62 автобус ходит всегда

      IX       Ян Тао проснулся в половине шестого утра в пресквернейшем состоянии.       Лёг он вчера в десять, но несколько часов просто ворочался с боку на бок. Пот вытекал из всех его пор, как из плохо выжатой губки, его мотало то в жар, то в озноб. Пару раз чувство падения в пропасть выдёргивало его из состояния полусна, как бывает всегда, когда ты слишком устал и слишком долго напрягался.       Выступление, назначенное на этот вечер, во многом может определить судьбу его будущей карьеры. Несомненно, выпускная программа очень важна — для него лично и для всей консерватории в целом. Но именно на ежегодные сеансы писькомерянья между консерваториями стекаются именитые музыканты, руководители художественных коллективов, профессура и прочие интересные личности, которые догадались таким образом получить пропуск в Гнездо той или иной корпорации, которая организует конкурс.       Некоторые из этих людей даже не имеют никакого отношения к искусству, но контракт обязует их посетить мероприятие, на которое был заказан пропуск. Но большинство всё-таки — люди заинтересованные. Или в музыке, или даже в найме свеженьких выпускников консерваторий, которые должны будут окончить учёбу через пару-тройку месяцев.       Эта последняя категория больше всего интересует однокашников Ян Тао. Все годы учёбы, как бы ни было загружено расписание последнего месяца весны, он выделял время, чтобы посетить конкурс. И всякий раз почти все допускали одни и те же ошибки: пытались выиграть в струны у своих же товарищей, только чтобы попасть в какой-нибудь завалящий ансамбль.       С самого первого дня, когда руководство консерватории определило своих “самых лучших учеников”, чтобы представлять их учебное заведение в конкурсе, Ян Тао знал, что их струнный квартет ждёт точно такая же паскудная судьба.       С их несовместимыми характерами им бы играть грозу, играть страшный шторм! А не эту вот всю спокойную нежнятину.       — Всем спасибо. Все молодцы, — говорит Штольц, их рукль, медленно хлопая в ладоши. Он говорит так всегда, дьявольски спокойный, вне зависимости от того, молодцы они на самом деле или нет.       — Может быть, сыграем ещё раз? — осторожно спрашивает Ракель.       Они играли плохо, и это факт, который первая скрипка понимает не хуже второй. На вчерашней и позавчерашней репетициях у них получалось куда лучше. Но и Ян Тао не чувствовал себя таким больным, надломленным и злым.       — Исключено, — говорит Штольц. И прежде, чем Ракель успела возразить ему, говорит: — К тому же, наши сегодняшние соперники из четвёртого уже забронировали зал на следующий час.       — Это же наш театр! — возмущается первая скрипка. — Пускай репетируют где-то ещё.       — И мы можем репетировать тут сколько угодно, потом, — кивает Штольц. — Таковы правила; гостям тоже нужно отыграть программу начисто.       Ракель остаётся, чтобы поспорить с ним, а виолончель с альтом — чтобы погреть уши.       Ведомый тупым и глухим раздражением, Ян Тао уходит на завтрак, никого не дожидаясь. По пути ему встречаются тот самый квартет из Крыла D-корп, который Ракель давно и бесповоротно записала в заклятые враги.       Все пятеро, — струнный квартет и их хозяйка, — по всей видимости, не в курсе, что попали в такой страшный список. Марк, их скрипач, с которым Ян Тао познакомился на одном из прошлых конкурсных концертов, говорит:       — Привет!       Ян Тао здоровается с ним, почти на автомате. Горьковатый, медовый запах духов ведущей их женщины с малиновыми волосами, который скрипач в иной день счёл бы привлекательным, приносит ощутимую физическую боль.       В столовой Ян Тао битый час гипнотизирует чай с булочкой, с каждым глотком и каждым укусом преодолевая тошноту и звон в ушах, такой сильный, что в нём мерещатся голоса. Не нужен градусник, чтобы понять, что это — не иначе как последствия высокой температуры.       Выйдя на улицу, закурив сигарету с мерзким чайным привкусом, Ян Тао наконец чувствует себя чуть легче.       Тут Марк из четвёртого и нагоняет его — во второй раз за день.       — Скажи мне, — говорит он, доставая свою пачку сигарет, — но только честно. Мне идут эти усы?       Ян Тао осматривает его улыбающееся лицо, нижняя часть которого покрыта жухлой порослью криво растущих волосков. Назвать это усами, конечно, сильно.       — Нет, — говорит Ян Тао. — Не идёт. Выглядишь как сутенёр.       Марк от этого ответа улыбается, щуря жёлто-зелёные глаза:       — Вот и маменька наша так же говорит. Сбрей, говорит, этот позор перед выступлением. Но знаешь, что я думаю? Так-то мне будет открыт ещё один карьерный путь. А вот если сбрею, то всё, только на скрипке пиликать и остаётся. Сегодня, сталбыть, пан или пропал!       Ян Тао смеётся, выпуская носом дым.       Марк, конечно, скромничает. Ян Тао был на его репетициях, слышал его игру на нескольких инструментах, не только скрипке; и, насколько хватает опыта, может судить, что этот человек расположен стать виртуозом. Конечности, особенно кисти, у него длинные и тонкие, связки крепкие. В целом, телосложением своим походит на богомола. Возможно, он был бы даже не против, если бы какая-нибудь сильная самка откусила ему башку в процессе спаривания, вот только самкам такие даже не нравятся.       Некоторое время они курят молча. Потом Ян Тао спрашивает:       — Твоя мать будет на концерте?       — Да не, я про рукля, — поясняет Марк. — У моих биологических родителей нет и не будет пропуска в Гнездо. А мадам Грета, она, ну, заботится обо всём на эстраде и вовне её, хоть и бухтит. Настоящая la maman.       Мадам Грета, запоминает Ян Тао.       Это — имя женщины с малиновыми волосами.       — Выглядишь, кстати, неважно, — помолчав, замечает Марк: этот человек совершенно не умеет держать рот на замке. — Уверен, что сможешь играть сегодня?       — Гм…       — Я не пытаюсь тебя выжить или что-то ещё. Даже, скорее, наоборот. К нам заходил директор театра этого вашего. Говорил, что в этом году призом за первое место будет что-то особенное. Я не знаю, что именно, но кажется, что лучше бы тебе собрать все силы в кулак и выложиться на все сто, дружочек. А потом, когда мы перестанем быть соперниками, встретимся где-нибудь и заджемимся вместе. Мне нравится, как ты играешь.       — Взаимно, — говорит Ян Тао. Звон в его голове, с прибытием Марка возобновившийся, складывается во вполне определённые слова.       “Покажи нам шторм”, — вот что имеет в виду Марк, и чему вторит яростный шум в ушах.       X       Собравшись утром в салоне Мефистофеля, я, Локвуд, Роланд и двенадцать грешников находим на приборной панели записку от Вергилия:       “Ушёл на выходной. Данте, дождитесь второго гида.”       — Интересные дела, — присвистывает Родион. — Куда это он так быстро сорвался, да ещё и без Харон?       — Харон надо оставаться с Мефи, — обнимая любимую плюшевую курицу, говорит Харон. — Сестрёнка уже приходила, но потом ушла за кофе. Говорит, что сложно жить в такое время суток.       — С чем я, кстати, целиком и полностью согласен, — зевая, прикрыв лицо сгибом локтя, говорит Локвуд. — Я думал рассказать вам о замене и наших сегодняшних планах ещё вчера. Но окончательно всё стало известно только ночью. Не было смысла в этот час никого будить.       — Ты знал?! — переспрашивает Хитклифф, как будто не услышал половину предложения. Но прежде чем его старый знакомый успевает дать ответ на этот вопрос, добавляет: — Ты хоть иногда спишь?       — Э-э, — отвечает Локвуд, из чего, без сомнений, понятно, что ответ гораздо ближе к отрицательному.       Я буквально чувствую, как тонкая, незримая цепь, соединяющая меня с Хитклиффом, накаляется от хорошо сдерживаемой ярости, щедро приправленной чувством вины. Если бы это имело смысл в нашем мире высоких технологий, он бы переломал Локвуду ноги, чтобы заставить того ненадолго остановиться и отдохнуть.       Я даже не знаю, что думать на этот счёт.       Конечно, мне всегда было хорошо известно, что штат Компании в несколько раз больше, чем наш автобус. Роланд и Локвуд оказались хорошие люди, в конце концов.       К чему меня жизнь точно не готовила, так это к заменам в нашем первоначальном составе. В тот раз, когда мы чуть не потеряли Хита в бесконечном коридоре, Фауст несколько раз намекнула, что все грешники заменимы — и, несомненно, будут заменены, если что-то пойдёт не так. Но сама эта идея повергает меня в ужас; для меня это значит, что я потеряю, быть может, не одного, а сотни и тысячи возможных коллег и друзей.       Слова “Вергилий” и “выходной”, между тем, вообще никак не сходятся в одно предложение.       “Сестрёнка? Фауст, ты знаешь, кто это может быть?”       — Простейший вопрос. Действительно, кто это может быть, — пространно отвечает Фауст.       Прежде чем я успеваю раскрутить все эти мысли в голове и окончательно распаниковаться, кто-то пару раз легонько стучит в двери автобуса снаружи.       — Харон! Открывай же, — говорят.       Харон открывает двери. Локвуд тут же бросается вперёд — как я замечаю вскоре, чтобы забрать у нашего нового гида большие пакеты с одноразовыми стаканами кофе.       — Ха-ха, ну и куда ты так торопишься? Боишься, что не достанется? Локвуд, я купила кофе всем, не только тебе одному.       — Я просто хочу помочь, — отвечает вошедшей женщине Локвуд.       Она, посмеиваясь, всё-таки передаёт пакеты. Его заметно ведёт от тяжести — а я всё не решаюсь проследить взглядом дальше. Когда Дон Кихот, пролезая мне под руку, начинает громко пищать, я натурально подпрыгиваю от страха, как пережатая пружина.       — Вы! Вывывывывывы!.. — не в силах сформулировать свой восторг иначе, вопит Дон Кихот.       — Тш-ш-ш, — женщина, по всей видимости, прижимает палец к губам. — Восемь утра — слишком рано для таких громких приветствий.       — Извините! — громко шепчет Дон. Локвуд засовывает в её трясущиеся руки стакан, подписанный цифрой 3. Она не сопротивляется, но держит едва-едва.       — Спасибо большое, — удивляется Измаил, забирая свой стакан и осторожно принюхиваясь к тому, что внутри. — Но я не пью кофе… это чай?       — Данте, в Компании всего два гида, — поясняет Фауст. — Один из них — Вергилий. Вторую, Беатриче, вы увидите перед собой, если соберётесь с силами.       Я собираюсь.       Раньше мне не было так очевидно, что Вергилий, как и грешники, тоже носит форму; но теперь, увидев другую её интерпретацию, кажется даже странным, что это не бросалось в глаза раньше. Только вот форменный полосатый пиджак Беатриче немного светлее, вместо брюк она носит серую юбку с запа́хом, а вместо рубашки — тонкий свитер родного мне алого цвета, небрежно, наполовину, заправленный в юбку — и утренняя сонливая небрежность эта к Беатриче очень сильно идет. Светлые пепельные волосы у неё острижены по-мальчишески, выше плеч.       А вот рассмотреть её лицо я никак не могу; не от страха, а скорее от отсутствия технической возможности. Мне говорили, что Белая Луна, самая красивая женщина в мире, не отражается лицом на камерах и засвечивает фотографии; но чтобы и меня постигла судьба какого-то технического устройства! Кожа её, конечно, не светится, но на чертах лица просто невозможно сосредоточиться; как через стопку сложенных друг на друга стёкол, в ней проступают то одни, то другие. Немного меняя фокус внутренних линз, я могу найти в бездонном омуте Беатриче каждого грешника, Харон и Роланда, чьё лицо помню только из другого мира; но ярче всех — Макса Демиана и, наконец, без предупреждения покинувшего нас Вергилия.       У неё проколота бровь. Над ней, как лазерный маячок, поблескивает красный камушек. Сосредоточившись на нём, я могу обращать внимание только на самый верхний слой — слой Вергилия, смягчённый юностью и сонным дружелюбием.       Только сейчас понимаю, что грешникам моим, в их большинстве, так же странно при виде её лица, как мне.       Локвуд, не обращая внимания на наши страдания, самозабвенно ковыряет руку Хитклиффа, сжатую в кулак. Сам Хит позабыл уже о причине давешнего гнева. Взглянув на Белую Луну, он и сам побелел на пару тонов, как будто увидел покойницу.       Что думает и видит Роланд, молча и неподвижно застыв со стаканом чёрного кофе — как обычно, неясно.       — Всем привет, — говорит Беатриче, не замечая потерянных, мутных взглядов грешников; или, скорее, выбирая их не замечать.       Кажется, теперь я понимаю, почему она решила принести им кофе с ударной порцией сахара — это необходимость, а не жест доброй воли.       — Кого бы вы сейчас ни увидели перед собой, Фауст просит не обманываться и не обращать на это внимание во благо дальнейшего нашего плодотворного сотрудничества. Все видят в Белой Луне тех, кого хотят видеть.       “Что это вообще значит”. — смущённо уточняю я. Значит, мне бы хотелось увидеться с Вергилием и Демианом? Но откуда тогда остальные — они ведь и без того рядом?       — Не все, — возражает Беатриче. — И Сан, к примеру, видит самого себя.       И Сан прокашливается, отводя взгляд к потолку.       — Харон видит только сестрёнку Биче, — важно добавляет Харон.       “Вы знаете, кого видят другие?! Или мысли читаете?” — обеспокоенно тикаю я, смущаясь от своего выбора ещё больше.       — Данте отвечает на приветствие и интересуется, знаете ли вы, как конкретно вас видят другие люди, — переводит Фауст.       — Только если они сами об этом рассказывают, — пожимает плечами Белая Луна. — Ваше присутствие делает даже самое раннее утро добрым, Данте. Как я вижу, ваша адаптация проходит терпимо.       “Терпимо? Адаптация к чему?”       Фауст открывает рот, чтобы перевести, но Беатриче опережает её:       — К головному протезу, я имею в виду. Эта форма отлично подходит для возложенной на вас работы, но совершенно отвратительна для жизни. У меня были подозрения, что к ней вообще невозможно привыкнуть. Но человек, такая сволочь, ко всему привыкает. Это я не к тому, что вы сволочь. Если что.       “Минуту, — удивляюсь я. — Вы меня понимаете?!”       — Во-первых, когда люди много времени проводят вместе, то им не нужна речь, чтобы понимать друг друга. Во-вторых, вы довольно много размахиваете руками, — лениво и совсем по-Вергилиевски приподнимая уголки рта в улыбке, доносит до меня Беатриче.       “Да?”       Раньше никто не обращал на это внимания; но она права — компенсируя нехватку речи и мимики, я и правда невольно пытаюсь показать, что имею в виду, всем оставшимся телом. А может, эта привычка была с ним всегда, ещё до потери головы и памяти в ней.       “Похоже, мы были в неплохих отношениях, раз вы так много обо мне знаете…”       — Это не имеет никакого отношения к делу, — мягко обрывает Беатриче.       “Вы правда меня не понимаете или тоже притворяетесь?”       — Тоже? — переспрашивает Родион. — То есть, кто-то ещё это делает?       — Я не собираюсь никого сдавать, — хитро улыбается Беатриче.       “Тогда я и дальше позволю вам отвечать на выдуманные вами же вопросы,” — воодушевлённо киваю я, трелью стрелок изобразив птицу.       — Надо ли напоминать, что написать всё на планшете или на бумаге — всё ещё неплохой вариант?.. — бормочет Измаил.       — Так было бы неинтересно, — возражает Беатриче.       В конце концов, мне жаль, что с вечера мы припарковались рядом с офисом Ассоциации Хана — и мне не повезло посидеть рядом и “поговорить” больше с этой восхитительно странной женщиной.       Нам предстоит долгий день. И я даже не представляю себе, насколько долгий.