Мир на наших плечах, или Скажите спасибо Эрену

У отца свой разговор с лютым летом. Он хоть и вынужден играть по правилам, но настроен непримиримо. Развешивает по дому невыжатые простыни, расставляет по углам кадки с водой и заворачивается в мокрые полотенца. Выглядит он довольно успешно в своей битве, и Ханджи берет все отцовские трюки на вооружение. Тем более что накинутая на плечи смоченная тряпка и впрямь делает жизнь почти выносимой. — Спасибо, пап. Отец предлагает ей пройтись, и это тоже оказывается неплохо: подобие ветерка прохладно щекочет влажную шею. Они доходят до места, где шестидесятиметровая стена прежде скрывала от них земли Розы, отец садится на один из обломков, и Ханджи вторит за ним. Они сидят на границе, которой больше нет: там, где пряталась жизнь невидимых соседей, почти чужаков, теперь видно, как в чьем-то дворе сохнет на натянутых бечевках постиранное белье. — Ну, — наконец подталкивает отец. — Что, — строптиво откликается Ханджи, почему-то сразу готовясь спорить и защищаться. — Да что грызет-то тебя так? — Как — так? Отец смотрит на нее тем самым взглядом, будто ей снова восемь и она нашкодила в кадетском корпусе, куда он привозит ее за неимением вариантов: одинокий мужчина с озорной девочкой на своей шее. Просто герой, если подумать. — Все, — признается Ханджи. — Меня грызет просто все. Отец долго не уточняет, дожидаясь, пока она сама объяснит. Но Ханджи не знает, с чего начать. Здесь и сейчас ее тревоги кажутся глупыми, не стоящими внимания человека, который в одиночку вырастил не самого удобного ребенка; и в то же время слишком чудовищными, чтобы он — такой бесхитростно добрый — ее понял. — Как Жан? — неожиданно спрашивает отец, и Ханджи подозревает в нем что-то вроде мужской солидарности. Отец будто заступается за Жана перед ней — еще раньше, чем она говорит о нем хоть слово, и хотя он попадает в яблочко, выходит крайне досадно. Все же Ханджи предпочла бы оказаться первой в очереди за сочувствием. В конце концов, это ее папа! Что ж. Чем хуже, тем лучше. Ханджи знает, чем подогреть это отцовское понимание. Она кисло жмет плечами. — Хреново, — нарочито хмуро и грубо говорит она. — Думаю, он представлял это как-то иначе. — Ханджи… а ты его вообще-то любишь? Это уж совсем подлый вопрос, который, на взгляд Ханджи, нелеп настолько, что и ответа не заслуживает; она фыркает и находит слова, в которых больше иронии, чем прямоты. — Ты помнишь, что он для меня сделал? Отец знает историю с летающей лодкой. Может, правильно было бы поберечь родительские нервы и не рассказывать ему. Но ведь все в прошлом осталось и благополучно закончилось. И ей так хотелось, чтобы он до самого конца понял, что за человек Жан. Чтобы поглядел на него ее глазами. — Помню. Но ты же не из благодарности с ним живешь, верно? Просто скажи. Да или нет? Я тебя не дразню, если ты об этом переживаешь. Просто это действительно важно. — Люблю, — честно говорит Ханджи, раз уж это действительно важно. — Да. Очень. Может, это странно… но именно это меня и злит. Забавно: только сейчас, сказав это вслух, Ханджи почти нащупывает корень своей проблемы. Отец тоже его нащупывает — еще быстрее и точнее, чем она. Он как-то странно улыбается, почти лукаво. — Что ты смеешься? — Да так. Командор Ханджи хочет быть идеальной. И сердится, когда у нее не выходит. Он подбирается еще ближе к истине, и Ханджи чувствует, как ей неуютно. — При чем тут это? Я давно уже не командор. — Вот именно. А все еще отчитываешься мысленно перед человечеством. Ханджи хмурится и косится на отца. — Да человечеству плевать, кого ты любишь и с кем растишь детей. И как ты это делаешь. Ханджи досадливо переворачивает полотенце, скрывая за ним лицо. — Ханджи, у всех что-то не получается. Тебе позволено бояться так же, как и остальным. Ошибаться. Любить. И чтобы тебя любили. По правде говоря, мне кажется… ты требуешь от себя больше, чем Жану от тебя нужно. Он прав, и это почти омерзительно — что он так все расписывает, как по букварю; но, к своему удивлению, очень быстро Ханджи привыкает к этой своеобразной наготе, и говорить становится легче. — Жану-то, может, и достаточно. Пап… А меня звали в лабораторию. Чертить самолеты. Да что самолеты! Ты вообще знаешь, какие у них планы? Космос! Ну да, не сейчас, но… — Ханджи задирает голову в облака. — Это возможно. Когда-нибудь. И, мигом погрустнев, она опускает глаза на свои пыльные туфли и возвращается с небес на землю. — Только там жить надо почти. И знаешь… меня это нисколько не пугает. Ужасно интересно. А вот это все, — Ханджи кивает вдаль, где на всеобщем обозрении прожариваются чьи-то пестрые портки и рубахи, — ну, не ограничивается этим все. У меня скоро ребенок родится, а я понятия не имею, что с ним делать и зачем он мне нужен, когда он будет только мешать. Да, знаю, это ужасно! Сейчас ты спросишь, о чем я думала, да?.. Отец все так же лукаво покачивает головой — мол, давай, продолжай, за язык тебя никто не тянул. — Да не знаю я. Ну, наверное, мне хотелось. В какой-то мере. И Жан, опять же! Мне показалось, его это сделает… счастливее, что ли. А теперь ему еще приходится думать, с чего вдруг он угодил в немилость. Да ни с чего! Просто меня все бесит, потому что я… не хочу делать тех, кого люблю, несчастными! На этом Ханджи осекается; у нее есть еще тысячи слов, но, кажется, пока и этого достаточно, чтобы получить свою порцию осуждения, и она замолкает. — Ну, в одном ты точно права. Этим, — отец тоже кивает в сторону достояния общественности, белья крестьянина с земель Розы. — Все и правда не ограничивается. Но почему ты уверена, что кто-то хочет заставить тебя делать то, что ты не хочешь делать? — А разве не так и случается, когда у тебя рождается ребенок, — бурчит Ханджи полувопросительно и чуть виновато. Ей немного стыдно спрашивать такое. Да что там — стыдно значительно. Как часто она думала о том, было ли ее отцу тяжело? О скольких планах ему пришлось забыть? Хотел ли он кашеварить в кадетском корпусе? Выслушивать ворчание инструктора по поводу ее вечных проказ — когда никуда ему было не деться от этого, разве что отдать ее в приют, чтобы зажить себе спокойно и припеваючи. Но об этом даже думать смешно, вспоминая, как трогательно он о ней заботился. Ханджи помнит, как ему досталось, когда она убежала с тем набором — девяносто первым, забыть этот номер так же невозможно, как и свой собственный — постоять на стене, поглядеть на мир с высоты невообразимой для ребенка; она все еще помнит то счастье, которое испытывает, подпрыгивая и хлопая длинными рукавами жесткой кадетской куртки. И после истории с лесом досталось. И еще много каких историй после. А ей-то порой хотелось куда-нибудь деться подальше от душных отцовских наказов и тяжких вздохов. Дети — неблагодарные ублюдки, думает Ханджи. Если бы не жара, она бы обняла своего бедного папу прямо сейчас. Он был совсем один. Ханджи тут везет больше. У нее есть союзник. Замечательный друг. Добрый, надежный и согласный, в общем, на любой расклад. Уж он-то точно не собирается ни к чему ее привязывать и принуждать. Он давно все придумывает и раскладывает по красивым воздушным полочкам — как бы невзначай вспоминает, что подустал от своих дипломатических поездок, говорит, что посидел бы дома, подумал, что делать дальше, приглядел бы за малышом, пока она… да все что угодно. Чего бы она там ни хотела. Хоть в космос. Он бы нудел, конечно, что это не ко времени и все такое. Как обычно. Но ведь это Жан, ему и положено. Удачно как, да, Ханджи? Таких, как он, больше нет на свете. Она поглядывает на отца — тот заворачивает полотенце на голове, как заморский тюрбан, и жестом предлагает повторить конструкцию и для нее. Ханджи качает головой, отказываясь. — Нет. Не совсем так. К тому же ты неслабо получаешь взамен. Ханджи чувствует: это и отличает ее от отца. Больше всех планов и мечтаний, больше себя он любил кое-кого другого. Должно быть, он прав; но ведь нужно еще уметь разглядеть, что ты действительно получаешь что-то взамен. Хотеть увидеть. Есть одно препятствие, которое делает это совершенно невозможным. — А если я его так и не полюблю?.. Удивительно, что на небо не прибегают тяжелые тучи и ее не разит молния в ответ на такое признание. Отец тоже выглядит возмутительно невозмутимым. Ханджи кажется, все кругом тупят, не до конца понимая, в каком страшном грехе она повинна. Или просто слишком добры, чтобы допустить такой ужас в свой зефирно-розовый мир. То есть она одна такое чудовище среди нормальных людей, и это тоже так себе знание. — Он ведь заметит, — пророчит Ханджи. — Это же… не может быть незаметно. Но вся стихия, которую вызывают ее слова — крошечный ветерок. Отец смотрит, как стыдливо колыхаются на соседней улице вялые вещички, и ничего не говорит на это. Он так долго молчит. Ханджи ждет, когда он обрушит на нее все мирское недоумение. Должен обрушить. Ведь как же так? Так не бывает, верно? Ханджи так уверенно ждет и до того боится, что на время забывает, какой он человек, ее папа. — Так не бывает, да? — подсказывает ему Ханджи. Уж лучше не мучиться, уж лучше услышать это скорее и засунуть туда же, где она хранит все свои тревоги. А потом уж и смириться с тем, что нормальная мать из нее не получится. — Бывает. Ханджи заглядывает в лицо отца. — По-всякому бывает. А почему ты думаешь, что не полюбишь? Ханджи кривит лицо. Чего-то страшнее ей уже не озвучить. И Ханджи говорит как есть. — Ну… это же чудовищно скучно. Отец сидит некоторое время, переваривая это, и вдруг издает какие-то странные звуки. Ханджи вздрагивает и понимает, что это смех. — Скучно? — переспрашивает отец, уточняя. — Уныло, — кивает Ханджи, уже не рассчитывая на то, что он отнесется с должной серьезностью к этим ее словам, и подбирая все новые, чтобы его наконец проняло. — Бессмысленно. Однообразно. Неинтересно. Тщетно. Ее игра в синонимы уводит отца в какие-то противоположные дали. Ханджи и сама чувствует, что говорит не главное. Просто не по ней это, вот и все. А отец все смеется и прямо-таки раздувается от несогласия и эмоций. — То есть ты боишься… покоя? — передразнивает он. — О нет. Ты его не получишь. Я тебе расскажу, как это будет. Ты никогда не будешь успевать понимать, как он растет. Как разбирается в том, как жить. Повторяет за тобой, но на свой лад. И то, что еще вчера казалось невозможным, берет и запросто делает сегодня. А ты только глядишь на это и сожалеешь, что вчера так быстро закончилось. Каждый день это другой человек. Я… все-таки неплохо тебя знаю, Ханджи. Я думаю… тебе может быть еще как любопытно. Ханджи вслушивается скептически и не очень-то полагается на отцов оптимизм. Бесполезно примерять на себя его опыт, но все-таки на душе становится не так кошмарно — то ли от голоса его, то ли от уверенности. Уж он-то точно не выдумывает и не украшает, а делится с ней тем, как оно и было — для него. То, что он описывает, по крайней мере не похоже на конец света. А от его любви к маленькой непоседливой девочке — живой и поныне, когда и девочки той нет — так славно и больно саднит где-то внутри; и, кажется, она чувствует это не одна. Существо внутри нее оживленно толкается, и Ханджи теряется, не зная, к чему прислушиваться — его движениям или своим мыслям. Она хочет сказать отцу что-то доброе и хорошее, давно уже хочет, еще с тех пор, как приехала — но она не мастер говорить такие штуки. Вместо этого она все-таки решается спросить. — Пап. Тебе очень трудно было… тогда? Отец мигом перестает быть веселым и задумчиво жмет плечами. — Ну… Конечно. Первое время, когда мы с тобой одни остались… да. Это было так неожиданно. Мне тогда и жить не хотелось. Он — комичный персонаж с замотанной головой — говорит совсем не смешные слова и вспоминает совсем не смешное время, и Ханджи почти восхищается тем, что он сидит рядом. И это тоже бодрит ее дух. Само по себе. — Да как-то не получилось… сбежать. Пришлось жить. Надо было тебя ставить на ноги. Так и миновали самое страшное. Просыпался и каждый раз думал — если помру, что с тобой будет. Так и не узнаю же. Ханджи сидит смирно и вспоминает свое детство. Она могла бы назвать его почти беззаботным. Чего это стоило этому человеку, страшно подумать. — А потом ничего. Втянулся. Ты вообще-то и помогала мне больше всех. — Я?.. Ханджи морщится. Вот уж не было такого. Двенадцать лет она доставляла ему одни хлопоты. А потом и вовсе огорошила фактом — кадетский корпус, разведотряд, точка. Отец тепло улыбается. Ханджи как будто подслушивает, как он говорит о ней с кем-то другим. Да вот только кто-то другой — совсем не другой, а тот же самый. Очень странное чувство. Очень неловкое. И все-таки она с жадностью впитывает каждое слово. — Ну да. Ты не давала мне тосковать. А еще слишком быстро росла. А вот это правда, наверное. Всегда ей этого хотелось — вырасти скорее, чтобы все самое интересное не проносилось так издевательски мимо. Подрасти, чтобы доставать до стремян, догнать тех ребят из девяносто первого, поднажать еще и примерить кадетскую форму. Сменить ее на зеленый плащ и получить свое первое звание, чтобы те, кто был до нее, наконец начали слушать и слышать. Так и было. Пока не понеслось с такой скоростью, что ночи стали коротки, а моргать лишний раз — небезопасно. Моргнешь — и найдешь себя без друга, без глаза, без сна или совести. Ханджи качает головой, отгоняя эти мысли. Отец прав: она больше не командор. — Однажды и твой ребенок скажет тебе: «мама, оставь меня в покое», и это случится раньше, чем ты будешь готова. Уж поверь. Иногда хотелось помедленнее, я же говорю. — Ты меня любил, — говорит Ханджи. — Это точно. А отец все улыбается чему-то своему в их общем прошлом, которое он помнит, а Ханджи — нет. — А пока ты не знал, каково это… ты хотел, чтобы у тебя был ребенок? — Ну, я не помню, если честно. Наверное, я боялся. Так же, как и ты сейчас. Это радует. Если все же есть у них что-то общее, то, может, и шансы не продолбать своего сына у нее найдутся. — Но я тебя увидел… и сразу понял, какая ты классная. Ханджи не успевает смутиться, потому что он добавляет: — Да… ты была страшненькая такая, когда родилась. — Ну спасибо, пап. — А то. Помню, у тебя было такое недовольное лицо. Казалось, тебя ужасно бесит, что ты не можешь говорить. Зато потом… потом тебя стало невозможно заткнуть. Отец снова смеется. — Шучу, Ханджи. Ты была самым красивым ребенком на свете. — А мама?.. Мама хотела? Отец примолкает. Ханджи никогда не тиранит его расспросами о маме. Но сегодня совсем особенный день. — Она на тебя похожа была. Это значит — нет. Ханджи чувствует. Что-то такое она всю жизнь подозревает. Правда, для нее это не очень важно, ведь она не помнит матери. Не помнит и того, чтобы ей приходилось грустить по этому поводу. Но… — Нет, ты не думай. Она просто не успела узнать тебя как следует. Отец смотрит на нее долго, внимательно и очень серьезно. — А у тебя будет много времени. Ханджи чувствует, как у нее щекочет в носу. Это слишком часто случается в последнее время. Просто проклятье какое-то. — Мне кажется, мне никогда не было так страшно, — признается она. Отец разворачивает полотенце, пытаясь выжать из него еще хоть каплю полезности. — Понял я, чего ты боишься. Ханджи одними глазами спрашивает — чего? — Он не отнимет у тебя… тебя. — О-о, — протягивает Ханджи с возмущением и восхищением разом. — Ну ты силен. Отец делает выразительный жест рукой — мол, а как же. — Знаешь что? Тебе не нужно заставлять себя его любить. Правда, не нужно. — Но… как так, — выдавливает из себя Ханджи. — Ничего, Ханджи. Не бойся. Мы его без любви не оставим. Мир не лежит только на твоих плечах. У тебя много друзей. Ханджи глубоко вдыхает, приноравливаясь к этим словам. Может, это не те слова, которые следует говорить. Может, так не по правилам. Но она благодарна за то, что отец не убеждает ее, что все будет гладко. Пространство для маневра, которое он оставляет ей, огромно; сжимающееся кольцо одинаковых мыслей, которые она гоняет в голове по кругу, расступается, ошеломленное такой простотой. Отец никогда ей не врет. И это лучше всего. — Пойдем домой, — предлагает он. — Высохло уже все. Домой — это в старый дом в тени тополей с облупившимися стенами, где прошло ее детство. Ханджи проводит там два дня — как и обещала. На исходе этих двух дней она понимает, что успевает соскучиться. Домой — это на другой берег моря, в ее скромные владения, где тревожится о ней один славный человек. Так что она собирается в обратный путь, а отец обещает приехать поближе к августу: познакомиться с внуком и вообще помочь. В августе дом будет похож на сумасшедший дом, думает Ханджи. Все планы оказываются песчинками в ладонях богини Имир. Та подбрасывает горсть песка, и, ступив на землю Маре, Ханджи только что не складывается пополам от резкой боли. Что-то странное она чувствует еще в Тросте, и все время, пока на палубе таращится в синий горизонт, но странное происходит с ней теперь регулярно; оказывается, она ничего не знает о том, что значит по-настоящему тяжко. Ее прошибает холодный пот, и Ханджи забывает о жаре. Сейчас она не отказалась бы и от теплой куртки. Еще лучше было бы завернуться в одеяло и благополучно переждать этот странный эпизод, лежа в постели. Ханджи очень надеется успешно доползти до нее, не слишком развлекая зевак перекошенным лицом. Ей, конечно, и раньше бывало несладко. Но чтобы вот так?.. Она загадывает: если боль стихнет, пока она дойдет до ближайшей скамейки, значит, ничего страшного. И благополучно доходит. Вот только тепло к ней так и не возвращается. Мелко дрожа, все силы Ханджи собирает, чтобы добраться от причала домой. Каждое движение — лотерея: то ли не отзовется ничем, то ли сдавит ей внутренности так, что она забудет, как дышать. Дорога короткая, но по пути Ханджи плюет на то, что идти два шага, и ловит извозчика. Плевать. Лишь бы скорее. Тот, поглядывая искоса на ее живот, предлагает отвезти ее в госпиталь. Ханджи, прислушиваясь к себе, решает, что это может подождать. Пока она сидит спокойно, боль проходит. Кроме того, ей отчаянно хочется оказаться уже наконец за закрытыми дверями своего дома, прилечь на их расчлененный диван и Жана увидеть. Ясно, что ничем он ей не поможет, переполошится только сверх меры; но то, что происходит в этот момент, не раздражает, а по-настоящему пугает, и одиночество для этого не лучший сопровождающий. Ханджи отпирает дверь и слышит: дом пуст. Так непривычно, неприятно и невовремя! Задевая дрожащей рукой еще теплую кастрюлю, она хватает записку с кухонного стола. Жан обещает вернуться утром. В конце своего послания он рисует кривое сердечко. Ханджи сминает его, зажимает в кулаке и, тяжело дыша, валится на диван. Она успевает пожалеть тысячу, миллион раз, что не согласилась на госпиталь. Что-то с ней очень неладно. Одеяло ее не спасает и вообще ничего не спасает: внутренности сжимает, жжет и выворачивает, а до утра еще много, ужасно много часов. До утра этого она просто не доживет. Ей придется самой искать помощи. Обрывающееся сознание и жуткая боль ведут борьбу в ее теле, и никто из них не побеждает; крошечный остаток сил уходит у Ханджи на то, чтобы в мгновенно намокшей постели осознать — ее сын ждать больше не намерен. Он решает явиться на свет именно сейчас. Пожалуй, нет ничего удивительного в том, что он просится наружу раньше срока. Может, память крови ведет это дитя. За пределы утробного карцера его толкают элдийские предки: измученные, но так и не задушенные своими собственными стенами храбрецы, чья воля была сильнее страха. Одержимые, вроде Эрена. Совестливые и любопытные, вроде Жана и Ханджи. Разведчики и другие достойные люди. Их матери и отцы, и их матери и отцы. Может, все так. Может, вовсе он… не обижается на нее. Сейчас это неважно. Ханджи чувствует: ей конец. Или ее сыну конец. Может, им обоим, если она не сможет позаботиться о них или хотя бы позвать на помощь. Ханджи ждет передышки, чтобы встать на ноги и сделать это; как же глупо будет, если вот так ей придется узнать, что все это было всегда не только ее. И когда приходит эта мысль, в дверь кто-то робко стучит.