Мир на наших плечах, или Скажите спасибо Эрену

Райнер еще раз напрасно проходит мимо бакалейной лавки и между базарных рядов. Может, глупо это, но почему-то он думает: вдруг Габи тоже этого не хватает. Даже если так, ее здесь нет. Да и Райнер знает: воспоминания о тех часах, когда он, раскидываясь деньгами, меняет на них счастливые улыбки младших друзей и сам выныривает из своей мути, ничего ему не дадут, кроме дурного тумана в башке. Уж точно они ему не подскажут, что делает сейчас его сестра. Все прочие Брауны смотрят на ее записку с этакой мрачной беспомощностью. Никто не бросается на поиски с концентрированно сладким, как конфета-помадка, усердием. Райнер знает, почему. Не потому что Габи уже пятнадцать — взрослый человек по недавним меркам. То есть и поэтому тоже; но не в первую очередь. Просто так не поступают люди, отдавшие своего ребенка много лет назад в жертву слепому божку войны. Райнер их понимает. Но он сам — другое дело. Он же все равно что она: единственный Браун, которому не нужно переступать через неловкость и угрызения совести. Уж он-то в полном праве тревожиться и шататься окрест. Ему это и поручено негласно, и Райнер потихоньку обходит общих знакомых. Все только руками разводят. Никто не может ничего толкового сказать. Остается всего одно место, где могут знать или догадываться. Райнер оставляет его напоследок, хотя с него и стоило начинать. Но это не так-то просто — стоять перед бывшим командором разведотряда. Смотреть что в глаза ей, что на ее округлившийся живот. Как же это удивительно; нет, не то, что она ждет ребенка, хотя это и впрямь единственная авантюра, какую Райнер мог ждать от Ханджи в последнюю очередь. И не то, что отец этого ребенка — товарищ Райнера по рукопашной и тренировочным полетам, мальчик с соседней койки. Удивительно, что жизнь идет своим чередом. Даже не так: это люди, создающие семьи и новых людей, движут ее вперед. Для Райнера все замедляется, когда съедают Марселя, и окончательно застывает, когда от доброго лица, усыпанного веснушками, остается только половина. Райнер запоминает Трост залитым кровью и усыпанным битым стеклом: с тех пор он только и делает, что вытряхивает крошки этого стекла из волос, выкашливает из легких и собирает в уголках глаз. Все следующее — разгром в Шиганшине, небо над Либерио, исчерченное нафаршированными порохом стальными личинками дирижаблей, смерть Кольта, смерть Порко и еще десятки других смертей, — все это случается уже без него. Он вроде как участвует; его тело движется и сражается, даже исправно трансформируется в броню — но большую часть времени настоящий Райнер смотрит на все это из ужасного далека. Он или готовится выстрелить себе в голову, или жалеет, что ему этого так и не удалось: на это уходят все жалкие остатки того, что еще делает Райнера Райнером. Гул земли приводит его в чувство. Райнер ужасный человек. Разве может кто-то нормальный отыскать в этом хоть что-то хорошее. Но уж как есть: мир обретает обычную скорость и четкость, когда Райнер понимает, что на кону не Либерио и не Маре, не его родина и его семья, а весь проклятый мир. Спасибо за это Эрену. Спасибо ему за то, что совесть Райнера — почти незамаранная дощечка теперь на фоне его милосердия. Райнер живет несколько счастливых недель, почти уверенный в том, что все искупил; он улыбается и строит несмелые планы, чувствует вкус еды и различает, какого цвета глаза у людей, в лица которых он раньше не смел смотреть. Но прошлое не хочет так просто отпускать птенчика Райнера на волю. Каждый день помалу он снова царапается о стеклянные крошки. Райнер хочет обежать все эти дома, прямо как сейчас, где хоть кого-то знает, и спросить не про Габи, а про себя: все в порядке? Все правда в порядке? Все действительно кончено? Райнер хочет обежать всех островитян и попросить прощения у каждого, кому сделал больно, заставить каждого выслушать до последнего хрипа, до последнего осколочка, как он сожалеет о том, что ему пришлось быть элдийским ребенком в гетто, что любовь — разрушительное дерьмо и что легко быть добрым и правым за чужой счет. Но никому это уже не нужно. И, может быть, ничего этого не нужно и Райнеру. Да, все нечестно; нечестно, что им, пришлым, здесь хорошо, а ему, хотя он прямо тут родился, не хорошо нигде. Но Райнер чувствует: это не тот аргумент, который работает, когда ты убийца. Ничего не работает, когда оно так. Берт бы понял. Он всегда умел слушать; да с ним Райнеру и объяснять ничего не пришлось бы. Чтобы понять, Берту не нужно было бы воображать немыслимое: оно и так всегда было с ними. Но Берт давно мертв. А Райнер чувствует себя очень одиноким. И покуда каждый новый день заполняет жизни его соседей новыми хлопотами и смыслом, в нем самом растут чернота и пустота. Райнер прячет их под затейливыми шерстяными косичками теплого молочного цвета: мать вяжет ему этот мягкий свитер, и Райнер старается не думать о том, что она немного опоздала с заботой и нежностью. Как-то ухитряются Райнер и мир жить в разных плоскостях и не пересекаться. Чудно это. *** Хозяин дома, оставшийся без хозяйки, мрачен, а вот Райнер почти выдыхает с облегчением. Он верно угадывает, хотя это и не очень приятно. Габи могла бы поделиться с ним, а не с Жаном; они даже могли бы вместе поехать на остров. Ведь могли бы, наверное?.. Он же справился бы? Это нелегко. Настолько нелегко, что Райнер уходит в спутанных мыслях и на таких же спутанных ногах. Незачем торчать тут дольше, чем нужно. Габи просит не волноваться и ничего не делать; с первой частью наказа Райнер точно не справится, а вот как со второй быть, Жан ему не подскажет. Он наверняка видит, что Райнера тревожат мысли о Габи на острове и об острове в целом; вряд ли ему это приятно. Жан хороший парень. Райнер помнит, как вопит тот в его бронированные костяшки, пытаясь докричаться до припрятанного под ними негодяя, — как же, мол, как же, как смели вы спокойно спать по ночам?.. Жан кричит это Берту, но достается и Райнеру: под его грохочущими ногами трясется земля, а в груди расшибается о стенки жалкое сердце. Сердце у Райнера не бронированное. Никогда таким не было. Все знает теперь Жан. Понимает — может быть, больше всех. Он даже напоминает Райнеру Бертольда: вдумчивый и внимательный, Жан больше молчит, потому что так успевает больше подметить и понять. Жану просто чуточку больше повезло в жизни. И даже от такого человека, как он, Райнеру не приходится ждать прощения. Как все-таки обидно, что время снова разводит их — теперь вместо шестидесятиметровой стены между ними невидимая черта из их прошлого. А ведь Райнер хотел бы иметь такого друга. *** К вечеру Райнер теряет терпение и, кажется, понимает, как надо и правильно. Ноги сами несут его к этому же дому. Может, все это не просто так. Может, ему и впрямь пора побывать на той земле за морем. Нет нужды спрашивать у Жана точный адрес. Чего там, Доупер он и есть Доупер, не так уж велик, а язык доведет куда угодно; но Райнер хочет увидеть лицо Жана в ответ на свою решимость поехать. От такого попутчика Райнер тоже не отказался бы, хотя надеяться слишком смело. Никто не отвечает на его стук, и Райнеру это кажется странным: дверь выглядит неплотно запертой. Настолько неплотно, что он сам как будто прикрывает ее, стуча. Может быть, это не его дело. Может, все на свете в жизни счастливых людей, этих и всех — не его дело. Но — редко, конечно — иногда что-то с ними случается; что-то такое, чего быть не должно. — Жан? Ты дома? — робко зовет Райнер, отворяя ручку и ступая на порог. Дом откликается незнакомым голосом, и Райнер больше не медлит и не сомневается. Давно он не видел Ханджи. Она стала… значительно крупнее с тех пор. Она лежит на боку, собравшись в комок так, словно хочет занять меньше места: при ее новых габаритах это было бы комично, если бы не было так страшно, ведь Ханджи выглядит просто ужасно. Ее волосы слиплись в мокрые пряди, а лицо бледно, как потолок. Но хуже всего — диван: Райнера передергивает, когда он видит этот позеленевший диван. — Помоги, — просит Ханджи, выдавливая из себя слова. — Приведи… профессора. Лекаря. Акушера. Не кого-то другого. И она говорит ему, куда он должен пойти — и было бы славно, если бегом. — Ты понял?.. Он понял. Не нужно быть гением, чтобы сообразить, что все очень плохо, но голова Райнера работает так, как ее долго учили: быстро-быстро складывает все детали в одну картинку. Известные к неизвестным. Очевидные к предполагаемым. Получше Ханджи Райнер знает, что делать. Она, должно быть, готовится. Она знает, как следует, но он — как вернее; тем более что изъян в ее предусмотрительности на этот раз очевиден. И это не ее родина, вот что главное. Это в его голове — нестираемая карта. Он будто фрагмент грибницы, простирающейся в пределах Маре, ее часть, ее незабвенное прошлое и недобитое настоящее. Райнер по именам знает самых затейливых и азартных медиков своей земли; Райнер знает, чем почти все они занимаются теперь. Ненужные знания сами появляются в голове, тянутся к нему, подобное к подобному. Слухи доходят до него против его желания — просто потому что он Райнер. Потому что он знает, что один палец отрастить быстрее ступни, а зуб — быстрее глаза, но в любом случае это все очень больно и страшно. Многие из тех, кому это тоже известно, сейчас седые и уважаемые люди. Те, кто недавно отрезал детям ноги, сегодня насыщают свое любопытство по-другому: кто ковыряется в холодных кишках, кто собирает конструкторы из костей и лоскуточков в ошеломительной хирургии; а кто вытаскивает с того света маленьких человеков — таких маленьких, что еще вчера за жильцов не считались. Райнер кивает Ханджи и кидается обратно на улицы, спешит поймать пролетку и гонит, гонит возницу к распахнутой двери, и все это занимает у него минуты полторы. Ни хрена, думает он. Ничего плохого не случится ни с Ханджи, ни с ее ребенком, где бы ни был растяпа Жан. — Что ты делаешь, — Ханджи еще и пытается протестовать, когда он осторожно берет ее на руки. — Райнер, мне больно. Куда… Райнер устраивает Ханджи в повозке и запрыгивает следом. — Все будет хорошо, командор, — почему-то так твердо, будто ему наверняка это известно, говорит он. *** Небо едва темнеет, медленно и неохотно, и время застывает. Райнер теряется в розовато-мутном сумраке, размазанном от захода до восхода солнца — но потерянным себя в кои то веки не чувствует. Из больничных стен его гонят наружу, и он шатается у пристенка и шагами меряет здание в длину и ширину, чтобы хоть чем-то занять свое тело: голова его занята и так. Все как издеваются, теряются один за другим. Подходящий момент, чтобы спросить, где Жан, так и не настает: Ханджи не в том состоянии, чтобы объяснять. Но прежде чем ее увозят в маленький флигель при той больнице на краю города, куда они так спешат, она сама успевает отдать ему записку — и без разговоров все становится ясно. «Габи пропала. Еду в Доупер. Обратно постараюсь первым же паромом с утра. Дома все расскажу. Люблю тебя». Райнер переминается с ноги на ногу, таращась в непроницаемые высокие окна. Все так странно. Просто навыворот. Жан в Доупере, беспокоится о его сестре. А он — здесь, с Ханджи. Почему так? Райнер кружит, как заведенный, словно разгадка убегает от него, а он может ее догнать, если очень постарается. Он ее почти чувствует в воздухе — в тихом бормотании летней ночи, в еле уловимых шагах за стенами флигеля и в бряцании чего-то металлического там же. Райнеру вдруг становится жарко, и он импульсивно срывает с себя свитер, выворачивая и его наизнанку. Ночь, даже такого необычайно жаркого лета, законно холодит кожу, и, наслаждаясь тем, что чувствует эту прохладу, Райнер дышит, дышит шумно и глубоко.