Крыша

      — Давно не виделись, Союз, — мурчит США, сладко улыбаясь. — Я скуча-ал по тебе. А ты?       Союз замирает, тяжело, душно сглатывает. В этой подземной части здания стоит медикаментозный едкий запах. Союз вдыхает глубже, стараясь успокоиться — сквозь медикаменты чувствуется ещё и подземная подвальная сырость, именно такая, какая всегда заставляла его ёжиться от холода и продрагивать до костей, даже если было относительно тепло.       США стоял у одной из растрескавшихся колб и держал нож у шеи России.       Знал ли Союз, что в один прекрасный момент Америка может настолько сойти с ума? Понимал ли он тогда, в начале их отношений, что США не остановится ни перед чем, чтобы достичь желаемой цели?       Конечно, он понимал. В глазах Америки даже тогда мелькало призрачное, но уже ощутимое безумие. Он не давал Союзу свободно дышать, всё время требовал полный рассказ о том, где и когда Союз был, а потом, уже на пике этого сумасшествия — не отпускал Союза от себя ни на шаг и сам везде за ним таскался, а когда Союз требовал хоть немного личного пространства, закатывал такую истерику, что Союз просто предпочитал закрывать глаза на все его загоны и терпеть. Потом, конечно же, терпеть получалось всё хуже и хуже.       — Ну почему ты просто не можешь оставить меня в покое? — вздохнул Союз печально. — Я не хочу продолжать наши отношения. И люблю я теперь не тебя.       — А кого? — голос США нежен и ласков, улыбка дикая. Нож опасно надавливает России на шею, создавая крохотный порез. Тоненькая струйка крови течёт по кадыку и ниже, к ключицам, Союз прослеживает её глазами, и сердце в его груди на секунду замирает. — Неужели этого ублюдка Рейха? Не думаю, что он останется в живых после этой ночи, а уж если и останется, мой stepfather позаботится о нём, будь уверен, верно, дорогой? — на последних словах Америка повысил голос, явно обращаясь к Франции. Союз на краткий миг повернул голову назад и заметил, что Франция всё ещё жмётся к Канаде и причитает что-то. — Он придёт в себя, — фыркает Америка вновь в сторону Союза, — просто мой stepfather очень нежный… глубоко внутри.       — Почему мы просто не можем остаться друзьями? Зачем ты опять тащишь меня в этот омут? — жалобно спросил Союз. Россия смотрел на него печальными синими глазами и часто-часто сглатывал. Крохотная ранка на его шее почти не затягивалась — лунное серебро крайне опасно для воплощений.       — Мы нужны друг другу, как ты не понимаешь, — тихо шепчет США, но Союз всё равно его слышит. — Ты создан для меня, а я создан для тебя, и так было всегда. Только мы с тобой равны друг другу по силе и только мы сможем сдерживать друг друга, как тогда, в годы Холодной Войны, помнишь? — Америка был полностью убеждён в своей правоте и полностью безумен. — Только согласись, и я весь мир положу к твоим ногам, мне даже наплевать, что ты больше не действующее воплощение — так даже лучше для нас с тобой. Просто останься со мной, Савелий, — человеческое имя больно резануло слух. Союз нахмурился.       — Прости, Джеймс, но я люблю не тебя, — повторил он устало. — Мы не подходим друг другу, и мы это уже обсуждали много раз, ты помнишь?       — А с Рейхом вы будто копии, — зло выплюнул США, гневно раздувая ноздри. — Не смеши меня, вы ещё более разные, чем мы с тобой. Бога ради, я могу даже попросить отчима сохранить жизнь этому выблядку, я отпущу Россию, я что угодно сделаю, только вернись ко мне.       — Мы ходим по кругу. У нас с Рейхом, как оказалось, много общего. Мы оба увлекаемся инженерией и наукой, и у нас с ним одинаковый взгляд на то, какими должны быть идеальные отношения. В отличие от нас с тобой. Отпусти Россию, и мы всё обсудим, прошу тебя, — Союз покачал головой. Искусственная нога мягко пружинила об пол, руки крепче сжимали пистолеты. Он внимательнее оглядел Россию — его руки были связаны за спиной, ноги тоже были перетянуты тугой бечевкой, а рот заклеен изолентой. Для него не было никакой возможности сбежать без помощи Союза, и это было страшнее всего.       Обычно ведь это Союз вляпывался, а Россия его защищал — от Гитлера во время Второй Мировой, от США во время Холодной Войны, от всех. Но теперь это Союз должен был взять на себя ответственность. Только почему Россия, если он связан, не может хотя бы перенестись в безопасное место, как все воплощения? Силы России для этого явно должно хватить, в Большой Восьмёрке нет слабых.       — Внутри него порошок на основе лунного серебра, — произносит США, и Союз вздрагивает. — Слишком маленькая доза, чтобы отравить его, тем не менее, большая часть его сил заблокирована. Железный Человек — одна из самых сильных способностей в мире. Конечно, мы позаботились об этом и нейтрализовали его одним из первых.       — Что мне нужно сделать, чтобы ты отпустил его? — Союз качнул головой чуть в сторону, внимательно анализируя ситуацию. Способность Америки называется Жадностью, и она сейчас ему никак не поможет — в этом преимущество Союза. Преимущество Америки в том, что у него есть заложник, и конечно, США будет держать его рядом с собой до последнего.       — Поцелуй меня, и тогда ты сможешь его забрать, — в противовес его мыслям ухмыляется США. — В засос. Это просто поцелуй, Союз, в нём нет ничего страшного.       — Ты сошёл с ума, — бормочет Союз в ответ очевидное. Мысли лихорадочно метаются. Как выбрать — верность Рейху или жизнь России… У них же только всё начало налаживаться, Союз только привык к тому, что его искренне понимают, а он сам может понимать в ответ, он только по-настоящему оценил их волшебное взаимодействие, происходи оно в быту или во время создания изобретений — неважно. Россия…       «Целуй его, идиот», — внезапно возник в голове чужой голос.       — Рейх?.. — прошептал одними губами Союз.       «Жизнь России дороже. Ни о чём не спрашивай, я потом расскажу, почему ты можешь слышать мои мысли, а сейчас целуй его. Я доверяю тебе, идиот, и я прекрасно знаю, что ты не стал бы изменять мне просто так, без причины. Ты ведь обо мне сам так думаешь, верно?»       — Да, но… — Союз обернулся на краткий миг туда, где Рейх разговаривал с Британией, и встретился с чужим алым взглядом. Рейх сразу же отвернулся.       «Я знаю, ты думаешь, что это не одно и тоже, но я люблю тебя, Eule. Всё хорошо. А сейчас просто сделай это, потому что Руслана я тоже люблю, и он мне нужен в будущем желательно не по частям, а целым. Если Америка из-за твоей дурости его покромсает, то я покромсаю тебя, понял?»       — Люблю тебя, — шепнул Союз, а потом приблизился к замершему в ожидании Америке и осторожно прижался к его губам. Это было странное забытое ощущение. Союз прикрыл глаза и представил его — своего Оскара. По утрам он всегда немного помятый и сонный, на щеке его отпечатался след от подушки, глаза немного осоловелые, и так приятно целовать его мягкие, почти неподвижные губы, слушать его тихие стоны и бормотание вроде: «Я сплю, Сова́, ну что такое, несносная ты птица». Ося прячется лицом в его шею, стараясь доспать ещё чуть-чуть, но в конце концов они всё равно встают рано, потому что оба не любят долго валяться (разве что по выходным и по четвергам, когда до этого всю ночь среды не спали), а потом идут в душ, где, конечно, не обойдётся без сладких утренних обжиманий. На кухне уже шуршит Руслан, Хартвиг в гостиной читает утреннюю газету вверх тормашками, Германия в саду собирает клубнику к завтраку — это если летом. А осенью на столе больше кабачков; зимой Германия спускается в подвал за закрутками, которые Руслан всё так же упорно, как и сотню-другую лет назад, заготавливает каждый год. Эти полгода были похожи на дивную сказку, в которой не существовало ничего, кроме «жили долго и счастливо».       Но эта ночь, с тринадцатого на четырнадцатого января, всё разрушила.       — Переспи со мной, — отстранившись, произнёс США.       — Как я могу спать с тем, кто меня обманывает? — философски спрашивает Союз. Он ведь так и знал, что его обманут, и Рейх знал, но они оба хотели попробовать мирным путём. Миротворцы. «Помочь убить его?» — хмыкает Рейх в его голове. — Сам справлюсь, — отвечает Союз, крепче сжимая пистолеты в руках. Миг, и США падает, как подкошенный, а Союз даже не шевелится, только теперь он единственный, кто улыбается.       Он не использовал свою способность так давно, что уже подзабыл, как это до дрожи в руках… Приятно. Почти как наркотик. Надо же, а ведь они и не знали толком о его способности, да и были наверняка уверены, что он не будет её использовать, потому и не предохранились. Но Союз теперь совсем уже не тот закомплексованный идиот, которым был год назад.       Всё зависит не от оружия, а от рук, которые его используют.       Способность Союза — «Анестезия». Он может контролировать натуральные наркотики внутри чужого организма, вроде эндорфинов, серотонина и прочих. Сейчас он «вколол» США передоз, и тот, соответственно, отрубился. К сожалению, на воплощениях это не работает слишком долго, но времени должно хватить.       В воздухе прямо перед лицом свистнул серп, отправленный с другой точки боевых действий заботливым Рейхом. Союз поймал серп одной рукой, махнул им несколько раз, и машина сделала всё сама — верёвки опали с тела России, от изоленты не осталось и следа. Союз, не глядя, бросил серп обратно, прекрасно зная, что тот вернётся прямо в руки к своему хозяину. Он прикрыл глаза, обследуя чужой организм изнутри, а потом почувствовал, как жжёт на кадыке царапина: потрогал пальцем, увидел привычную чёрную кровь. На России от этой царапины не осталось и следа.       Со стороны Америки послышался тихий стон — начал приходить в себя. Союз, цыкнув, впрыснул ему ещё гормонов, и почувствовал, что руки трясутся — отвык от способности, которая жрала взамен собственные силы Союза, как душевные, так и физические. Но всё равно Союз был отчего-то рад наконец почувствовать свою Силу — она ластилась к нему, урчала, как изголодавшийся по ласке зверь, туманила голову. Союз дышал сквозь зубы и пытался побороть ломоту в висках.       — Беги, — отрывисто бросил он России. — Твой «Железный Человек» восстановится ещё нескоро, так что убирайся отсюда.       — Ты знаешь, что я не могу.       — Будешь мешаться под ногами — вырублю, — буркнул Союз. — Я частично удалил лунное серебро. Займись Пруссией и Францией, я пойду проверю, как дела у Рейха.       — Ты вырос.       — Заткнись и займись делом. Свяжи США и вколи ему это, — Союз бросил ему крохотную ампулу, — если уж до Пруссии не дойдёшь, — нога чуть-чуть заедала, поэтому Союз настроил её несколькими движениями и, перед тем, как направиться к Рейху, добавил: — Ещё раз такой выкрутас выкинешь — сядешь на домашний арест.       — Хорошо, Сава, — улыбнулся Россия, и шестерёнки в ноге Союза встали ровно как надо. Силён, засранец. Притворялся полумёртвым, а сам уже способность может использовать. Союз благодарно кивает ему и спешит к Рейху и Германии.       Рейх оглядывается на Союза лишь на краткий миг, когда тому в самом деле нужно увидеть его ободряющий взгляд, а потом он вновь возвращается к Британии. Он сосредоточен только на нём и не обращает ни малейшего внимания на Германию в его руках — сейчас некогда отвлекаться.       У него есть два пути: мир и война.       Сначала он всегда пробует мир, такова его внутренняя природа. Ему не нравится активировать свою способность просто так. Его Сила — только для особых случаев, потому что ресурсов Рейха она жрёт немернно. Когда заканчиваются мышцы, когда ослабевают кости и внутренние органы, она переходит на рейхов мозг. Сейчас у него достаточно жира на боках, но она отвратительно голодна и берёт втридорога.       Впрочем, сейчас цена ему не важна.       — Могу я выполнить некоторые условия, чтобы вы отпустили Германию? — тихо спрашивает он. Взгляд прямой и алый, он захватывает глаза Британии в плен своих, заставляет смотреть и слушать, гипнотизирует. Германия вскрикивает сквозь изоленту — наверняка помнит, что бывает, когда Рейх пользуется этой частью… Своей Силы. Но Рейх не обращает на него ни малейшего внимания.       Способность сжирает счастливые воспоминания, и Рейху приходится выбирать, что именно он отдаст на этот раз.       Он замахивается, продолжая гипнотизировать Британию, кидает серп, но тот почему-то застывает, плывёт по воздуху медленно-медленно.       — Мне стоит вмешаться? — слышит Рейх везде и нигде одновременно потусторонний голос. Он не сразу понимает, кому именно он принадлежит, а когда понимает…       — Не стоит, спасибо, Канада. Мы справимся сами, — выдыхает он. «Так вот почему Канада всегда опаздывает», — мелькает мысль. Легендарная способность — Временщик. — Присмотри за Францией и больше никак не вмешивайся. Это моё желание на следующую Пасху. Немного не вовремя, но для тебя это не проблема, верно?       — Верно, — чуть помедлив, отвечает Канада. — Будь по-твоему. Я не вмешаюсь даже в самом крайнем случае. Исключение — если папа вдруг пострадает. Готов?       — Да.       — Три-два-один… Ноль.       Вмешательство таких, как Канада, всегда чревато — не только самому Канаде, но и целому миру, а Рейх хочет обойтись без жертв или хотя бы с минимальными жертвами. Сегодня никто не должен умереть, вне зависимости от мотивов своих действий. Серп летит в сторону Союза, а Рейх прекрасно знает, что его поймают. «Какое воспоминание можно отдать?» — спрашивает он. «Отдай самое сильное, чтобы быть сильнее. Мы сделаем новые, обещаю».       «Первый поцелуй. Хватит на сорок минут».       «Хорошо. Я люблю тебя, Оскар».       — Так что насчёт условий? — спрашивает, улыбаясь, Рейх, ощущая лёгкую амнезию — словно бы он забыл что-то очень важное. Ничего, значит, так надо.       — Мне нужны исследования Франции, чтобы была возможность иметь детей-рабов, — заторможенно отвечает Британия. — Вне зависимости от того, будут они колониями или нет, я найду им применение, поэтому мне нет необходимости требовать у тебя выполнения каких-либо условий.       Рейх морщится. Да, от Британии именно этого и стоило ожидать. И о чём он думал, надеясь, что тому может быть нужно что-то, кроме власти?       Способность жрёт энергии как не в себя, и Рейх по-тихоньку начинает ощущать слабость. Он даже не рискует снова связываться с Союзом, чтобы не потерять крупицы Силы.       Ладно, мир попробовали, теперь война.       — Расскажи мне, чего ты боишься, — ласково произносит он, заглядывая в осоловевшие глаза Британии. У него руки дрожали, как хотелось убрать нож подальше от горла Германии, но трогать Британию было чревато — все старания Рейха пойдут прахом. — Что вгоняет тебя в ужас настолько, что ты просыпаешься по ночам от кошмаров, плавишься на потной простыне в агонии? Расскажи мне, ну же.       — Бессилие. Франция сходит с ума, а я не могу ему помочь, — произносит Британия практически по слогам. Рейх ругается сквозь зубы. Это совсем не то, что он хотел бы использовать.       — Ещё, милый, расскажи мне ещё. Что заставляется тебя желать власти и презирать всех вокруг?       — Бессилие.       Рейх вздыхает.       «Мне нужно ещё одно воспоминание, Союз. Прости».       «Я иду к тебе… Выбери воспоминание нашего первого рассвета. Нашей первой среды. Мне жалко его, но, чёрт возьми, я всё равно буду помнить. Не такая уж высокая цена, чтобы закончить всё без насилия, я… Ещё тысячу лет буду смотреть с тобой на рассвет каждую среду, обещаю».       Рейх шмыгает носом. «Я люблю тебя», — думают они одновременно. Рейх чувствует, будто бы вновь забыл что-то важное. «Люблютебя-люблютебя-люблютебя», — раздаётся эхом в его голове голос Союза. Он делает глубокий вдох, а потом глубокий выдох, представляя, будто бы они с Союзом одновременно сдувают семена с белого одуванчика. Всё хорошо, они со всем справятся.       Он сосредотачивается на Британии.       — Я помогу тебе справиться с бессилием. Покажу способ. Тебе только нужно отпустить Германию, убрать нож и взять меня за руку. У нас получится, я обещаю. Я помогу. Я помогу, обещаю. Я понимаю тебя. Понимаю твою боль. Я уберу твоё бессилие, только выпусти нож из рук, — Рейх говорит, не переставая. Он чувствует, что живот медленно становится впалым, рёбра и тазовые кости начинают торчать, локти остреют. Слишком быстро, отвратительно быстро, способность Рейха почти взбесилась, ещё чуть-чуть, и она начнёт расшатывать его холодный разум.       Нож медленно падает на каменный пол. Рейх выдыхает, осторожно вынимая Германию из чужих рук, сверкает в воздухе вернувшийся от Союза серп, и верёвки падают с чужого тела. Рейх придирчиво осматривает Германию, разминая чужие затёкшие запястья.       — Я понимаю, как мог попасться Россия, — медленно произносит Рейх, и Германия от его голоса нервно вздрагивает. — Его наверняка словили на Францию. Но ты… Ты всегда был слишком предусмотрителен.       — Пруссия.       — А его как… — внезапно позади себя Рейх слышит лай, и всё встаёт на свои места.       Конечно, кого Хартвиг мог помчаться так безрассудно спасать в самое пекло, кроме увязавшегося за ними в Клун-Парк Одуванчика.       — Как ты? — возникает за спиной Рейха Союз.       — Нормально. Нога не клинит. Хартвиг?..       — Вылечил, ещё когда осматривал в первый раз, это почти не требует от меня сил, так что всё лучше, чем мы ожидали. Британия?       — Придёт в себя через три минуты. Я исчерпал лимит сил, ещё чуть-чуть, и я могу стереть собственное сознание подчистую. Пообещай мне, — Рейх оглянулся на него и серьёзно посмотрел в неверящие золотые глаза. — Что ты напомнишь мне. Или проживёшь со мной всё заново.       — Скажи мне, что ты просто предохраняешься, и до такого не дойдёт, — прошептал Союз.       — Я не знаю, — так же тихо ответил Рейх и на краткий миг прижался к его губам. — Обещай.       — Обещаю, — ответил Союз, целуя его глубже.       — Намиловались, голубки? — раздался за их спинами до боли знакомый голос. Рейх медленно обернулся.       Лицо Франции украшала неправильная, пластиковая улыбка. Голубые глаза смотрели прямо и почти выкатывались из орбит. О, Рейх узнает этот взгляд из тысячи.       — Доброй ночи, мой фюрер, — спокойно произносит Рейх и мысленно приказывает Союзу не высовываться. Рано или поздно это всё равно должно было случиться.       — Доброй-доброй, — кивает Адольф и добавляет, будто бы они разговаривают о погоде: — Замечательное тело я раздобыл, не правда ли?       — Бесполезно просить вас покинуть его, верно? — отвечает Рейх вопросом на вопрос.       — Конечно. Ты всегда был умненьким, подчас и умнее Германии, — хмыкает Адольф, перекатываясь с пятки на носок. — Поэтому мне любопытно, какой выход ты найдёшь. А ты найдёшь, я уверен.       — Не сомневаюсь, — равнодушно соглашается Рейх. — Вы на это наверняка и надеялись, мой фюрер. Впрочем, это сейчас неважно. Расскажите, почему именно Франция.       У Рейха в голове осталось лишь одно воспоминание — он любит Союза, любит навсегда и безвозвратно, до чёрной горячки, до безумия, до конца своей жизни. Помимо этого ему, впрочем, и не нужно было ничего знать.       — Франция… Он был любопытным объектом. Ещё когда мы захватили его страну, и это воплощение привели ко мне… Оно было, знаешь, в ужасном отчаянии. Я ещё тогда подметил, — Адольф с удовольствием зажмурился, — что им будет легко манипулировать. Так и оказалось — несколько ничего не значащих фраз в нужном месте, и воплощение гордых бесполезных французов обращается за советом только ко мне, а через несколько недель — и постель греет только мне… Забавно, о, как это было забавно. Только ты, детёныш Германии, сможешь понять меня в полной мере… Какое это было наслаждение, видеть его влюблённое лицо! Он верил мне просто невообразимо, до помешательства, даже поддерживал мою политику — не знаю, что на него в такое время находило, к его увлечению моей политикой я не имел ни малейшего отношения… Впрочем, привираю, конечно, имел, как я мог потерять и даже не попытаться завербовать такой чудный экземпляр?.. Каюсь, я внушал ему некоторые известные всем истины, но — и только! Разве может подвергаться сомнению тот факт, что днём — светло? Именно такие факты я и лил ему в… То есть, конечно, именно такими фактами я его просвещал, но — ничего больше! Ни капельки, ни словечка!       — Расскажите мне ещё, — виски прострелило болью, но Рейх не выдал этого ни единым мускулом. Отчего-то он чувствовал, что это ещё не весь рассказ, и ему очень необходимо знать его целиком. Собственное имя стёрлось у него из сознания, остались только крупицы знания на самом краю — он любит существо-одуванчик с глазами цвета золота, пусть и его имени он уже не помнит тоже.       — Уже после смерти я выискал его — Францию. Он был на крайней стадии безумия, и отчего-то хотел детей. Это показалось мне ещё любопытнее, чем раньше… И я в своём бестелесном состоянии заговорил с ним. Каково же было моё удивление, когда он меня услышал! Пусть он и не понял, что это был я, и не видел меня толком, я ему самую капельку показался знаком… Но он быстро забыл эту мысль. Ещё со времён первых французских революций у него было странное хобби — собирать выкидыши других воплощений и пытаться исследовать их — настолько велико было его желание заиметь преемника. Однако он пообещал своему сыну Канаде, что больше не будет этим заниматься, — тут говорящий (он не помнил его имени, но с языка рвалось чужеродное «мой фюрер») обернулся назад на краткий миг — там валялся красноволосый мужчина без признаков сознания. На лице у него был след от подошвы чьей-то туфли). — Тогда я предложил ему снова этим заниматься, и пообещал, что если Канада об этом не узнает, то ничего страшного не случится. Спустя некоторое время я смог полноценно занимать его тело по ночам и не только… Потери памяти он списывал на использование своей способности. Знаешь, как она называется, мой дорогой? Ре-во-лю-ци-я. Красивое название, и главное — как раз ему подходит. Что может лучше сочетаться с Францией, чем революция? С этой способностью, — существо гадко улыбнулось. — Даже твой друг становится твоим врагом.       Он почувствовал вспышку острой боли в плече и медленно повернул голову. Его настигло острое ощущение неправильности — ему в плечо всадило пулю существо с самыми прекрасными глазами на свете, существо, которое он по определению любил.       — Прости, — прошептало оно, глотая слёзы, льющиеся из золотых глаз. — Я не контролирую своё тело. Прости, я опять причиняю тебе боль.       — Я тебя люблю, — ответил он, словно истину, и существо вдруг убрало пистолет от его горла, а пуля выпала из его плеча сама собой, и оно начало быстро-быстро заживать, будто бы кто-то его целенаправленно лечил. — Я не помню, кто ты, но я доверяю тебе.       — Я тебя тоже люблю, — ответил жёлтоглазый и почему-то стал плакать ещё сильнее. Даже в слезах его лицо было невероятно, преступно красивым. Наверное, он был самым красивым существом на свете. — Я уберу пистолеты, чтобы больше не ранить тебя.       — Оставь. Вдруг тебе придётся защищаться, — сказал он и повернулся обратно к существу с пластиковой улыбкой. Глаза и улыбка в этом существе не нравилсь ему больше всего. — Я знаю выход, мой фюрер, — обращение жгло язык, но он понимал, что так — правильно. У него есть желтоглазый, и ему необходимо его защитить. Ради этого он будет даже называть это существо с пластиковой улыбкой «мой».       — И какой же? — пластиковая улыбка стала шире.       — Механическое тело, — ответил он, снимая с себя механическую ногу. — Для вас. Своё собственное. — он обернулся к желтоглазому. — Помоги мне.       Руки всё делали сами, и вскоре они желтоглазым создали небольшое, высотой примерно с половину руки, механическое тело. По форме оно напоминало тело медвежонка. В голове тут же всплыло «если я чешу в затылке…», но тут же исчезло, сжираемое в качестве топлива способностью.       — Переселяйтесь, мой фюрер, — приказал он. — Это тело никто у вас не отберёт.       Существо моргнуло, пластиковая улыбка сползла с его лица, глаза закрылись, а потом открылись другие — растерянные, разного цвета. Медвежонок внезапно задвигался, вывернулся из рук на пол, и куда-то побрёл, причитая: «какие-то неправильные они, эти пчёлы…»       — Рейх, — забормотал желтоглазый, обнимая его. У них обоих теперь вместо механических ног были только механические опорки — не такие совершенные, как ноги до этого, но ходить было вполне удобно. Почему желтоглазый плачет, он не понимал.       — Что произошло?.. — ошеломлённо выдохнуло существо с разными глазами. Ему было жаль его. Он понимал, что это существо ни в чём не было виновато. Он огляделся — на них смотрели самые разные существа, и все они не были настроены доброжелательно. Мужчина с голубыми волосами достал откуда-то биту с торчащими из неё шляпками вверх гвоздями, которые ощущались, как нечто опасное — даже издалека у него озноб пробежал по коже, и на металле блеснул свет луны, хотя нигде не было окон, через которую было бы видно эту луну — из обрушившегося потолка сверху лился тёплый искусственный свет, никакого лунного холода в нём не было и в помине.       На лице мужчины с голубыми волосами застыла решительность. Он не улыбался, хотя раньше, до этого самого момента, отчего-то казалось, что без улыбки он невозможен, и решительность на его подчас инфантильном лице должна рисоваться нелепой, однако решительность была искренней, а оттого страшной. Каждое хищное движение походило на птичье, острый нос напоминал клюв, а пальцы казались цепкими, как когти — ворона. Он испугался её и того, что за ней сейчас последует, а мысли в голове лихорадочно заметались — как? Как?       За спиной голубоволосого мужчины без улыбки осталось лежать существо с волосами белыми, как сама луна. По виску его струилась тёмно-голубая кровь. Это испугало сильнее.       С другой стороны шёл другой мужчина, с идентичной решимостью на лице, но волосы его были не голубые, а тёмно-тёмно синие, спускавшиеся на плечи крупными волнами. Он не двигался, а плыл, практически полз, язык скользил между его губами, в руках вращался нож — змея. Опасная, ядовитая.       — Мы слышали, — произнёс Ворона, — голос человека, которого, кажется, умертвили много лет назад. Голос того человека, которого никто из нас, — Ворона крутанул биту с гвоздями в ладони, — не хотел бы слышать больше никогда. Что ты сделал с моим stepfather, отвечай, гитлеровское отродье!       — Ублюдок Рейх, — шипел Змея. — Германия на коленях молил, чтобы тебя выпустили, унижался, но добился своего. Зря мы его послушали, зря, как видно, он с самого начала обо всём этом знал. Какая же самолюбивая мра-азь…       — Он ни при чем! — заметалось между ними существо с разноцветными круглыми глазами. Его бежевые кудри и тёмно-красный пиджак отчего-то походили на трепещущие крылья испуганной бабочки. — Это всё Гитлер, он задурил мне голову… Да послушай же, mon cher, — он повис на плече Змеи, но его оттолкнули в сторону. Тогда он перепорхнул к Вороне, — beau-fils, послушай меня… — но и Ворона его отпихнул.       — Отчим, не мешай, — только буркнул Ворона. — Лучше стой в стороне, толку от тебя всё равно никакого.       Бабочка грустно вытер заплаканное лицо рукавом, а потом замер в неестественной позе. Когда он поднял голову, глаза его вновь были голубыми.       — Мой фюрер…       — Я решил повеселиться напоследок, мой Третий Рейх. И заодно — в благодарность за новое тело — отвести от тебя все подозрения, — он гаденько захихикал. Ворона и Змея тут же обернулись к нему. — Добрый вечер, господа. Скучали? Как Лондон, восстановился после бомбёжек?       — Лондон в целости и сохранности, — зашипел Змея. — В отличие от твоего сгнившего тела, ублюдок.       — Как ты захватил тело нашего Франции?! Отвечай! — гаркнул Ворона.       — А вы так уверены, что я… Захватил? Всё было абсолютно добровольно, и, как бы не прискорбно было это вам сообщить, — голубоглазый пластиково улыбнулся, — но ваш, так называемый, Франция… Давно покончил с собой и завещал это тело навсегда — мне, мне одному! Мы с ним были закадычными друзьями, тошно вспоминать, я ведь тоже по нему скучаю, как и вы, как и вы… Ах, он еле упросил меня взять это тело! Я не мог отказать! «Адольф, тебе нужнее… Адольф, выведи нашу идеологию в свет… Адольф, только у тебя получится исполнить все наши амбиции!» И мы вместе рисовали с ним картины, он невероятно ценил мой вклад в мировое искусство, я ведь тоже в каком-то роде художник, вы знали?..       — Франция… Мёртв? — осипшим голосом произносит Змея.       — Конечно, конечно мёртв! — хихикает. — Как же иначе, он же ещё в конце Второй Мировой умер! И как вы не заметили?.. Он же был овощ овощем, в нём совершенно не было души…       На секунду даже он усомнился в том, ложь ли это, но потом очнулся — это существо ничего не умело, кроме как плести вокруг себя цепи лжи, возводить их стройными рядами, словно башенки, наплетать одну ложь на другую. В сознании мелькнуло осознание — сейчас, именно сейчас случится что-то непоправимое.       Он обернулся на жёлтоглазого — того шатало от слабости, на него рассчитывать не приходилось. Он в последний раз ласково пробежался глазами по его спутанным золотым волосам и шагнул вперёд.       — Ты! — кричит Ворона, занося биту над существом с пластиковой улыбкой. Он знает — хозяин этого тела жив, абсолютно точно жив, и ещё сможет дышать, жить, любить, поэтому сейчас он должен остаться цел. Его глупость и доверчивость наверняка исчезнут без следа, он починит этот мир за него, осталось только сохранить ему жизнь. А он катастрофически не успевает сделать это мирным путём.       Остаётся только война.       Бита с гвоздями летит вперёд и он успевает закрыть чужое тело собой. Бок и часть шеи сминает подчистую, а он только улыбается — как хорошо, что никто не умер. Он видит, как расширяются в ужасе глаза желтоглазого и Вороны со Змеёй, ласково улыбается им всем — живите. Паразита больше нет в теле вашего супруга и отчима, он его выгнал остатками своей способности.       Крыша обваливается. Змея и Ворона обращаются в скульптуры из чистого золота, замершие в неестественных пугающих позах, вслед за ними все стены и пол, всё вокруг покрывается золотом и только слышно, как кричит желтоглазый на одной высокой ноте «НЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТНЕТ». Глаза его смыкаются, бита задела сердце и протаранила его насквозь, рана смертельна, и всё, что он запоминает перед тем, как покинуть этот мир, это чужие дикие, потерянные от горя и ужаса глаза.       Ничего. Главное — живые.       Через несколько минут тот, кого именовали Третьим Рейхом, больше не дышит.