Мир на наших плечах, или Скажите спасибо Эрену

Ханджи видит во сне Райнера. Почему-то он зовет ее командор. Это необычно. Уж кому-кому, а Райнеру командором она не была. Первое, что хочется сделать в ответ на такое обращение — сморщиться, возмутиться, отмахнуться непроизвольно. Это грубо и несправедливо по отношению к Райнеру. Ханджи понимает это, даже не вполне бодрствуя. Между сном и реальностью тускло, зыбко и студенисто, но на этом пороге Ханджи не задерживается. Она мгновенно все вспоминает, а ее сознание — сырой пирожок перед печью, мягкую начинку в вязком тесте — взрезает лезвием чудной, совсем новый страх. Это как-то мгновенно происходит: она даже не успевает проснуться, но уже понимает, почему простыня под ней такая грубая, совсем не как дома. Еще не раскрыв глаза, Ханджи знает и чувствует, что рядом с ней никого нет. А ведь он же должен быть рядом, наверное?.. Она помнит, что он кричал. Он был жив; во всяком случае, не умер сразу, это она точно помнит. Ханджи поднимается на локтях и оглядывается. Хоть кто-то должен быть рядом? Тот, кого она сможет спросить?.. И в самом деле она не одна. Напротив Жан дремлет, подобравшись на табуретке и склонив голову к стене — такая ломаная загогулина, что даже смотреть больно. Больно не только смотреть. На каждое шевеление тело отзывается напоминанием о том, чем накануне она была занята. Поэтому, пробуя договориться с собственными потрохами, Ханджи старается двигаться тише и осторожнее. С первым же шорохом Жан открывает глаза. Целую секунду Ханджи смотрит в них, прежде чем спросить: — Он жив? Ты знаешь?.. Жан кивает торопливо, часто, но Ханджи беспокоится, что он ее не понял. Он же не знает, о ком она. Или не хочет говорить правду. Выдает за нее свой сон, из которого только что вернулся. Отвечает на какой-то другой вопрос. Да мало ли что. Но чем дольше Ханджи вглядывается в его лицо, тем очевиднее, что он все понимает правильно и отвечает честно. — Ты его видел? — Да. — И когда ты его видел, он был жив? — Совершенно точно да. — Где он? Ханджи неуклюже перемещается на край кровати, и все ее нутро тянет так, что невольно она шумно выдыхает. Жан, протестуя, подрывается со своей табуретки, и металлические ножки протяжно скребут по плитке. — Что ты делаешь? Разве тебе не нужно лежать? — Не нужно. Я хочу его увидеть. Где он? — Ханджи, — Жан уже стоит рядом и придерживает ее за плечо, не давая встать. — Подожди. Давай… сперва разузнаем, можно ли тебе ходить. С ним… все хорошо. Он… в таком специальном ящичке. Он жив, я его видел, клянусь. — В ящичке?.. — повторяет Ханджи, раздумывая. Это неправильно вроде. Он не должен быть в ящичке. Она же толком даже не рассмотрела его. На ум приходит единственный ящичек, который она знает — деревянный. Это не лучшая мысль. И она как-то не связывается воедино с тем, что еще говорит Жан: в тех деревянных ящичках живыми не лежат. — Да. В таком теплом. Как ты? Ханджи кажется, что это очень неуместный вопрос. Отвечать на него сейчас так глупо и несвоевременно. Она тут, в этой пустой комнатке, где кроме кровати и табуретки для них двоих, кажется, ничего и нет. Она в порядке, это же очевидно: она дышит, произносит слова и, наверное, даже может встать и выйти отсюда. Могла бы, если бы Жан ей позволил. Но он садится на край кровати — и он, конечно, быстрее, проворнее и здоровее ее сейчас. От его уверенности в том, что ей надлежит делать, точно не ускользнуть. Но — странное дело — эта уверенность не раздражает, как прежде. Она приносит ей долю покоя. По крайней мере, он видел. Не факт, что она сама к этому готова. У него слегка безумное бледное лицо — но, на взгляд Ханджи, в пределах нормы. Лицо человека, который все пропустил: примерно такое она и представила бы, допустив вероятность такого абсурда. Но Жан не выглядит убитым горем — а значит, и она может выдохнуть, хотя бы ненадолго. — Тебе очень больно? Ханджи находит силы усмехнуться. — Сейчас?.. Ну, после всего того… сейчас, можно сказать, приятно. Жан протягивает ей флягу с водой. — Хочешь? Ханджи берет ее в руки и понимает, что действительно ужасно хочет пить. Она пьет тяжело, большими глотками, и, кажется, у нее дрожат руки. Она утирает лицо от пролившейся воды и, набираясь смелости, уточняет: — Ты уверен, что он в порядке? Жан устраивается на краю чуть основательнее. Ханджи, морщась, подвигается к другому краю, уступая ему половину кровати. — Ну что ты делаешь, мне и так удобно, — ворчит Жан, но прижимается плотнее. Ей хочется вытряхнуть из него правду, всю разом, но это, в сущности, так же боязно, как и выйти отсюда, и Ханджи просто старается ровно дышать и концентрироваться на тепле привлеченного к ней тела. — Ну… в общем нет. Он… не совсем в порядке. — А что с ним не так? Может, он так спешил выбраться из нее, что не отрастил себе полностью конечности. Глаза или нос. Может, он урод. Может, ей не стоило донимать отца такими странными вопросами. Ведь ее сын не мог их тоже не слышать. Может, надо было молчать до последнего. — Он… очень маленький. Такой маленький, Ханджи. Совсем крошка. — У него есть руки? А ноги? Жан дергает плечом. — Ну… да, а как же? И даже пальцы. Просто очень маленькие. Он… такой крохотный, что я даже испугался. И его положили в этот ящик с подушкой. Она теплая. Ну, подушка теплая. Такая специальная подушка. Чтобы ему там… было не холодно. И его кормят… через такую трубочку. Ящик, трубочка, подушка. Все неправильно. Все не задается с самого начала. И Ханджи догадывается, почему. Почему этот мальчик карабкается за жизнь вот так, по-своему. Сам. Не полагаясь на нее. — Говорят, так уже спасли малышей даже меньше его. Прямо чудо какое-то. — Чудо? — Ну да. — По-твоему, это чудо? Не полное дерьмо? Жан мотает головой. — Нет. Не полное. Знаешь… я думаю, в Тросте… на острове у него было бы куда меньше шансов. Да где бы то ни было. Хорошо, что мы тут. Жан запинается. — Ханджи, это ничего, — говорит он. — Это ненадолго. Несколько дней, пока он не окрепнет. А потом ты сможешь его кормить. Так мне сказали. Ханджи смотрит на свои бесполезные сиськи. Они совершенно такие же, как всегда, и она чувствует, что молока в них нет. Она даже покормить своего сына не сможет. Он лежит в каком-то ящике с подогревом и пока не знает этого. Вот так его встречает мир. — А если не смогу? Жан обнимает ее за плечо — так осторожно, как будто никогда этого раньше не делал; как будто его рука может сделать ей больно. Это совершенно невозможно вообразить. — Ну… не дадим же мы ему умереть с голоду. Я сам буду его кормить. Вырастет на молоке Маре. Жан хмыкает чему-то своему. — Надо будет сказать Габи, ей понравится. Ханджи слышит, что Жан начинает злорадствовать; надо отдать ему должное, он еще долго держится, не вываливает на нее все сразу. — Мне следовало догадаться, что ты сделаешь именно так, да, Ханджи? Дождешься, когда меня не будет, и… Он шутит — но Ханджи знает его достаточно долго и хорошо, чтобы за шуткой разглядеть досаду самую настоящую. — Вообще-то ты мог и не ехать никуда, — огрызается она — из одного только противоречия, потому что нет у нее столько выдержки, чтобы молчать; потому что сделать его виноватым проще, чем поддерживать эту глупую шутку. Потому что она не лучшие минуты пережила, не застав его дома. Жан молчит и, в отличие от нее, не пытается спорить. Он тупо кивает, признавая вину, которой, в сущности, нет. — Я так испугался, — говорит он. — Я прихожу… и вижу дом нараспашку. И Райнер. Встречает меня с вот такими, — Жан показывает, какими, — глазами. Говорит, что у меня… вроде как сын родился. И ведет меня… бог знает куда. Сюда. Ханджи устраивает голову на плече у Жана и тычется губами в его ухо. Она хочет сказать ему правду, как сильно ей его не хватало. Как все могло бы кончиться, если бы не Райнер. Но говорить Жану такое — значит до конца жизни смириться с тем, что его голова станет окончательно седой в его совсем не почтенные годы; возможно, он навсегда потеряет сон и покой, переживая, как бы с ней чего еще не случилось. Нет. Так усложнять жизнь себе и ему Ханджи не станет. — Он красивый?... — спрашивает она вместо этого. — По-твоему, он красивый? — Самый красивый ребенок на свете. Ханджи улыбается, вспоминая, как уже слышала эти слова недавно. — Значит, похож на тебя. — Он похож на несчастное существо не из этого мира, — честно говорит Жан. И тоже еле заметно улыбается, измотанный своими тревогами и мыслями. Сидеть с ним рядом так хорошо. Но где-то недалеко отсюда — а по ощущениям безумно далеко, и впрямь будто не в этом мире; ведь шутка ли, до недавнего времени они были одним целым — лежит несчастное существо. Ее сын. Ханджи чувствует: ей нужно его увидеть. Не дожидаться, когда будет можно. Кто может ей запретить или позволить? Это ее сын. — Отведи меня к нему, — просит она. Жан мешкает, смотрит с подозрением. Жмется. Сомневается. — Давай я отнесу тебя, — предлагает он наконец, придумав решение. Ханджи смеется. — Ну нет. Можешь помочь мне встать, но не более того. Я в порядке, правда. Жан смотрит на нее долго и пристально. Молча поднимается с кровати и протягивает к ней руки. Без его помощи было бы, пожалуй, даже проще, но где уж ей спорить с ним сейчас. Он не отрывается от ее лица, и Ханджи придает ему самое невозмутимое выражение: так выглядит абсолютная безмятежность и легкость, так с кровати встает человек, не измочаленный ранее болью, которую не рассчитывает пережить. Жан ведет ее мимо дверей и поворотов, пока они не приходят к комнате с большим окном. За ним — несколько прозрачных коробов на ножках. В них — одинокие сверточки, и Ханджи с ужасом думает сразу две мысли. Во-первых, она никогда в жизни не узнает среди них свой. На нем не написано же. А они… все одинаковые. Одинаково пугающие своими размерами тихие, почти неподвижные кулечки: только маленькие грудки едва заметно поднимаются в такт дыханию. Во-вторых — все кажется несоразмерно огромным, когда она останавливает взгляд на любом из них. Непонятно, как их маленькие тельца вообще справляются с этим навалившимся колоссальным миром, не приспособленным для чего-то настолько крошечного. Жан спасает ее от стыда, останавливаясь четко у одного из таких коробов. И Ханджи смотрит. Это человеческий ребенок — но какой же он нескладный, голова его кажется неподъемной по сравнению с жалким телом, огромная гиря для маленького каторжника. Ханджи ежится. Это все еще слишком большая голова, если подумать о том, как она явилась на этот свет. Большая и неровная, будто наскоро сделанная, с выступающей вперед челюстью и оттого нелепо оттопыренными ушами. У него дико чудные ручки с длиннющими пальцами, а его запястья толщиной с ее собственный палец. Весь его облик вызывает ощущение какой-то незавершенности; и тут же — эти ювелирные пальцы, настоящая человеческая ладонь в разящей миниатюре. Ханджи думает, так не бывает. Но так бывает. Вот оно, свидетельство этому — перед ней. Он такой сморщенный, что кажется недовольным. Впрочем, ему действительно нечем наслаждаться. Его конечности беспомощно раскиданы по той самой подушке: он как будто примят тяжестью чуждой ему новизны. Ханджи издает какой-то звук — смешок или всхлип, в любом случае это звук ужаса — и Жан становится к ней плотнее, почти обнимает сзади. — Совсем маленький, я же говорил. — Но не настолько же, — бормочет Ханджи. — Он голодный? — Он пока сам не может глотать. Но его кормят через трубку. Я видел, как. Ханджи чувствует, как где-то внутри ее потроха вяжутся в тревожные узелки — и физическая боль из незабываемого прошлого тут совсем ни при чем. — Как думаешь… он выживет? — Должен, — говорит Жан. И, подумав немного, добавляет: — Он же твой. Назвать его красивым можно разве что сослепу, думает Ханджи, одновременно признавая, что это не имеет ровно никакого значения. Ему не нужно быть хорошеньким — сейчас ему достаточно быть живым. Он все равно действительно самый красивый ребенок на свете. По-другому невозможно. Ханджи снова и снова разглядывает тщедушное тельце в прозрачной коробке, утопающее в импровизированной постели, которая кажется просто гигантской за его неказистыми плечиками. Язык не поворачивается назвать их плечами. Все так верят в нее. Жан. Отец. Чего доброго, даже Райнер теперь чего-то от нее ждет и что-то обо всем этом думает, ведь забыть эту сумасшедшую ночь, так плотно в ней поучаствовав, невозможно. Все верят в нее так, как она была уверена только в одной вещи: это будет мальчик. На этом все ее знание и исчерпалось. Теперь она стоит перед этим ребенком, совершенно растерянная, и говорит себе то, до чего не додумался ни один из ее утешителей. Если он справится, то и она должна. Если он сможет, сможет и Ханджи. — Он и твой тоже, — твердо говорит она Жану. Ребенок, точно слыша ее слова, делает неловкий взмах маленькой рукой, и у Ханджи все вздрагивает внутри: таким он кажется хрупким. — Ты нашел Габи? — Да. Не надо было мне уезжать. Просто… Пока тебя не было, заходил Райнер, искал ее. Я-то сперва подумал — ну, ерунда, не можем же мы за ней хвостом ходить, она взрослая. Вернется. Но она была такая… несчастная, когда я ее встретил недавно. Пыталась мне что-то сказать. Я испугался, знаешь… что чего-то не понял. Мне показалось, надо проверить. — А ты не понял? Спиной Ханджи чувствует, как Жан жмет плечами. — Кажется, понял. Когда увидел ее с той девочкой, Каей. Я уже в дороге подумал, что Райнера тоже надо было с собой прихватить. Насилу. Но я… так спешил. — Значит, вот как он у нас оказался, — догадывается Ханджи. Как же хорошо, что Райнер не поехал в Доупер, думает Ханджи. Жан напряженно молчит. Он наверняка уже знает, как все было, а чего не знает — до того додумывается. Остается надеяться, что Райнер не слишком многословен и экспрессивен в деталях, которыми делится с Жаном; впрочем, это вряд ли, думает Ханджи, вспоминая того Райнера, которого цепляет взглядом четвертый год — молчаливую тень юного разведчика, неунывающего крепыша… и предателя. Она снова вспоминает, как Райнер говорит ей «командор». Сейчас, когда ее не разрывает изнутри, она много чего еще может припомнить: каким спокойным он выглядит. Как говорит, что все обязательно будет хорошо. Как осторожно, будто умеючи, без всякой брезгливости и страха поднимает ее обессиленное тело. Какой он худой стал. И ей стыдно. Она уже прозевала Эрена. Это очень дорого стоило миру. Упустить Райнера, позволить ему сгинуть под ее собственным носом — вот будет очередной провал. Мир, может, и не лежит только на ее плечах. Но это не значит, что и стараться не нужно. — Где он сейчас? — Райнер? Думаю, дома и крепко спит. Он не спал всю ночь, ходил тут, спрашивал за тебя. Ждал до конца. А утром… сама понимаешь. Снова сюда, уже со мной. Ханджи глядит на своего сына. Он родился, потому что так решил Эрен, не признавший помыслов своего старшего брата. Все дети островитян будут обязаны Эрену жизнями; так же, как миллионы других детей — тем, что жить им больше никогда не придется. Все кому-то чем-то обязаны, связаны и переплетены, думает Ханджи, прижавшись лбом к стеклянной стенке. Нужно пригласить Райнера к ним домой, думает Ханджи. Обязательно нужно. Кроме благодарности она должна ему хоть немного неравнодушия. — Еще и Габи просилась ехать. Райнер ей не велел. Не удивлюсь, если она прямо сейчас у наших дверей околачивается. Переживает. Она меня все пытала по дороге в Маре. Жан усмехается. — О чем? — Как мы собираемся его назвать. — А ты что сказал? — Чтобы она у тебя спросила. Ханджи молчит некоторое время. Они давно решили только одно: что не назовут его ни одним из имен своих дорогих друзей. Это первое, что они могут для него сделать — позволить прожить свою собственную, одному ему принадлежащую жизнь, не обременяя его воспоминаниями о других людях. Даже самых лучших. Теперь, когда она видит этого мальчика, ей кажется, она знает, как его зовут. — Шон. Жан тоже молчит. Ханджи чувствует: примеряет имя. И, гадая, слышит ли он, как это похоже и как здорово звучит, добавляет: — Хочу, чтобы у меня… были Жан и Шон. — Значит, так и передам Габи, — говорит Жан, и Ханджи слышит, что он улыбается.