Cтатуя

Темнота была везде. Вокруг. Снизу и сверху. Справа и слева. Даже внутри. Казалось, что мгла прижималась к ее коже, плотно и неотделимо. Заполняла легкие. Девушка дышала ею. Она принимала ее. Не отвергала. Рене стремилась к ней, так долго и так упорно боролась за нее. Она знала, что заслужила эту тьму. Было невозможно сказать, день сейчас или ночь. Время давно перестало ощущаться привычно. Его границы были размыты, окончательно потеряны. Возможно, она просидела здесь пару дней. Возможно, целую вечность. Спиной Рене чувствовала холодную каменную стену, влажную от сырости, ощущала все неровности ее кладки. Девушка находилась в этом заточении уже так долго, что кажется, запомнила каждую зазубрину и впадину. Весь ее мир в последнее время — это камера. Скудные несколько десятков пье, наполненные отчаянным принятием. Воздух в темнице казался плотным. Веяло плесенью и мокрой землей. Густой мускусный терпкий запах давно угасшей надежды. Ее собственной и тех, кто был здесь до нее. Всех, кто еще будет. Где-то в правом углу с четким, почти гипнотическим ритмом капала вода, отдаваясь слабым эхом от стен, холодно и безразлично напоминая о том, что жизнь не остановилась — она летит вперед, дразня моментами, ускользающими в бездну безвременья. Кап. Кап. Кап. Этот звук — постоянный спутник, метроном ее мыслей. С каждой новой каплей Рене думала о падении. В немилость. В опалу. В темницу. И вскоре — в небытие. Это не имело уже никакого значения, но в ее голове безостановочно крутились мысли о том, как невозможно далеко она сошла с пути добродетели и благочестия. Когда была пройдена точка невозврата? В момент первой лжи? Первой кражи? Когда начала обманывать короля? Когда начала обманывать Небеса? Когда начала обманывать саму себя? Нет, капли воды, неумолимые и обвиняющие, были не просто фоновым шумом. Они воспринимались как осуждение, как приговор, как отражение ее души. Она — грешница. Ее слова — почти всегда были лживы. Ее деяния — отнимали жизни. Эти истины звучали в голове Рене так же отчетливо и резко, как и звон цепей, который иногда нарушал тишину ее тесной камеры, когда она меняла положение своего затекшего и заледеневшего тела. Эта темница — ее наказание, физическое проявление ее измученного сознания. Девушка не собиралась ничего отрицать. Рене признавала свою вину, принимала ее с покорностью, настолько всеобъемлющей, что она была уже почти тождественна поклонению. В своем смирении девушка находила извращенное чувство спокойствия, странное утешение от осознания того, что находится именно там, где ей и место. Ее преступления, ее ложь, ее жизнь — все выборы привели к этому моменту, к этой камере, к этой неизбежной реальности. Рене прислонила голову к шершавой стене. Она смотрела четко перед собой, но ничего не видела. За столько времени здесь глаза должны бы были уже привыкнуть к темноте, но она была настолько абсолютной, что это никак не помогало. Разве можно привыкнуть к пустоте? Девушка тихо и устало выдохнула, еще сильнее вжавшись виском в камень. Ждала, терпела. Существовала. В своей камере, в своей правде, в своем наказании. В этом чистилище, в этом месте расплаты. В изоляции, но не в одиночестве — ее окружала тьма. Она казалась живым, разумным существом. Она наблюдала за ней, оценивала ее, судила ее. В этом тоже не было никакого резона — приговор ей уже был вынесен. Рене нервно рассмеялась. Звук был почти оглушающим. Губы пересохли так, что кожа на нижней лопнула. Во рту стоял привкус крови. Возможно, прошло еще несколько лет, а может, и пару минут, прежде, чем дверь в темницу, наконец, открылась. Одинокий огонек свечи разрезал тьму пространства, взорвался ярким пятном в ее глазах. Девушка зажмурилась и приподняла руку, чтобы укрыть себя от света. Ее кисть дрожала, по щекам текли слезы. — Мадемуазель де Ноай, — услышала она громкий мужской шепот. Тембр казался знакомым. Боже, как же приятно было слышать чужой голос в долгом безмолвии ее заточения. Рене хотела распахнуть веки, увидеть говорившего, но первая же попытка сделать это отдалась еще более сильным жжением в глазах. Девушка вновь плотно закрыла их, чувствуя влагу на своих ресницах. Ее ушей достиг легкий стук каблуков о каменный пол. Кто-то подошел ближе. Она ощутила, как гость опустился перед ней на колени. Даже сквозь закрытые веки, Рене видела безошибочный и безжалостный фитиль горящей свечи. Он был близко — всего в двух или в трех пье от нее. Послышался шелест ткани, и уже через несколько секунд она почувствовала прикосновение прохладной шелковой ткани к своему лицу. Девушка вздрогнула. Кто-то принялся утирать ей щеки от слез. Промокнул уголки глаз. Дотронулся до губы, смахивая кровь. Соль нещадно пекла ранку. Рене стиснула зубы. — Я принес воды, — вновь раздался мужской шепот. — Выпейте, мадемуазель де Ноай. Прошу. Его тон ощущался участливым и печальным. По-настоящему. Искренне. Это не был один из многочисленных холодных и безэмоциональных стражников, которые обычно приносили ей еду. Девушка все еще страшилась открыть веки. Боялась, что новая попытка закончится так же, как и предыдущая — глаза все еще болели. Вновь послышался шелест ткани — и огонек свечи будто бы начал удаляться от нее, пока в какой-то момент не стал в десятки раз тусклее. Сердце Рене упало — в первую секунду ей показалось, что нежданный гость уже покинул ее. Оставил на милость изоляции, укутанной в тишину темноты. Но девушка не слышала удаляющихся шагов. Не слышала и скрипа двери. Она громко выдохнула, подавляя панику. Рене опустила голову и медленно распахнула веки. Вновь резь, вновь жжение, но теперь уже терпимые. Она больше не чувствовала непереборимого инстинкта закрыть глаза. Теперь в камере стояла полутьма, но даже она казалась слишком яркой. Девушка смогла различить очертания своих, лежащих на коленях, ладоней. Узоры на ткани юбки. Ползущую по подолу платья вереницу муравьев. Рене медленно подняла взгляд вверх, все еще немного щурясь. Перед собой она увидела протянутый кожаный мешочек с водой. Чуть дальше — горящие на фоне его обсидиановой кожи, глаза Жюля. На лице капитана мушкетеров застыла плохо скрываемая обеспокоенность. За спиной мужчины светился теплый оранжевый ореол. Видимо, он спрятал свечу себе за спину, чтобы та не лишала девушку зрения своим огнем. — Пожалуйста, выпейте, мадемуазель де Ноай, — теперь настойчивее промолвил он, пытаясь немного улыбнуться. Получилась страдальческая гримаса, но Рене была благодарна ему за попытку. Она приняла из рук мужчины мешочек с жидкостью и жадно приникла к горлу. Вода сегодня казалась особенно вкусной. Мягкой, холодной, ласкающей горло и губы. Девушка все еще чувствовала на себе тяжелый взгляд Жюля. — Не торопитесь, мадемуазель, — шелестел его голос. — Сейчас Вам точно не нужна спешка. Прошу Вас, тяните время. Рене сделала еще один тяжелый глоток и оторвалась от емкости с такой желанной жидкостью. Ее глаза выхватывали все больше и больше окружающего пространства. Лужа воды в правом углу, трещины на каменной кладке, двое мушкетеров, стоящих в проеме двери в ее камеру. Взор девушки остановился на Жюле. На нем был черный мундир. Он продолжал грустно смотреть на нее. Она криво усмехнулась. Граф Манчини был здесь не просто так. Рене еще раз приникла к горлу, заталкивая в себя воду. Не было смысла тянуть. Не было смысла ждать. Промедление Жюля казалось ей таким наивным. Расправившись с остатками жидкости, она вытерла рот тыльной стороной ладони. В темноте не было необходимости соблюдать манеры. Мрак даровал свободу. — Вы ведь пришли за мной, верно? — спросила Рене скрипучим голосом. Казалось, что она не разговаривала целую вечность. Возможно, так и было. Девушка откашлялась и передала пустой мешок с водой назад Жюлю. Тот неловко помял его в руках, кусая губы и пряча глаза. Мужчина обернулся за спину и поднял с пола свечу. Прикрывая ее ладонью, чтобы мерцание фитиля не было слишком интенсивным, капитан мушкетеров встал на ноги. Рене приподняла на него голову. Она знала, что он хочет сказать, но ждала. Ее губы непроизвольно растянулись в еще более широкой улыбке. — Мадемуазель де Ноай, — голос графа Манчини прозвучал твердо, и кажется, что это далось ему нелегко. — Пора. Рене мрачно хмыкнула и коротко кивнула. Жюль же, напротив, покачал головой. Он стиснул челюсть и обернулся к мушкетерам, подав им знак, чтобы те вошли. Мужчины тут же повиновались. Один из них опустился перед девушкой на одно колено и, не глядя на нее, расстегнул кандалы на руках и ногах, помогая их снять. Избавление от тяжелого металла на запястьях и щиколотках казалось сейчас высшим удовольствием. Рене инстинктивно размяла теперь уже свободные кисти. Даже в тусклой полутьме она видела яростные красные следы, которые оставили оковы на ее коже. Жюль протянул ей руку, и девушка, взявшись за нее, покорно встала. Ее немного качнуло. Ноги ощущались затекшими. Нетвердыми. Голова кружилась, а сердце билось очень быстро. Очень громко. Скоро. Рене сделала глубокий вдох. Жюль так и не отпустил ее руку, и девушка понимала, что капитан мушкетеров чувствует сейчас, как сильно она дрожит. — Готовы? — спросил он, обращаясь скорее к полу, чем к ней. — Да. Жюль все-таки смог заставить себя поднять на Рене глаза. Она вздернула подбородок и вновь улыбнулась. Уголки ее губ тряслись. Граф Манчини нахмурился, но кивнул. Он отпустил ее ладонь и первым вышел из камеры. Девушка проследовала за ним. За спиной Рене слышала шаги мушкетеров. Они двигались вплотную к ней, словно рассчитывали, что она может попытаться сбежать. Не переживайте, месье. Девушка подняла голову еще выше, идя за Жюлем по узкому коридору подвала. На стенах висели горящие факелы, их свет все еще резал глаза, но они постепенно привыкали к яркости. Воздух становился легче. Свежее. Жюль двигался медленно. Будто бы специально. Его осанка, его походка казались напряженными. Мужчина сжимал кулаки. Он больше не стремился заговорить, но в его молчании считывалось не равнодушие, а глубокая растерянность, неловкость и сожаление. — Что это будет? — спросила Рене. — Все случится быстро или медленно? Вопрос прозвучал, как удар хлыста. Ей показалось, что Жюля передернуло, но возможно, это была лишь игра танцующего света факелов. Капитан мушкетеров громко выдохнул. — Как повезет, — не оборачиваясь, ответил мужчина. Девушка мрачно хмыкнула. Лотерея. Либо шея сломается моментально, либо ее ждет целая минута агонии. Она находила в этом извращенный юмор — последний акт ее жизни будет подчинен прихоти случая. Они поднимались по узкой каменной лестнице к неприметной деревянной двери. Жюль открыл ее, и солнечный свет хлынул из проема направленной огромной волной. В глазах вновь нещадно защипало, но Рене заставляла себя держать их открытыми. Она была даже рада, что этот день будет таким ярким. Ее вели сквозь роскошные коридоры Версаля. Величие дворца с его позолоченными потолками и мраморными полами разворачивалось вокруг нее, словно жестокий мираж. Рене вспомнила, как впервые бродила среди этих стен, кажется, целую жизнь назад, когда свет от люстр мерцал, как опавшие с небес звезды, а в воздухе витал аромат цветов и парфюмов. Александр просил меня найти свою комнату. Жжение в уголках глаз лишь усилилось, но теперь уже не от яркого света. Тогда дворец утопал в симфонии праздных разговоров и громкого смеха. Сейчас же он был безлюден. До невозможности тих. Ни придворных, ни слуг. Лишь их небольшая процессия. Они начали спускаться по лестнице. Рене протянула руку и коснулась перил, провела ладонью по их гладкому мрамору, думая, как порхала по этим ступеням, овитая в шелка и дорогое кружево. Девушка окинула взглядом свое платье. Изумрудный бархат, вышивка из золотой нити, жемчужные бусины. Каблуки ее туфель стукнулись об отполированный до блеска пол парадного холла. — Граф Манчини, — промолвила Рене. — Могу я задать Вам один вопрос? Жюль резко остановился, его плечи стали еще более напряженными. Он медленно повернулся к девушке, ничего не ответив. Его брови слегка приподнялись. — Как я выгляжу? Рене указала на платье, а после не спеша провернулась вокруг своей оси, расправив плечи и вздернув нос. Она услышала, как горло Жюля покинул удивленный выдох. Когда девушка вновь встретилась с ним взглядом, мужчина выглядел еще более растерянно. — Какое это теперь имеет значение? — прошептал он, покачав головой. — Я считаю, что важно не только первое впечатление, — Рене сверкнула глазами. — Но и последнее. Жюль застыл. Казалось, он пытался найти слова, но ему это не удавалось. Создалось впечатление, что он хотел бы быть, где угодно, только бы не здесь. Говорить, о чем угодно, только бы не об этом. Заниматься, чем угодно, только бы не этой мрачной обязанностью, которую на него взвалили. — У меня грязное платье? — спокойно спросила Рене. Она говорила так, словно ничего необычного не происходило, словно они просто вели светский разговор. Словно это еще один день в Версале. — Немного, — выдавил из себя Жюль. — Прикажите, чтобы почистили. Ее голос прозвучал властно. Повелительно. Рене почувствовала затылком тяжелый взгляд мушкетеров на себе. Один из них нервно перемялся с ноги на ногу за ее спиной. Брови Жюля поднялись еще выше. — Воспринимайте это, как мое последнее желание, граф Манчини, — девушка склонила голову. — Обычно его озвучивают на эшафоте. — Не могу же я появиться там в таком виде. Жюль горько усмехнулся и тихо хмыкнул. Он посмотрел на мушкетеров и коротко кивнул им. — Максимально бережно, — промолвил граф Манчини. Мужчины без промедления подступили к ней. Они принялись энергично отряхивать ее юбку, спереди и сзади, а после — и спину. Повинуясь указанию своего капитана, мушкетеры прилагали некоторое усилие, но двигались при этом предельно аккуратно. Рене терпеливо ждала, смотря в одну точку где-то над головой Жюля. К моменту, когда мужчины закончили, они уже пыхтели и отдувались. Девушка дождалась, пока мушкетеры отойдут от нее, прежде чем вновь провернуться вокруг своей оси. — Теперь что скажете? — Рене изогнула бровь. — Вы выглядите величественно, мадемуазель, — в этот раз Жюль смог ответить. — Непокорно. Вызывающе. Дерзко. Несломленно. — Он бы гордился? — выпалила девушка, сердце яростно трепыхнулось в груди. Жюль долго молчал. Его глаза были полны грусти. Он неловко поправил рукава своей черной траурной формы. — Конечно, — наконец промолвил мужчина. Рене почувствовала, как по телу разливается тепло. Капитан мушкетеров, выдавив из себя улыбку, развернулся и зашагал к большим парадным дверям наружу. Он резко толкнул их. Они вышли на западную террасу. Было, как обычно, ветрено. Кожа девушки тут же покрылась мурашками от особо сильного, не по-летнему холодного порыва. В нос ударил аромат тубероз. Впереди пестрели цветами версальские сады. — Где это произойдет? — тихо спросила Рене. — В амфитеатре. — Мы можем пройти через оранжерею, граф Манчини? — девушка поняла, что дрожит, она обхватила себя руками. — Я хочу еще раз ощутить запах апельсиновых деревьев. Рене понимала, что просит уже о втором желании, но, кажется, Жюль не возражал. Он резко изменил направление, размеренно продвигаясь к боковым ступеням. Возможно, граф Манчини был не против потянуть еще немного времени. — Как Вам будет угодно, мадемуазель де Ноай, — промолвил он на ходу. Они преодолели лестницу вниз, пока не достигли дорожки из темно-серого гравия, которая петляла среди пышной листвы и благоухающих цветов. Аромат цитрусовых стал всепоглощающим, он окутал их, словно шелковая вуаль. Утро выдалось на редкость солнечным и приятным. Какая ирония. Рене криво усмехнулась и прикрыла глаза, слушая пение птиц, жужжание насекомых, шелест травы и легкий скрип древесных ветвей. Она глубоко вдохнула, пытаясь запечатлеть в памяти этот момент. Это чувство. Распахнув веки, девушка еще сильнее приподняла подбородок и расправила плечи. Шаг был уверенным, решительным, несмотря на то, что ее руки продолжали дрожать. Серые стены амфитеатра были все ближе. Отчетливее становился и приглушенный гул множества голосов. Последние пье казались сюрреалистичными. Все было похоже на странный сон, из оков которого она никак не могла вырваться. Они вошли внутрь. Трибуны отбрасывали длинные косые тени в лучах низкого солнца. Рене видела море лиц, но все они расплывались перед глазами. Публика моментально затихла, стоило им лишь завидеть ее появление. Безмолвие распространилось вокруг, словно волна. Все взгляды были устремлены на девушку — придворные с нездоровым любопытством следили за каждым ее движением. Рене не собиралась позволить им увидеть ни единого намека на страх или сожаление на своем лице. Жюль вел ее дальше — к центру пространства, где был установлен высокий эшафот с возведенной на нем виселицей, возле которой уже стоял Жак-Бенинь и незнакомый высокий мужчина, чье лицо было спрятано за простой непритязательной кожаной маской и капюшоном. Рене показалось, что его взгляд из узких прорезей был устремлен прямо на нее. Палач. Девушка отвернулась, и ее сердце резко провалилось в желудок. Перед деревянными подмостками на небольшом постаменте покоился массивный, обтянутый черным бархатом гроб. Над ним стояла Бонна. Рене видела ее изящный профиль. По щекам подруги катились неконтролируемые слезы. Ее волнистые темные волосы чуть покачивались на ветру. Она судорожно сжимала руками темный шелк своего роскошного платья. Костяшки пальцев побелели. Жестоко. Как же жестоко. Рене тяжело выдохнула. Бонна даже не обернулась к ней. Жюль подвел девушку к небольшой деревянной лестнице, ведущей наверх, к виселице. Возле нее их уже ждали четверо швейцарских гвардейцев. Капитан мушкетеров повернулся к Рене. Он тяжело сглотнул, и она без слов поняла, что на этом его часть в этом зловещем представлении завершилась. Мужчина открыл рот, но долго не мог ничего сказать. Он покачал головой. — Мне так жаль, мадемуазель де Ноай, — чуть слышно пролепетал Жюль. — Мне — нет. Я жалею совсем о другом, — Рене улыбнулась ему. — Сейчас же я там, где и должна была быть. Она хотела положить руку на плечо мужчины в благодарность за его доброту к ней в эти последние минуты, но не решилась. Ей не хотелось подставлять его. Они не были друзьями. Не были даже близкими знакомыми. Но граф Манчини казался хорошим человеком, пусть и не самым надежным. Жюль опустил голову. — Да хранит Господь Вашу душу, мадемуазель, — пробормотал он, и, резко отступив, быстро зашагал прочь, чтобы занять свое место на трибунах. Сопровождавшие ее мушкетеры устремились за ним. Рене посмотрела наверх, на эшафот. Нет, Господь уже никогда ко мне не прислушается. Девушка стиснула челюсть. Швейцарские гвардейцы обступили ее. — Прошу за мной, мадемуазель, — строго и четко промолвил ближайший к ней стражник. Она коротко кивнула, и солдат, порывисто развернувшись, начал подниматься по деревянной лестнице. Рене покорно двинулась за ним. Все выше и выше, пока вновь не увидела трибуны амфитеатра, пока вновь не почувствовала тысячи глаз на себе. Швейцарский гвардеец вывел ее в центр помоста. Теперь она стояла прямо напротив королевской ложи. Через десятки пье от нее царственно и величественно восседал Людовик, его руки повелительно лежали на подлокотниках импровизированного трона. Золотая корона в форме венка из лавровых листьев обрамляла голову мужчины, почти сливаясь с его светлыми искрящимися волосами. Взгляд короля был устремлен на Рене. Его Величество чуть прищурился. Девушка стиснула руки в кулаки и заставила себя не отводить глаз, выдерживая его осуждающий, обжигающий, гневный взгляд. Людовик плавно приподнялся со своего места. Жемчужная тога из струящегося шелка, расшитого золотой нитью, заискрилась на солнце. Король сделал несколько шагов вперед, пока не оказался у самых перил. Он резко поднял вверх руку, но в этом не было никакой необходимости. Тишина и так стояла абсолютная. — Сегодня Мы говорим от имени Бога, как его земное Чудо, дарованное нашей стране, как его священный помазанник, — промолвил Людовик, его голос звучно и объемно разливался по всему пространству. — Перед собой Вы видите женщину, которая стояла перед Господом и перед Нами, Его посланником на земле, и врала в глаза нам обоим. Женщину, которая лишила Францию тьмы, что охраняла ее свет. Женщину, которая отняла у своего короля тень, что отбрасывало его Солнце. Воздух пронзил безудержный женский плач. Его Величество опустил руку, указывая ладонью на гроб. Рене не хотела смотреть вниз. Заставляла себя сохранять зрительный контакт с Людовиком. Умоляла себя не поддаваться своей слабости. Она знала, что ее ждет там. Кто. Девушка одновременно хотела и страшилась посмотреть на него. Он не создан для покоя. Ее глаза предательски опустились к земле. Рене увидела его. Александр лежал посреди бордового атласа в своем вечном смертном сне. Его лицо было безмятежно и спокойно. Он вновь казался неземным, потусторонним. Не от мира сего. Темные локоны обрамляли тонкие черты его бледного лица. Губернатор был облачен в привычный элегантный черный сюртук, слева в его груди зияла огромная темно-бурая дыра от пулевого ранения. Рене еле сдержала болезненный вой. Стоящая снизу Бонна теперь держалась за края гроба. Она рыдала. Отчаянно, громко, безостановочно. Все ее тело сотрясалось. Дрожащими руками подруга нежно и бережно вставила цветок асфоделя в отверстие в груди Александра и ласково провела ладонью по его щеке. Рене с болью в сердце наблюдала, как Бонна наклонилась и прикоснулась к посиневшим губам Александра своими. Поцелуй был долгим, затяжным. — Вы оставили Нас уязвимыми, — вновь начал заполнять пространство амфитеатра поставленный голос Людовика, перекрывая женские рыдания. — Вы оставили Нас ослабленными. Вы оставили Нас половинчатыми. Вы пренебрегли всем, ради своих собственных желаний. Рене вновь подняла голову, встречаясь с королем взглядом. — Похоть — один из самых страшных смертных грехов, мадемуазель де Ноай, — вкрадчиво сказал Его Величество, не отрывая от девушки глаз. — Гордыня — еще хуже. — Грех! Грех! Грех! — взорвалась ревом в ответ на его слова часть трибун. — Грешница! Блудница! Потаскуха! Развратница! — вторила ей другая. Людовик вновь резко поднял вверх руку и обвел амфитеатр яростным взглядом. Публика почти моментально затихла в робком извинении и раболепстве за свою излишне рьяную поддержку. Его Величество удовлетворенно кивнул и вернул свое внимание к Рене. Он облокотился ладонями на перила королевской ложи. — Но Священное Писание учит нас, что даже грешникам есть место перед ликом Бога, — промолвил он, его тон чуть смягчился. — А, значит, и перед Нами. Сердце Рене учащенно забилось. Ее лицо чуть дрогнуло, она приподняла брови. В глазах Людовика вновь был намек на тепло, на нежность, на обожание. На прощение. — Я могу быть милосерден, — Его Величество подался чуть вперед через перила. — Я могу проявить сострадание. Если Вы продемонстрируете раскаяние. Ваш отец настойчиво просил меня о снисхождении. Как только эти слова прозвучали, Рене тут же стало на несколько градусов холоднее. Нет. Кровь билась в висках. Тело сковало оцепенение. — Прошу, ma fille, — раздался отчаянный шепот, который в этой тишине казался оглушающим. Рене тут же повернула голову и нашла в наполовину безразличной, наполовину восторженной толпе лицо отца. Его веки были красными и припухшими. Он приложил ладонь к груди и судорожно стиснул ткань своего жилета. Пожалуйста. Его губы беззвучно шептали лишь одно слово. Девушка из последних сил сдерживала слезы. Она вернула свой взгляд к Людовику. Глаза короля блеснули опасным огнем. — Вы должны вновь присягнуть мне на верность, мадемуазель. Вы должны поклясться в своей искренности и честности, — в голос Его Величества вернулась сталь, он указал рукой на гроб. — Вы должны признать все, что произошло, ошибкой. Помешательством. Помутнением рассудка. Иллюзией. Рене казалось, что ее ударили по лицу. Король мало кого одаривал такими щедрыми предложениями. Жизнь в обмен на несколько громких фраз, которые не обязательно даже должны были бы быть истинными. Она была искусной лгуньей. Она была его протеже. Сам Александр учил ее. Она могла бы соврать еще раз и похоронить правду обо всем в себе — никто бы не заметил бы подвоха, но Рене не хотела, чтобы именно эта ложь закрепилась в реальности. Кем бы нас не считало общество, мы с Александром никогда не были ошибкой. Девушка хотела, чтобы все об этом знали. Она не стыдилась. Она не жалела. Нет. Не об этом. Рене отдалась бы ему снова, была бы с ним вновь, даже зная, чем все закончится. В тысячи параллельных сценариев. В тысячи других жизней. Она не хотела остаться доживать эту в обмане. Нет. Она желала последовать за ним. Спуститься во тьму. Стать, наконец, полноправной обитательницей его царства теней. Рене надеялась, что Александр встретит ее там, внизу, в царстве мертвых — на Елисейских полях, покрытых асфоделями. Он протянет ей руку и она возьмется за его длинные изящные пальцы. Он будет держать ее в своих объятиях. Будет целовать ее. Будет овладевать ею. Они будут светиться в темноте. — Нет, — промолвила Рене. Кто-то в толпе на трибунах ахнул. Лицо Людовика исказилось гримасой ошеломления и ярости. Периферийным зрением девушка видела, как ее отец поднес дрожащую ладонь ко рту. — Боюсь, я не расслышал, мадемуазель де Ноай, — король оскалился. — Нет, Ваше Величество, — твердо повторила девушка, не прекращая смотреть на него. — Я не отрекусь от всего, что было. Не откажусь от него. Я принимаю ответственность за то, что совершила. Как и наказание. Рене склонила голову. Среди публики пронесся приглушенный возбужденный шепот. Людовик прожигал девушку глазами, но ярости в нем с каждой секундой становилось все меньше. Он будто бы сдувался, становился менее значительным. Кажется, что даже начал сутулиться. Король поджал губы. — Я не желал этого, мадемуазель де Ноай, — в его глазах проступила плохо прикрытая мольба. — Я не хотел, чтобы этим все закончилось. — Хотели, — Рене горько усмехнулась. — Иначе бы меня здесь не было. Король отвел взгляд и посмотрел в небеса. Он упер руки в бока, его челюсть была плотно сжата. Над амфитеатром пролетела стая воронов, они издали громкий мрачный вскрик. Девушка провела их глазами, пока птицы не скрылись из виду. На несколько мгновений все застыло, пока Людовик, наконец, не обернулся к эшафоту. Он пристально посмотрел на палача и коротко кивнул ему. Сердце Рене больно стукнуло. Двое швейцарских гвардейцев подошли к ней и взяли под локти. Она не сопротивлялась. Ее подвели к виселице. Поставили прямо над скрытым люком. Повернули лицом к придворным. Девушка стояла с высоко поднятой головой. Она вгляделась в толпу. Большинство были в черном. Людовик казался на фоне них огромным белым пятном. Он вновь сидел. Его ладони напряженно стискивали подлокотники трона. Мария Терезия была по правую руку. Она держала на коленях дофина, отвернув его голову к себе. Ее пальцы нежно перебирали его черные кудряшки, большие ониксовые глаза невидяще уставились куда-то вдаль. Королева Анна была слева от Людовика. Лицо женщины оставалось непроницаемым, возможно, лишь легкое неодобрение и презрение залегло в морщинах вокруг ее уст. Рене переводила взгляд от одного придворного на трибунах к другому. Арман обнимал Катерину за плечи, та уткнулась лбом в его шею, ее стан сотрясался. Сидящий рядом принц Филипп смотрел на эшафот не отрываясь, его глаза были полны бессильной ярости. Шевалье де Лоррен напряженно держал его за руку, но сам смотрел лишь под ноги. Палач подошел к Рене. Он надел петлю ей на шею и крепко затянул, его глаза в прорезях маски блеснули. Веревка, казалось, что прожигала кожу. — Молитесь о быстром конце, мадемуазель, — мрачно промолвил мужчина. Он отошел к длинному железному рычагу, который приводил в движение механизм открытия люка. Его рука уверенно легла на него, готовая в любой момент опустить занавес, чтобы закончить это мрачное представление. Жак-Бенинь, держа в ладонях небольшую чашу с маслом для помазания, встал перед девушкой. — Господь Всемогущий, Господь Милосердный, сегодня мы стоим здесь, на пороге между жизнью и смертью, — начал литься его мягкий, кажется, что полный истинного сострадания голос, но глаза священника кололи острыми иглами. — Мы молимся о душе, которую Ты скоро призовешь из этой жизни. Пусть она обретет покой в Твоем присутствии, Господи. Покой, которого она не смогла постичь на своем земном пути. Призри ее, Господи, с Твоей безграничной мудростью и милосердием. Вопреки тому, что душа эта прошла путь, омраченный грехом и печалью, пусть Твой свет направляет ее в эти последние минуты. Прости ее, Господи, как прощаешь нам всем ошибки наши, ведь Твоя любовь и милосердие безграничны. Жак-Бенинь вытянул руку и большим пальцем оставил крупный жирный след на ее лбу. Затем два таких же — на кистях рук. Девушка тяжело вдохнула. В нос ударил яркий аромат оливок, мирры, шиповника и ладана. Священник отступил чуть в сторону и обернулся к трибунам. — Я молюсь и о тех, кого эта душа оставляет после себя. О сердцах, отягощенных горем и утратой, — продолжил мягко говорить он. — Утешь их Своим присутствием, Господи, укрепи их знанием о Твоем сострадании и даруй им покой в понимании Твоей непостижимой благодати. Слова Жака-Бениня тонули низким гулом в ушах. Рене продолжала вглядываться в публику на трибунах. Большинство придворных смотрели на нее с нездоровой жаждой и голодом в глазах. Для них она была уже не человеком, а персонажем очередной пьесы с трагичным концом. Франсуаза-Атенаис едва сдерживала улыбку, ее губы подрагивали. Сегодня она была одета показательно целомудренно. Огромный крест покоился на ее вздымающейся груди. Нанетта в открытую плакала, утирая лицо кружевным платком. Сидящий позади них Лу де Роган не смотрел на эшафот вовсе, его глаза были прикованы к маркизе де Монтеспан, к блеску солнца, игравшего в ее волосах. Взгляд Рене вновь нашел в толпе Жюля. Капитан мушкетеров демонстративно поднял голову к небу, словно он изучал облака. Рядом с ним восседали Шарль де Ламейере и Гортензия Манчини. На лице герцога застыло выражение благочестивого просветления, будто бы сейчас должно было свершиться очередное священное деяние, произойти карающий акт божьей воли. Его жена нервно сжимала руками ткань платья. Наконец, глаза Рене нашли отца. Он не отрывал от нее взгляда, хотя по его щекам катились нещадные слезы. Он смотрел так, словно хотел запомнить каждую ее последнюю секунду. Девушка не выдержала и уставилась вниз, отчаянно моргая и пытаясь сдержать рыдания. — И сейчас, Господи, когда мы стоим перед лицом такого истинно страшного момента, даруй этой женщине возможность произнести свои последние слова, — Жак-Бенинь повернулся назад к Рене. — Пусть ее голос, отражающий глубины ее души, найдет отклик в Твоем божественном сердце. Аминь. Священник перекрестился. Тишина стала еще более всепоглощающей. Девушка видела перед собой только гроб. Бонна уже рыдала на груди Александра, одной рукой вцепившись в края его сюртука, другой — перебирая его шелковые черные пряди. Рене завидовала подруге. Ей тоже хотелось протянуть ладонь и прикоснуться к нему в последний раз. Прошептать извинения, которые уже не имели значения. Он — когда-то дышащее, живое воплощение ее желаний и чувств, теперь стал призраком, который преследовал ее в последние минуты жизни. Цветы асфоделя обреченно и молчаливо торчали из раны в его груди. Девушка облизала губы. — Ваша, — прошептала Рене, глядя в застывшее спокойствие на красивом лице Александра. Она выдавила улыбку, заставляя себя расслабиться. Позволяя горячим слезам покатиться мягкими ручейками по щекам. Ее захлестнула волна эмоций: сожаление, печаль — и где-то в глубине души промелькнуло облегчение. Мы скоро встретимся. Девушка подняла голову и посмотрела на Версальский дворец. Его величественные своды станут безмолвным свидетелем ее гибели. Краем глаза она заметила, как Людовик коротко кивнул и тут же отвел взгляд. Рене посмотрела на небо — бескрайнее в своей синеве. Полотно свободы. Затем с внезапным, стремительным движением, пол под ней провалился. Толпа затаила дыхание. Она ощутила мгновение невесомости, мимолетное блаженство от освобождения, прежде чем веревка впилась в ее шею.