Крыша

      Германия лежит под боком у России. Ему тепло и немного сонно, глаза смыкаются сами собой, но потом снова внезапно открываются, как будто бы под них песка насыпали. Кровать немного узкая, полутораместная, но они вдвоём хорошо на ней помещаются, словно она специально для них и создана. На улице стоит душный июнь, деревянная форточка открыта, а жарко всё равно, особенно здесь, на втором этаже, под самой крышей. Германия смотрит из-под руки России, перекинутой через шею и плечи Германии, на потолок, разглядывает старые деревянные балки. Мысли текут медленно, вместе с вечерней жарой, но иногда вдруг наступает такой момент, когда они внезапно начинают резко прыгать и разбегаться обеспокоенно в разные стороны, и Германия едва-едва может собрать их в кучу, но стоит только провести России рукой по его коротковолосой (что кажется ужасно неправильным) макушке, как мысли Германии тут же и успокаиваются, укладываются в голове ровненько по полочкам, и снова текут медленно, как и должно быть. Германия вжимается России в грудь сильнее, будто бы прячется, вдыхает запах сегодняшнего обеда, земли — Россия опять копался в своих грядках.       — Всё хорошо, — шепчет Россия, наклоняясь и касаясь губами его лба. Эта ложь липким потом июньской жары повисает в воздухе. Папа так любит повторять эти слова для Vater, что Германию, кажется, сейчас вырвет — от осознания этого или от духоты, а может оттого, что ничего не хорошо.       Отчётливо замерло у Германии в голове, что сейчас случится что-то ужасное.       Пруссия нарушает их покой. Он отворяет со скрипом дверь в их чердачную комнату, но остаётся на пороге. Прислонившись к дверному косяку, курит толстую итальянскую сигару, глядя прямо в сонные красные глаза Германии. Россия рассеянно смотрит на него, тянется к прикроватной тумбе одной рукой, вставляет в рот сразу две сигары, Германия одну вытаскивает, мусолит кончик губами, пока Россия не нашаривает спичечный коробок и не подкуривает. Других сигарет сейчас им всем не достать, и запах Италии слишком сильно витает в воздухе, как будто его призрак и призрак Муссолини сейчас незримо здесь, с ними. Надо бросать эту идиотскую людскую привычку, но проклятый итальянец с сияющей улыбкой заставил их прочно пристраститься, всех троих. Хорошо хоть… Детишки этой дрянью не увлекаются.       Что-то должно случиться, Пруссия чувствует это так же хорошо, как чувствовал тогда, перед Второй Мировой, что ничем это хорошим не закончится. Его, конечно же, никто не стал слушать.       — Что мы будем делать? — хрипло спрашивает он. Германия вдыхает внутрь себя дым толстой сигары, её фильтр ярко светится в осторожно наступающих сумерках, как и фильтр сигары России рядом. Пруссии мерещатся горящие глаза.       — Он очень хочет увидеться со мной, я чувствую, — Германия выдыхает, и дым вращается вокруг него, изгибаясь, словно пряча за вуалью лицо. — Не мешайте ему, что бы он не делал, ни при каких обстоятельствах. Легче дать ему, что он хочет, и тогда он будет спокоен. К тому же, я сомневаюсь, что он провернёт что-то серьёзное. Скорее, это будет не больше, чем несколько мелких, вызывающих пакостей. Я настоятельно прошу не вестись на провокации. Я не барышня в беде, и вполне смогу за себя постоять. К тому же, сейчас он имеет на меня не слишком много влияния.       — Конечно, — выдохнул России, и дым от его сигары смешался с рассеявшимся почти дымом сигары Германии. Россия и Пруссия скрестились взглядами.       — И, Бога ради, прекратите ревновать меня и друг друга. Это совсем не смешно, — бросил Германия, вновь затягиваясь. — Я прошу.       Пруссия фыркает.       — С чего бы мне ревновать тебя? — отрывисто произносит он, всё ещё глядя России прямо в спокойные синие глаза. — Это бессмысленно. К тому же, вклиниться между вами у меня всё равно не…       Внизу что-то грохнуло. Он вздрогнул. Германия затушил сигарету двумя пальцами, скинул ноги с постели и встал с кровати. Шагая босыми ногами по полу и проходя мимо Пруссии, он обласкал пальцами его подбородок и вышел из комнаты.       — Мне стоит смотреть на это? — Россия приподнял брови домиком, словно щенок. Пруссия вздохнул, затушил окурок о дверной косяк.       — Конечно стоит, Руслан, — произнёс он по-русски, совсем почти без акцента. — Мы семья.       — Стойте! — крикнул невнятно Союз, а потом кто-то с боем стал прорываться на второй этаж. Гремели полы в коридоре и лестница, с которой, кажется, упали несколько раз, слышались звуки борьбы, Союз что-то кричал, но было не разобрать, слышался дикий нечеловеческий хохот, и они трое боялись предположить, кому он принадлежит.       Хотя, конечно, сами себе не могли признаться, что знали и так.       Германия выходит в коридор в одной рубахе, которая едва прикрывает его бёдра. Россия медлит, смотрит нерешительно в спину уходящего Пруссии, считает шаги, но, в конце концов, следует за ним — скрипит дверь, и на плечи Германии накидывают халат. Пруссия курит сразу три, подпирая собой стену. Германия тянется, вынимает у него одну изо рта, словно имеет на это полное право, вдыхает пагубный дым. Союз грязно ругается внизу, опять слышен грохот. Россия подвязывает Германии пояс халата, ерошит успокаивающе короткие волосы.       На второй этаж вела лестница, которую Союз когда-то давно сколотил сам. Вела она до квадратного проёма в полу. Сейчас они трое стояли около этого проёма и лихорадочно прислушивались ко звукам внизу.       Голова Рейха показалась из проёма.       Рейх поставил подбородок на пол, поднимая лицо, словно красуясь. Зрачки его глаз лихорадочно заблестели.       — Hallo, Schatz.       Союз ругнулся ещё раз, а потом тело Рейха немного дёрнулось — судя по всему, он пнул Союза ногой по голове, и тот полетел с лестницы вниз — стоял страшный грохот. Рейх наконец поднялся целиком — сначала показались узкие плечи в ночнушке, потом — ноги-палки, но не ступни — дальше Рейх замер. Судя по всему, дальше цепи правосудия не пускали. А Союз лежал внизу в крайне интересной позе — ногами вверх. И в отключке. Но ничего, скоро очнётся — регенерация. Слава богу, Рейх не знал, где они добывают лунное серебро.       — Komm, — приказали Германии, и он подчинился, сделав два шага вперёд. Гитлер цокнул, запустив руку в короткие волосы Германии, пропустил короткие пряди между пальцами. Неправильное, чуждое ему выражение сформировалось на лице Рейха — это было выражение презрительной жалости. Германия казался полностью покорным и равнодушным, и если бы не бледный цвет лица, можно бы было сказать, что он в абсолютном порядке.       В отличие от России и Пруссии. Последний нервно тарабанил пальцами по деревянной стене, сильно опираясь о неё, словно боясь упасть. Россия рядом с ним лихорадочно переминался с ноги на ногу, почти прыгал, вертелся, а его губы постоянно двигались, будто шептали что-то. Розовая пижама на Пруссии и домашняя свободная сорочка на России делали ситуацию комичной, но смешно никому не было.       Гитлер притянул Германию к себе за волосы и поцеловал — грубо, властно. Германия лишь послушно прикрыл глаза, остановив ринувшихся было к нему Россию и Пруссию. Лицо Vati, его Рейха, было ужасно близко к лицу Германии, но оно было чужим. Знакомым и отвратительным, каким всегда было лицо Адольфа Гитлера.       Он был харизматичен, бесспорно талантлив, и Германия не сразу понял при встрече с ним, что этот человек — не будущее его страны. Но прошло время, много времени и мого утёкших напрасно сквозь пальцы жизней, прежде чем Германия понял — этот человек болезнь страны, а не её будущее. Жалкая, ничтожная гордыня, которой так просто запудрить людям головы, отвратительная в своём всесилии. Гордыня, от которой Германия сам внутри себя так до сих пор до конца и не избавился.       Его губы чувствовались сухо и противно. «Я заслужил», — думал Германия и этим про себя выражал своё смирение. Адольф ничего ему не сделает сейчас, он не так совершенно устроен, уж Германия его изучил вдоль и поперёк, но от одного только поцелуя Германии уже становилось нестерпимо плохо — он едва терпел.       Наконец, Гитлер разорвал поцелуй и оглядел их всех безумным взглядом, с глазами навыкате. У Vater Германия никогда не хотел бы видеть такого выражения лица. Тщательно оценив каждого с головы до ног, Гитлер вновь вперился своим ястребиным взглядом в Германию.       — Милый Германия, — произнёс он по-немецки. — Я разочарован, пусть и скучал. Ты совершенно не видишь меня. Пруссия, этот жалкий огрызок, свинья, предавшая арийскую кровь, и тот видит меня, а ты не видишь. Отвратительно.       — Прошу меня простить, мой фюрер, — ровно и немного прохладно произнёс Германия, никак не выдавая своего страха и нервного волнения. — Так сложились обстоятельства.       — Обстоятельства?! — взвизгнул Гитлер голосом Рейха, дёрнув Германию к своему лицу за воротник халата. — Ты называешь это обстоятельствами?! Почему я, Я! Вынужден торчать рядом с твоим сосунком блеклой тенью, подобием на жизнь, долбаным призраком, наконец, и мочь поговорить при этом только с этим сраным сосунком и русской областью?! Какого дьявола я не могу просто переродиться, я человек, Германия, я человек, почему я не могу упокоиться?! Почему я должен быть постоянно рядом с вашей мерзейшей нечеловеческой расой, я ведь обычный человек!       Германия остался спокоен. Он через силу отцепил от себя пальцы Гитлера и равнодушно скривил губы в ответ на его болезненную гримасу.       — Вы мне лжёте, мой фюрер, — ласково, со сладенькой улыбочкой полного превосходства и одновременного подобострастия произнёс Германия. — Вы не человек, или по меньшей мере, не совсем человек, и вы об этом прекрасно осведомлены.       — Это абсурд! — Гитлер всплеснул руками и вцепился ими снова в Германию — на этот раз — за плечи. Его голубые глаза выкатились ещё шире, ещё безумнее. — Я скорее поверю, что Пруссия солгал — он лжец, всегда был лжецом! чем в то, что мой отец — Австрия. Какая, чёрт возьми, мерзость!       — Тем не менее, вы здесь, — Германия успокаивающе взял ладони Гитлера в свои руки и поцеловал костяшки пальцев, бледные, исцарапанные и будто бы даже кровившие чёрным немного; впрочем, царапины быстро затягивались. — И это ещё раз доказывает, что вы мой племянник. Иначе смогли бы вы провести хотя бы секунду в сознании Рейха? Конечно нет, вы бы сошли с ума даже больше, чем сейчас, и тут же упали бы в обморок. Тем смешнее ваше возмущение, мой фюрер. Среди людей не рождается гениев, подобных вам — они все лишь наш скот, мыслящий одинаково и однообразно, и на уме у них одно только скотское, не более.       Гитлер остолбенел. Он никогда не думал, наверное, что однажды окажется на месте презираемого им «скота». Сказать сейчас, что он человек, продолжая упрямиться, означает приравнять себя к евреям, признать же, что он в каком-то роде воплощение, ему претило, потому что он был ужасным расистом, нацистом, антропоморфофобом и никого не признавал, кроме себя.       — Мерзость, — только успел произнести он, как на его плечи резко опустились руки недавно очнувшегося Союза. Гитлер дёрнулся вперёд с вконец ошалевшими глазами, но Союз быстро скрутил ему руки за спиной крепко-накрепко — силы в нём явно было больше, чем в рейховом организме.       — Прошу прощения, фюрер, но, я, кажется, ясно выразился: перемещаться по дому вам запрещено, особенно, без меня. А теперь, — Союз дёрнул его за растрёпанные волосы и, склонившись к уху, с самым садистским выражением на лице произнёс: — Верни Рейха, тварь. Или годовщину смерти матери будешь праздновать бестелесным призраком.       Гитлер стиснул зубы, прикрыл глаза, а когда они снова открылись, были уже глазами Рейха: тёмными, с красными вкраплениями. Рейх растеряно оглядел Германию, отобравшего все сигары у России и Пруссии и вставившего в рот с разу пять (и как только поместилось?); Россию, который ухватился за деревянное запястье Пруссии и чуть выше, потому что ему остро надо было хоть за что-то ухватиться; Хартвига, щёлкающего своей позолоченной зажигалкой под сигарами Германии, а потом заключил, что всё хуже, чем могло бы быть, будь он внимательнее к своим внутренним ощущениям и — к Адольфу.       — С-союз, — пробормотал Рейх, когда чужие руки перестали его сдерживать в болезненной позе и вместо того обняли. — Что он опять сделал Союз?! Расскажи мне! Я, я, — он заикнулся, — не могу больше не знать…       — Ты разве не знаешь? — Союз ласково погладил его по волосам, внимательно вглядываясь в лицо. — Мне казалось…       — Не знаю, ничего не знаю! Скажи мне, — Рейх зарыдал ему в грудь. — А лучше сразу убей.       — Ну что за глупости ты говоришь, — Союз погладил его по спине. — Ничего страшного не случилось, фюрер всего лишь…       Слова замерли у него в горле, потому что на него вновь внимательно смотрели голубые глаза. Гитлер широко улыбнулся, а потом Союз повалился обратно на лестницу, больно стукнувшись затылком и в очередной раз кратковременно потерял сознание. Гитлер досадливо цокнул, перепрыгнул на пару ступенек вниз и разбил Союзу нос пяткой — наверху услышали отчётливый хруст. Гитлер вновь поднялся.       — Продолжим наш разговор, — со злым энтузиазмом произнёс он, будто и бы не было недавней истерики. — Надеюсь, в этот раз нас не прервут так скоро.       — Разве нам есть, о чём продолжать разговор, мой фюрер? — Германия с улыбкой поднял брови, разводя руки в стороны в будто бы растерянном жесте.       — Конечно, — прошипел Гитлер. Он набычился, стиснув сильно зубы, замахнулся. Германия покорно закрыл глаза, ожидая удара, и осторожно открыл их, когда спустя несколько секунд его не последовало. Союз держал руку Гитлера крепко. До щеки Германии оставалось не больше нескольких десятков сантиметров.       — Вы мне соврали, фюрер, — Союз резко заломил чужую руку Гитлеру за спину, впрочем, стараясь действовать осторожно — это всё ещё было тело Рейха. — Он не помнит и не видит ничего из того, что происходит, пока вы в его теле, верно?       — Может быть, — пластмассовая улыбка на лице Рейха выглядела ужасно неестественно. Пока фюрер не видел, Германия украдкой с сожалением посматривал на эту улыбку, теребя руками края халата.       Конечно, он не хотел этого для своего ребёнка. Почему он не видел Гитлера в бестелесном состоянии, оставалось для него загадкой, однако, была мысль, что Рейх — его ребёнок и его Vater — просто защищал Германию таким примитивным способом. И от этого, конечно, Германия ещё сильнее чувствовал груз вины.       Он догадался о падении Гитлера ещё за год, сорок четвёртого. Тогда он ощутил Зов — настало время переродиться. Он мог только догадываться, как Гитлер был после зол. Всё, что ему пришлось сделать — поцеловать Рейха, а дальше он рассыпался в пыль и провалился в беспамятство.       Когда он пришёл в себя, его было двое. Они мыслили вместе, но почему-то были в разных местах — ГДР у Союза, а ФРГ у США. За несколько месяцев обретя взрослое сознание, Германия понял, что надо действовать. Соблазнить папу — проще не придумаешь, как конфетку у ребёнка отобрать, только…       Стоило ли?       Союз был похож на Россию до одурения, иногда — Германия мог поклясться — он нечаянно называл его чужим именем, но Союз будто бы не замечал, лишь улыбался ласково. По документам он числился Германии приёмным отцом, только отец из него был отвратительный. Пусть ответственный, но слишком уж простодушный, почти до инфантильности, подчас он Германию страшно раздражал. Приходилось сдерживаться — ради Пруссии.       Когда Союз сам отстранился от него, расставив все точки над и, Германия вдруг ощутил себя ужасно виноватым. Эта гадость под названием «вина» редко с ним бывала, но зато если уж бывала, то Германия изводился до полуобмороков и припадочной бледности, а простить себе не мог никак. Но Союз сказал «я тебя прощаю, Германия», и тогда он стал для него папой.       В тот же миг, как он стал свободен, Германия стал искать Рейха. По официальным данным он находился в США, штат Калифорния, в клинике для душевнобольных.       Клиники не было. Вместо неё была тюрьма, огороженная рвом и стеной за несколько километров от самого места содержания, постоянно охраняемая, с девятью степенями защиты как для входа, так и для выхода. Естественно, попасть внутрь не представлялось возможным.       Германия пошёл на подлость. Он рассказал США, своему второму опекуну и daddy, о том, что у них было с папой, взамен на возможность навестить Рейха один раз. Передавать предметы было нельзя, можно было только разговаривать — не более получаса.       «Германия?» — спросили его азбукой морзе. Рейх сквозь толстые прутья решётки смотрел на него своими алеющими печальными глазами и молчал. Германия так и не смог понять этого его решения.       — Как ты здесь? — Германия в полутьме едва может разглядеть его лицо. Окошечко камеры было крохотным настолько, что Германия только чужие глаза и может видеть, да кусочек переносицы, который в темноте толком и не различить.       Рейх печально качает головой, прикрывая глаза.       — Я вытащу тебя отсюда, — он хватается за прутья решётки, приближает своё лицо к чужому. — Обещаю.       «Не раньше, чем наступят двухтысячные года, — отстукивают ему в ответ. — Раньше нельзя. Попробуешь, и я не справлюсь».       — С чем не справишься? С чем?! — Германия лихорадочно вглядывается в его глаза, но Рейх молчит. Долго молчит, Германия уже и не надеется на ответ, но всё равно вслушивается, замирая, надеясь услышать тихие постукивания.       «Это неважно. Ты знаешь, что я сделаю, когда мы сможем поговорить там, снаружи, наедине?»       Германия сглатывает. В темнице холодно и пробирает до самых костей, но мурашки проходят по его телу отнюдь не по этой причине.       — Знаю. Я заслужил, — шепчет он. Рейх прислоняется к решётке лбом, и Германия осторожно касается его пальцами. Холодный, практически ледяной — пальцы Германии дрожат. — Ты всегда был прав. Прости.       «Я давно простил тебя. Прости и себя сам, — Рейх сквозь решётку прижался губами к его пальцам, сжал их в своей холодной костлявой ладошке и отпустил, вытолкнув за решётку. — Иди. Нечего долго здесь стоять. Я буду скучать, но до двухтысячных не возвращайся».       С тех пор он стал для Германии Vater.       Вернувшись домой к папе, он застал у него США.       — Ты сможешь быть с кем-то другим, кроме меня, не раньше, чем эта кофеварка полюбит холодильник! — визжал он, когда Германия открыл входную дверь. Ему захотелось сразу же её захлопнуть и не знать о том, что там, внутри, происходит. Не понимать, что он в очередной раз разрушил чужую жизнь.       Потом папа запил. Германия наблюдал за этим с всё более нарастающим беспокойством. Союз и США просто сводили друг друга с ума, Пруссия изводился от беспокойства за папу и за Рейха, а Германия тихо мучился от вины и пытался заставить папу расстаться с США. У него, конечно, не получалось, пока папа сам этого не захотел.       В конце концов, он решил не вмешиваться, потому что каждый раз, как он делает это, становится только хуже. Папа и сам знает, что делать.       К двухтысячным он вновь стал одним целым. К двухтысячным Советский Союз развалился. Германия продал всё и всех, и папу, и Пруссию, и Австрию, и собственную страну, ему было уже безразлично — но он добился того, чтобы дело Рейха начали пересматривать.       Когда Франция предложил идею, бывшую верхом безумия, Германия не посмел отказаться — иначе Vater никогда бы не выпустили наружу. Он связался с Россией. Ложь сама слетала с языка — он наплёл своему милому другу, будто бы Союзу светит заключение строгого режима, если Россия будет защищать его на Суде Большой Восьмёрки. Россия покорно согласился подыграть, и Рейх наконец оказался на свободе.       Он избегал встречи с Vater как только мог, хотя Пруссия довольно часто просил его приехать. Он знал, что должно случиться, он заслужил, но он ненавидел саму мысль об этом. Подчас он любовался собой в зеркало зачарованно, расчёсывал длинные волосы, и думал, что очень не хочет с ними расставаться.       Россия, конечно, попытался восстановить их отношения, но Германии было не до него. Он отказал в грубой форме, потом умчался из Берлина в Париж, зализывать душевные раны. В конце концов, он тоже скучал по России, но у них не было того, чего им обоим было так необходимо — времени.       — Потерпи чуть-чуть, — ласково шептал Франция. Германии мерещилось, что у него были голубые глаза. Тревожность, это была просто тревожность — у Франции всегда один глаз был карий, он никогда не менял его цвет. — Ещё немного, и мы сможем закончить с нашим проектом. Кстати, ты уже решил, когда будешь отдавать мне долг?       Эта была та самая отвратительная вещь, о которой Германия не хотел думать. Но ему пришлось. Он лёг под него, отдал то, что должен, а потом в истерике позвонил России, заставил его признать, что они в отношениях и всегда были, а этой отвратительной ночи с Францией будто бы никогда и не было. Он не хочет, не хочет знать, что Франция сделал с его выкидышем.       Зачем-то Франции это было нужно, а Германия боялся углубляться в мысль — зачем. Ему не нравилось, к чему всё это вело, он не хотел этого понимать.       А ведь у него мог родиться новый маленький Рейх.       Глаза Гитлера, которые он видел сейчас на лице Vater, будили в нём неясные подозрения, странные, смутные воспоминания, а он всё не мог понять, что он пытается вспомнить — что-то забытое, но крайне важное, что-то, что могло бы перевернуть с ног на голову понятия о настоящем, но оно всё никак не вспоминалось, и Германия оставил попытки.       — Мне жаль, мой фюрер, но вам придётся нас покинуть, — Германия наклонился к чужому лицу, искажённому ненавидящей гримасой. Папа всё ещё держал чужие руки в крепком захвате. — Иначе на моей спине вдруг окажутся вытатуированы все русские надписи с Рейхстага. И матерные в том числе.       Гитлер выругался сквозь зубы, а потом глаза его закрылись. Через несколько секунд перед ними снова стоял растерянный Рейх.       — Ты правда бы сделал это? — с сомнением спросил Россия.       — Да ни за что на свете, — хмыкнул Германия.       Рейх посмотрел на него печальными глазами, а потом упал в обморок.        Рейх не хотел просыпаться. Ему желалось полежать с закрытыми глазами ещё чуть-чуть, а желательно — вечность, можно и дольше, только Рейх не знал, что бывает дольше вечности. Было тепло — наверняка, Союз закутал его в толстое-толстое одеяло, как всегда делает под утро, и лежит сейчас рядом, обнимает Рейха своей огромной лапищей, а сам мёрзнет, дурак.       Союз.       Воспоминания навалились огромной, сметающей всё на своём пути лавиной. Рейх задрожал, стараясь не открывать глаз, хотя они открывались сами собой.       Рядом длинно, грустно вздохнули.       — Не спишь? — пробормотал Союз. Рейх всё же с замиранием распахнул слезящиеся со сна глаза. Голова Союза лежала на соседней подушке, и в темноте выражение чужого лица было едва различимо.       — Поговорим? — шепнул Рейх.       — Да, — согласился Союз.       Они помолчали.       — Ты ничего не помнишь? — первым нарушил тишину Союз. Рейх сглотнул.       Конечно, он не помнил. Это пугало его больше всего. Адольф мог делать что угодно, а Рейх не в силах был это предотвратить — это было самым ужасным. Даже при условии, что Рейх не действующий «период», Адольф, перехватывая контроль над телом, обретал безмерное количество власти. Рейх не сомневался, что Адольф мог управлять людьми или воплощениями в какой-то степени, внушая им навязчивые мысли, как мог делать сам Рейх — это была его исключительная способность. Сейчас, когда Адольф захватывал его тело гораздо реже, чем в первые годы после своей смерти, это было безопаснее, но Рейх всё равно не мог отделаться от чувства, что ему стоило бы жить одному, не подвергая влиянию Адольфа всех вокруг себя.       Будь у него возможность, он бы, скорее всего, сбежал и скрывался бы глубоко в лесах, чтобы Адольф мог разговаривать разве что с зайцами. Однако, привязанный цепями правосудия к Союзу, Рейх ничего предпринять не мог.       — Расскажи мне, — попросил он. Союз спрятал виноватый взгляд и начал свой говорить.       С каждым словом глаза Рейха становились всё шире и шире. Он не знал, что чувствует. Помимо смятения, в нём плескалось искреннее и первобытное изумление.       — Не веришь? — усмехнулся кисло Союз.       — Нет, почему же. Ты вполне мог меня трахнуть, у тебя ведь мозг в штанах круглосуточно, не вылезая, — съязвил он, но как-то вяло. Ему и правда не верилось, но не в секс — о сексе ему всё было понятно всегда, и ничего странного, он произрастал вполне закономерно из союзового спермотоксикоза. Рейху даже нравилась мысль о том, что Союз его трахнул именно тогда, когда Рейха не было в его теле — Союзу от этого с его нимфоманией явно было легче, а сам Рейх тогда был не готов. Как не готов был, что Союз выпустит своих ебливых внутренних демонов на кого-то другого — стоило только представить нечто подобное, как Рейху тут же становилось иррационально плохо.       Ему больше не верилось в то, что Союз называл красивым словом «влюблённость».       — Ты мне нравишься, — просто произнёс он, а Рейх замер, едва дыша.       — Ты меня обманываешь, — со сомнением ответил он в темноту. Союз рвано выдохнул, привстал и перелёг к Рейху чуть ближе. Их лица оказались близко-близко, нос к носу, Рейх смог различить тревожную складку между чужих бровей, чуть поджатые губы и серьёзные жёлтые глаза.       — Ты мне нравишься, — повторил он. Рейху отчаянно захотелось отвернуться, чтобы прийти в себя, но Союз ему не дал, придержав одной рукой. И продолжил тихо-тихо, почти скороговоркой: — Ты очень красивый, но это не так важно, как то, какой ты смелый. Я не представляю, что бы делал, если бы рядом со мной всегда был бы призрак Ленина. Или Сталина. А ты, — он сбился немного, — ты даже сдерживаешь его, чтобы он не навредил другим.       — Ты, наверное, шутишь, — слабо произнёс Рейх. «Трусишка, — хихикал Адольф всегда. Он говорил: — Ты самый большой трус из всех, ты такой трус, что боишься даже своей собственной тени». Его хохот эхом раздавался в ушах, и Рейх схватился за голову, но тут Союз сказал ещё уверенней:       — Ты самый смелый из всех, кого я знаю, — и хохот Адольфа стал едва слышен. — Надо быть очень смелым, чтобы пережить всё, что пережил ты, и при этом продолжать любоваться одуванчиками.       Рейх молчал.       — Дыши, — приказал Союз, схватив его ладонь и сжав в своих руках. Рейх цеплялся за него и дышал. Воздух проходил сквозь него, наполнял его лёгкие, в голове прояснялось. Вдо-ох. Он нравится Союзу. Вы-ыдох. Союз нравится ему. Вдо-о-ох. Всё правильно. Всё хорошо. Вы-ыдох.       — Я ни к чему тебя не принуждаю.       — Давай займёмся любовью.       Они сказали одновременно.       — Дыши, — повторил Союз, спрятав их переплетённые руки под одеялом. — Зачем грудью на амбразуру, несносное ты существо?       — Амбразура, — повторил Рейх, вдыхая. И выдыхая. — Очень красиво по-русски звучит.       — А по-немецки красиво «Ich leibe dich», — тихо сказал Союз, отводя глаза и крепче сжимая руку Рейха. Рейх чувствовал его дыхание на своей щеке и дышал сам. С каждым вдохом становилось всё легче и легче.       — Дождь, — прошептал Рейх. Его лихорадило, — очень красивое слово. И гроза.       Когда он понял, что внутри него одуванчик, на улице была гроза.       — Beherzt. Мне нравится, как звучит. Как ты, — Союз улыбнулся, и улыбка у него была слабая, осторожная, но светлая, как одуванчик. Союз почувствовал, что Рейх дрожит, отстранился осторожно и закутал Рейха сильнее в одеяло, а потом пальцы их рук вновь переплелись.       — Целоваться, — вдох. — Значит — становиться целым, — выдох.       — Glücklich, — произнёс Союз, осторожно соприкасаясь своим носом с носом Рейха, самым кончиком. — Как я.       Их губы застыли в миллиметре друг от друга.       — Заниматься любовью, — шепнул Рейх.       — Schießscharte, — хмыкнул Союз.       Рейх запыхтел обиженно.       — Я тебе нравлюсь. Почему нет?       — Не обязательно трахаться, если нравишься. Ты посмотри, ты едва дышишь. Я не хочу, чтобы ты задохнулся. Я и так виноват перед тобой. Если я… Тоже тебе нравлюсь, мы не будем торопиться, — Союз погладил его волосам и сильнее сжал его руку.       — Я хочу сейчас, Савелий.       — Дурак, — Союз спрятал лицо у него на груди, приобнял свободной рукой, просунув её Рейху под талию. — Куда ты спешишь?       — Я боюсь, что ты разочаруешься во мне и я тебе разонравлюсь, — признался Рейх. Союз поднял на него растерянный взгляд. — Я не чувствую себя храбрым. Никогда не чувствовал. Я трус. Я не мог убить Адольфа раньше, я мог только ускорить его смерть. Это подлость по отношению к миру.       — Ты не виноват в том, что родился воплощением, — Союз обнял его крепче, улёгшись обратно к нему на грудь. — Я… Знаешь, у меня тоже было такое. Мне очень хотелось, — он чуть помедлил, — убить Сталина. За что он так ненавидел людей своей страны?.. Я помню очень ясно один день — я стою за его спиной в его кабинете, он подписывает бумаги и курит трубку, а я сжимаю нож в кармане. По Первому Запрету нам нельзя прямо влиять на политику людей, только косвенно, и я смалодушничал, хотя и понимал, что за этим совершенно никто не следит.       — Мы оба трусы, получается, — выдохнул Рейх. И вдохнул. — Спасибо, что рассказал мне. Теперь мне… Легче. Но я всё равно хочу… Пожалуйста, давай займёмся любовью.       — Я не хочу навредить, — прошептал Союз.       — Ты отказываешь мне, потому что не хочешь меня, — припечатал Рейх.       — Да пощади ж ты мою совесть, ты трахался полтора раза за всю жизнь! — взвыл Союз Рейху в шею. Отстраняться друг от друга они даже не думали — это казалось странным. — Очень хочу. Сильнее, чем раньше.       — И я тебя хочу, — Рейх забрался пальцами Союзу в волосы и осторожно стал их перебирать. В темноте ночи они отливали золотом. — Только тебя. Сделай это, пока я достаточно смелый, чтобы просить.       — Не могу, — уверенность Союза явно пошатнулась.       — Я хочу тебя с того самого утра, когда притворялся Германией. Я не люблю секс, но тогда — это был не секс. Я прошу тебя, займись со мной любовью, — когда он произнёс это, ему стало дышаться спокойно и хорошо, но быстро-быстро, словно лёгкие едва-едва успевали дышать вслед за торопящимся сердцем.       — Прости меня, — произнёс Союз с тихим отчаяньем в голосе, а потом приподнялся на руках, приблизил своё лицо к лицу Рейха, замер на несколько преступно долгих секунд, лихорадочно вглядываясь в его лицо. Рейх поднял руку, прикоснулся пальцами к его щеке, и не успел ничего осознать, как Союз резко наклонился и накрыл его губы своими. Рейх ухватился руками за его шею, всхлипнул в чужой рот, чувствуя, как чужой язык проникает внутрь его рта, и как губы становятся влажными от слюны.       Реальность остановилась, замерла, и остались только руки Союза, забирающиеся Рейху под одеяло и под тонкую пижаму, оглаживающие его бока ласково и трепетно.       — Обратного пути не будет, — шепнул Союз ему в губы, а потом снова поцеловал — глубоко и сладко, лаская рейхов язык и рот изнутри, обхватывая его губы своими.       — Не останавливайся, — смог произнести Рейх в перерывах между поцелуями. Ему нравилось задыхаться таким способом, и внезапно даже захотелось умереть — чтобы лечь в могилу счастливым, но Союз не дал ему подумать об этом — он вытащил Рейха из одеяла, положил свои лапищи Рейху на грудь и внезапно замер так, тяжело дыша. Его лицо с ошарашенно-широкими глазами нависало над Рейхом, и в темноте различалось только, как он хватает влажным от поцелуев ртом воздух.       — У тебя так сильно, — выдохнул Союз, наклоняясь. Кончики его волос коснулись щёк Рейха. Какие безумно красивые они были, эти волосы — даже в темноте отливали медовой сладостью и блестели золотом, — сердце бьётся.       — А у тебя зрачки широкие. Значит, я правда тебе нравлюсь, — поделился с ним Рейх.       — Конечно нравишься, — Союз склонился ещё ниже. Его руки по-прежнему лежали у Рейха на груди. Спустя секунду они соприкоснулись кончиками носов, и это почему-то показалось интимнее всех поцелуев. — Очень сильно. Я… Наверное, должен рассказать тебе кое-что, — он внезапно улёгся Рейху на грудь, убрав оттуда руки, и стал вслушиваться в биение его сердца, прекратив любые действия. Только его руки легли Рейху на тощие бока и остались там без движения, тепло согревая.       — Почему именно сейчас? — вздохнул Рейх, зарываясь руками в его волосы. У него между пальцами как будто бы текла золотая лава. Невероятно красивые.       — Это важно, — Союз клюнул носом Рейху в грудь и фыркнул. — У меня не слишком много опыта отношений. Удачных — вообще ни одного. С США всё было просто ужасно, про Германию… Ты и так знаешь. Я не хочу, чтобы у нас было так же. Давай, если у нас не получится… Мы расстанемся на хорошей ноте?       — Хорошо. Обещаю, — Рейх кивнул головой, но Союз этого, конечно, не видел. Вместо этого он протянул Рейху мизинчик, и Рейх его пожал своим мизинчиком, выпутав левую руку из волос Союза. — Никаких скандалов. Никаких расставаний «молча». Мы всегда можем поговорить.       — Я думаю, мы друг друга поняли, — Рейх почувствовал, что Союз улыбнулся. — Если тебя что-то беспокоит в наших отношениях или в целом, ты рассказываешь мне. И наоборот.       — Да, мне кажется, это залог честных отношений, — пробормотал Рейх. — Это вообще первые отношения в моей жизни, — добавил он. — Так мы займёмся любовью или нет, наконец?       Союз засмеялся.       — Хорошо-хорошо. Может, ты хочешь, ну… Быть сверху? Тебе, возможно, так будет легче.       — Что ты имеешь в… А, — догадался Рейх. Он о таком даже не думал, сама мысль о том, чтобы руководить процессом подобным образом, казалась странной. — Нет, к такому я ещё не готов. Лучше ты.       Честно говоря, он даже не был уверен в том, появится ли у него эрекция, но вновь ощутить то чувство, когда он притворялся перед Союзом Германией, Рейху хотелось до сладкой дрожи.       — Ох, ладно, давай сделаем это, — Союз чуть повернул голову и поцеловал Рейха в ключицу. — Если что-то будет не так, сразу говори.       Спустя долгих десять минут подготовки Рейх готов был сдаться. У него никак не получалось расслабиться, и в него до сих пор влезает всего один союзов палец.       — Тише, ну чего ты, — Союз чмокнул его в губы, вытер свободной рукой слёзы с рейховых щёк. — Всё хорошо. Когда у меня это было в первый раз, в меня только один палец минут сорок влезал. Может, всё же наоборот попробуем?       Рейх помотал головой. Он хотел именно так — чтобы расплавиться под Союзом, открыться и довериться ему полностью.       — Может, ты сразу, без подготовки вставишь? — промямлил неуверенно он. — Оно само растянется…       — Ага, конечно. Опять грудью на амбразуру? Чудо ты, больно же будет, — вздохнул Союз, осторожно пошевелив пальцем. — А должно быть приятно. Иначе в чём смысл?       — Зато будет приятно тебе, — Рейх шире развёл ноги в стороны, приподнявшись на локтях и внимательно посмотрел на Союза.       — А должно быть приятно обоим, иначе это не секс, а насилие, — Союз покачал головой. — Мне хочется доставить тебе удовольствие так же сильно, как тебе — мне. Так что будь добр, не торопись.       Рейх вдохнул, выдохнул, и вдруг почувствовал, что внутри него уже два пальца. Союз ему улыбнулся, огладил ими всё внутри, задел какое-то странное место, и Рейх, сам того не ожидая, внезапно всхлипнул. По животу и ногам прошла сладкая судорога, сердце скакнуло к горлу, и на краткий миг стало так хорошо, что Рейх всхлипнул ещё раз, скривился, а затем разрыдался.       — Больно? — Союз встревоженно склонился над ним, впрочем, не вынимая пальцев.       — Сделай так ещё раз, — осипшим голосом прошептал Рейх. Союз улыбнулся ещё раз — теперь ужасно довольно, шевельнул пальцами. Рейх подался вперёд, прямо на них, а внутри оказался уже и третий палец. Союз развёл пальцы в разные стороны, и Рейх застонал — он хотел больше этого незнакомого ему ранее острого удовольствия. Союз поцеловал его в коленку, а потом вытащил пальцы, но не успел Рейх разочароваться, как у его прохода оказалось что-то твёрдое и влажное.       — Готов? — шепнул Союз, склонившись над ним и ласково погладив по щеке. Рейх кивнул, глядя прямо в его мягкие жёлтые глаза. Союз прижался к его губам поцелуем, а потом внутрь Рейха начал медленно протискиваться чужой член. Стенки его заднего прохода раздвигались неохотно, член проникал внутрь осторожными рывками, а Рейх чувствовал, как шевелятся чужие губы на его губах. Он прогнулся, обхватил Союза ногами за напряжённые ягодицы, Союз низко, по-животному зарычал ему в губы и внезапно его член оказался внутри Рейха весь, полностью. Рейх всхлипнул от переизбытка ощущений — это было хорошо до невозможности, пусть и чувствовался небольшой дискомфорт.       — Прости, больно? — зашептал Союз, лихорадочно целуя Рейха, куда дотягивался — в щёку, в ухо, в губы, в веко и в уголок носа. По нему видно было, что он едва держался, но всё равно почему-то успокаивал Рейха. Рейх задрожал, его ноги разъехались в стороны, а потом уцепились за союзовы бёдра сильнее, надавили на них, и с губ Рейха сорвался предательский, полный удовольствия стон.       — Хорошо, — пробормотал он Союзу в щёку. — Очень хорошо. А-а…х!       Союз толкнулся, потом ещё раз и ещё, Рейх всхлипнул ему в губы, вцепился руками в плечи, а дальше не осталось ничего — ни ночи за окном, ни темноты, один только Союз, его бешеные, подёрнутые дымкой удовольствия глаза и его член внутри — распирающий, постоянно надавливающий на ту самую точку удовольствия, из-за которой по ногам и животу Рейха проходит бесконечная судорога.       — Как я тебя хотел всё это время, — бормотал лихорадочно Союз. — Ты такой красивый, безумно красивый, такой… Ах, чёрт, ты так сжимаешься!.. М-мх, твою ж мать, О-оскар-р!..       — Со-оюз, — всхлипнул Рейх. — А-а-а! Савелий! Ахм-х! Совушка!.       — О-ся, — просипел Союз, тронул рукой его член, и они, синхронно застонав, излились одновременно. Плача и содрогаясь, Рейх чувствовал, словно они с Союзом единый механизм, одно целое. Союз словил его губы своими, и их стон потонул в сладком, глубоком поцелуе. Рейх едва-едва шевелил языком, поцелуй был медленным, всё тянулся и тянулся, мысли текли неспешно.       Спустя несколько десятков сладких минут они расцепились. Союз улёгся на спину, а Рейх переполз к нему на грудь — мужскую, приятно широкую. Ему подумалось вдруг, что хорошо быть худым — он на Союзе как раз помещается.       — Люблю тебя, Ося, — тихо сказал Союз, накрывая их обоих одеялом.       Одуванчик внутри Рейха шевельнулся. Рейх вдруг понял, что его тонкий стебелёк повял окончательно и совсем пожух. Но в нём вдруг начали расти другие одуванчики — больше и выше этого, из семян этого самого пожухшего одуванчика. Каждый из них назывался по-своему: один был — нежность, другой был — терпение, третий — счастье, четвёртый — уверенность, и ещё были, и много. Все они вышли из того, самого первого одуванчика, имя которому было — понимание.       Все вместе одуванчики рождали собой любовь — крепкую и надёжную, защищающую и верную, как крыша над головой.       — И я тебя люблю, Eule, — с внезапной лёгкостью произнёс Рейх.       Он посмотрел чуть в сторону. Адольф блестел расчетливыми голубыми глазами, а на лице его была написана неистовая злоба. Потом его силуэт начал таять, испаряться, пока не исчез совсем. Рейх понял — навсегда, и плохое предчувствие кольнуло ему живот. Но Союз погладил его по спине своей большой рукой, и тревога поулеглась.       Ненадолго.       — Сегодня день летнего солнцестояния, — произнёс Союз ему на ухо. — Сегодня будет Франция. По той традиции, помнишь? Можно будет загадать желание. Только загадывай осторожно — этот тип сам себе на уме и всегда исполняет так, как ему вздумается.       Рейх кивнул. Они сидели в гостиной за своим рабочим столом и мастерили. Подарок Хартвигу был почти-почти готов, ещё чуть-чуть, и можно будет дарить, но и Союзу, и Рейху хотелось доработать его настолько хорошо, насколько у них получится.       Они не заметили, как стукнуло двенадцать.       У Рейха перед носом внезапно пролетела бабочка. Большая, с тёмно-красными крыльями и черепом на спине, она была несколько пугающей, и отчего-то напомнила Рейху ту бабочку, на которую он смотрел, когда влюбился в Союза. Он медленно поднял голову.       Франция был в ярко-красном. Его бежевые кудри чуть-чуть колыхались, хотя форточка в гостиной была абсолютно точно закрыта. Франция улыбался. На секунду Рейху показалось, что у него голубые глаза, но наваждение тут же исчезло, словно его и не было.       — С самым длинным днём в году вас, — произнёс он, дунул на руку, и перед Рейхом на столе присела бабочка-бражник, точно такая же, которую он увидел полминуты назад — с черепом на спинке. Перед Союзом сидела идентичная. Франция засмеялся, а потом превратился в бабочек полностью и растворился в воздухе. Бабочки исчезли вслед за ним, остались только две перед Союзом и Рейхом.       — Сдуваешь бабочку со стола и загадываешь, — объяснил Союз.       Рейх подул — бабочка вспорхнула — и загадал крепкую крышу для их общего дома.