Что он говорит? — тихо спросил Союз.       «Предложил Хартвигу рассказать о том, каково умирать», — произнёс Рейх одними губами, сильнее вцепившись в ладонь Союза, почти царапая её.       — Умирать таким, как я, совсем не больно, Адольф, — Пруссия, судя по голосу, усмехался. Он склонился к самой сосновой ветке и вдохнул её запах. — И не страшно. Я слишком долго жил, чтобы бояться хотя бы самую каплю. Мне нравиться быть в составе России, если тебе интересно.       «Продался. Забыл, как звучит немецкая речь».       — Мне продолжать? — Хартвиг обернулся и посмотрел прямо в то место, где был Адольф. Щёки его были мокрыми от слёз. Он усмехнулся сильнее — остро, с вызовом, а потом повернулся обратно к окну. — Как ты себя чувствуешь, Оскар?       — Нормально, — прохрипел Рейх по-русски.       Вслух.       У Хартвига сигарета изо рта выпала прямо в окно. Он смачно выругался себе под нос, а потом выбежал из комнаты.       Спустя несколько долгих минут он вернулся обратно с тремя сигарами во рту. Его глаза покраснели, а сам он широко улыбался.       — Я рад, — сказал он к чему-то и прокашлялся, вновь встав к окну, полубоком к Союзу и Рейху. — Итак, это всё было началом плана Германии. Вскоре — точнее, когда я говорю «вскоре», я имею ввиду, вскоре для воплощений… — он запнулся, внимательно глядя на Рейха. Рейх слабо улыбнулся ему, — Адольфу стукнуло семнадцать, и план начал входить в фазу кульминации. Германия обратился женщиной, соблазнил Адольфа Гитлера, и они зачали… — Хартвиг рвано вздохнул, опустив взгляд. — Тебя, Оскар.       — Не может быть, — прошептал Союз.       «Сразу, как увидел Германию, я понял, что это был он», — Адольф смеялся так громко, что Рейх ничего больше, кроме его смеха, не слышал. Перед глазами плыло, к горлу подступал ком, и сознание начинало потихоньку уплывать, но Союз крепко держал его за руку. Рейх цеплялся за него, как утопающий — ладонь Союза была большая, сухая и тёплая. Пальцы были крупные, с мозолями в местах сгиба и с внутренней стороны — это была рука существа, привыкшего работать.       Рейху вспомнилось, как они сегодня утром перенастраивали собранный ими давно телевизор и смотрели Винни Пуха от союзмультфильма. Рейху понравился этот мультик, особенно, где Винни Пух застрял в норе кролика. Он не мог перестать смеяться, а Союз смотрел на него сияющими глазами и переспрашивал «правда, нравится?», Рейх хихикал Союзу в бок, а тот обнимал его своей большущей ручищей вдоль спины, прижимая к себе, ярко улыбался, и можно было притвориться, что между ними не было той ужасной ночи, о которой Рейх до сих пор ничего не знал.       Звон в ушах прекратился. Рейх стал дышать ровнее, щупая знакомую ладонь Союза. Адольф по-прежнему что-то говорил, но теперь это было лишь фоновым шумом. Зрение прояснилось, тошнота отпустила, Рейх глубоко вдохнул, представил себе белый пушистый одуванчик и, выдыхая, дул на него, пока не сдул весь. Потом ещё и ещё.       Всё хорошо.       Рейх не стал ни лучше, ни хуже от того, что Адольф был его отцом. Он остался прежним. Германия всегда говорил ему, что ошибки взрослых — только их ошибки, не стоит перекладывать их на детей.       Рейх знал — Германия любит его. И он любит Германию — этот факт никогда не менялся, чтобы не случилось. Даже если Рейх и Адольф были следствием ошибки Германии, Германия никогда не называл ошибкой ни одного из них, а просто брал всю ответственность на себя. Даже если он ошибся, он поступил, как нужно поступить всякому, кто ошибся.       Сейчас, понимая это, Рейх любил его только сильнее.       — Ты в порядке? — пробормотал Союз неловко. Рейх кивнул, улыбнулся ему и Пруссии.       — Всё хорошо, — сказал он вслух. — Это всё в прошлом. Продолжай, Хартвиг.       — А дальше рассказывать и нечего. Ты родился, и Германия полюбил тебя, как никогда никого не любил. Как и все мы. Наш общий на троих ребёнок, — Пруссия мечтательно прикрыл глаза, затянувшись сигарой. Одну руку он высунул в окно, теребя шишечку на кончике сосновой ветви. — Каким ты был замечательным… Послушным и тихим. Не то, что ты, Союз — только отвернёшься, ты уже или на дерево залез, или кошку палкой тыкаешь, или слуг по двору гоняешь, словно бес в тебя вселился, — Хартвиг целиком погрузился в воспоминания, сминая пальцами остатки одной из сигар. — Россия с тобой едва справлялся. Вы, наверное, не помните, но первые полгода своей жизни вы провели друг с другом. У России с Германией тогда был переломный момент в отношениях, и вы оба были то месяц у нас, то месяц в Петербурге. Расцепить вас, честно говоря, было невозможно, везде вместе гуляли. По правде сказать, Савелий, рядом с Оскаром ты становился почти вменяем, а ты, Оскар, наоборот, переставал быть тихоней, словно красовался перед ним. Но потом у ваших родителей не заладилось, и вы перестали видеться.       — Не помню такого, — Союз нахмурился. Рейх покачал головой — он тоже не помнил.       — Маленькими были, — Пруссия пожал плечами. — Не парьтесь оба. Мне просто интересно, что вы будете делать. Как вы поняли, между Россией с Германией и вами, я выбираю именно вас двоих. По меньшей мере, в этом… Конфликте интересов.       — Ты называешь их отношения конфликтом интересов? — выгнул брови Союз. — Любопытные же у нас всех интересы, что под таким углом пересекаются.       — Они могли бы безболезненно для себя выполнить вместо вас ваше наказание, и ничего бы им не сделалось, — категорично ответил Пруссия. — Но взамен этого они согласились на этот фарс с судом Большой Восьмёрки, и согласились даже с тем, что вас двоих нужно за что-то там наказывать. Хотя вы оба наказания заслуживали меньше всего. И пусть их положение было шатким, они могли отказаться и защитить вас. Конечно, у них были причины, я не сомневаюсь, — Пруссия повертел окурок между пальцами. — Но мне плевать на эти причины, пока страдает мой племянник, — и Хартвиг подмигнул Рейху. — Австрия звонил. Просил передать, что сильно скучает по тебе и навестит, как только вырвется из бесконечной рутины отчётов. Но сдаётся мне, он там новую пьесу пишет, ему не до того.       — Я тоже скучаю по нему. Передай, пусть не торопится с пьесой. Я подожду, — Рейх кашлянул в кулак — горло болело с непривычки — и улыбнулся Хартвигу в ответ, не отпуская руки Союза.       На душе было легко — пусть там всё ещё рос голый стебелёк одуванчика, но рос он на зелёной траве и под голубым небом.       На несколько дней настало затишье. Россия пытался заговорить с Союзом о Германии, Союз его попытки игнорировал с упорством носорога и слоновьим терпением — его искренне обижали усилия России оправдаться, потому что звучали примерно как «прости, я уговорил твоего бывшего встречаться со мной, и теперь пытаюсь выяснить, не против ли ты». Рейх Союза понимал — если бы здесь был Германия, он бы звучал ещё менее деликатно, сказал бы Рейху что-то вроде «да, я сплю с нашим бывшим врагом, но это только моё дело, и только попробуй осудить меня», и дело с концом. Рейх бы ничего не смог ему ответить на это, и это было крайне обидно.       После каждой попытки России Союз становился всё грустнее. Рейху от этого становилось очень не по себе, и он решил, что надо что-то делать.       Это ведь Союз — Союз, который помогает ему дышать, когда он задыхается, который кормит Рейха макаронами и делает вид, что не замечает, как Рейх прячет рыбные консервы на чёрный день. Союз, который дул вместе с ним на одуванчик и показывал Винни Пуха. Как Рейх мог переносить его грусть, и не грустить вместе с ним? Поэтому он набрался смелости и сам предложил Союзу странную глупость.       — Давай притворимся, что мы тоже вместе, — шепнул он Союзу на ухо в гостиной, сразу после того, как Россия в очередной раз попытался сказать нечто наподобие «а мы с Германией решили, что…». Договорить Союз ему не дал, включив громкость на стоящем на полке телевизоре настолько сильно, что Россия никак бы не смог его перекричать. Россия расстроенно вздохнул и вышел из гостиной. Вслед ему полетела книга Джейн Остин «Гордость и предубеждение», брошенная кем-то из полок, кажется, Алиной. Россия ойкнул, подобрал её, посмотрел на обложку, зажал под мышку и пошёл на кухню. Очевидно, читать и вдохновляться.       — Повтори, — Союз сделал звук на телевизоре чуть потише и внимательно посмотрел на Рейха. — Повтори, что ты сказал.       — Давай притворимся, что мы тоже вместе, — Рейх почувствовал, как горят уши. — Тогда Россия отстанет от тебя, а ко мне не будет приставать Германия. Когда приедет.       — Ты уверен? В смысле, что… Ты будешь в порядке, если мы будем иногда вести себя так? — Союз сглотнул, его глаза забегали — по телевизору, по книжным полкам, по ковру. Только на Рейха не смотрели. Рейх моргнул.       — А что со мной может случиться?       — Тебе может быть неприятно, когда я тебя трогаю, — Союз закусил губу.       — Почему? — Рейх чувствовал себя всё более растерянно. Они сидели сейчас вплотную друг к дружке, и Рейх всё никак не мог понять, о чём Союз говорит, хотя внутри у него поселилось очень нехорошее предчувствие.       — Ну… После той ночи, — Союз закрыл лицо руками. Рейх несколько минут смотрел на него с крайней степенью недоумения в мыслях, а потом до него медленно дошло.       Союз говорил о той самой ночи. И они тогда… Они что… Переспали? «Прости, но я не смогу принять того, что произошло этой ночью», — вспомнилось ему. Нет, всё не могло быть так легко. Но Рейх испытал некоторое чувство облегчения от того факта, что хоть что-то прояснилось.       — Со мной всё будет в порядке. Ты мне не неприятен, — проговорил Рейх, медленно подбирая слова. — Союз?       — Правда? — Союз поднял глаза на него. В его голосе было столько надежды, что Рейху стало немного не по себе. — Тогда хорошо. Давай притворимся, что мы вместе. Это ты здорово придумал. Россия в вопросах личной жизни бывает просто невыносим, а Германия… Порой просто чересчур резок.       Рейх мог только неловко кивнуть.       — Это Германия! — Россия вскочил с кресла и помчался на улицу прямо как был — босиком, в домашней свободной одежде, с пучком на голове и двумя сигарами во рту, топая по деревянным доскам пола. Рейх с Союзом, собирающие в это время экспериментальный подарок для Хартвига, переглянулись и отложили инструменты в сторону. Пруссия, сидящий на кресле рядом с книжными полками и читающий газету, опустил её верх, хитро усмехнулся и подмигнул им. Рейх с Союзом переглянулись.       Они и так сидели вплотную друг к другу (потому что они всегда так сидели, им обоим так было удобней всего), а теперь они ещё и переплели ноги под столом — правая нога Рейха соединилась с левой ногой Союза. Союз обнял Рейха за талию, Рейх прижался к нему посильнее, они заговорчески улыбнулись друг другу, как всякие дети, затевающие крайне опасную, но смешную шалость. Потом стало слышно шаги за дверью, весёлый голос России и наигранно-скучающий — Германии, Союз наклонился к лицу Рейха, и они осторожно соприкоснулись губами.       Россия с Германией всё разговаривали где-то в коридоре, а поцелуй всё длился и длился. Рейх осторожно приоткрыл губы и чуть не застонал вслух от ощущения того, как нежно язык Союз проник внутрь его рта. Союз стиснул его талию, а второй рукой взял его за подбородок, чтобы целовать глубже. Странное удовольствие растеклось у Рейха внизу живота, а на стебелёк одуванчика в груди, увядший и тоскливый, посветил солнечный лучик. Рейх не выдержал, и всё же застонал — целовался Союз с полной самоотдачей, так увлечённо и старательно, что у Рейха пальцы на нога поджимались, а жар внизу живота всё разрастался.       — Кхм, — кашлянул Хартвиг из-за газеты. Рейх и Союз резко отстранились друг от друга, не переставая, впрочем, переплетать ноги под столом. В дверях гостиной стояли удивлённые, мягко выражаясь, Россия и Германия. Рейх сделал невозмутимый вид и независимо полулёг на Союза. Тот, словно бы и не произошло ничего необычного, начал пальцами расчёсывать Рейху его длинные чёрные волосы.       — Ну да, этого стоило ожидать, — пробормотал Россия себе под нос. Он поразительно быстро пришёл в себя — сунул в рот новую дозу сигар и заулыбался как ни в чём не бывало, демонстративно переплетя их с Германией пальцы рук.       А вот выражение лица Германии Рейх не забудет никогда. Его рот чуть приоткрылся, глаза расширились так, что казалось, будто бы глазные яблоки выйдут из орбит, брови поднялись к потолку. Рейх подавил порыв по-идиотски захихикать — не стоило портить результаты их искусной актёрской игры, которая и игрой-то почти не была.       Так тебе и надо.       — Здравствуй, Германия. Как добрался? — начал Союз, улыбнувшись, будто бы и не произошло сейчас ничего необычного.       — Здравствуйте, папа, здравствуйте, Vater, — Германия пытался взять себя в руки. Рейху было забавно наблюдать за его стараниями, а в душе плескалось что-то солнечно-необузданное и счастливое — как будто бы они с Союзом и вправду были вместе. — Здравствуй, брат.       — Здравствуй, брат, — Пруссия хмыкнул из-за газеты. — Не устал в дороге?       — Нет, спасибо за беспокойство, — Германия наконец снова принял свой надменно-скучающий вид, который держал маской над своим лицом почти всегда. Он выглядел настолько же безупречно, насколько и обычно — аккуратно сидели на нём белый пиджак и белые брюки, под пиджаком была чёрная рубашка, которая только подчёркивала длинные чёрные волосы Германии, ровно уложенные и красивые. Рейх невзначай зацепился взглядом за эти волосы, Германия это заметил и его губы дрогнули. — Хорошо добрался, папа. Как вы? Как Vater?       — Оба здоровы, как видишь, — хмыкнул Союз, демонстративно прижимая Рейха к себе поближе. Германия в растерянности вцепился в руку России.       — Пойдёмте поедим, я приготовил обед, — разбил неловкую тишину Россия. Германия благодарно вцепился в него сильнее. Рейх с Союзом понимающе переглянулись и поднялись одновременно. По правде говоря, их «фальшивая» пара выглядела куда естественнее, чем «настоящая» пара России и Германии. Следом за ними поднялся Хартвиг, оставив газету на кресле. Все стайкой потянулись на кухню.       — Так значит, вы вместе, — пробормотал Германия, ковыряясь ложкой в тарелке с борщом. Все за столом, кроме него, уплетали за обе щёки, Рейх и Пруссия в том числе — Россия готовил без приуменьшений потрясающе.       — Угу, — промычал Союз, не отвлекаясь от еды.       — В этот раз вы превзошли сами себя, Россия, — произнёс сыто Рейх, отодвигая от себя пустую тарелку.       — В самом деле, Руслан, — произнёс невнятно Хартвиг с набитым ртом. — Божественно вкусно!       — Полностью согласен, — проговорил Союз, глотая бульон ложку за ложкой.       — Добавки, Рейхуш? — Россия расцвёл от похвал и даже зарделся немного. А Германия смотрел на Рейха и Пруссию круглыми глазами. К борщу он так и не притронулся.       — С удовольствием, — согласился Рейх, облизываясь. Россия поднялся из-за стола, взяв тарелку Рейха, и налил ему ещё борща.       — Мне тоже добавки! — Пруссия вскочил из-за стола и протянул свою тарелку России.       — И мне тоже, Россиюшка, — Союз поднял пустую тарелку. И добавил внезапно, глядя на полную тарелку Германии: — А ты чего не ешь?       Все в кухне замерли. Германия удивлённо хлопнул глазами.       — Невкусно? — улыбка сползла с лица России, и он весь как-то уменьшился. — Ты не любишь супы, да? Мне стоило догадаться и приготовить что-то другое…       За столом тут же начало нарастать напряжение, и ему было несколько причин.       — Живо жри, — зло произнёс Хартвиг, и его слова отражали так же мысли Рейха и Союза — их троих общие.       Дело было в том, что Россия сам по себе был добрым существом. Он всем вокруг старался помочь и угодить. Когда кто-то ссорился, он всегда сглаживал углы и находил компромисс. Более того, Россия часто брал на себя огромную часть работы по дому просто потому, что любил повседневную рутину. Все они старались помогать ему по мере сил, потому что Россия содержал ещё огород, продукты с которого шли на общий стол, а так же готовил на всех почти каждый день. И как-то так получилось, что Россия стал душой их домашней жизни, её центром.       И смотреть, как кто-то так наплевательски относится к его трудам, было им всем по меньшей мере неприятно. По большей — они, все трое, пылали от ярости. Германия под их коллективным недружелюбным взглядом немного побледнел.       Была и ещё одна причина, по крайней мере, у Хартвига и Рейха была.       Германия был виноват, они понимали это слишком отчётливо. Если бы не Германия, тысячу раз уверявший их, что Адольф не выйдет из-под контроля. Если бы не Германия, возможно, последствия Второй Мировой не были бы столь плачевны.       У них в семье за ошибки принято наказывать, а это определённо было Ошибкой с большой буквы. Рейх помнит, как совершил ошибку сам, и Германия наказал его.       Теперь пришла его очередь наказывать.       — Что случилось? — Германия вжал голову в плечи.       — Ты случился, — буркнул Союз. Он искренне обижался за Россию.       — Понимаешь, дорогой братец, — Хартвиг положил руку на плечо Германии и сжал её так сильно, что Германия побледнел сильнее. — Россия старался для тебя, ублюдка, весь день. Готовил этот великолепный борщ. А ты, — Хартвиг наклонился ниже, к лицу Германии, — дрянь такая, не ешь.       — Прекрати, Хартвиг, всё в порядке, — Россия обеспокоенно замахал руками, и Пруссия нехотя отпустил чужое плечо.       — Прошу прощения, — Германия потёр плечо, выглядя при этом настолько изумлённо, что лицо Хартвига приняло крайне довольное выражение. Рейх усмехнулся уголком губ. — Я задумался, и только поэтому ещё не попробовал… суп.       Он зачерпнул ложку и, под четырьмя взглядами, одним с надеждой, другими тремя — с нескрываемым раздражением, медленно поднёс её ко рту, глядя на неё с крайней степенью опаски. И проглотил.       «Вот как выглядит дзен», — подумал Рейх.       — Вкусно, — ошарашенно произнёс Германия. — Очень вкусно, Россия.       — Правда? — у России буквально звёзды в глазах засияли, и все на кухне ощутимо расслабились. — Я так рад, что тебе понравилось!       — Ваш борщ не может не понравится, — мягко произнёс Рейх по-русски.       — Именно. Твой борщ просто самый чудесный на свете! Иди, я тебя расцелую, хозяюшка наша, — добавил Пруссия также по-русски, шагнул к России и стал попеременно целовать его то в одну, то в другую щёку. Россия хохотал и шутливо отворачивался.       «Вот кто лучше бы подошёл России. Хартвиг», — внезапно подумал Рейх и переглянулся с Союзом. У того, судя по его виду, была точно такая же мысль. Германия опустил голову низко-низко над тарелкой, так, что волосы не давали разглядеть выражение его лица. Но Рейх знал, о чём он думает.       Адольф как никогда сильно рвался в тело Рейха, но пока Рейх в сознании, он его не пустит наружу. А вот ночь может быть… Сложной. Рейх только надеется, что Союз за ним присмотрит.       Этот разговор должен был начаться, и избегать его было бесполезно. Германия съел столько тарелок супа, сколько в него влезло, и так медленно, как только смог. Хартвиг сидел за столом и скучающе смотрел на него, подперев щёку ладонью, пародируя своим пренебрежением самого Германию. Рейх тоже смотрел на Германию, скрестив руки на груди и сделав равнодушное лицо — а делать равнодушное лицо он умел, у него был лучший учитель. Союз переводил недоумевающий взгляд с Рейха на Германию и обратно, и только Россия, казалось, не замечал повисшего над столом напряжения, а только подливал с ласковым воркованием Германии борщ.       Наконец, Германия отодвинул от себя тарелку и поднял на Рейха полный вызова взгляд.       — Спасибо, Россия, — произнёс он, смотря только на Рейха знакомыми голубыми глазами. Глазами Адольфа. — У тебя золотые руки.       — Истинная правда, — Рейх усмехнулся. — Союз, милый, не выполнишь одну просьбу?       — Какую?       — Подержи Россию, пожалуйста. Я не хочу, чтобы нам помешали.       Рейх поднялся из-за стола, обошёл его и встал прямо за спиной вновь опустившего голову Германии — длины цепей правосудия для этого хватило впритык. Союз поднялся следом за ним и осторожно положил руки России на плечи. Россия покачал головой, стряхнул руки Союза и принялся прибираться на кухне.       — Семейные разборки всегда должны оставаться семейными, — тихо произнёс он. — Я понимаю. И вмешаюсь только в крайнем случае. Но мы ведь теперь семья, Рейхуш?       — Определённо, — Рейх улыбнулся уголком губ. — Но вы лучше не смотрите. На всякий случай.       Пруссия поднялся, кивнул Рейху и принялся рыться в ящиках кухонного гарнитура. Ящики на это беспокойно и невпопад хлопали.       — Я очень долго молчал, — начал Рейх, наклонившись к сжавшемуся Германии. — Потому что не хотел говорить. Не хотел, чтобы через меня вытекли наружу неправильные слова. Не хотел лгать себе. Я ненавижу говорить до сих пор. Ты прекрасно знаешь, почему.       Спина Германии едва слышно вздохнула. У Рейха нервно дёрнулся глаз.       — Но сейчас никакого выхода, кроме «поговорить» я не знаю, — он сделал паузу, после которой последовала продолжительная тишина.       — Так говори, Vater. Почему ты замолчал? — это звучало бы грубо, если бы голос Германии не сломался бы в конце и не упал бы во всхлип. Рейх медленно вдохнул и выдохнул, а потом резко схватил Германию за волосы, развернул к себе и заставил не отводить взгляд.       — Какой я тебе, к херам, Vater? Слушай меня внимательно. Ещё раз вытворишь такую херню, как эта, с Адольфом, и я тебе клянусь, — Рейх сжал в кулаке чужие волосы сильнее. Германия смотрел на него широко распахнутыми, красными глазами, — что, даже если буду к тому моменту мёртв, то воскресну, и ты до конца своей жизни будешь служить в синагоге, отмаливая каждую смерть, произошедшую из-за твоей гордыни. Ты меня понял?       — Да, — выдохнул Германия. Рейх разжал кулак, и волосы Германии упали на плечи. Рейх собрал их в хвост в своих ладонях и пережал у самой головы. Германия закусил губу.       — Я люблю наши волосы, — Рейх наклонился к лицу Германии, оперевшись, коленом на стул. — Они делают нас с тобой особенными. Я люблю их так же сильно, как Адольф ненавидел их когда-то — за то, что они чёрные, слишком непохожие на натуральный немецкий блонд. Но я люблю их за то, что они для нас с тобой значат, — Рейх почувствовал, что Пруссия нашёл, что искал, и теперь стоит за его спиной, покорно ожидая, когда Рейх подаст сигнал. — Помнишь, как ты обрезал мне их почти налысо, когда Хартвиг лишился руки? Ты был в своём праве, я тогда проебался. Но теперь, — Рейх сильнее сжал хвост чужих волос в своей руке, — проебался ты. Ты знаешь, что это значит, верно?       Германия покорно опустил ресницы. Из левого глаза медленно потекла слеза. Рейх подавил в себе чувство жалости и кивнул Пруссии, показав нужную длину.       Кухонные ножницы чикнули раз, второй — они с Союзом отлично их заточили. Длинные метровые волосы, гордость и любовь Германии, внезапно оказались на полу, а на голове плачущего Германии осталась лишь коротенькая чёлка, как у дворового мальчишки. Пруссия чиркнул ножницами ещё несколько раз, подравнивая концы и отошёл на шаг.       — Не плачь, отрастут. Лет через пять, — холодно улыбнулся Рейх.       — Прости, — прошептал Германия.       — Не слышу, — фыркнул Рейх.       — Прости, я проебался, — Германия шмыгнул носом, и Рейх наконец обнял его, как хотел с самой первой секунды их встречи. Старая рубашка в месте, куда Германия уткнулся лицом, быстро намокла. Рейх гладил его по спине, забирался пальцами в короткие теперь уже пряди волос. Германия цеплялся за него так сильно, что у Рейха трещали рёбра, но это казалось сейчас слишком мимолётным и неважным. На щеках было мокро. Пруссия обнял их обоих за плечи, и Германия стал плакать чуть тише, прижимаясь к боку брата.       Рейх поднял глаза и увидел, что Союз смотрит на него со светлой грустью, обнимая Россию.       — Жил-был Железный Дровосек, — начинает Россия, чему-то улыбаясь и мастерски переворачивая блинчик на сковородке.             Пруссия сидит в кресле у входа на кухню и читает газету. За столом, прижавшись вплотную друг к дружке, сидят Рейх с Союзом и продолжают мастерить ему подарок. Только он об этом, конечно, не знает. С ними за столом, чуть дальше, сидит Германия и что-то пишет в толстой тетради. Но когда Россия начинает говорить, он прерывается и внимательно смотрит на спину России. А потом со вздохом продолжает:       — Железному Дровосеку принадлежали бескрайние просторы — от восточных гор до западных равнин.       Пруссия отрывается от газеты, но потом снова делает вид, что читает её. Союз с Рейхом тоже не показывают, что слушают.       Хотя сейчас они абсолютно точно услышат что-то важное.       — Но нигде Железный Дровосек не находил себе покоя, — Россия перекладывает блинчик на тарелку, наливает масла и теста на сковородку — для следующего.       — Был в горах — горы тряслись, — Германия надел себе на нос прямоугольные очки и продолжил что-то писать в тетради.       — Был в равнинах — реки выходили из берегов, — пока блинчик поджаривался с одной стороны, Россия достал глубокую миску и начал готовить тесто для оладий.       — Был в морях — моря сходили с ума и проглатывали корабли, — Германия перевернул страницу тетради и продолжил плавно водить ручкой по бумаге.       — Куда бы не приносили его ноги — отовсюду его гнали, словно и не он был хозяин тех земель, — Россия перевернул блинчик, подбросив его в воздухе.       — Душа у него была железной, как и он сам, — Германия зачеркнул несколько слов в тетради и застрочил с новой силой. Короткие пряди волос спадали ему на нахмуренные острые брови.       — Но однажды он встретил существо, свет чьей души заставлял горы замирать, — с нежностью произнёс Россия, проведя рукой по макушке Германии и снова вернувшись к блинам.       — Равнинные реки — успокаиваться, — Германия убрал короткие пряди волос с лица и взглянул на спину России из-под ресниц. Лицо его при этом осталось неизменно.       — Море — застывать в штиле, — Россия сложил блинчик в общую тарелку, где их уже была горка и стал аккуратно лить на сковороду тесто для оладий.       — Существо было слишком добрым, — Германия скривился и снова принялся за свою тетрадь, вычерчивая в ней странные фигуры.       — И глупым, — с усмешкой добавил Россия и охнул, когда получил тетрадью по пятой точке. — Оно было настолько добрым, что, узнав о проблеме Железного Дровосека, отсоединило часть своей сияющей души и отдало этот кусочек ему, вложив в его грудь.       — Тогда Железный Дровосек познал самое прекрасное чувство в жизни.       Россия и Германия надолго замолчали. Шкворчали оладьи на сковородке, ручка водила по тетради, хрустела перелистываемая газета.       — Любовь? Это была любовь? — наконец не вытерпел Союз.       Россия повернулся и дал ему щелбан в лоб. Союз ойкнул, надулся, но больше ничего не сказал. Россия вернулся к плите, переворачивать оладушки. Снова настала тишина.       Наконец, когда рядом с горкой блинов высилась горка оладий, Россия выключил плиту и поставил две тарелки на стол. Союз и Рейх тут же убрали с него всё лишнее, Германия спрятал тетрадь, Пруссия пересел к столу. Россия достал клубничное варенье, раздал всем чайные ложки и блюдца, разлил чай по чашкам.       Завтракали в сытой тишине. Россия заботливо подкладывал Германии побольше оладий на тарелку, Германия сердито фыркал, но пододвигал к нему в ответ варенья и доливал чаю. Союз, взяв пример со старших, скармливал Рейху блинчик за блинчиком, Пруссия странно улыбался — как и всегда, и только Рейх казался чуть более задумчивым, чем обычно.       — Спасибо за еду, — произнёс он последним и отнёс тарелки — его и Союза — в раковину.       — Пожалуйста, — Россия улыбнулся, плавно встал из-за стола и обнял Германию, зарываясь пальцами в его волосы. Германия подавился чаем, закашлялся и сердито шлёпнул Россию по рукам. Россия виновато поцеловал его в макушку и забрал пустую грязную тарелку, так же отнеся её в раковину.       — И всё же, — тихо начал Рейх. — Что это было за чувство, которое познал Железный Дровосек?       — Ты ведь уже догадался, — засмеялся Россия, вновь подходя к Германии и обнимая его. — Ты всегда был умным ребёнком, не то что мой — бревно бревном. Но ничего, зато он ласковый и заботливый. Ты не переживай, у него сердце вперёд головы понимает.       — Эй, — вяло возмутился Союз, — ничего я не бревно. И… Что это за чувство?       Россия загадочно улыбнулся, наклонился, поцеловал Германию в ухо, распрямился и дал Союзу ещё один щелбан. Германия вздохнул.       — Понимание, папа. Конечно, это понимание, — сказал он, отпив чаю и свободной рукой уцепившись за руку России. Их пальцы переплелись. — Железный Дровосек понял милосердие существа, подарившего ему часть своей души, а поняв, полюбил его. Существо полюбило его в ответ со всей искренностью его души.       — У них было много детей, — продолжил Россия, печально улыбнувшись. — Только они не смогли передать им самое главное — понимание к ближним. И досталась каждому из детей нечеловеческая сила Железного Дровосека и острый, внимательный взгляд полюбившего его существа. Только дети не умели всем этим пользоваться, сколько разрушений они принесли в этот мир — не перечесть. Наконец боги, собратья Железного Дровосека, обозлились на них и перебили всех по одному, а потом был введён Первый Запрет — воплощениям больше нельзя было иметь детей, кроме подчинённых земель — колоний.       — Со временем существо, добровольно отдавшее часть своей души, ожесточилось, — Германия холодно посмотрел на Союза.       — И стало самодовольным засранцем, — хохотнул Россия, потискав Германию за щёку. Германия на него фыркнул.       — А Железный Дровосек так и остался добрым и наивным, — он тыкнул Россию в бок.       — Потому что старался сохранить чужую душу, как только мог, — пропел Россия и поцеловал Германию в нос, но продолжил уже серьёзно: — Они очень тосковали от потери детей. Настолько, что почти перестали понимать друг к друга. Мир развёл их по разные стороны. Они взывали ко всевозможным силам, моля даровать им детей, и однажды силы согласились и показали им способ, каждому свой.       — И у них получилось, — внезапно голос Германии стал очень напряжённым. — К сожалению, это не сказка со счастливым концом. Существо сошло с ума от собственной гордыни, и Железному Дровосеку пришлось пойти против него, чтобы самому не сойти с ума, и чтобы его возлюбленный не умер. Что до их детей… Силы сказали, что они смогут в полной мере обладать способностями Железного Человека и его возлюбленного, только если им удастся совершить то, что не удалось прошлым детям — прийти к пониманию.       — Судя по тому, как дом механизирован, вы к нему пришли, — хохотнул Россия. — Хотя использование моих способностей у вас, должен сказать, весьма своеобразное. Вы ещё и способности Германии как-то приплели и все свои творения… Как это назвать? Оживили? Даровали им часть своей души и понимание человеческого языка? Ваш Владимир — просто нечто.       Некоторое время на кухне стояло молчание. Россия принялся мыть посуду, Союз вытирал тарелки, Рейх рядом мыл плиту, а заодно и кофеварку Маришу, которая всё норовила выпасть у него из рук и кувыркнуться к раковине, где стоял Россия. За раковиной стоял холодильник Владимир.       Часть души, да?       Германия продолжал писать в своей тетради, и делал он это так, словно и на тетрадь и на своё занятие был страшно сердит. Пруссия на своём кресле вновь читал газету, перевёрнутую вверх ногами, и странно улыбался — эта улыбка словно бы растекалась по его губам, как клубничное варенье.       — И что, — тихо вздохнул Союз себе под нос, — душу Германии обратно не вернуть, чтобы вы оба могли чувствовать… В полной мере?       Рейх дал ему щелбан. Шишка после всех щелбанов у Союза точно останется — на память. Пруссия захохотал, словно его улыбка не выдержала и потекла дальше, в воздух, и передалась всем вокруг воздушно-капельным путём. Следом улыбнулся и засмеялся Россия, потом — Рейх и Германия. Союз смущённо надувал щёки, но в конце концов засмеялся и он.       — Ну чего вы, — выдавил Союз сквозь смех.       — Это сказка, дурак, — фыркнул Россия, намыливая сковородку. — Передача мне сердца Германией — это приход к власти в Древней Руси Рюриковичей. Все органы у Германии на месте, можешь быть уверен.       — А остальное…       — Чистой воды вымысел. Или нет — мне-то почём знать? — Россия улыбнулся, и его улыбка стала похожа на улыбку Хартвига. — В любом случае, ты не поймёшь, если не захочешь этого сам.       — Я понял.