Cтатуя

Все-таки ему не всегда удавалось предугадывать события. Конечно, Александр подозревал, что это может произойти, просто не думал, что так скоро. Уже больше пяти минут из комнаты Рене доносились звуки. Весьма недвусмысленные по своей природе. Она стонала и стонала, и стонала. Либо девушка делала это чересчур громко, либо стены в Версале никуда не годились. Александр ставил на первое, ведь он понимал, с кем имел дело и какой опасной ее сделал. Камердинер с раздражением опустил перо в чернильницу и отложил письмо, над сочинением которого бился уже второй час. Он встал из-за рабочего стола, медленно подошел к своему креслу у камина и сел, устало откинувшись на спинку, задрав голову к потолку и прикрыв глаза. Ее томные вскрики продолжали эхом разноситься по комнате. Казалось, они проникали в сам его разум. Александр прекрасно понимал, что она задумала и чего хотела добиться. Каждый стон должен был стать наконечником стрелы, нацеленным в его сердце, тщательно исполненным спектаклем в попытке причинить максимальную боль. Но во всех этих сладострастных возгласах он отчетливо слышал фальшь. Они были слишком утрированными, наигранными. Стоны Рене носили оттенок провокации, будто бы говоря: «Посмотрите, от чего Вы отказались, глупец. Видите, как я могу управлять Вашими желаниями?». Александр рассмеялся в потолок. На его лбу выступила испарина. Ему было невыносимо жарко в собственном теле. Камердинер расстегнул верхние пуговицы рубашки и медленно провел ладонью по шее к ключицам. Ох, Рене, кажется Вы тоже так ничего и не поняли. Он все еще жаждал ее. Днем и ночью. Во сне и наяву. Ей не нужно было для этого устраивать представление. Александр и без нее знал, от чего отказался. И он жалел, безумно. Ни дня не проходило без этого ноющего чувства. Но вопреки всему, камердинер верил, что поступил правильно, потому что они заслуживали лучшего, чем призрачная надежда. Сердце бешено стучало, разрываясь между гневом и раскаянием. Он злился на Рене за этот до смешного детский поступок. Его возмущала театральность ее стонов и то, как она использовала их недавно разрушенную связь против него. Но в глубине души Александр понимал, откуда взялась боль, которая подпитывала ее действия. Он — причина ее страданий, и теперь она пыталась отплатить ему тем же. Самым правильным решением было бы встать и выйти из комнаты. Версаль предлагал великое множество мест, где он мог бы переждать ее показательное выступление. Камердинер не понимал, почему до сих пор продолжал сидеть и все это выслушивать. Возможно, Рене была права. Возможно, ему нравилась боль, причем даже непонятно чья. Возможно, он считал, что так становился сильнее. Возможно, он вновь хотел проверить на прочность свой самоконтроль. Возможно, в нем было что-то глубоко поломано. Камердинер слушал, не в силах оторваться, а ее стоны становились все громче и демонстративнее. Александр тяжело сглотнул и с силой вцепился в подлокотники кресла, его костяшки побелели. — Арман! — исключительно громко донеслось из ее комнаты. Хриплый голос Рене словно афродизиак проникал в каждую клетку его тела. Благодарю, мадемуазель де Ноай, что хотя бы не Людовик. Александр вновь рассмеялся, пытаясь понять, по какой причине она не использовала более сильную карту для своей мести. Ему было трудно поверить, что Рене хотела пожалеть его чувства. Скорее всего, так она выражала протест против просьбы о попытке стать maîtresse-en-titre. Камердинер покачал головой, оскалившись. Любая другая женщина восприняла бы это предложение за большую удачу, но не она. С каждым новым наигранным стоном, наполнявшим комнату, внутренняя борьба в нем усиливалась. Он метался между смиренным согласием, что полностью заслужил свое наказание, и желанием противостоять ей. Ему хотелось ворваться в комнату, выкинуть оттуда Армана и потребовать от Рене прекратить этот жестокий фарс. Или еще лучше — впиться в ее сладкие губы и заставить замолчать. Но Александр боялся, что на этом все не закончится. Он помнил, каких трудов ему стоило не ответить на ее поцелуй, а потому был не уверен, сможет ли остановиться повторно. В ее стонах уже чувствовалось отчаяние. За гротескным утрированным фасадом этих звуков он смог уловить оттенок уязвимости, распознать нотку грусти. Под слоями мести скрывалась раненая потерянная девушка, которая искала утешения в своей извращенной игре. Это был безнадежный крик, мольба о том, чтобы он признал боль, через которую она проходила. Александр закусил губу. Он понимал, что порезы, нанесенные им, — глубоки, и никакие театральные вздохи не смогут по-настоящему залечить их. Камердинер стиснул веки, пытаясь защититься от натиска эмоций. Всплеск адреналина пронесся по его венам, обостряя внимание к каждому звуку. Его мышцы напряглись, призывали действовать, но он оставался прикованным к своему месту, неотрывно вслушиваясь в провокационный спектакль, разворачивающийся по другую сторону стены. Несмотря на твердое понимание, что все происходящее — один большой обман, его тело ныло, кожа покрылась мурашками, а невыносимо сильная пульсация била в паху. Александр заставлял себя не двигаться, с трудом удерживал руки на подлокотниках кресла. Он упрямо не желал участвовать в этом театре. Его ладони были влажными, свидетельствуя о глубоком эмоциональном потрясении. Воздух казался заряженным, намагниченным, он потрескивал от невидимой энергии, которая тянула его к Рене, даже когда они стояли по разные стороны пропасти. Дыхание камердинера становилось все более быстрым и поверхностным, совпадая с темпом стонов девушки, будто легкие работали в синхроне с ее выступлением. Живот объяло смесью трепета и предвкушения. Все это соединилось в узел, который затягивался туже с каждым мгновением. Александр напряженно сжал челюсть. Отрицать было бесполезно, в нем пылало возбуждение. Даже ее искусственные вскрики были настолько чувственны, что вытаскивали на поверхность дремлющие в нем желания, разжигали первобытный голод, который он из последних сил пытался подавить. Это была безумная дихотомия удовольствия и страдания, причудливый танец между влечением и отторжением. Внезапно звуки из соседней комнаты прекратились. Тишину пронзали лишь его хриплые тяжелые вдохи и выдохи. Минуты тянулись, ничего не менялось. Он застыл в кресле. Александр не мог понять, что случилось, — ее стоны явно не достигли пика, потерявшись где-то на плато. Во всем чувствовалась какая-то незавершенность. Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем позволил себе пошевелиться. Камердинер дрожащими руками провел по влажным волосам и наклонился вперед в кресле, пристально глядя на дверь в ее комнату. Кажется, он окончательно потерял рассудок, потому что задержал дыхание и прислушался. Сначала повисло абсолютное безмолвие, но через какое-то время он все же смог уловить чуть различимый невнятный шум. Не громче легкого шелеста, нежного шепота. Какая-то неведомая сила заставила его подняться. Ему казалось, что он пьян. Голова кружилась, ноги были ватными, зрение — расфокусированным. Я сошел с ума. Я определенно уже не в себе. Что я, черт возьми, делаю? Камердинер дошел до двери в комнату Рене и облокотился на нее одной рукой. С этой точки звуки были различимы уже достаточно хорошо, не нужно было даже напрягать слух. Из ее покоев вновь доносились стоны, но приглушенные, деликатные, почти стыдливые. Кроме этих чуть ли не эфемерных вздохов, не было слышно ничего. Ни скрипа кровати, ни шуршания простыней, ни толчков, ни касаний плоти о плоть. Александр был почти уверен, что Рене была в комнате одна. Театральность из ее голоса испарилась, теперь в нем струилась хрупкая обнаженность, выражение неискаженного удовольствия, будто бы срывающее маски, навязанные обществом. В ее вздохах, вскриках, всхлипах звучали покорность и фривольность, невербальное приглашение исследовать неизведанные территории чувств. С каждым своим выдохом он почти чувствовал вкус сладкого нектара ее неги. В нем вновь начал разгораться огонь желания, который на этот раз грозил окончательно поглотить его сознание. Воображение Александра вышло из-под контроля, рисуя яркую сцену, разворачивающуюся за стеной. Он представлял, как ее тонкое тело выгибается в экстазе, пышная грудь подпрыгивает, как руки хватаются за простыни, как полные губы раздвигаются, чтобы издавать эти невыносимо восхитительные звуки, которые теперь, видимо, будут преследовать его каждое мгновение жизни. Осязаемая искренность ее блаженства подпитывала его собственное возбуждение, умоляя шагнуть в пространство запретных фантазий. Сердце больно стучало, разрываясь между терпкой агонией от осознания силы ее удовольствия и неразумным стремлением быть его причиной. Александр хотел стать тем, кто вызывал в ней эти хрупкие возгласы, кто заставлял ее голос дрожать. Его рука сама потянулась к паху. Стиснув зубы, он быстро расстегивал штаны, пальцы путались и запинались. Он не помнил, когда в последний раз занимался подобным, и точно никогда не делал это так — подслушивая чужое удовольствие. От этой мысли желание только усилилось, а движения стали еще более порывистыми, почти отчаянными. Наконец, он смог пробраться сквозь слои ткани, обхватить себя рукой и сделать несколько легких поглаживаний по всей длине. С его губ сорвался вздох облегчения. По мере того как нарастала интенсивность ее удовольствия, усиливалась и его жажда. Александр больше не мог сопротивляться искушению, тяга к достижению собственной разрядки превозмогала его рациональные мысли. Он плюнул на ладонь, вновь сомкнул ее вокруг члена и растер. Его движения становились все смелее, быстрее, жестче, кончики пальцев танцевали по коже, разжигая пламя, которое уже снедало его. Он в безумном забытьи толкался бедрами в свою руку, прикусив кулак другой, чтобы из его горла не вырывались низкие стоны. Когда он уже приблизился к краю наслаждения, то услышал крещендо стонов Рене — безошибочный аккомпанемент ее оргазма. Время словно остановилось, его ладонь застыла, он замер в нескольких шагах от собственной кульминации. Александр не хотел пропустить ни единого мгновения этих пьянящих звуков, срывающихся с губ девушки. Каждый вздох, каждый вскрик, каждый всхлип рисовали портрет ее удовольствия, завораживая его. В этом замершем моменте он будто принимал участие в ее безудержном экстазе, был единственным слушателем ее раскованной разрядки. Звуки ее блаженства — сырые, необработанные и до боли прекрасные — вызвали в нем мощную смесь эмоций. Восхищение, желание и глубокая тоска сплелись воедино, окутывая его удушающими объятиями. Его рука, до этого стремительная и целеустремленная, продолжала неподвижно обхватывать член, чувствуя каждую его пульсацию и венку, олицетворяя собственное застывшее исступление, разрываясь между стремлением продолжить и полной отдачей красоте ее катарсиса. По мере того как стоны Рене постепенно успокаивались, он принял решение. Александр не хотел запятнать этот момент, желал безоговорочно почтить его. Превозмогая сопротивление своей плоти, призвав на помощь всю свою выдержку, он медленно убрал ладонь, позволяя силе момента накрыть его с головой. Это был акт капитуляции, признание того, что ее удовольствие превалировало над его собственным, ее блаженство и было его самым большим желанием. Наступила тишина. Александр оставался стоять на месте, ощущая себя одновременно наполненным и неудовлетворенным, его естество все еще гудело от остатков собственного возбуждения. Отголоски оргазма Рене отдавались в его теле, свидетельствуя о ее власти над ним. Камердинер прислонился к двери, вновь проигрывая в голове ее страстное освобождение, сдерживая собственные порывы и удивляясь глубокой близости, которую он разделял с ней, даже будучи порознь. И в этот момент ему стало страшно. Так, как не было никогда в жизни. Это осознание поразило его, словно раскат грома, заставив сердце пропустить удар. Камердинер отшатнулся от двери, поспешно застегивая штаны и заправляясь. Он стремительно подошел к чаше с холодной водой и несколько раз умылся. Невероятный контроль, которым она обладала над ним, удивительная способность повелевать его действиями одним лишь стоном до жути пугала. Страх потерять себя в ней переполнял, Александр видел ее силу, чувствовал, как она отзывается глубоко внутри него, и знал, что должен отнестись к этому со всей осторожностью ради самосохранения. В безмолвной темноте он медленно приходил в себя, его дыхание возвращалось к ровному ритму, но в ушах продолжало стоять эхо ее наслаждения, напоминание о страсти, которой они ненароком оказались связаны. Границы уже не просто были размыты — они стерлись окончательно. Что, если это будет продолжаться? Что, если он будет слышать ее стоны каждую ночь? Что, если это никогда не прекратится? Сколько пройдет времени, прежде чем он сломается? В какой момент не выдержит и все же ворвется к ней в комнату? В его душе зрела решимость. Александр подошел к кровати, наклонился и вытащил из-под нее большой сундук. Стараясь дышать ровно, он открыл его и принялся методично переносить туда вещи с письменного стола. Следом отправились книги. Больше места ни для чего не хватило. Камердинер остановился у зеркала. Выглядел он весьма… небрежно. Александр быстро привел себя в порядок — пригладил волосы, застегнул рубашку до подбородка, аккуратнее заправился и накинул на плечи темный камзол. Глядя в отражение, он придал своему лицу идеальную нейтральность. Камердинер вышел в коридор и поймал первого проходившего мимо швейцарского гвардейца. — Месье Бонтан, — тот встал по стойке смирно. — Разыщите моего слугу, Робера. Без промедления, — тихо распорядился Александр. — Я буду ждать его у себя. — Сию минуту, губернатор, — солдат твердо кивнул и быстро зашагал по коридору. Камердинер вернулся в свою комнату. Он сел за рабочий стол, где теперь лежали только перо с чернильницей, печать, пустая бумага, приготовленная для составления инструкций, и незаконченное письмо. Александр начал с первого. Его мозг работал четко и быстро, а потому все распоряжения были готовы в течение минут десяти. Он сложил лист в несколько раз и оставил на сундуке, а после вернулся к столу, нахмуренно взирая на те несколько строчек послания, которые успел выродить, пока его так бесцеремонно не отвлекли. Времени не было, потому камердинер перестал раздумывать над каждым словом. Его рука уверенно двигалась по бумаге. Когда Робер с робким стуком вошел в его комнату, он уже заканчивал. Я был рад слышать, что Вы живете полной жизнью, мадемуазель де Ноай. Александр не знал, зачем дописал это. Видимо, его иррациональная часть все же прорвалась наружу. Не дав себе возможности для дополнительных колебаний, он засунул лист в конверт и скрепил его печатью, через секунду обернувшись к старому слуге. Робер выглядел заспанным и взъерошенным. — Месье Бонтан, — несмотря на свое состояние, как можно бодрее промолвил старик и поклонился. Камердинер встал и подошел к нему. — Благодарю, что так быстро пришли, — он слегка улыбнулся. — За моей спиной — сундук, на нем — бумага с указаниями, куда необходимо его доставить. Займитесь этим. И найдите, в чем унести оставшиеся книги, вещи из моего гардероба и чайного кабинета. Сахарницу и мед можете оставить тут. Александр внимательно обвел комнату глазами, добавив: — Перенесите также мое кресло, я к нему уже привык. — Вы переезжаете, месье? — брови Робера ошарашенно вздернулись. — Да, все указания на сундуке, — камердинер вперил в него ледяные глаза, его голос приобрел угрожающую нотку. — Никому, кроме короля, не говорите о моем новом месте пребывания. Вам понятно, Робер? Никому. Старик сглотнул и послушно кивнул. Александр одобрительно хмыкнул, протянув запечатанное письмо Роберу. — Это передайте завтра мадемуазель де Ноай, — он попытался сделать вид, что ничего не происходит, но все же не удержался и отвел взгляд. — Убедитесь, чтобы она прочитала его как можно быстрее. Возможно, не говорите, что оно от меня. Так будет больше шансов на успех. Скажите Рене, что вернетесь за ответом вечером. С этими словами Александр направился к двери в коридор. — Месье Бонтан, — окликнул его Робер. Камердинер обернулся, устало посмотрев на слугу. — Могу я спросить, каково содержание письма? — бесстрастно спросил старик, переминая конверт в руках. — Возможно, это поможет мне убедить мадемуазель прочитать его, если она откажется. — Просьба о содействии, — честно ответил Александр. — Мне нужен ее отчет об одной особе. Робер сделал к камердинеру несколько несмелых шагов. — Месье, если позволите, почему Вы уверены, что она вообще будет помогать Вам, тем более после того, что Вы сейчас несомненно собираетесь сделать? Из горла Александра вырвался мрачный смешок. Старый слуга всегда умел зрить в корень, и этим вызывал раздражение и уважение одновременно. — Я не уверен, — признал камердинер. — Но думаю, что ее не определяет мое отношение к ней, как и ее ко мне. Она больше, чем это. Он надеялся, что не ошибся хотя бы сейчас. Если Рене действительно была равной ему, то она будет способна жить с дырой в сердце, так же, как это делал он. Она справится. Выдержит. Робер кивнул, в его глазах камердинер заметил что-то похожее на печаль. Больше он ничего не спрашивал, и Александр облегченно выдохнул. Он повернулся и, не давая себе возможностей для сомнений, выскользнул в коридор.