Гранатовый вкус гвоздики. Возраст гордости

      Это было первое лето в жизни Толмачёва, которое заканчиваться не торопилось. Как обычно июль для Большого Города выдался странным — весь день льёт дождь, а под вечер и на всю ночь заряжает жара.       В квартире стояла свежесть из-за открытых настежь окон. Батареи, что тоже не удивительно, отдавали ненужным теплом. Дабы перебить стук дождинок по карнизу, Никита садился в своей комнате у окна и часами играл на саксофоне. Его будоражило то, как звук бьётся о стены и, не найдя выхода, проникает прямо в тело музыканта, — постучит там волнением и обратно об стены. От собственных репетиций он покрывался мурашками, в перерывах громко дышал и с трудом приходил в себя. Ему дико нравилось быть музыкальным безумием.       Только длилось это недолго. Вечером приходила мать и, не успев снять туфли на пороге квартиры и бросить зонт на балкон сушиться, она уже стояла над душой сына.       — Можешь прекратить играть? Я устала как собака и соседи жалуются, — вздыхала она так, словно несчастно повторяет свои мольбы круглосуточно.       После поездки к морю Софья Павловна, к удивлению, перестала выбирать слова в разговорах с сыном и открыто, тяжёлым взглядом не приветствовала его новую работу. Но первое время обходилась молчанием. Но оно, видимо, ей быстро надоело и она решила перейти в контрнаступление.       Ник покорно откладывал инструмент в сторону и удивлённо глазел на глубоко любимую мамулю.       — У меня смена вечером, мама, ещё немного прорепетировать надо.       — Нет, — бросала громко она из кухни и отныне квартира погружалась в гробовую тишину.       Что-что, а перечить родителям Никита считал страшным преступлением и по заветам воспитания не делал этого.       День, второй и мама продолжала настаивать на прекращении «дребедени».       — Да-к где же мне репетировать? — восклицал парень. Соня, победно хмыкнув, бросала варианты наобум:       — У отца в гараже, например, в парке. Мест в городе мало? Ник поморщился. Вспомнил люксовые люстры ресторана, Костины стильные рубашки и сопоставил их с гаражами, где вечно кряхтит чья-то дрель и с парками, в которых, однажды, у него чуть не украли велосипед, телефон и пару раз облили газировкой. Ничего не сделал, а уже будто бы всех вокруг бесил неприметный Ники. Что он, щенок что ли бездомный?       А еврейская душа Софьи Павловны продолжала:       —... в музыкальной школе классы пустуют, напросись туда, арендуй зал на пару часов...       Папа, отложив работу и планшет, наконец-таки вступал в борьбу со своей женой. Но бой этот был слишком мягок.       — Сонечка, — ласково отзывался он, — да пусть играет. Днём никому не мешает, вечером лично мне нравится, хорошая релаксация.       — Вася, — растягивала прозвище отца Соня, прижав ладонь ко лбу, — может мне тоже нравится. Но эта «свистелка»..., — погромче выделила она слово, —... Мы не одни здесь живём. Стены тонкие, люди мне лично жаловались уже.       Никита всё слушал с вниманием, спокойно упаковывал в футляр инструмент. А внутри всё клокочет. Она же совсем не слышала как он играет. Зачем же? Гонит, заставляет...       — Хорошо, мам. Я в парк пойду. Природа, пейзажи, может как уличному музыканту деньжат в шляпу набросают. На мороженое, — говоря без обиды, саксофонист (хотя в этом звании Ник уже не был уверен) смотрел на родителей и молча уходил, не сказав куда. Наконец захотел чего-то естественного, самостоятельного и что это — неодобрение. Может быть мама привыкнет, а может быть и отец её убедит. Когда-нибудь. Не в этот год.       Играть отныне Толмачёв убегал к Косте, пока тот днём на продлёнке учил с первоклассниками английский язык — его летняя подработка. На втором этаже дома, отыскав под цветочным горшком ключи от Костиной квартиры, Никита мог снова входить в своё прекрасное безумство на тесном балкончике. В редкие дни, когда дождь забывал выйти на смену и дворик заливало июльское солнце, неизвестного саксофониста высыпали послушать жители ближайших трёхэтажек.       Вечером, когда Костик возвращался с подработки с полными пакетами продуктов и букетиком гвоздик подмышкой, его непременно останавливала какая-нибудь бабулька.       — Костичка, это у вас кто-то на трубе играет?       — Баб Зин, — улыбается он в ответ, — это не труба, а саксофон. Племянник... троюродный в училище поступает, вот, тренируется, — уже привычно лгал он, слушая те самые звонкие переливы со своего балкона. — Если мешает, то я его быстро в другое место...       — О нет, Костичка, что ты, — ахала бабулечка, — пусть играет. Наоборот, это так замечательно. Как в моей молодости. Только можно что-нибудь из Муслима Магомаева? — тихонько говорила она сакральное имя кумира своей юности.       И Субботин, весело посвистывая в такт своему музыканту, быстро заскакивал в подъезд, чтобы поскорее оказаться в его ловких объятиях. И тогда на час-другой музыка смолкала. Такты за балконом звучали уже другие. Сквозь занавеску во двор вырывался несдержанный стон, а за ним другой. Толмачёву после этого приходилось прикрывать подозрения — с красными, почти алыми от стыда щеками и взмокшей чёлкой, покусанными губами и в наполовину расстёгнутой рубашке он принимался играть концерт по заявкам — всё то, что Субботину набросали в голову обитатели дворика: Аллу Пугачёву, Влада Сташевского, Валерия Леонтьева и всю дискотеку восьмидесятых годов перестроечного советского союза. Дико забавно и будет что вспомнить в старости, усмехался Костик и шлёпал на кухню готовить ужин на двоих. Толмачёву бредилось, что это идеальное не закончится никогда. Лето, Костя, саксофон и жаркие ночи, а на утро всё по новой.       Вскоре наступило время, когда у Никиты смен в ресторане не было и ночевал он, к облегчению матери, дома. Что говорится — под присмотром. Наверное она очень сильно забыла, что сын уже почти как три года совершеннолетний и волен без объяснений причин исчезать куда угодно до и после полуночи. Нет, не волен, это раньше ушёл и вернулся, а сейчас ушёл и «LizAlert» месяцами найти не может, мыслила Софья Павловна. С Костей в такие дни встретиться было невозможно: когда Ник свободен, у Субботина работа, когда Костя свободен, у Никиты дела, работа, мама. «Куда это ты?» — спрашивала сына Соня, зная его расписание в ресторане наизусть и Ник виновато отвечал, что никуда. Оставался дома. Нет, чёрт возьми, нет. Умение врать ему никаким образом не давалось. Посему Костя принял прекрасное решение — встречаться и гулять по пустому городу ночью. «Сложности — самая вкусная приправа для отношений» — подмигивал он и ровно в полночь ждал своего Ники у его подъезда.       Побег в ночную жизнь казался Толмачёву делом плёвым: дождись, когда родители уснут, кроссовки в зубы и тихонько за входную дверь босиком по лестнице, прямо в мужественные объятия. Но как только крадучись он наклонился к замку, без единого скрипа и вздоха, сутулясь и закусив от напряжения губы, прибег к попытке открыть дверь, его плеча тут же коснулся мамин маникюр.       — Ты что, куда это? Ночь на дворе, — ещё даже не до конца открыв глаза молвила она, слегка покачиваясь как неваляшка от сонливости. Ник обомлел, задрожал. Наутро конечно оправдался, что мамочке всё это приснилось и она даже поверила этому, но сейчас он сказал, что проверял — закрыта ли дверь. Потом вернулся в свою комнату и начал барабанить по столу от сожаления. Господи, боже, ещё восемь часов без Костика. Да как так? Вот и дурно стало, пальцы готовы сжаться в кулаки.       А Костя, топча дворовую пыль, и поверить не мог, что собственного парня придётся вытягивать из семьи клешнями.       Написал Никита:       «Мне никак не выйти из дома — узнают».       Субботин рыкнул, быстрым шагом расхаживая под любимыми окнами, — переводная наклейка мотоцикла на стекле, а за ней ещё сегодня нецелованые губы, нетронутые руки. Вдруг он замер и взглядом поднялся по хлипким прутикам, что звались пожарной лестницей.       Ник раскручивал на столе миниатюру глобуса и думал: куда бы бросить его, чтобы злость исчезла.       Написал Костя:       «Значит так, вылезай ко мне. Через окно».       Ставни не сразу заскрипели и голова с прилежной макушкой показалась настороженно.       — Ты одурел? — шикнул Субботину Ник, — третий этаж, а я летать не умею.       — Charmant, я тебя научу. Давай же. — Да Кось...       — Теряем время, Ники, — мужчина задрал голову высоко, раскинул руки широко и озарил весь ночной двор своей обворожительной улыбкой. — Ты доверяешь мне? — негромко воскликнул он, — Я тебя поймаю. Всегда.       «А я всю жизнь одному тебе и верю» — подумал парень и с опаской оглянулся назад: спят родные, умаялись. Теперь уж их точно ничего до будильника не поднимет с кровати. Ник вытянулся из окна вперёд, сел на корточки и, сделав глубокий вдох, свесил ноги вниз. Тут главное покой не терять, а вместе с ним равновесие, иначе доля секунды и асфальт. Так, отец учил лазать по деревьям за шишками, а значит — время вспомнить детство.       — Ты только вниз не смотри, — шипел Костин голос где-то очень далеко, этажами двумя вниз.       Расстояние ничтожное, но крутые стены увеличивали каждый этаж на метр. Никита решил во что бы то ни стало проделать опасный и новый для него путь. Говорят — Пур лямур. Хватка руками за оконную раму, дрожащая нога со всей силы тянется в сторону. Нащупал опору — уже успех. И пять минут попыток показались Толмачёву вечностью: два раза он думал, что не может дышать, один раз руки свело судорогой, но вот, наконец, под пальцами лестница и пока снова не стало страшно — надо вниз, поскорее вниз. А там за щиколотки его схватят нежные руки и Ники ойкнет так, чтобы не услышали даже тараканы в подвале. Он упадёт в объятия Кости, посмеиваясь в его мягкие губы.       С каждой ночью Ники спускался по лестнице ловче и быстрее, оставаясь незамеченным. В одну из ночей его настолько увлекла конспирация и ощущение недоступной встречи, что спустился он к Субботину замотанный в шарф и шапку по самые ресницы.       А дальше ночь. И никого вокруг.       — Я покажу тебе свой город, — схватив парнишку за руки говорил Субботин и они быстро бежали подальше от собственных домов. Город этот был безлюден, в нём машины обездвиженно спали и светофоры горели единым рыжим цветом. По тротуарам не бегала шпана, забулдыги сидели где-то тихо, не высовываясь из дворов, и только раз в час полицейский бобик проезжал туда-сюда по проспекту — следил за порядком.       Воздух в таком городе был беловатый от пуха и иногда пах ярким озоном, но чаще всего ландышами, которые почему-то так любили высаживать на городских клумбах. Это был тот город, по которому двое, парень и парень, могли спокойно, взявшись за руки, пройтись по главной улице четыре километра вперёд и два назад. А что это? Всего лишь банальность, но без неё они не были до конца людьми. Открытыми жизни, свободе. Костя и Никита обнимались на пустых остановках, представляя, что сейчас день, самый его разгар и они в толпе горожан ждут автобус до университета. Останавливаясь на зебре Ники смело, опьянев от вольности, тянул Костю на себя и, привстав на носочки, брал его губы во власть поцелуев. Они петляли по мосту как по Бродвею и, услышав у кого-то из машины музыку, распевали кипеловскую «Я свободен» от начала до конца. Потом, как память о прошедшей ночи, она заседала в их головах до следующей прогулки.       К пяти утра спешили они на смотровую точку Окружного района, чтобы на холме в обнимку встретить рассвет. Тогда-то Костя и сказал те самые волнительные слова.       — Я тебя люблю, Толмачёв.       — А я не отпущу тебя, Субботин, — отвечал кареглазый парнишка и брал своего мужчину крепко за руку и не отпускал больше ни на секунду последние два часа. Потом вновь их забирают друг у друга заботы, хлопоты. Ах, как Ники ненавидел ту секунду, когда необходимо было карабкаться по лестнице в свою комнату обратно. Ещё бы немного побегать наперегонки по площади с Костей, проиграть ему и в наказание целоваться краткими приступами. Или ещё чего: вскарабкаться на его плечи и танцевать вот так по площади, заглядывая на дальние городские кварталы. Они бы хохотали от того, как эхом проносится их пение в унисон и крики признаний —«Я люблю Никиту Толмачёва, а я люблю Косю Субботина». Подумайте, разве можно, возможно ли такому разрешить кончиться?       Добравшись до первого этажа, Никита быстро спрыгивал обратно к Костику и, прижав его к стене, целовал. Долго, до трещин на губах и влажных ладоней.       — Тысячный, юбилейный, — однажды заключил Ники, слыша за домом раскаты грома. Он облизнул кончиком языка нижнюю губу Константина и хитро подмигнул.       — Ты все наши поцелуи считаешь? — запыхался тот и, получив в ответ утвердительный кивок, прижимал уже Ники спиной к стене. Тысяча десять звучит правильней.       И всё же они не расставались ни на минуту лета. В вечера, когда Никита уезжал играть в ресторан, он брал машину Костика, чтобы к полуночи ему её вернуть и обменяться несколькими страстными ласками. Вскоре Субботин стал возить Ники на работу в ресторан сам и совсем превратился в его личного секретаря.       — Ты из-за меня не отдыхаешь совсем, — негодовал Ник, расслаблено плавая пальцами по бедру своего водителя. Настраивался на рабочий лад.       — Ники, — выдыхал парень, набирая скорость авто от возрастающего напряжения под одеждой, — для меня только один отдых и существует — быть рядом с тобой.       И Толмачёв всегда знал, что такие разговоры затеваются лишь с одной целью —доставить удовольствие друг другу. Пафосно, но до чего же ему это нравилось. Быстро студент-лингвист в компании ресторанного «оркестра» стал фигурой важной. Когда саксофониста не наблюдалось на миниатюрной сцене, посетители негодовали — куда дели красоту? Со вкусом, вместе с едой, за столиками теперь всегда смаковали виртуозность новенького музыканта, сексуальность его звучания, а более всего говорили о его стиле. «Это из британской романтики восьмидесятых, точно вам говорю» — говорил кто-то, кивая на кружевной воротник рубашки саксофониста и брюки-клёш, которые делали паренька выше ростом. Его запомнили и по брошкам на одежде, которые Ник цеплял на строго мужественные костюмы: гвоздикой ли, кораблём с якорем или полумесяцем алмазным сверкая со сцены во все углы ресторана. Он оставался скромен собой — парень-призрак, но его привлекательность росла всё больше и больше. В какой-то момент под его внешний вид подстроились и коллеги, замечая что перемены придают им бешеный шарм. Мужик с двумя детьми, но как идёт полупрозрачная рубашка и лента вместо пояса на брюках.       А Костя стоял у барной стойки и наблюдал за Толмачёвым. Восторгался.       — Не хочу упускать ни минуты его грандиозной карьеры. Это зрелище прекрасно — смотреть и видеть его успехи, — признавался сам себе мужчина и кроме саксофониста не видел вокруг себя никого.       Постепенно он превратился в личного импресарио Никиты Толмачёва, наседая на директора Евгенича с разговорами.       — Можно личную просьбу? — сквозь ресторанный гул кивал Константин своему бывшему начальнику.       А тот был готов закатить глаза. Просьбы Субботина, началось. Как в старые добрые времена.       — Уже тревожно. Ну, давай.       — Можешь его чаще ставить в смены? И давать сольные выходы? — потише просил Костик, соблюдая прилежность.       — Я уже проводил такой опыт с тобой. Напомнить тебе во что мне это встало? Ты в Канаду свинтил, а я год от сплетен отмывался. А у меня дети. Трое.       Парень весело засмеялся.       — Уже? Когда третьего успели?       Это сейчас звучит забавно, что Евгенича и Костика подозревал весь центральный район города в любовной связи, а тогда, когда люди брезгливо грозились не приходить в местечко из-за свежей дурной славы, молодому Георгию Евгеньевичу было совсем не до смеха. Да и жена Гоше с укором твердила — «Тебе тридцать пять и опекаешь какого-то мальчишку не шибко младше тебя. Как думаешь, на что это похоже?». Но Костика было не опекать невозможно, через чур на брата младшего похож.            Отмывался от сплетен Евгенич года полтора, пока не родили они с супружницей второго сына.       С укором мужчина кивнул на веселье Субботин.       — Костя, не смешно.       — Серьёзно, Гош. Парень талантливый... — а Костик упорно не отступался от своего.       —... Ещё и новичок.       — Ты посмотри, девки уже к нему руки тянут, — во время парень заметил, как какая-то милая женщина (душой двадцати лет и лицом глубоко за сорок) отправила Ники воздушный поцелуй со своего места. — От него же больше пользы, чем ты думаешь. Они зашли сюда случайно. А будет выступать он, будут ходить не случайно. Подружек приведут. Что мне учить тебя ставки правильные делать?       Евгенич с прищуром осмотрел зал, отметив что никто практически не ест, а может и не дышит, пока саксофонист под ламповым светом играет короткую сольную партию.       — А может ты и прав.       Константин Николаевич просиял от счастья, отсалютовал начальству безалкогольным коктейлем и гордо заключил:       — Конечно прав. Я с ним сплю и знаю, на что парень способен.       И был один единственный способ у Ники легально заявить о своих чувствах всему миру — это играть музыку. О себе. Целоваться в огромных пространствах города. Про себя.       Косте было всего и всегда мало. В своей влюблённости он захлёбывался, торопился за лето прожить рядом с Толмачёвым целую жизнь. В один из вечеров после ресторана повёз он его не домой, а к старейшему Музею художества, прямо у Центральной площади города. Как и любая библиотека это место с высоченными колоннами и витражами на пятиметровых окнах было людьми забыто, брошено. В любое время суток. Иногда Никите было жалко этот музей, словно это какой-то гадкий утёнок в стае всеми любимых лебедей, и в детстве лишний раз он старался обойти здание вокруг и вместе со школой вызывался туда на экскурсию.       Костя остановил авто и погасил фары, предусмотрительно выбрав место у неработающего фонаря. Первую минуту Ники ничто не волновало: ах, Субботин, чёртов романтик, придумает же как всегда застрять в тёмном уголке, чтобы перед расставанием долго целоваться в авто. Но нет, Субботин никогда не живёт банально, тем более в новой жизни рядом с красивым саксофонистом. Не говоря ни слова, не взглянув на парнишку, он быстро снял с себя поло, принявшись расстёгивать свои брюки.       — Что ты делаешь? — возмутился Ник, оглядываясь по сторонам.       Как ни в чём Костя кивнул и, приподнявшись с сиденья, спустил свои брюки вниз.       — Создаю свой рабочий вид. Ты, кстати, тоже давай, подключайся. Раздевайся, — в один счёт он избавился от трусов и уже ровно по шовчику складывал их на стопку с прочей одеждой. — Ну, давай же. У нас не много времени.       Внутри Толмачёва что-то резко дёрнулось.       — Что ты придумал?       Он не был готов ни к чему, что обязывает с Костей публично, но доверял Субботину настолько, что, глядя на его крепкие плечи в блеске ночных теней, принялся не спеша расстёгивать пуговицы на своей рубашке.       Костик посмотрел на растерянность Толмачёва и взъерошил его волосы.       — У нас с тобой нет совместных фото. Я решил исправить эту оплошность.       Ник затормозил, застёгивая пуговицы обратно. Возмущение проснулось. Обнажёнка на улице... Ещё чего не хватало.       — Что, прям здесь?! Голые?       — Прямо сейчас. И не голые, а... В стиле греческих скульптур. Я вот и терновые венки подготовил, — с заднего сиденья Субботин вытянул два венка. Припомнил, что скоро Иван-Купала. Решил самолично, своими умелыми руками вплести один, другой цветочек и теперь водрузил тот что поменьше на голову своей любви.       Никита дунул на торчащий стебелёк. Пахнет сыростью и скошенной травой. На секунду ему стало весело, пока рассматривал белые и красные бутоны.       — Но это ромашки и гвоздики.       — Не придирайся, — прыснул Костик, возясь со своей причёской. — Это русские народные терновые венки.       Ещё не успев ничего сделать, он с самого утра был охвачен предвкушением чего-то чудесного, необычного. Совсем как в детстве, когда делаешь что-то в первый раз и получается. И все свои невероятные мечты, тайные хотелки Костя планировал по порядку испробовать с Никитой. Ведь они так прекрасны вместе.       Но Толмачёв раздевался нехотя. Его настрой опять колебался на грани отказа. Весна в его душе повторялась.       — Нас арестуют. Тут везде камеры, — рьяно шипел он, то складывая рубашку, то раскладывая на голых коленках, чтобы надеть обратно.       — Ракурс играет роль. Нас не поймают камеры, — не повинуясь отрицанию младшего Костя уже настраивал свой телефон в нужный режим съёмки. — Смотри: у нас есть всего пятнадцать минут, чтобы товарищи в синем нас не поймали. Готов?       Никита не успел ответить, как его с возгласом «погнали» вытянули из машины и попросили детское «а вдруг» оставить на заднем сиденье. Со всех сторон города на него словно направлены были глаза любопытных людей. Сказываются пугалки о всевидящем око из детства. Он обнял себя руками, послушно семеня голыми пятками по холодному асфальту. Странно чувствовать как воздух словно вода ползает по бёдрам, ягодицам, гладит живот, щекочет спину, приумножая наготу его тела. «Ты уверен?» — хотел было спросить Толмачёв, сутулясь от стеснения, но знал, что глаза Костика горят сейчас азартом и даже если есть в них хоть немного сомнения — он совершит задуманное. Иначе этот парень поступать не умел. За это к нему Ники и питал огромную страсть.       Костя поставил Толмачёва как куклу в центр у колонны, поправив на голове немного спящий венок живых цветов, и взбил как подушку его волосы, чтобы в таинственной молодой фигуре было что-то воздушное. И от одного лишь взгляда на эти изгибы по его коже пробежались мурашки. «Костя, я завидую тебе. Он невероятно красив» — подумал мужчина и, отойдя в сторону, настроил свой телефон на съёмку. Расслабиться? Нет, он не просил и даже не умалял Ники об этом, ловил его случайный взгляд, распахнутые губы и скромные позы. Ведь он настоящий, живой.       — Ма Дионис, — вздыхал фотограф, всё щёлкая и щёлкая свой драгоценный экспонат. И с каждым кадром он замечал, что постепенно мальчишка прощается с опасениями, смотрит интимно-высокомерно, тянет изящно руки навстречу и в изгибе танцора держит правильно спину, плечи. Костика фотографировал Ники быстрее, прыгая вокруг него мартышкой и концентрировал объектив на всём, что будоражило сердце. Интимно, кротко, мечтательно он смотрел на высокую фигуру и было это похоже на то, что происходит между ними всякий раз в спальной: когда ещё одеты, но уже счастливы. Дыхание Толмачёва вдруг замерло, когда он увидел в свете дальнего фонаря переплетение алых гвоздик и невинных ромашек на голове Коси, его прорисованные аккуратные губы и сильный подбородок, при нужном ракурсе прибавляющий желания в кадре. Одна из прядей выбилась и упала на янтарные глаза мужчины — Ники сделал с десяток вариантов этого кадра. Он не дышал и хватался за эстетику рук на бёдрах, выводя в центр кадра запястье с татуировкой. И под кожей синеватые вены бьются в волнении, а глаза фотографа уже просят. Костя хулиган, простое божество, нежный грек и твой.       Что-то дёрнулось одновременно в обеих душах и, сделав ещё один кадр, Ник невольно оказался рядом с Костей, нацеливая камеру на его лицо.       — Мне твои детали нужнее всего в памяти, — он сфотографировал губы на белом фоне и запомнил профиль с закрытыми глазами. Король мира существует, и он здесь — мальчиком Толмачёв знал это, а помнил потом всегда. Он задышал глубоко, обнимая Костю за голую талию. Сумасшедше, невероятно. И понимание обладания этим человеком в каждом застывшем моменте взрывается внутри парнишки до нечаянных слёз.       Костя спрыгнул с постамента и быстро поставил телефон на забор. Что-то запищало. В секунду он вернулся обратно, схватил Никиту за руку и бросив ему «не дыши» захватил его губы в себя. Крепко. Не успел опомниться, как парня поставили в новую позу, где две греческие фигуры соприкасаются только кончиками пальцев. Несчастно тянутся друг до друга. Снова смена поз. Одна за другой. Пока на таймере время не вышло. И с ним, сейчас, да нет, пожалуй теперь всегда, в безумии охота застыть, остаться и словно дотянуть всё до момента задержания. Стать голыми преступниками, которых повезут в участок вместе. Даже туда вместе.       Когда таймер кончился и Костя заключил, что надо уходить скорее, Никита дотянулся до его губ и прижавшись всем телом решил оставить живое, пульсирующее впечатление от приключения. Его собственный, необдуманный долгий поцелуй на грани стона и ощущения не для прогулок. Со страстью Костя хватал Никиту за руки и венки чуть не падали с их голов, но как всегда оба искали глубину своего счастья. Оба уже были не здесь, не в сейчас. Бдительность потерялась и не вернулась, когда в лёгких осталось мало воздуха.       В реальный мир их вернул выскочивший из музея ошалелый охранник.       — Это что за ху... — заметив две фигуры возмутился на всю улицу он, быстрыми шагами направляясь в сплошном в-чём-мать-родила придуркам. — Я сейчас полицию вызову. Эй! Стоять!       Ещё не успев оторваться от Толмачёва, Костя вздрогнул и, схватив его за руку, рванул к машине. Вот теперь стало холодно, страшно и паспортов ведь при себе вдруг чего нет. За ними не было преследований и погони, но бег до машины оба совершили ускоренно, деряя по дороге воздух и цветы. Ещё не успели они запрыгнуть в авто, как Костя дал по газам, рванув в обгон по главной улице, а в бампер им только и было слышно матерный литературный язык охранника.              Глаза Толмачёва широко распахнулись и, прижав одежду к себе, он громко смеялся на весь проспект, уже смешиваясь с музыкой из утреннего радиоэфира. Надо это снова повторить.