Гранатовый вкус гвоздики. Возраст гордости

      Ники любил играть на саксофоне сколько помнил себя ребёнком. Но не от того, что питал страсть к джазу или блюзу, и грезил стать джазовой знаменитостью, а только лишь потому, что в музыке изогнутого инструмента он быть мог собой. На два с половиной часа в неделю. Любил он музыкальную школу, уроки у окна на втором этаже — что выглядывали на трамвайное депо, — и не любил, когда мама укоризненно просила не играть дома громко: «Она устала». Так мальчик вместе с папой уходил в гараж, удивлять своей игрой окружающую среду: мужикам в подвалах, в близ лежащих гаражах было веселее перебирать картошку, разменивать чекушку водки, возиться с карбюратором, когда так звонко и мелодично что-то гудит у уха. Папа был занят машиной, Никита, сидя смиренно на ящике с картошкой, играл выкрутасы, каких отец себе и придумать не мог.       — Ты посмотри-ка, — разводил он руками, заслышав чудный по мелодике аккорд, — это ты сам придумал? Ничего себе, — Евгений Владиславович потрепал мальчишку по-отечески по голове, ещё сильнее воспылал гордостью за него и с тех пор просил не бросать это дело — саксофон.       Мальчишкой он и сам играл, но мало, казалось ему, уметь подражать кому-то. Нужно ещё быть личностью, музыкантом. Сынок в свои неполные одиннадцать лет уже таковым был. Никто не знал, а он свои тайные чувства изливал в музыке. Он грезил мальчишкой, о котором не знал ничего и только музыка могла на время, на сладкий момент заглушить томление по нему. Больные мысли превратить в сладкие грёзы. Толмачёв стремился стать великим из одного лишь побуждения — чтобы память свою о неизвестном мальчишке прославить на огромную публику.       Чуда не случилось — музыка стала мешать учёбе, саксофон заработка принести не мог. Мальчик из памяти превратился в девочку Диану. И жизнь пошла в другое направление.       Прошло 12 лет. Саксофон снова стал для него страстью, мальчик из памяти обрёл имя и вырос в мужчину. И изменять своим желаниям Никита более не хотел. В один из июльских вечеров, лёжа в обнимку с саксофоном и Костей, Толмачёв решил уволиться из бара.       — Время за барной стойкой забирает у меня столько важного: музыку, тебя, в конце-концов, — он пробежался по клавишам инструмента и от приятной дрожи в ладонях поморщился. — Устал от алкогольного запаха. А по музыке скучал. Я бы мог играть в какой-нибудь группе, в ресторане, да даже в переходе. Вообще не важно где и как. Просто играть. Каждый день. В доказательство своих слов он начал играть любимую отцом песню Стинга и знал, точно знал, что, подперев рукой свою щёку, Костя не любуется уже им. Нет. Он слушает Ники, умиляется его талантом. Мозгует о нём. Запоминает.       Через три июльских дня, когда жару сменили ленивые дожди с ночнымм грозами, Костя Субботин привёл растерянного Никиту Толмачёва буквально за руку в один из самых дорогих ресторанов Большого Города. В сказочном Доходном доме Елизарова, на первом этаже под вывеской "Moon Real", в команду музыкантов требовался саксофонист.       — Чего бы я действительно хотел, так это видеть Никиту Толмачёва здесь, на этой сцене, — шепнул на входе в заведение Костик, любовно толкнув своего парнишку вперёд. Таким же зашуганым, немного сутулым первокурсником устраивался и он сюда когда-то бэк-вокалистом. С вопросами в глазах и «у меня не получится» на лице, в шикарном зале сталинского ампира, с высокими потолками да хрустальными люстрами Ник ощущал себя лишним. Он опасался наткнуться на столик и снести его своей неловкостью, поэтому семенил за Костей боком. Говорят, что серебра на каждом столе не меньше, чем на миллион рублей. На должность официанта в «Монреаль» (как звали ресторан в простонародье) всегда были очереди, а в зал пускали за столики не всех и не всегда: дорогое освещение, дизайнерски разрисованые стены, чаевые работников как зарплата кондуктора в трамвае и персонал с Миланской недели моды — всё модельная внешность. А Никита? Он быстро одёрнул рубашку, вспомнив что где-то на манжете была дырка, да и ростом выше за месяц он не стал. Но Костя... Николаевич шепнул ещё раз на ушко парню — «я верю в тебя» и своим огненно янтарным взглядом поцеловал его в губы. С этой наградой было невозможно бояться по-настоящему.       Прижав к себе футляр с саксофоном, Никита следил как, сидя на барном стуле,  хипстерской наружности мужчина лет сорока  делал вид, что внимательно читает его резюме.  Костя успел по-свойски переговорить с ним о чём-то, а Толмачёв скромно понимал, что лишние вопросы — сложные судьбы. Не надо.       — Ноты читать умеешь? — с хрипоцой спросил мужчина, не отрывая взгляда от бумаг.       — Умеет не только читать, но и играть, — вмешался в разговор Костя, но начальство быстро приструнило его громким покашливанием. Субботит любит залезть вперёд паровоза.       Из-за спины кудрявого начальника показался лист с партитурой, которую он отдал Никите.       — Сыграй мне, от начала и до конца.       Студент-лингвист терялся, долго мешкал, а мужчина вздыхал и скучающим взглядом смотрел на своего очень бывшего сотрудника. Субботин как всегда — сердобольная душа миротворца. Он приводил уже сюда своих студентов, мальчишек и девчонок, просил устроить их на должность официантов, но долго те не работали — не справлялись. И вот, не опять, а снова — уже провал. Терпение Евгенича (так звали управляющего рестораном) подходило к концу, когда Толмачёв долго всматривался в ноты. Губы его пересохли, в голове всего не удержать: как играть, как держать темп, где слабые и сильные доли.       Но он поднял глаза в ресторанный зал. Надежды, мечты, ночные стоны и утренний смех пролетели перед глазами карими в лице одного прекрасного зрителя с белёсой шевелюрой. А если опять — сыграть эту музыку про него? Про Костю? Никита обхватил мундштук губами, заметил подмигивающие глаза Костика и полетел по потолку, столам, прокатился аккордами по барной стойке и, выгибаясь так, будто кроме него здесь нет никого, помчался в импровизацию. Волнение и стеснение быстро отправились курить на улицу, под виртуозное управление мелодиями, как тиграми на туго натянутой цепи, студент превращался в гения.       Евгенич заёрзал, заметно оживившись. Через минуту он уже отбивал ритмичный такт ногой, накидывал громким голосом названия песен и Никита быстро переключался с одной на другую.       Его игра превращалась в бешенство, зажигательное возбуждение без остановки сорок минут. Одному богу было известнот откуда парень берёт силы. А бог стоял и просто влюблённо улыбался.       — Интересный экземпляр. Где ты его нашёл? — спросил Субботина Евгенич, не отрываясь от сцены.       Костя гордо выставил подбородок вперёд.       — Там, где таких больше нет.       Бывший начальник, наставник, приятель посмотрел на мужчину и весело усмехнулся. Как явно, неприкрыто, смеются от счастья глаза Субботина. Он сейчас явно не здесь, а где-то за пределами, в другом пространстве. Его, всегда грубо сдержанного, немного оловянного, Евгенич помнил печальным Пьеро, который только на сцене сверкает своей обворожительной улыбкой, — за сценой он тяжёлый, неподъёмный на разговоры и никогда не счастливый. Наконец-то вырос в дядьку со своими радостями и теперь из Субботина било ключом состояние восторга и обожания: тихо он подпевал саксофону, вытанцовывая рок-н-ролл. «А мастерство не пропьёшь» — прислушивался к бывшему сотруднику директор. Иногда, в те прекрасные годы становления Костика, в «Монреаль» приходили специально чтоб послушать как поют три парня бэк-вокалиста, похожие на «фабричный» бойз-бэнд из категорически смелых женских фантазий. У Костика были свои поклонники и ведь было за что: своими голосовыми выкрутасами как Дэвид Боуи, как Джорж Майкл и, иногда, как Виктор Цой он завораживал, останавливал биение сердец и поглощение дорогих блюд за столиками, а в редкое время, выступая сольно, собирал чаевых больше всех официантов вместе взятых. За один вечер.       — А ты вернуться не хочешь? — Евгенич кивнул, обещая теперь что вечер четверга Костя может петь до закрытия всё, что захочет.       Константин встрепенулся, посмотрел себе под ноги. Самые счастливые часы жизни его прошли в этом месте. Он любил ресторан и память от того счастья, что происходило здесь с ним, но, взглянув на сцену, Субботин широко улыбнулся своему наибольшему счастью жизни и с гордостью ответил:       — Нет, моя мечта уже ушла в небытие и я вырос в реалиста. Учить детей даётся мне лучше, чем петь по ресторанам. А его мечта всё ещё может стать реальной.        Практическая часть собеседования закончилась и Никиту попросили ждать у двери. Совещаются. Он ходил взад вперёд, сомневаясь что его уровень и до группы в переходе дотягивает. Зря уволился из бара. Денег теперь не будет. Опять на шею к родителям, последний год учёбы ещё сверху и перспективы опять стираются с горизонта. И досадно ему было, через чур обидно, что, вероятно, так и останется ему играть на саксофоне только на даче. Для одного единстаенного ценителя прекрасного. От этого понимания едва на веки не навернулись слёзы. Не хотелось бы, очень нет.       Совещались Евгенич и Костя долго, час и тридцать две минуты. Никита уже готовился к худшему, как вдруг Субботин стрелой спустился по лестнице на землю и схватил его за талию.       — Мазлтоф!Бери трудовую книжку, пиши в неё саксофонист. Он взял тебя, — он закружил своего Ники в вальсе по холлу ресторана. — Присутствовать при рождении такой звезды как ты — это историческое событие.       Парень бросился Константину на шею, чуть не отдавив от счастья ему ноги.       — Нет, я не верю. Пока не отработаю первый рабочий день... Не верю.       И он отработал с успехом первый день, за ним второй и третий. Прошёл по своим новым обязанностям так, будто на сцене ресторана Ники встретил своё счастливое детство, насыщенную юность и планирует здесь ещё застать и глубокую старость. Обладание характером познакомило его с коллегами быстро. Так же быстро и подружило: басист, клавишник, ударник и гитарист. Иногда гитарист брал тромбон, басист трубу и зал застывал в дымке джазовых аккордов.       Евгенич мигом взял новенького под свою опеку и, в каждом перерыве давал ему указания как нужно вернее играть — «Чтобы зал на минутку захмелел без вина». Никита внимал и на сцене расстворялся. Он открывался ощущениям, памяти и обнимал саксофон так, будто это Костины руки и жар их, грубую нежность нужно сохранить. Внутри себя. Так лучше жить музыку — думая о любви.       После второй смены Никита пришёл в квартиру Костика и, не раздеваясь, уснул, на стикере холодильника написав перед этим — «Не буди меня. Мне было сильно хорошо, чтоб встать рано».       Прошлёпав утром на кухню, Костя решил не убирать запись. Охота верить, что каждая их встреча будет как в этой записке. Он жадно пил воду, смотрел издалека на волны гвоздик в вазе, трогательно прижавшего Ники к себе одеяло и не хотел сказать себе, опять, снова, что — «Костя, чёрт возьми, дурак, ты заслужил такую жизнь. За-слу-жил».       Субботины-старшие, вогрузив сумки и чемоданы в машину, с июня уехали к тётке в деревню. Им надо было, пережив, возможно, самый тяжёлый год в своей жизни, найти хотя бы на два месяца уединение, покой. Костя настоял: чтобы мамина тахикардия успокоилась, и бессоница отчима прошла. А сам он привёл в свою комнату юности Никиту, открыл настежь шкаф и сделал ему ещё один шаг в новую жизнь.       Толмачёв поднял глаза к вешалкам и притаился. Вся пёстрая цветовая палитра из шкафа как будто возвышалась над ним и обнимала своим могущественным величием.       — Здесь висит как минимум твой саксофон и мой виниловый проигрыватель, а максимум... — манерно, но без хвастовства, говорил Субботин, вынув тёмно-зелёную рубашку в мелкую полоску, —... максимум здесь висит моя машина. Давай, примеряй. Оно теперь всё твоё.       Он со школы привык, накопив деньги, пойти спустить их на брендовую вещицу. И со студенчества знал — вещи никогда не пропаду.       Расстеряно Ник бегал глазами и чуть не заикался, когда все виды тканей сыпались на него нескончамым потоком. «Будем делать тебе имидж» — декларировал Костя, как модельер оценивающе прикидывая одежду к телу саксофониста.       — Это... Нет, я так не могу, — Ники уцепился за воротник фиолетовой рубашки, заметив за воротником логотип «Версаче». — Это, шёлк? Я же не умею носить шёлк.       — Умеешь, да ещё как! — Костик поцеловал его в кончик носа и взъерошил волосы. Бёдрами он прижался к Никите, жаром улыбки оказался на плече и прикинул блузу молочного цвета с еле заметными розами к его груди. — Ой, ну ведь роскошно. А носить надо так, словно пять минут назад вылез из постели. Грязный и неприлично счастливый.       Носить его одежду означало не расставаться с Костей, даже когда они могли остаться на разных концах города. Все эти ткани помнят его запахи: крема, духов, дезодоранта. О, как это дурманило молодой, дышавший страстью разум, что вскоре Никита весело сгребал всю одежду себе без примерки. Забирает.       Костя бегал между шкафом и Ники, иногда прикалывая к одежде булавки.       — Родителям не сказал о работе? Парень, прикинувшись манекенщиком, повертелся у зеркала, выгибаясь гордым орлом.       — Думаешь, стоит?       — То есть? Такое повышение и ты решил промолчать? Они должны быть рады за тебя.       Никита пожал плечами. Иногда он забывал сказать нечто важное отцу и матери, пока они загорают на славном курорте страны; порой он не говорил им что-то намеренно. Боялся, что правда о его тайном, скрытом счастье с мужчиной всплывёт на поверхность. Но всё-таки было совестно, что его ожидает уже четвёртая смена в «Монреале», а родные ни сном ни духом. Нет той семейной радости за успехи сына, чтоб как у всех нормальных людей. А Никита хотел, чтобы мама им гордилась.       Он держал плечом телефон и под музыку покачивался у зеркала, заправляя рубашку в слегка великоватые брюки. Костя сидел перед Толмачёвым на коленях и подкалывал края иголками. — Завтра укоротим немного и будет в самый раз. А ширина... Ничего. Большой крой скоро будет модным, тебе пойдёт.       — Ты будешь сам шить?... — Ник не успел договорить, в разговор кто-то вклинился. — Мам, привет. Рад слышать тебя...       Костя отошёл в сторону, покрутился у стола и вышел в другую комнату. Ему было всё ещё непонятно, сложно принять, что та женщина, которая ради своей карьеры питала страсть переломать жизнь случайного Костика, всё ещё мама Никиты. И она по-прежнему прокурор. «Толмачёва Соня твоего Костю-то когда-нибудь точно посадит. Уж не сомневайтесь. Всякого преступника участь постигает» — слышал нередко во дворе как старушки высказывали матери в лицо всё, что на душу их положили дворовые сплетни. Простил Константин Софью Павловну давно, но всякий раз предпочитал сторониться любого её присутствия. Даже в простых разговорах.       В комнате сестры, которую родители бережно не трогали, Костя сел на край кровати и обнял мишку Тедди. Его Никита подарил Дианке на втором их свидании. Боже... Мужчина быстро встал, убрал зверя на место и вышел из комнаты слоняться по квартире. Здесь всё стало для него неудобным, странным.       Неподвижно полуодетый Толмачёв стоял и выслушивал материнское негодование после новостей. Её тон резко с ласки сменился на прокуратуру центрального округа.       — Куда ты устроился? Какой ещё ресторан? Ты в своём уме? — она говорила отрывисто и быстро, — опять ночами без сна, здоровье всё убьёшь. А диплом? Кто его будет сдавать?       Никита виновато смотрел в окно, поджав пристыженно губы.       — Мам, у меня никогда не было проблем с учёбой. И сейчас не будет. Причём здесь работа? Я просто хочу вернуться в музыку. Я же могу...       — Играть перед жрущими людьми по ночам это не дело, — когда она представляла те условия, в каких будет работать её сын, Соня хваталась за голову. — Ты хоть знаешь, какой контингент в «Монреаль» этот ходит? Сплошное ворьё и... проститутки. Поверь, я была там с проверкой.       Ник поморщился.       — Приличное место, нормальный контингент. Девяностые, мам, давно кончились.       — А условия? Какие условия? — она заговорила ещё быстрее, не позволяя сыну подумать, что мать злится.       А ведь это просто ресторан и дело любимое, но Соня никогда, ни единого раза не сказала сыну «молодец» за успехи в музыке. Считала похвалу за увлечения неуместной, «ерундистика это всё».       — Пока только на банкетах буду играть. Команда хорошая, — голос Ники поник. Не было уже того мальчишки, что дышит грудью вдоволь и наслаждается свободой, словно жизнь его превратилась в рай. Он скинул с себя стильную одежду и молниеносно переоделся в свою. Нормальную. Продолжив убеждать мать, что нужно порадоваться за сына. Хотя бы капельку. — В группе все с высшим музыкальным образованием...       Но Соня непрошибаемо стояла на своём.       — Вот, а что я говорила, что ничего консерватория не даёт. Ресторан и всё. Видишь как хорошо, что на лингвиста поступил, по дипломатической линии пойдёшь, а саксофон пусть будет увлечением. Я ведь не ругаю тебя за это, — в оправдание она смягчила голос и сказала что-то, но Никита уже не слушал.       — Ладно, мам, я пойду, мне же ещё... переводами заниматься, — он соврал как и договорился сам с собой месяц назад. Зажмурился, зная, что напоследок мама ждёт ещё пару обязательных слов. И сказал их: — Люблю тебя, папе привет.       Вернулся Костя и крепко, по-медвежьи обнял парня со спины. Как будто виделись они слишком давно.       — Ну что, продолжим примерку? Мы ещё зимнюю одежду не разобрали.       Никита взглянул на пазл корабля под стеклом на столе и где-то слева, там же, в уголке стояла маленькая фотография брата и сестры: Диана на выпускном в школе у Костика, в своём белом сарафане и он, весь из себя не такой как все, в рубашке с кружевом на манжетах, которую Ник примерял только что. И там, в комнате за стеной, Никита с Дианой целовались позапрошлой зимой, когда никого из Субботиных не было дома. А здесь час назад Никита с Костей целовались, когда её уже нет и никогда больше не будет. Он часто задышал, сжимая пальцы в кулачки. Саксофонист... Тоже вот придумал. Мама была права — ресторан плохая затея. И наверняка их с Костей сейчас застукают в подъезде, распустят слухи... Толмачёв быстро начал убирать вещи в шкаф.       — Поехали обратно на дачу, я не могу здесь находиться.       — Тебе плохо у нас в квартире? — Костя обнял его за плечи. Всего лишь дать ему понять, что можно не беспокоиться ни о чём.       Но это не спасало. Ник прижался к груди мужчины и крепко взял его за руку, преданно глядя в сумасшедше азартные от любви глаза.       — Мне тяжело быть в городе. Давай просто уедем.       Возвращения родителей Никита начал ждать задолго до их выезда с черноморского побережья обратно в Большой Город. Каждый день он наводил тщательный порядок в дачном доме, всё до мелочей возвращая в прежний вид. И, самое важное, утром и вечером он выводил запах Константина из стен дачного дома: его одеколон, утреннее изнеможение, дневную усталость на полотенце, ночной восторг на постели и снова изнеможение на диване. Никита до хруста в пальцах комкал пропитанные его потом простыни, затем долго-долго прижимал их к себе. Мысль о том, что свобода заканчивается пугает, но лето, к счастью лето продолжалось.              — Объясни мне, пожалуйста, почему мы должны сбегать из этого дома? — Субботин складывал свои вещи в чемодан, пока Никита веником сметал конфетти с пола — последствия ещё одной дискотеки на двоих.       — Мы не сбегаем, а делаем наше пребывание незаметным. Подсади меня, блёстки на люстру попали.       Костя пропыхтел, усадив Никиту на свои плечи.       — Можно я позволю себе дерзость и напомню, что тебе уже двадцать лет, у тебя скоро красный диплом и у тебя хорошо оплачиваемая работа. Ты не обязан угождать родителям. И жить с ними тоже не обязан.       — Мама... Она мнительная очень, — Никита сконфузился, с нежностью говоря о Софье Павловне. — Нам же не нужны лишние подозрения, правда? Лучше, если здесь будет всё сиять, — он закончил с люстрой, спустился на пол и, привстав на носочки, заглянул в глаза Костика. А там сожаление, муки и понимание, что скоро они не смогут видеться как раньше каждый день. С этим нужно было что-то делать и прав, конечно, Костя прав, что пора жить взрослой жизнью, своей, но Ники не мог. Он поправил волосы мужчины, целуя каждый сантиметр на его лице. — Съехать я пока не могу. Мне за них, именно за них спокойней, когда мы всей семьей в одной квартире.       Костя закивал. Ему было одновременно сложно и приятно знать, что родители с детства окружают Ники заботой. Хорошая семейство и мальчик у них подстать.       — Так вот как выглядит еврейская идилия — вместе, до конца гроба.       Ник подмигнул.       — Таки да. И ты, будь добр, считайся с этим.       В такие моменты, когда в Ники угадывались черты характера Софьи Павловны, Костя сильнее всего рвался залюбить паренька, чтобы тот опять стал самим собой. Успокоился и не дурил. Он брал его руку и подносил к губам, чтобы оставить лёгкий поцелуй на запястье паренька. Отучит, точно отучит его от мамкиных повадок.              Вчера было пятьдесяд дней, как Толмачёв и Субботин узнали друг друга. А завтра они уже не могли проснуться рядом друг с другом как вчера, — сегодня возвращаются родители Никиты. За десять часов до их приезда на просторной дачной кухонке был закусками и горячим ужином накрыт стол, горели две свечи по краям и, посреди в хрустальной вазе, раскинулись в разные стороны рубиновые гвоздики.       Ники надел белую рубашку, чёрный пиджак. Костя остался в синем полло, заложив за ухо маленькую ветку вишнёвых цветов. Через открытую дверь в дом заползала и тут же выползала белая занавеска от комаров, где-то за огородом трещали сверчки и невыносимо приятно пахло сиренью. Если бы под времена года выбирали людей, то Костя стал летом. Своим изяществом и лёгкими взмахами рук он приковал взгляд Толмачёва к себе прочными оковами, — не отпускал, наливая в его бокал бордовую кисло-сладкую гранатовую жидкость. Себе Ники не изменял —сидел на светлой стороне жизни почётного трезвенника.       Он сделал глоток, кивнув на Костю.       — В город я тебя потом отвезу. Можешь пить шампанское.       В это лето свободы Никита снова научился водить машину и, когда они возвращались с истока Большой Реки, он полюбил мчать на полной скорости по пустой трассе.       Костя довольно кивнул, успев незаметно откупорить игристое для себя.       — Понравилось сидеть за рулём, да? — его взгляд задела хитрость.       — Нет, понравилось, что ты любуешься мной, когда я за рулём.       — Ну, что я могу сделать, если это сносит крышу?       — Ничего. Просто смотри и получай удовольствие. Ники взрослел. Не по часам, а по секундам. Он пробовал быть смелым каждый день, переходил на тихий баритон, смешанный с дыханием и подбирал слова, хватая их из лексикона Константина. Тот      смотрел на него и сил не находил, чтобы сдержать улыбку. Он искал свежие признания, пылкие слова и всегда чувствовал, как сердцебиение набирает обороты от переглядок с Никитой. Опасное счастье.       Созрел тост и Костя поднялся со своего места.       — Господи, я сейчас подумал о том, что не сосчитать сколько же за эту жизнь задолжал тебе свиданий.       — У меня этих долгов больше, поверь, — Никита мечтательно закатил глаза.       — Вчера я попытался вспомнить, что было до этого лета: свои ощущения от того, что происходило со мной за последние два года и вдруг понял, что забыл. Кем я был до тебя прошлый год? А вот сейчас каждый день записываю. Не хочу, чтобы они потерялись.       Ники затаил дыхание.       — Звучит интригующе. И что именно ты пишешь туда?       Костя усмехнулся, промотав в мыслях весь тот месяц, что они провели рядом. Сухо стало во рту и он часто заморгал, подавляя дрожь в голосе. Осталось совсем немного. Им. Друг на друга.       — Я пишу то, что внутри между нами. То, как дышишь ты, как смотришь на меня, как радуешься и боишься, как сердце стучит твоё, как ты смеёшься, что чувствую и как чувствую при этом я, — сделав долгую паузу, Костя исподлобья наблюдал как сильнее и сильнее волнуется парень. Удивительными стали их дни, ещё удивительней ночи — чем глубже наступала темнота за окном, тем было им жарче. Дышать, думать, находить друг друга руками. Настежь открытые двери и окна давно не помогали усмирить их тягу и страсти, приглушить стоны. Одно случайное столкновение взглядов, искра, пожар и всё, они для всех — потеряное поколение. Сейча опять они встретились глазами и Костя забыл все слова. А Ники уже танцует чувствами, лишь приоткрыв рот. — Хочу запоминать, какими мы были. Чтобы в будущем быть такими же.       — И какие мы?        — Настоящие, — послышалось последнее, что нашептал Костя и в их волнующее дыхание вмешался звон бокалов.       Никита оказался рядом, заботливым хозяином расскладывая на блюдо Субботина стейки в винном соусе. Он медленно разрезал всё на кусочки, наклоняясь всё ближе и ближе к мужчине. Скромен ещё, чтобы просить об откровенном, но через восемь часов им снова придётся вернуться к встречам по расписанию. Чтобы о них никто не узнал. Судорожно Толмачёв вздохнул, дрожащие губы изогнув в улыбке. Неуклюжий, совсем как в недавнем апреле. Сказать бы откровенно, ах, вот бы сейчас, но как это странно — просить его...       — Давай выпьем, на брундершафт, — Костя взял Толмачёва за руку и протянул бокал. Нужен был лишь предлог, чтобы оказаться ещё ближе.       Переплетаются руки, глаза неотрывно, с охотничей хваткой следят друг за другом. Их время уходит.       Не допив свою порцию,  Костя оставил бокал, схватив Никиту за подбородок, — он молча просил этого — чтобы поцеловали. Самые скромные губы сладкого вкуса. Музыкальные руки Никиты обхватили крепкую шею и он тянулся прижаться как можно ближе к своему мужчине. Лучшему в своём роде. И не замечает, как тот в ответ вынимает все пуговицы на одежде из петель в хаотичном направлении. Никита по-мужски рассудил тоже заняться одеждой Костика, но тот грубо завёл его руки назад, любовно покусывая нижнюю губу.       — Ничего не делай. Просто ничего. Разреши мне всё самому. Можно? — Костя попросил шёпотом, видя как Ники хотелось быть смелым, изменить до неузнаваемости своё невинно-покорное поведение. Но сильный голос рядом и прекрасные болевые точки в запястьях говорили ему о том, что самое лучшее состояние — быть покорным. Никита кивнул в ответ.       Иногда Костя превращал момент раздевания в целое шоу: он начинал с брюк или шорт парня, долго любовал своими губами его бёдра и только потом, сквозь ткань белья, футболки или рубашки следовал дальше. Он сделал долгие прелюдии их привычкой. Им скоро только видеть друг друга, без жестов и прикосновений, Ники должен снова научиться терпеть. Но сейчас терпеть времени не было.       Игольчатыми спазмами пробирало тело Толмачёва и, в два счёта, Костя избавил его от одежды, усадив на стол. Затрещала посуда. Ник поёжился, сжался, с бешенством в глазах наблюдая как Костя отправляет на пол и свою одежду. Пора было привыкнуть, ведь сколько за это лето у них было, но парень, каждый раз как первый, испытывал в подробностях как умеет желание нарастать, когда Костя раздевается перед ним — оставил на себе только очки и цветок вишни за ухом. Схватил, властью данной ему свободой, Ники за плечи и, взяв его под бёдра, прижал к себе, усадив затем чуть удобней. Парень хотел было обнять, но полные, с ноткой пьяности, губы ухвались за подбородок и руки сковали запястье. Не пустит дальше вздоха.       — Знаешь почему я всегда был отличником? — загадочно вздохнул Ники, глубоким вздохом планируя ощутить голый торс. Рядом. Близко к себе. Костя одарил усмешкой, языком скользя по шее шатена и низом живота, легонько коснулся его бёдер. — Конечно знаешь, — Ник дёрнулся и коварной улыбкой уцепился за слух мужчины. Тихо, совсем тихо. — Я заменял отсутствие тебя оценками. Дисциплина заменяла мне твоё присутствие, пятёрки взгляд твой, а голос Дейва Гаана твои речи — всегда слушал «Дэпеш Мод» не дыша. Кусал губы ночами, думал о тебе, с ума сходил и бежал в школу, чтобы избавиться. От тебя, — Ники облизнул губы. Нетерпение, жестокие ласки. Он непривык к такому обращению и вместо слов готов был сорваться на стон. Напрягал свои руки затем, чтоб Костя покрепче прижал их к столу и коленом коснулся его ног. У них появилась этим летом обязательная часть прелюдии — рассказывать друг о друге что-нибудь. Порознь они прожили достаточно долго и каждый пустой друг от друга день был интимной тайной номер один. Той, которую поскорее охота раскрыть, распечатать, накрыть ладонью. Ники прогнулся назад. Его бёдра соединились в сладкой истоме, когда его рука, ведомая рукой Константина, оказалась на собственном члене.       Субботин коленями раздвинул его ноги и навис над губами. Смотрели они друг на друга как хищники. Делили между собой добычу — удовольствие. И оба не хотели уступать. Никита по собственной кожице двинул ладонью и, закусив губу, подался вновь вперёд. Парнишка был примерным, смирным и даже когда его дыхание становилось глубже, он не нарушал законы их единения — не прикасался к Косте, а только к себе, — так мужчина истреблял из него стыдливость. Поцелуи сеял по плечам как иголки, щекотал указательными пальцами его прекрасные, хрупкие колени и слушал как тихонько, послушно Ники хлюпает ладонью по себе. Вверх, вниз. Он смотрел в лицо Костика и тянулся до его губ, улыбался игриво. Ещё правило — поцелуя в губы не будет между ними до самого конца. Не заслужили. Ещё нет.       Расставив на столе руки по сторонам, Субботин резко наклонился до Толмачёва и прошептал:       — А теперь сыграй на мне.       Глаза саксофониста забегали. Не успели они попробовать блаженство друг от друга, как один повёл другого сложными путями. Удовольствие не просто пришёл и получил — здесь надо думать. Прикрыв веки, Ники приблизился губами к сильной шее, провёл языком по выступающей вене. Тёплая. Указательным пальцем он пошёл по чувствительным складкам кожицы и сделал движение вверх. Горячий.       — В четырнадцать лет, тайком, на дискотеке, через записку я пригласил на медляк мальчика из параллельного класса. Его звали Никита, — Костя наклонялся всё ближе и ближе, обдавая слух парнишки тихим шёпотом, — он отказал мне. Сказал, чтобы я больше ему на глаза не попадался, иначе он мне нос сломает.       — Сволочь, — пылко прошептал Ники, развивая темп рукой по краснеющему члену Костика. Тот продолжал держать руки на столе. Не прикасался, пока один занят приятным делом, а только злобно, возбуждённо, на грани взрыва от удовольствия тихонько мычал. Прошлое... Его бы стереть, разрезать на куски, скомкать и растоптать. Ах...        И Ники это сделает, движение рукой по кожице меняя на ласковое.       — Спой что тогда играло на дискотеке. Для меня, — он смотрел в глаза любимые, не дышал. Время сократилось. На миг испугавшийся Субботин вернулся в себя. Колени к коленкам, он покачивает бёдрами в такт нарастающий от рук, остывающая на бёдрах смазка холодит и губы от кадыка до груди посылают мурашки по телу, но как чётко он помнит ту песню. И на ушко, с примесью шёпота поёт:       — Я держу тебя за руку, и все расплывается. Успокой меня заново, мне ужасно нравится, как ты выглядишь в этой нелепой шапочке...       Никита знал этот ритм и двигался в нём. Он знал намёки и целовал мускулы у плеча Субботина. Ему туманил голову хитрый голос, по новым интонациям читавший Земфиру, которую Ники слушать никак не любил. Но он хотел, чтобы Костя допел. До конца.       Невольно Толмачёв спрыгнул со стола. Неосознанно танцевал по телу и знал, что одна рука Костика уже ослушалась правил. Она на нём. Они играли оба: один по клавишам, другой по струнам. Взъерошенные волосы и карие глаза поблескивают и Ники некуда деть себя. Он кусает губы. Не застонать бы, не перебить бы вокал. По заветам Субботина надо терпеть, им ещё рано.       Воздух вокруг стал слишком жарким. Сухость раздражала горло, но Костя громко пел уже по самым губам Толмачёва, разрушая расстояние между ними. Не допуская поцелуй.       — Эта грустная сага никогда не закончится...       — Кось... — сглотнув, Никита прижался к нему. Голова пульсировала от тесноты мыслей: скоро прибудут родители, ему нужно срочно увозить Костю, скрытно прощаться у его подъезда и не заходить в квартиру, чтобы не остаться. Губы крепко прижались к плечу мужчины, —... скоро всё кончится, Кось.       Он сокращал это имя так нежно, возбуждённо и скрытно, беспомощно искал ласки у этого имени и просился на него, касаясь бёдрами бёдер. Опять. Костя опустился на стул, тихо ахнул от холодной поверхности и принял на себя парнишку. Скользнул в него ловко,неспешно. Никита, расслабившись всем своим существованием обнял своего мужчину за плечи, двинул ягодицами по его члену сам. Попросил, задыхаясь, спеть ещё раз. Тоже самое.       Костя повторял песню Земфиры семь раз. Никиту трахал быстро, грубовато — как того требовал парень. Чтобы словно в последний раз — они желали так дико, неистово друг друга. Просто Ники стал собой и наивысшее блаженство испытывал от этого Костик, — он схватил со стола бокал гранатового сока и, не прерывая свой акт последнего вечера вместе, опускал капельки гранатового сока на губы стонущего саксофониста. Струйки непослушно проскальзывали мимо, опускаясь на разгорячённые тела. Сладкая масса застывала, они губами друг с друга собирали её, замедляя бег. И кидались безумно на пол, поглощая друг друга до отказа. Твёрдая поверхность не лучшее испытание для мышц тела, но, дело в том, что мышцам было всё равно. Ещё более всё равно было Косте с Никитой. Они бежали друг к другу, взявшись за руки, жестоко смотрели друг в друга и, кончив вместе, наконец, обрели тот поцелуй, что дрожью под кожей замирает и срывается на крик настоящего блаженства.       Вернулись в город они теперь навсегда. Костя, иссякнув физически, уснул на переднем сиденье, так и держа Никиту за руку. Толмачёв ехал долго, на низкой скорости, чтобы им можно было как можно дольше побыть рядом друг с другом. Он не будил мужчину, остановившись у его подъезда, а лишь с дурацким счастьем на лице смотрел на него. Шёлк рубашки гладит кожу и задевает поцелуи на руках и груди. Засосы. Панически Никита просил «ещё», когда легонько зубами Костя прикусывал его кожу и знал для чего это — вечерами будет вспоминать обстоятельства этой шалости. Толмачёв промычал, — естественно будет. Где-то стянула кожу забытая капелька сока и парнишка едва не засмеялся, опустив голову. Пульс ещё всё никак не угомонится, а он осознал, что, наконец, его научили жить.