Гранатовый вкус гвоздики. Возраст гордости

      Это было прекрасное время. Это были прекрасные люди. Было то лето, когда в каждом дне перерождались двое. Небывалые огненные рассветы, невероятные молочные закаты видели карие глаза сквозь длинные тонкие пальцы. И тёплые ночные дожди, скрывающие за своей пеленой открытые настежь окна, в них утопает чья-то тайная нежность. Что есть любовь? Это лето. Это утро в два часа дня. Это поначалу тёплый луч солнца на коленке, а далее жар дикий под вздутой одеждой. Это спелая клубника на губах и запах сирени в ладонях, тихонько звучащий в тёплой ночи саксофон.       — Можно, я попробую быть собой?       Никита Толмачёв, с присущей неугасающей скромностью, шёпотом отправлял вопрос в воздух, когда, подняв голову, смотрел в янтарные глаза Костика Субботина. Бешенное лето восемнадцатого года. Они оба вошли в новую жизнь. Общую на двоих. Где парнишка, лет двадцати, наконец, признал себя нежно влюблённым пожизненно в широкие плечи, вишнёвые губы, звонкое мяукающее пение и размашистые фразы на французском языке. Орфей Субботин и ни словом больше.       Это было их лучшее время.       Каждое лето Никита Толмачёв имел привычку — собрав себя, вместе со своими родителями отправиться автостопом к морю. Там друзья детства, изумрудные волны, где на горизонте мелькают элитные яхты, да прогулочные катера, словом — земной рай долгих утренних раздумий и ночных мечт на берегу моря о своём будушем. Что за удовольствие? В июнь двадцать первого года жизни берега юноши поменяли своё положение.       Софья Павловна, мама Никиты, собирала чемоданы, перепроверяя по несколько раз стеллажи с одеждой. Всё ли взяла? Вчера она вышла в отпуск, сняв китель прокурора и надела сарафан жены, матери, да и просто женщины, которая в свои сорок девять лет усердно в последние четыре недели приводила фигуру в пляжный вид (хотя природа даровала ей возможность этого не делать).       Ник стоял у входа в родительскую спальную и, наблюдая за суетливостью матери, комкал в руках свою бейсболку.       — Не забудь сложить её в свой рюкзак, а то голову напечёт, — строгим тоном вздыхала женщина, обмахиваясь полотенцем от городской духоты.       Парень замялся. Час назад он ходил за ней из комнаты в комнату и говорил о том, что бейсболка и рюкзак ему не нужны.       — Я ж в городе остаюсь, мам. У меня работа.       Она сына не слушала.       — Что ты придумал? У тебя был тяжёлый год. Для твоего здоровья полезно посещать морской берег. Скоро диплом, выпуск...       Когда сын ничего не отвечал, Софья Павловна сжимала губы, повышала голос и Никита вынуждено говорил — «мам, да я согласен с тобой». Но при себе оставлял мысли, произнести вслух которые он бы никогда не смог — «для моего здоровья полезно быть с тем, кого я по правде люблю». Он приучил себя врать для всех. Скрываться от явного счастья, врать матери, что занят на всё лето в бюро переводов. Не узнать бы никому, что в судьбе его появился Костя. Нет, нельзя.       Битые два часа Никита уговаривал мать не убеждать его ехать к морю. Он решил посвятить себя тайной свободе. И она, женщина просчётливая до мозга костей, знала что в рвении сына есть что-то подозрительное. Но в душу не лезла. Ребёнок неизбежно повзрослел.       — Ладно, — махнула рукой Софья Павловна и протянула сыну связку ключей. Загрузить его ответственными поручениями было для неё гарантиями, что сын не вляпается во что-нибудь, — тогда дача на месяц целиком на тебе.       И он бежал по жарким дворикам Большого Города, ноги его запинались на ровном месте. Тело трясло от счастья. Никита заскочил в открытый подъезд на Переулке Мира с разбега, взмыл по широкой, закрученой в треугольник, лестнице на третий этаж и не успела дверь 25 квартиры открыться, как парнишка повис на шее Костика и пылко выдохнул у его уха:       — Собирай свои вещи, мы уезжаем отсюда.       Они видели друг друга в последний раз два часа назад: третьекурсник, успешно завершив сессию, ставил печать в зачётную книжку, Константин Николаевич, успешно приняв экзамены у первого курса, интелигентно пожал Толмачёву руку в коридоре университета. «Поздравляю» — сдержанно говорил мужчина и знал, очень хорошо знал, что чувства к этому студенту кипят, выходят за рамки приличного. И скучать по нему он станет через один, два, три...       Парнишка забрал его из города и увёз в дачный домик своих родителей. В их укромную тайную свободу.       Маленькие колёсики чемодана стукнулись об порог прихожей. Костя, в своей любимой рубашке в розовых пятнах, снял с переносицы очки, оглядываясь по сторонам.       — Значит, родители уехали на 28 дней к морю на машине? Это значит: два дня туда, три недели там, потом два дня обратно на машине? — с неверием произнёс он, не смея сделать шаг вперёд. Он и Никита на целый месяц друг для друга... Никак не звучит по-настоящему.       Обнимая пакет с продуктами, парень прошлёпал босыми за мужчиной.       — Всё верно. Но, если быть точнее, то — не два дня на машине, а сутки и три часа.       Костя схватил Ники за футболку, загребая сначала его плечи, спину, потом и всего Толмачёва в свои крепкие объятия.       — Повтори всё это, пожалуйста, — нашёптывал, склонившись к уху, Субботин, и всё ещё по привычке считал, что времени у них совсем мало. Надо успеть всё. За его спиной с крыльца избушки (в стиле советский авангард) открывался вид на край ягодного сада, небольшие грядки с рассадой овощей, кто-то колотил по теплице молотком в соседнем участке, в другом же громко кричало русскую попсу радио. А Костя, забывшись, по частицам раздевал Ники. Словом, дыханием, пальцем по губам.       Влюблённый юноша закрыл глаза и, от неожиданности, руки его ослабли. Пакет шуршанием рассыпался покупками на пол. Он закинул голову назад, утыкаясь краешком губ в подбородок Костика.       — 28 дней, 28 ночей. С утра до утра, — ему пришлось привстать на носочки, чтобы быть ещё ближе к губам. — Мне тоже не верится, что это происходит.       На руки Костя подхватил своё кареглазое счастье и, нараспев повторяя заветные цифры, закружил по кухне.       — Что ты любишь на завтрак? Американо, эспрессо, цикорий или воду без газа? Овсянку или яишницу? Могу готовить тебе гречку с фасолью или с индейкой. А ужин у нас будет при свечах? Я буду рано утром цветы поливать в огороде, окучивать картошку, собирать редиску, а вечером...       В ответ Никита тихо смеялся и просил делать всё, что душе Субботина нужно. А он не откладывал вечер в долгий ящик и уносил парня в комнату на втором этаже. Руки, одежда, поцелуи касания. Первый раз он прижимал к себе голое тело Субботина и не думал — «а кто узнает?». Нет никого, они здесь одни. Совсем как в том чистом поле, где слышно разве что волнение травы по рукам, когда Никите довелось выворачивать себя наизнанку. «Все эти пятнадцать лет я ждал момента, чтобы остаться с тобой и сказать — больше не могу без тебя» — разливались горячими потоками по венам, в открытой настежь ночи, воспоминания о речах Ники по телу Субботина и он бросался зацеловывать парня.             Момент признания — опасней пули насквозь. Зверская боль задевает мышцы, оставляя болеть каждую вену в организме, ведущую к сердцу. Даже когда удовольствие сказанного преобладает. Всё свершилось, всё закончилось, а последствия как афтершоки —подлавливают Толмачёва на рабочем месте, в баре. Наташе надо сказать. Лучше рано, чем она будет ошибаться на его счёт всю жизнь.       Официантка стояла, перебирая чеки после смены и медленно зевала, прикрывая ладошкой рот. Вдруг бармен Никита схватил её за плечи и развернул лицом к себе. Забегали его глаза. Она улыбается, зачем же? Вся светится. Неправильно будет ранить её. Нельзя. Непорядочно это — после встреч, свиданий, поцелуев сказать, что всё это время он притворялся.       — Я гей, — наконец тихо сказал Ник, опустив голову. Он держал девушку за руки, когда в зале оставалось всего два посетителя. Ему было так спокойней. Лучший друг Женя поддержал затею Толмачёва быть честным и теперь, покусывая мизинец за углом зала, скрытно наблюдал за непростой сценой. Натали, его любимая журналистка-официантка застыла в оцепенении, затягивая немой момент. Кажется, она сходит уже прямо сейчас с ума.       Ната смотрела на бармена пристально. Обрела вдруг голос и попросила повторить, что он сказал. Никита послушался.       — О господи... — выдохнула она и вырвала руки свои от рук Толмачёва. Воздуха вокруг стало меньше в два раза. В глазах потемнело. Как непросто бывает терять друзей... Бармену пришлось сделать вдох глубокий, когда Ната крепко обняла его. — Я так боялась, что ты никогда мне не признаешься. Слава богу.       — Ты... — Да знаю, знаю, — улыбаясь, рыжеволосая девушка провела ребром ладони по бледному лицу Толмачёва, — Женя мне уже рассказал. И всё здорово, Никит. Больше, чем здорово. Ты так светишься. Мы же... Ты же сильнее, чем раньше теперь для меня друг, — она тараторила, забывая об окончанияхслов и разглаживала ладонями одежду бармена. И было не совсем ясно, кто счастлив более от признаний — она или он. — А твой Костя, ты же с Костей, да? Он любит японскую кухню? Потому что я хочу, чтобы мы дружили парами и сходили в японский ресторан. Это так здорово: Я, Женя, Костя и ты. Он за? А ты? Ты же не против?       И получение дипломов Жени и Наташи они все, вчетвером, отмечали в японском ресторане. На людях Костя был молчалив, по обычаю преподавателя холоден, Никита, с лёгкой досадой, не чувствовал в нём нежности в свою сторону. Хорошие друзья, не более. На них никто не оглядывался и лишний раз ни в чём не мог заподозорить. Пара? Это взаправду? Новое, хотя и сильно желанное положение, смущало на людях Костика, всегда во всём свободно-прогрессивного мужчину. Консервативно он избегал хотя бы случайного взгляда, ненарочного касания в сторону Никиты и даже не дышал в его сторону. Вместе? Нет, это не может быть взаправду и с ним. Слишком грешен для таких подарков судьбы.       Наступало ранее утро и, гуляя вчетвером по пустынной набережной, Константин всё же касался плеча Толмачёва, смотрел на себе его флиртующий взгляд и только тогда позволял верить — у них один на двоих дачный дом, один на двоих завтрак каждый день. Он брал тогда Ники мизинцем за мизинец незаметно, и начинал мучительно, томительно ждать, когда заберёт их такси. И вчетвером разобьётся на вдвоём по пумстынному загородному шоссе. Двое держат дистанцию друг от друга на заднем сиденье. Они посторонние, не подумайте ничего лишнего.       Авто сворачивало в тупиковый переулок дачного посёлка и Толмачёв крепко сжимал руки в замок, набирая оборот дыхания. Ещё минута. Играть другого человека на людях привычное для него дело, но теперь, когда рядом с ним был Костя, Толмачёв считал минуты, когда им снова выделят мгновения побыть наедине.       Мгновения? И лишь?       Им осталось ещё двадцать пять дней. Фары такси только-только успели отъехать от ворот и калитка, с треском на весь переулок, открылась. Собой прижавшись до конца, Никита пылко целовал Субботина под черёмухой, сгребая пальцами его рубашку на груди в мешающий комок.       — Больше никаких выездов в город. Никогда. Я так не могу, — нехотя отрываясь от губ парнишки, отзывался Субботин и пуговицы одежд поскорее вынимал из петель.       Ночи их были короткими. Двери и окна дома не закрывались целыми сутками. По переменам из него вылетала музыка виниловых пластинок, иногда вперемешку с живыми голосами, чаще всего до дачников доносилась мелодия саксофона. Звонкая, до головокружения влюблённо-эротичная. Только в такой свободе мог есть, пить, работать, заниматься любовью Костя, а Ники только-только учился так жить. Своей жизнью.       Всё, что было раньше — это каталоговый пробник. Его мало и он быстро заканчивается, не оставляя впечатлений. Когда-то Ник понимал себя мальчишкой, с которым никто не знал что делать с тринадцати до семнадцати лет: уже не ребёнок, но ещё не взрослый парень. Что ему надевать, какую музыку для него писать, как познавать любовь. Возраст, который он прожил незаметно, как получится. И время непослушания, дерзости, подростковых страстей он проживал теперь, в свои взрослые двадцать с половиной лет.       Долго в знойный полдень саксафонист-бармен мог стоять у зеркала в ванной и рассматривать свою обнажённую фигуру, стыдливо считая красные пятнышки от губ. Кончиками пальцев он прикасался к ним и тихо шипел от странных ощущений, кусая губы от приятного покалывания. Глядя себе в глаза, Ники улыбался, подмечая, что память о прошедшей ночи бывает живой.       Костя, накинув лишь плавки для плавания, после трудовых часов в огороде сидел в кресле и мирно листал учебник по педагогике. Он отодвинул очки на переносицу, хитро заглядывая на голые руки Толмачёва и загадочно улыбался тому, как тот тихонько ойкал от лёгкой усталости в бёдрах.       — Подойди-ка сюда, — поманив указательным пальцем, произносил мужчина и парень повиновался ему. Оставив руки по швам Ник замирал рядом с Костиком, любовно смотрел на его приоткрытые губы и тихонько умирал, когда они оба заходили за нескромные границы. Ноги его дрожали и руки стремились схватиться за всякое, но по просьбе Константина Ники лишь неприлично громко стонал, заламывая пальцы своих рук. Он пробовал свою внутреннюю свободу как дессерт, на который у него когда-то была аллергия.       — Тебе очень идут отпечатки моих губ, — усадив кареглазого мальчишку на колени, говорил Костя, гордо глядя на его тонкие плечи.       Нос студента искал запах духов за ухом мужчины, что делало Толмачёва вмиг опьянёным и он по-птичьи щебетал:       — Твоим губам очень иду я.       В июльском удалёном мирке каждый день устраивались дискотеки. На двоих. Костя задёргивал шторы повсюду, Никита выключал счётчик электричества на улице и дом погружался в мрачные тени под тёплым свечением новогодней гирлянды на полу. Никита обнимал плечи Константина и на выдержанном расстоянии танцевал под винил, который они выбирали вместе недавно на блошинном рынке.       Они были счастливыми. Днём Никита учил Костика играть в шашки, читал вслух Золя на французском языке. Ближе к вечеру, когда соседей за заборами становилось заметно больше, парни незаметно убегали в поле. Тот уголок уединения, где все свои сознательные годы жизни Ники прятал себя настоящего.       — Как... Нет, ты мне скажи, ну как за все эти годы ты не сошёл с ума? — мямлил вопросы Субботин, обнимая в мягкой траве парнишку. Никита осмотрелся вокруг. Притих. Он много сотен раз мог свихнуться от пожирания самого себя, стать жестоким тираном, подавляя свою сущность, но никогда не думал представить почему этого не происходит. Уютно он поёрзал рядом с Костей, обвёл контур его губ кончиком указательного пальца и снова осмотрелся по сторонам.       — Наверное всё-таки сильно верил, что когда-нибудь у нас с тобой получится. А вера она ведь заглушает весь негатив, правда? — Ник заметил лёгкую насмешку Костика и наклонился поближе, глядя в глаза с нежностью. Он приподнял его запястье к своим губам и оставил крепкий отпечаток на татуировке. В ответ Костя трогал лаской его плечи, руки, бёдра.       Он не занимался с ним сексом, а изучал его натуру.       Когда жара поднималась до пекла, вдвоём они уезжали на исток Большой Реки, в самый уединённый угол пляжа и там, когда вдруг кто-то чужой заезжал на их территорию, Никита, ныряя под воду, утягивал за собой Костю и, сплетая его пальцы рук со своими, с удвоеной силой охватывал его губы. Это стало их личным регулярным капризом — поцелуи под водой. В двадцать лет Никита только начинал взрослеть, а Костя в свои двадцать семь лет возвращал непрожитую юность. В каждой мелочи оставалось самое сладкое, что они могли вынести из этого лета — память.       День они теперь всегда начинали с того, что Никита за завтраком говорил факты про Субботина, которые насобирал за пятнадцать лет.       — У меня была игра одна: заметив тебя у Дома Стасовых (где был старейший в городе кинозал, — прим.авт.) я всё думал и гадал: что за кино ты смотришь сегодня? И во мне всегда взрывалась огромной силы радость, когда я угадывал.       — Всегда угадывал?       — Конечно. Ты ходил на фильмы, которые никто не смотрел.       Костя ехидно подмигнул, утаив от Ники, что было причиной его походов в пустые залы блондинистое нечто по имени Женя, который сидел у кассы и каждый день, после обеда, скучал. Нынешнее счастье слишком хрупкое, чтобы вспоминать о прошлом.       На истоке, обнимаясь под клёном, Ники и Костя проводили времени столько, что виниловый проигрыватель начинал жалобно скрипеть от перегрева, а возвращались они, когда в спину смотрели закатные облака — то золотые. Весь путь в авто Толмачёв привык держать свою руку на коробке передач поверх руки Константина. Все окна были опущены, никаких больше таин и голоса их сливались с громкой музыкой. Не было у них ранее такой юности, где было легко и беззаботно. Теперь было лето, где они переживали это время с нуля.       В один из вечеров, возвращаясь в дачный посёлок, Костя по пустынной дороге заметил у обочины авто. Вокруг круги наворачивал мужчина и, поставив руки в боки, качал головой. Костя затормозил.       — Помощь нужна? — вышел он из авто, протянув руку для приветствия худощавому мужичку в кепке.       — Да корбюратор заглох, жара такая. Ещё и колесо спустило. А у меня кроме запаски нет ничего, как на зло, — говорил он так доброжелательно как любой загородный житель.       Костя понимающе кивнул, осматривая машину. Осторожно из окошка высунулась голова Толмачёва. Впечатлительный парень прятал руки в карманы, затаился, опасаясь быть замеченым с Субботиным. За две недели их беззаботности люди ведь вокруг легче и добрее не стали.       Но только Костя, безотказный к помощи другим, не смущался, что их увидят вместе. Он осмотрел постродавшее колесо со всех сторон, предупредил мужичка, что другие колёса тоже не мешало бы подкачать и обернулся к своей машине.       — Ники, — мягким тягучим тембром позвал Субботин, — возьми у меня в багажнике домкрат и перчатки, пожалуйста, милый.       В свете фар мужичок прозрел, кого он видит перед собой: цветастая шёлковая рубашка, нотки манерности в голосе и совсем не трудолюбивые ручки случайного помощника. Он нахмурил брови и взглянул на вышедшего из машины паренька: короткие шорты, не менее ляпистая рубашка и взгляд во мраке показался слишком карамельный. Мужчина с презрением сделал шаг назад.       — Спасибо, — подмигнул на помощь Ники Константин, принявшись менять пострадавшее колесо. Ключ ловко откручивал гайки, пальцы молодого спасителя измазались в масле, а по спине его гулял туда-сюда мужицкий глаз презрения. Отвращения. Субботин знал эти взгляды. Не первый год живёт на белом свете. И может в два счёта угадать, какие слова придумывает в его адрес сейчас незадачливый водитель, резко бросая взор на Никиту. Вера в лучших людей в который раз надломилась внутри молодого преподавателя.       — Это брат мой, младший, — бодро соврал Костя, желая поскорее закончить работу и поспешно спрятаться в мир, где их никто не видит. Вместе.       Мужичок слегка смягчился, нехотя, сквозь зубы, бросая замечания о своей машине. Он не пожал руку, когда молодой парень окончил свою работу, поблагодарил не глядя в глаза и, ещё раз окинув его взглядом подозрения, поспешил уехать. Остался в его памяти какой-то парень кислотным существом, которое везёт куда-то такое же существо для грязных планов. Об этих планах с громким смехом, матом осуждения мужичок наверняка сегодня или завтра расскажет кому-то за кружкой пива. А Костик всего лишь думал о том, что очень устал от сегодняшней жары и Ники сильно хочет спать.       Вернувшись в авто, Субботин сидел, не заводя мотор минуты две и молча смотрел на дорогу. Так было всегда и случалось со всеми: при посторонних он был вынужден представлять своих парней родственниками. Правила жизни, которые придумал не он, но вынужден по ним играть, чтобы счастье состоялось. Как маленькое поощерение за послушание.       Никита, положив смирно руки на свои колени не осмеливался задавать вопросы. А зачем, когда слишком всё понятно.       — Теперь ты понимаешь, почему я всегда так рвался уехать в Канаду? — повернув злобно ключ зажигания выдавил Костя и тихо, как раньше, как прежде, не держась за руки, они вернулись в свой мир, где радость уединения дала первую трещину.