Гранатовый вкус гвоздики. Возраст гордости

      «Я просыпаюсь и смотрю на окно. За ним всегда, в любое время года видно стену и квартиры соседнего подъезда, а теперь не увидел там ничего. То ли дым, то ли пепел, то ли я неизвестно где. Встаю с кровати, выхожу из комнаты, а она подвешена в воздухе. Белым бело всё вокруг. Меня сжало сильно, скукожило. И знаешь, первую секунду я подумал — а где же ты? А кто же я — подумал затем. И меня охватил ужас. Я снова, как когда-то, перестал ощущать себя: кто есть я, для чего открыл глаза и, может, белое пространство — это та пустота, с которой я живу, — комната и вокруг никого, ничего нет. А потом стало совсем невыносимо страшно, потому что я просто вернулся в комнату, закрыл дверь и спокойно лёг обратно в кровать. Ничего. Представляешь, ничего не сделал, а просто взял и лёг. Но думать, панически думать, где ты, не перестал, нет».       Август начался сном белоснежного страха для Толмачёва. Вернувшись из ресторана раньше обычного, Ники уселся на балконе рядом с Костей, да и уснул на его плече. «А знаешь, раньше, когда я хотел, но не мог проснуться от странных снов, я начинал плакать» — тихо говорил Ник, слушая как во дворике щебечут птицы, дети гоняют мяч. «Нет, ты не плакал, soleil. Ты мило спал» — поцелуем в макушку Костя успокаивал своего гостя и, приобняв его, продолжал читать книгу. Саксофон лежал на кровати, пока его хозяин спать не мог. Толмачёв хмуро ждал, когда его время кончится. Месяц был таков, что леность бытия сокращалась — снова учёба, работа, ритм города за месяц до начала осени уже начинал работать как и в мае, как и в декабре — в полную силу. Вернулись пробки, в залив часто выходили рыбаки и прогулочные катера, дачные электрички уже не были столь переполнены как недели две назад. И время встреч Толмачёва и Субботина сократилось в два раза. С утра Костя бежал доработать занятия в языковой школе, после обеда до вечера — подготовка университета к учебному году. Как обычно для милых разговоров со старшими коллегами на тему «как я провёл лето» Константин Николаевич не годился («да точно по клубам и кабакам шлялся в поисках молоденьких, или в свои Европы уматывал развлекаться»), а вот парты починить, излюбленные двери подкрутить да потолки покрасить — это всегда: будьте добры, получите инструменты у завхоза в сто втором кабинете. Приползал Костя уставший к своему подъезду, а там уже Ники, не дождавшись его, бежал на работу в ресторан и всё, что могло им остаться это замученный поцелуй украдкой в арке дома. «Ты бы отпросился завтра, умоляю. Три вечера без тебя, погибаю» — дышал в своём подъезде в ушко Ники ласково Константин и крутил пуговицу на его рубашке. Твоей. Ой. Пуговица щелчком отлетела на пол, и с энтузиазмом мужчина принялся крутить другую, усаживая парнишку на подоконник. Было в подъезде Субботина какое-то волшебное время с семнадцати двадцати до семнадцати сорока, когда никто, ни единая душа сюда не заходила и точно так благополучно и не выходила. И оба нарушителя покоя могли эти жалкие двадцать минут потратить друг на друга. Щёлк. И ещё одна пуговица стукнулась о перила лестницы.       — Что ты делаешь? — спросил Толмачёв, когда самонадеянная ладонь (со всеми миллион раз изученными линиями жизни) схватила его бедро, чуть сжала и повела по тонким льняным брюкам наверх. Он наклонился вперёд, схватившись за плечи Субботина и прошептал: — Ничего не делай, просто дай мне уйти на работу.       — Не дам, не, не, не. Ты приходишь в ресторан за сорок минут до открытия. Потрать это время со мной, — вторая ладонь Костика оказалась в том же месте, что и первая. Хороший невольник собственных метаний Никита елозит на подоконнике и никак не может протестовать, а всё же глупости какие-то морозит.       — Нельзя Кось. Опоздаю. Ты же знаешь как важно мне успевать и слажено ра... ра... — парнишка дышал в такт внезапному движению, забывая произнесение слов. Накрывает. Чёрт. Только не сейчас.       — Толмачёв, можно просьбу? Забей свои повадки отличника топором, хоть раз, — Костя говорил нелюбимым тоном, понимал, что обида все страсти уже одной каплей потушила и его руки опустились слабо прочь от музыканта. Знал Субботин, что его услышат, его поймут, но не послушаются, а быстрым рывком исчезнут. И всё это повторится. В день, другой и каждую неделю — Ники убегал, когда можно остаться. Когда же наступят времена взрослости? Иногда Костя оглядывался на их встречи и понимал, как же это смешно: Толмачёв забегает на час, два, сорок минут (а то и на пятнадцать) со словами — «балкон зашторь, я очень не на долго».       Вскоре Ник стал просить при всех в ресторане не подходить к нему — «Люди подумают». И страсть, необъятные вспышки в теле, происходили между Ники и Костиком по строгому расписанию Толмачёва. Ни минутой больше. А когда вдруг звонил телефон его, бывало и на пять минут короче. «Твоя мать обладает удивительной способностью — сбивать эрекцию на расстоянии. В вашем еврейском роду были экстрасенсы или снайперы?» — говорил Костя, натягивая бельё на свои бёдра, а Ники только шикал, застёгивал свои блюки и просил не шутить так. Мама ведь. И она только что украла грёбаные пять минут из которых всё может случиться: загореться внутри, взорваться снаружи и обнять до головокружения. Нет, эти пяти минут парень из чужого двора потратит на «выхожу из метро, мам» и мимолётный взгляд в зеркало. Ничего в глазах подозрительного нет? Значит, всё в поряде. «И это называется жил беззаботно» — про себя усмехался Костя и вместо ласк, разговоров под дивный ужин и шорох в кровати без одеяла он ставил самую скучную пластинку из своей коллекции в проигрыватель и начинал генеральную уборку. В конце концов мелкая моторика рук отвлекает от негатива.       Когда закатный август начал темнеть на полчаса раньше, Никита брал Костика на залив. Редкий вечер при дивной погоде.       — И что ты в этот раз соврал? — проверяя топливо судна усмехался Костик и мазал руки в солярке. Знал же, что Ники этот запах слегка дурманит.       — Сказал, что иду с Женькой на корт. Будет учить меня в теннис играть, — пожал плечами Ник, взявшись за штурвал лодки.       Костя запрыгнул рядом, обняв своего вруна за талию.       — Хорошо, в следующий раз я добуду ракетки и мячик.       И оба, посмеиваясь, ждали, когда работающий мотор заработает на полную мощь, штурвал встанет по ровному курсу и их унесёт от старой лодочной станции в залив: журчащие воды, лодка и он, твой он, в любимых очках. Иногда они позволяли себе слоняться по Большой реке на окраине города почти у берега. Красивые там открываются виды на жёлтый лунный месяц, который как огромный прожектор освещает собой зеркало воды.       —... ну, а потом мне уже снились сны, от которых я и просыпаться не хотел. Это было прекрасно, — Ник приютился у ног Костика, приглушив мотор лодки и смотрел как качается перед глазами упавший горизонт. Костя, любитель послушать от Толмачёва всякое, застыл в ожидании. Никогда не знаешь о чём этот парень поведает тебе сегодня, сколько ужасно и пусто он прожил без тебя. Ведь недавно в старых, совсем ещё детских фото Субботин увидел другого мальчика. Ещё одного, которого не знал. Нет, конечно Костик уже видел эти фото, пересмотрел их раз миллион, ведь все они ровной стопкой лежали в комнате его сестры Дианы. На них тот самый мальчуган, по которому вздыхали оба, брат и сестра. Конечно на них Никита был целиком и полностью счастливым. Но так можно было подумать, не разглядывая отпечаток его лица на стареньком полароиде. Теперь мальчуган виделся совершенно другим: за улыбкой отличника, его редкими кривляньями, объятиями и томными портретами скрывался потухший взгляд карих глаз. Искусственно весел, искусственно влюблён, искусственно жив. Две бусинки в любом возрасте, будь то выпускной в четвёртом классе, олимпиада в девятом или посвящение на первом курсе, они блестели грустью, печалью и болью. Почему? Теперь, хоть в заливе, хоть в подъезде, хоть в машине Костик стремился собрать из историй Ники ответ на этот простой вопрос и исправить, — больше не заставлять эти прекрасные глаза страдать.       — Ну и, что там были за сны? — оживился Субботин, скрестив руки на животе Толмачёва. — В них был я?       — Наверняка был. Лицо мне как будто никогда не было видно, но я очень хорошо помню, что, просыпаясь, сразу вспоминал о тебе. И ощущения внутри, ну вот правда, ощущения были совсем как сейчас — тепло и наполнение.       — Чем? — засмеялся Костик, подумав о том, чем это там Никита в своём нежном возрасте наполнялся.       В ответ его виртуоз расправлял свои пять пальцев поверх его ладоней, закидывал голову и на улыбке тянулся губами к подбородку. Но не успел Ник что-либо сделать — рядом с лодкой нечто тяжело плюхнулось в воду и с берега засвистели. На воду влюблённая парочка старалась выходить в районе Южной части города, где кроме трёх пятиэтажек никто больше не жил и тревожить своим присутствием они никого не могли. Но что-то булькнуло в воду опять и с берега засвистели.       — Эй, ушлёпки, вы чё там забыли? — загалдели голоса. Под мрачной тенью от заката Костя увидел на берегу стайку ржущих пацанов. Всего-то ушлёпков девять, вот только приумножил Костя их автоматически на два — ноги, руки, бутылки, а бьют, бывает, сильно. Необузданные архаровцы и с берега могли достать — брали любое тяжёлое в руки, да и метали в сизокрылых голубков на тарантайке-лодке. Ибо нехер.       — Валите нахер отсюда, пидарасьё, — крикнул кто-то басом и о жестяной борт судна ударился камень. Гордые птицы, никого не трогавшие, разом притихли и спрятались. Никита, прижавшись к одному борту, смотрел на Костю, а тот, прижавшись к другому борту, смотрел на Никиту. Славный Блок не даром сложил строчки — «Живи еще хоть четверть века — всё будет так. Исхода нет...». Одни будут ненавидеть других, другие будут бояться одних. И совестно порой Константину было видеть драку, но проходить мимо, знать, что где-то там ребята, такие как ты, им помощь нужна, а он просто закрывал окна в машине, чтобы не слышать. И смотрел он на испуг Ники теперь да тихо говорил, — «Сейчас подождём, они уйдут быстро, нормально всё будет». Просто безопасно и цел будешь. Не для убедительности это говорят, а по факту — город у них странным образом славился в юности Костика тем, что ломались и погибали парни вот в таких вот драках, в защиту себя и других. Глупо и бесславно. Да и снова, опять, испытывать привкус разборок, случайный нож в кого-то, не охота. И улыбнулся Костя доверительно своему парнишке, взял его за руку («мы с тобой по-другому жить будем, обещаю»), но что-то опять ударилось о борт лодки. Всё лето они беззаботно выстраивали забор вокруг своего мирка, но вот они — первые зазоры в этом заборе. Крики, вопли, очертевшие улюлю всё громче и ближе, охота уши заткнуть. Их видно с берега, так близко и ненавистно, что Нику хочется спрыгнуть с этой чёртовой лодки. Утонуть. К чёрту, твою мать.       Вдруг он вскочил на ноги и потянул к себе за руки Костю.       — Целуй меня! — выдохнул Толмачёв, не оглядываясь на берег, где кучка гиен мучила своим ржачем невинную песню «Голубая луна».       Костя опешил.       — Ты что, Ник?       Толмачёв сквозь зубы повторил:       — Да целуй же!       На шаткой волне качаясь Костя повиновался своему смельчаку. Откуда в нём это взялось? Без страха и упрёка. Он как-то вырос сам из себя, осмелел и со злостью плюнул на мир, губами примкнув к губам. Это был поцелуй ненависти. Беспомощный, дикий. Руками Толмачёв поднимал футболку Субботина, раздевал его. Берег вдруг разом притих. Через два вздоха совсем. И было слышно в воздухе только мычание похожее на слово «не надо». Надо. Сила в смелости, кулаки это чья-то открытость в заливе и буря страсти, сносящая гиен с ног подальше. От греха подальше. Толпучка парней поспешила уйти, когда Ники скинул с себя футболку и был готов на всё. Пусть, сволочи, смотрят. Пусть...       — Ники, — плавно Костя отстранился от парня, поджав губы, — ушли они, успокойся.       Но его было не остановить. Толмачёв жмурился и порывался губами везде, руками повсюду. Как будто сжать и задушить в порыве страсти было лучшим решением. Если это кому-то поперёк горла встанет, то надо продолжать, только продолжать. А берег уже пустовал и руки Костика покрепче сжали плечи Толмачёва, голос тихо просил — «Всё, не надо, успокойся».       Ник надел футболку и, тяжело дыша, уселся на дно лодки, обняв себя руками.       — Это ты здорово придумал, — Костя усмехнулся, опустившись рядом.       — Да, здорово, — Ник задумчиво потёр подбородок, заметив как язвителен вкус всех его положительных мыслей. Повзрослел мальчик, да на столько, что смог любимого мужчину целовать при людях. Чего не мог себе позволить ранее даже в самых забвенных фантазиях. Смог... А что с этого? Завтра их будут здесь караулить, вычеслят, где ночует лодка, попереломают её к чертям и их заодно. Ник положил голову на бедро Костика и закрыл глаза. Мнимая смелость. — Представь насколько мы с тобой мерзкие, что наш поцелуй вселил ужас в этих парней. В тебя когда-нибудь чья-то любовь, нежность вселяли ужас и презрение?       Костя лёг на спину, приглаживая волосы своего парня. Вот теперь закипает, серьёзное и непринятое внутри.       — Когда-нибудь тебе станет всё равно и ты перестанешь обращать внимание на них, вот таких же как эти парни...       — Кость, никогда. Потому что они не перестанут обращать внимание на таких как мы. Они, люди, ну чувствуют что-то, понимаешь? Даже когда и виду не подаёшь. И я себя чувствую мерзким, гадким в ответ. Не их таковыми считаю, а себя.       — Маленький мой, это ещё не самое страшное.       — Страшное Кость, всё что жестоко — очень страшно. Ничто нельзя: обнять, взглянуть, за руку взять. Просто. Это всё просто и элементарно, как право жизни, право воздуха, но нельзя. Нигде нельзя. Ничего нельзя.       Костя молчал, прекрасно зная как нужно выговориться Никите. За все годы. У него не было такого же друга как Костик, у него не было ни сестры, ни брата, которым можно сказать — «у него карие глаза и это мальчик, люблю его. Такое бывает и оно случилось со мной». Варился он в одиночку и теперь перегрелся, устал таить обиды, вопросы, мысли. Полилось.       Ник приподнялся и его голос стал снова смелым, громким рупором правды.       — Как бы запели они, запрети им флирт с девушками, знакомства в метро и поцелуи в парке на скамейке. Всё, ничто нельзя. И любой проступок — спуск на самое дно извращения. Любовь равно преступление. Неужели нужно желать такого мира, чтобы они, все они хоть раз представили наш мир, нашу боль и невозможность нормальной жизни? Взять и всё запретить. Неужели они желают этого?       — Они желают своего безопасного и ограниченного мира. Не отказывай им в этом удовольствии, — спокойствием Костя дышал и уже давно понимал, что это — верно лучшее решение существования.       Но Никиту дёрнуло за плечи.       — А нам отказывать можно? В простом, мать его, обычном уединении.       Субботин прижался ладонью к щеке Толмачёва и мирно улыбнулся. О да, этот мальчишка при должном уходе горы свернёт. Он не ты, познавший и преступление, и наказание.       — Но ты же не отказал, — Костя обнял его по-дружески. Безопасно. — Ты где этот приём с поцелуем увидел?       И тот моментально поубавил свой пыл.       — Не помню. Кажется в «Близких друзьях».       Костя не сдержался и захохотал.       — Толмачёв...       И этот смех он так целебен, так безопасен, что в секунду парень повеселел, манерно ёрзая в крепких объятиях.       — Что? Брайан Кини чем-то похож на тебя.       А это ведь говорит тот самый парень, с кем поцелуи были двадцать первым подвигом Геракла и любой его взгляд сопровождался скромным румянцем на щеках. Между тем Никита знал, изучал с пятнадцати лет тот мир, в который боялся ненароком втянуться. Ещё раз влюбиться в одного и того же парнишку из дальнего двора проспекта.       — Ты меня когда закончишь поражать? — Костя не мог унять смех удивления, целуя Толмачёва в шею.       — Никогда.       Они плыли дальше, как прежде обнявшись. Горизонт опять был чист и волны успокоились, берега совсем опустели, а те камни, что не долетели до них, где-то в душах улеглись на время. Успокоились.       В залив Костя с Никитой вместе решили более не выходить.              Город просыпался и тянулся в осень, а вместе с ним просыпалась и прокуратура. Софья Павловна проводила день по-новому для Никиты принципу — расспросы по мелочам. Как спал? Как поел? Чем сегодня займёшься? У тебя осенняя куртка старая, давай купим новую? Бабушке звонил, о чём с ней говорили? Забота о сыне стала выходить потихоньку из берегов. В Софье мама проснулась, доброе утро.       А Ники ждал уже его родной курс — четвёртый, выпускной. За лето однокурсники растеряли между собой все связи, разлетелись по уголкам планеты. Отдыхали друг от друга, временами скучали и теперь был час собраться на традиционную встречу по средам в кафе. У зеркала в своей комнате Толмачёв стоял и наблюдал, как оттуда на него смотрел нет, вовсе уже не парень, какой-то очень молодой мужчина с уверенным взглядом и постоянной полуулыбкой. А идут все к чёрту. Время для взрослой жизни уже идёт и ждать лучших, удобных дней для свободы — бессмысленно. Её нужно творить самому, здесь и сейчас. Поэтому саксофонист взял самую любимую Костину рубашку, с вышивкой золотыми нитями на белом, и решил — в ней пойдёт на встречу с друзьями. И гвоздику приколоть на грудь не забудет.       Без стука в спальную заглянула Софья Павловна и Ник быстро спрятался за дверь шкафа. Увидит на сыне чужие вещи — расспросы часа на три. Ненужное для него событие.       — Что? Можно стучаться? — встрепенулся грубовато парень. Без стука мама входила в его комнату не первый раз за прошедшую неделю.       — А что такого? Я ж только спросить — далеко ль собрался? — недоуменно мать пожала плечами и прошла в комнату. Понятие «личное пространство» было для неё чем-то далёким и неизвестным. И сын на это, как ей казалось, злился достаточно мило. Не надо обращать внимание.       — Каждый мой выход из дома будешь об этом спрашивать? Мам,       пожалуйста, — быстро Ник, не выходя из-за дверцы шкафа, накинул свою куртку и прошмыгнул мимо матери в коридор.       Она тут же последовала за ним.       — Так куда?       — Встреча с курсом.       — Зачем?       Ник вздохнул. Странно это — расспросы о мелочах жизни. Ведь за свою жизнь Никитка привык к другой маме, — той, которая интересуется лишь делами учёбы и следит за его прилежным поведением. Для остального в этой семье был папа. Советник, соратник по вопросам души, друг.       — Па, машина тебе нужна? Можно возьму? Мне два часа буквально.       Василия Дмитриевича и не удивляло, что где-то Толмачёв-младший снова научился водить, куда-то рвётся из дома. Молодость, она ведь такая — живёт без лишних вопросов и объяснений. Отец молча поощрял подрастающее поколение, улыбался каждому рвению сына. Соня смотрела на эту идиллию с укором и порывалась сказать — «никакой машины, на метро доедешь, лихачей вон сколько на дорогах».       — Не вопрос, — весело отец похлопал Никиту по плечу, — бензин только глянь и у обочин старайся не парковаться.       Сын подмигнул.       — Договорились.       В глазах Сони читалась ревность, даже некоторое недоверие и доброго тона от неё ждать не приходилось. На братское рукопожатие мужа и сына она развела руками и воскликнула:       — А я место пустое, да?       Отец покачал головой и приобнял её, чмокнув в щёку. Отвлекающий манёвр подальше от порога и вот — она уже в крепких объятиях мужа спиной к сыну. Ещё не остыла с работы, бывает.       — Ты — главное место этой семьи, Софочка. Чаю?       Ник быстро улизнул из квартиры. Что-то душновато за июль стало в их трёхкомнатной на проспекте Мира.       Автострада как галерея несёт впереди себя зелёные проспекты и кирпичные дома. Историю, в которую попали оба этим летом. Никита ехал и при появлении очередной подворотни невольно улыбался. В прошлом месяце с Костей, вот здесь, они только вдвоём, прижатые друг к другу, и эти стены их запомнили. Отпечатки пальцев, вздохов. Это были прекрасные сны наяву. В телефоне на всё отцовское авто играет «Duran Duran» и парень им подпевает. Люди меняют людей. И да, это происходит быстро. Не в сутки, не в недели и не в часы. В секунды. И если с летней сессии уходил полный нерешимости и запутанности Никита Толмачёв, то теперь в двери старого доброго кафе он входил уверенным в завтрашнем дне Ники.       А они все те же. За угловым столиком толпа вечных студентов в неполном составе. Сашка заказал вторую порцию виски с коллой, Денис решал на ролях старосты курса вопросы учебного порядка, Лена взахлёб рассказывала о своих летних путешествиях по барам города в роли официантки. Они все такие же, какими расстались в начале июня — ни секунды изменений. Но кто он? В белой, выпущенной из брюк, рубашке и с густой копной волос. Взгляд Ярика застыл на вошедшей фигуре и он подумал, что показалось — это Толмачёв. Нет, не может быть. Тут же парень быстро перестал всматриваться в незнакомца. Точно не их скромник-однокурсник. И только Леночка выдохнула «Ник», зная что ни с кем не перепутает эти большие карие глаза. Никита и Лена списывались всё лето, как бы в память о якобы влюблённости друг в друга, но было это простое, вежливое, ленивое общение. Одолжение. К тому же недавно Лена перешла в бар официанткой, где проходили стендап вечера и, наконец, начала встречаться с любовью всей своей жизни — стендапером. Но Никиту держала про запас.       И вот она увидела его теперь, дыхание её наполнилось теплом и бабочки, ну конечно бабочки, запорхали в животе. Это был Никита Толмачёв, каким его с трудом можно было представить: руки стали сильнее, взгляд выражал уверенность и нет, ещё никогда Лена не видела на его лице такую улыбку-желание. Он ходил легче, вальяжней, говорил мягче и глубже. Вырос за лето в нечто солидное и недосягаемое. В то, на что Лена смотрела и вздыхала ещё сильнее, чем раньше.       Компания притихла, когда Толмачёв радостно подсел к ним и начал, как обычно, по-свойски бодро расспрашивать о том, чем запомнилось это лето им. Поначалу цепочка однокурсников мялась говорить. А точно ли это Толмачёв? И даже Санька, звонивший ему раз в неделю и знавший о его новой работе, немного растерялся. Раньше оно как — твой друг меняется вместе с тобой, ведь вы в одной упряжке, — учитесь, экзамены сдаёте, он тебя вывозит из долгов. А потом раз, и приходит всё тот же друг, но какой-то другой. И как с ним теперь говорить, когда он даже посмеивается с шуток иначе? А спрашивать его о жизни как, ведь, очевидно, что там кипа событий, которые ты не в силах разом переварить. Рассказать им? Не чужие ведь люди уже как четыре года. Ник даже и не думал, не представлял хоть когда-нибудь, кому-нибудь из присутствующих поведать о том, кто повинен в его глобальных изменениях. Кроме Сашки остальные тоже как воды в рот набрали и не могли задать Нику ни единого вопроса. Он и сам не особо хотел. На каждом ответе всё равно окажется заложена бомба из тайн. Всё что с ним могли делать —это лишь любоваться как первый раз пришедшим в компанию парнем.       — А я тебя видела, кстати в «Монреале», — из неловкости вышла Оля, заказавшая второй бокал вина, — у подруги праздновали день рождения. Я и не знала, что ты так убойно можешь играть на саксофоне.       И разговор, наконец, покатил в нужное русло. Чего Ник не утратил за лето, так это плавных речей и располагающих разговоров. Умеет, чёрт возьми, сглаживать углы впечатлений и неловкости. Даже Сашка, оседлав свою любимую волну опьянения, через слово выдавал — «Не Ник, хорош, хорош, крут. За твои успехи выпить надо».       И тихий угол кафе быстро оживился. Толмачёв смотрел на своих друзей и всё же осторожничал. Как бы чего не брякнуть. Иногда в разговорах с Наташей и Женей он нет да и начинал говорить про Костю, их свидания, планы на будущее. Распирало. А куда это деть? Но то Наташа — человек широких взглядов и Женя — «мы ж с первого класса вместе». Другое дело курс, который нет да и любил посплетничать до сих пор о преподавателях. Костю в том числе стороной не обходили.       — Видел я его вчера в корпусе. Приветливый такой, как у вас дела спрашивает, — усмехался Дэн, а Ник этим временем старался по старой привычке спрятаться в глубь дивана. Ни грамма эмоций, нельзя.       — Видимо бухать начал, раз счастливый. Ждём красивое увольнение в первом семестре. Думаю будет забавно, — оскалился Сашка, так и не потеряв за два месяца неведомого презрения к Константину Субботину.       Внутри Толмачёва вспыхнуло что-то. Заострилось. Погрубело. Зубы стиснулись. А вот интересно, за сколько секунд его кулак может преодолеть расстояние от одного угла до морды друга Сашки? Да так, чтобы тот ничего не понял? Хотя нет, он уже в хмеле, и боли не почувствует. Ник искал в чём себя успокоить, пока Леночка, с ладошкой на его колене, щебетала о том, как ей хочется жить в лете вечно, где каждый вечер гитара и бассеин в загородном коттедже.       С ненужной тропки их всех увёл Игорь, скучающе глядя перед собой. Всё лето он провалялся сначала с аппендицитом, потом сепсис лечил, а затем простуду изгонял из себя и поэтому отдых хотел нагнать прямо сейчас. В последние недели.       — Можно домик снять в Горчилинских ключах. Шашлыки, музыка, на скалы сходим. Опять же залив недалеко, — гундел парень и все только устало вздыхали.       — Игорёк, достал ты со своими скалами за четыре года. Ну, честно. Мы полдня только туда добираться как всегда будем, а потом там комары и прочая нечисть. Sans moi, — заключил староста и все его дружно подхватили. Ник же опустил голову и незаметно улыбнулся. Он много обдумывал, желал и мечтал на тех самых скалах с Костей провести хотя бы час из жизни. Видеть вместе, что есть в родных краях столь магическая, не искусственная красота — это выше, чем любовь. И дышать с ним вместе ёлочным да скальным воздухом, стискивать между собой скальный ветер — нечто непознанно прекрасное. Он терялся в этих мыслях, грёзах и на рокот однокурсников только удовлетворённо кивал. Они не узнают, конечно нет.       Разговоры студентов быстро стали сводится к реалиям жизни. Кто-то устроился на работу и ждал диплома, чтобы скорее учёба не отнимала лишнее время. У кого-то планы были урвать заочное обучение по другой профессии, кого-то ждала стажировка переводчиком в крупной компании. Игорь, к радости Толмачёва, не унимался.       — А знаете что я сейчас понял: мы постарели.       Компания неодобрительно загудела.       — Нет. Ну, не начинай об этом.       — О боже, всё. Это уже не остановить, — староста махнул рукой, углубившись в изучение барной карты кафе.       — Ребят, правда, — Игорь посмотрел каждому в глаза, — вы помните первые два курса? Мы ночами шлялись по городу, каждую «Ночь кино» сидели в кинотеатрах до самого утра, мы боулинг сделали традицией понедельника. А выпивать у здания музея после каждой сессии? Этого ж всего уже нет. В скалы их комары кусают. À sucre. Мы стали ста-ры-е, — простучал он по столу каждый слог неприятного всем слова. И тем оно было противно, что оказалось правдой, — веселье, беззаботность, оторванность — нам это стало вдруг не нужно, тяжело. Вот давайте прям завтра арендуем катер и всю ночь будем кататься по заливу, а?       В воздухе повисла тишина. Ник мысленно кивнул — «почему бы и нет, ночи ещё не такие холодные и наизусть знаю прекрасные живописные места, могу сам встать за штурвал».       Сашка чуть заплетающимся языком сказал:       — Ты в себе, Игорёнь, завтра день рабочий, какой катер?       — Где ты его сейчас арендуешь, туристический пик, — вздохнула Оля.       — А я не против, только с работы еле живая прихожу, пить не буду, — зевнула Лена, пристроив голову на плече Толмачёва.       — Да, а у меня в универе дел до крыши, — махнул телефоном Денис.       Игорь на это всё только кивал и искал хоть один понимающий взгляд в толпе двадцатилетних пенсионеров.       — НикитА, какие отмазки у тебя? Трубы саксофона горят?       Ник смотрел вперёд на вход в кафе и не слышал никого. За окнами город погас, разбежались люди и он наблюдает в своей памяти: как ночью, в районе ноль-ноль двадцать пять они встречаются с Костей у фонтана и до утра обходят все улицы, где никого нет и один держит другого за руку, — у витрины магазина, под самой вывеской «открыто» они останавливаются, чтобы поцеловать друг друга — совершить маленький вдох свободы (всё равно город спит, а их никто не видит), — приходят они оба на последний сеанс какой-нибудь бессмысленной русской комедии и шутят о своём, даже не вникая в суть происходящего на экране, — а завтракают они в первой открывшейся кофейне, сидя у окна с видом на центральную площадь, и пока Костя ест, Ник дремлет на его плече. Это было. Его тайная прекрасная молодость. И она ещё будет. Да, вот ещё завтра дождя не будет и после смены в ресторане они отправятся домой на последнем трамвае, а от депо пойдут пешком и маме Толмачёв скажет, что «свадьба была, просили не расходиться до последнего гостя»...       — Ник? — за плечо мечтателя-реалиста потормошила Лена и парень лучезарно посмотрел на неё.       — Это не старость, а другая взрослость, — пробормотал он.       — Да, да, сказал он и, закинув рюкзак с граблями на плечо, сел в автобус до дачного посёлка, — заключил Денис, любивший подтрунивать над приятелем за то, что тот целое лето возится обычно то с мамиными гладиолусами, то с вишней, то с огурцами в теплице.       Курс весело оживился, переключившись на тему солёных огурчиков и квашеной капустки.В глазах кареглазого саксофониста играло веселье от таких разговоров. Нет, всё-таки они изменились. Когда ещё так яро могли спорить о том, что листья у помидоров лучше чаще обрывать, в соленья класть лист смородины, а не черёмухи, а на работе удобней заказать городской проездной для всех видов транспорта. Скидка в пять рублей будет.        — Вот, я же говорю, мы стареем. Непозволительно рано, — Игорь глядя на это всё не мог унять свою тоску по прежней жизни.       — Игорёк, найдёшь работу —позвони из своей молодости, расскажи как там тебе живётся. Гуляется и спится, — похлопал его по плечу Ярик и стал выпытывать у Толмачёва цены на меню в «Монреале» — во сколько ему встанет празднование с девушкой годовщины отношений.              В этот август ещё можно было побыть детьми, всего один вечер — взяв бутылку вина пойти друг друга провожать в разные станции метрополитена. А дальше суровые будни и никаких ночей свободы на площади Большого Города.       И новая жизнь, которую никто не звал.       Письмо. Ник получил его на свой электронный адрес ещё в июле, а заметил только теперь, когда Евгенич отправил свежие ноты хитовых за это лето попсовых песенок. Чёртово, мать его письмо: французские слова жирным шрифтом и что-то про — «Уважаемый Мисьё Толмачёв» от Парижского университета, где весной Ник проходил обучение. Конечно это, вероятно, ежегодная рассылка конкурсов и очередных программ обмена, но парень смотрел на непрочитанное послание из Европы и что-то опасливое дёргало его за плечи. Читать — не читать? Маме было нужно сказать, чтобы сбить её грозовые тучи в сторону его работы. Но с Костей Никита договорился недавно — решать вопросы друг друга будут вместе. Без посторонних. Поэтому заруливал со своими электронными письмами Толмачёв во двор университета раньше положенного срока и от волнения сжимал в руках телефон. Да, надо, чтобы Костя первым узнал.       В пропахших краской коридорах завтрашний выпускник с красным дипломом лингвиста шёл как по канату, медленно и неуверенно, заглядывая в настежь открытые аудитории. Скоро они заполнятся опять студентами, вымаливаниями зачётов, любовными вздохами, политическими спорами и первый курс впервые увидит вот это ошеломительно прекрасное чудо в оправе на переносице. То самое, что в клетчатой чёрно-белой рубашке нависает над кучей бумаг на столе.       Ник замер, и с завистью к самому себе поджал губы.       — Когда я узнал, что ты будешь преподавать в университете, ждал этого дня с таким волнением, что три ночи спать не мог, — тихо студент прошёл в аудиторию, робко заглядываясь на Константина. — Потом выяснилось, что тебя поставили на первый курс и счастьем моё сбилось, — слова парнишки-четверокурсника эхом прокатились по стенам и Костя, не глядя на него, слушал это, вздрагивая от мурашек. А субординация? Страхи? Господи, Толмачёв... — Но когда только я видел на переменах, как эта дверь открывается, меня снова накрывали и счастье, и влюблённость.       Костя спустил очки, оглядывая Ники с ног до головы.       — Какие откровения. И в публичном месте...       Студент оглянулся и, быстро обняв своего парня за талию, чмокнул его в шею.       — На этаже никого нет, я проверил. Привет.       — Привет.       — Отвлекаю? — как у себя, как в своей тарелке Ник скинул рюкзак на стул Костика и уселся на его преподавательский стол, разглядывая стопки с тестами. Лишь бы не думать о неприятном. Нет, не надо сейчас, когда вечером Костя особо прекрасен. Может потом когда-нибудь прочитают?       Вряд ли.       Константин замялся, почесал затылок и отвернулся от Толмачёва       — Нет, уже час собираюсь уйти домой.       — А что мешает? — суета Субботина стала нервной, странной. В глаза он не заглядывал, и счастлив не казался. Увиливал от протянутой руки Никиты, но когда тот схватился за ворот его рубашки, бежать было некуда. И голос его нежный игнорировать невозможно. — Кось?       У Коси были свои тайны. Тяжёлые. Несвоевременные. Он взял Толмачёва за руки и поцеловал его ладони.       — Мне письмо из Канады пришло.       Слегка Ника шатнуло в сторону.       — Ты... Читал его уже? — не выпуская из себя воздух выговорил он.       Оба стали говорит кротко, тихо и с тяжёлыми паузами между словами.       — Не могу. Знаю, что там, поэтому не могу.       — Ну, а мне из Парижа пришло. Та же проблема, — Ник поймал себя на мысли, что за это лето они первый раз, кажется, смотрят друг на друга серьёзно. Как будто пропасть между ними всё ещё есть и вот же, она растёт. Непонимание, молчания, вопросы: что с этим делать? Ждать? Забыть? Само пройдёт? Письма уйдут в спам? В опасное потому и тянет, что человеку нравится балансировать на этой тонкой грани — смертельного напряжения и успокоения. И нравится смотреть как смертельное напряжение всё сжирает и сжирает успокоение, не давая шанса на хорошее существование. Всё серьёзное действительно случается в августе.       Оба ждали друг от друга решений, слов, действий, но по итогу смотрели друг на друга замороженными глазами и в клетке рубашки Субботина Толмачёв видел себя. Плутающего в одиночку.       Наконец оба решили обменяться телефонами и прочитать злосчастные письма друг друга.       Ник выпустил воздух сквозь зубы. Хотел не читать, а так, взглянуть лишь краем глаза, но слова, предложения и снова жирный шрифт ударили смыслами. Земля под ногами задрожала. Он вслух произнёс письмо целиком:       — Дорогой Мистер Субботин, спешим Вам сообщить, что Ваша кандидатура на преподавание в нашей школе была рассмотрена повторно и мы готовы Вам предложить должность преподавателя французского языка. Посольство России. Канада.       Костя как будто и счастливым вдруг от сказанного стал, но нет, показалось. Он поднял высоко плечи и прочитал сообщение Ника. Поник ещё больше.       — А тебя приглашают в Париж. Трёхлетняя стажировка с последующим трудоустройством. Посольство России. Франция.       Просто письма и короткие официально-деловые предложения. А за ними жизнь. Та, мыслями о которой они жили совсем недавно. Друг без друга. Все знали, каждая собака в округе, насколько Костя и Канада вещи неразделимые: он знал наизусть все канадские законы, все улочки Торонто, где жить и кутить в Монреале, хоккейные матчи с канадцами стали его объектом внимания на каждой Олимпиаде. Уже и сам Костя давным давно не знал, что его так тянет туда, но у стран и городов всё как у людей, — увидев однажды — уже не можешь забыть и влюбляешься, просто потому что ёкнуло. В Толмачёве ёкали равно сильно три вещи: Париж, саксофон и Костя. И обещал он себе всегда, что только когда эта триада сойдётся в единое целое, тогда он может сказать, что живёт на белом свете не зря. Что-то теперь замигало, в риске перегореть внезапно. И земля под ногами задрожала сильнее.       Они оба молчали долго, сдержанно не приближаясь друг другу. Ненавидеть действительно просто, а ты вот попробуй полюби, когда вокруг даже приятные события вдруг становятся препятствием.       Костя перечитал уже сам своё письмо, нахмурив брови.       — Это уже в январе, получается, — покуда не звучало это крохотное уточнение из последнего абзаца, Ник ещё держался, но а теперь закрыл глаза. Январь. Это через четыре месяца. Костя уедет. Через четыре месяца. И это навсегда. Ведь он говорил же, говорил, что если бы тогда, в феврале он прошёл конкурс на место учителя, то немедленно бы уехал навсегда в Канаду. Теперь и правда навсегда.       — Кось, — Ник обнял себя за шею и, наклонившись вперёд, упёрся лбом в крепкую грудь, — неужели мы потратили с тобой столько времени не на тех людей, на отрицание друг друга чтобы теперь, вот так...       Полные губы Николаевича успокоительно коснулись макушки. Ах, это же запах его шампуня в любимых каштановых волосах. И, кажется, что имея рядом эту трогательную деталь легче говорить о сложном.       — Но ты же поедешь в Париж, да?       Протестующе Ник мотнул головой.       — Нет. Без тебя — нет.       В юной голове носились двадцать пятым кадром лучшие моменты последних десяти месяцев: когда Ник мокрый, упрямый, слепой вошёл в квартиру Костика октябрьским днём и когда голозадым позавчера готовил ему в этой же квартире завтрак. Нет, нет, нет.       — Тогда мне надо ехать в Париж, — Костя говорил, но понимал, что места в том затхлом городе, который счастьем в глазах не мерцает, он найти никогда не сможет. А как им жить, вдвоём, из России с любовью, но без денег? Куда, зачем?       Ник твёрдо взял Субботина за руки и перешагнул через себя.       — Нет, ты едешь в Канаду.       — А ты...       — А я за тобой, в Канаду. Навсегда.       — Смешно, — грустно сказал Костя и отпустил руки Толмачёва. — А если серьёзно?       — А я и есть серьёзно, — Ники нервничал и думал, что хорошо скрывает это, но глаза его стали похожи на мультяшного Бэмби, который ищет себя, находит, но снова и снова надо рваться и искать. Господи, нет. — Мы не можем вот так взять и расстаться через четыре месяца. Но и от мечты ты не можешь отказаться. Эта возможность...       — Ничего, переживу. Ты должен поехать в Париж, — Костя принял на себя защиту убеждения.       Но вся проблема в том, что за два прошедших месяца он из Никиты воспитал себе подобного — такого же упрямого:        — Нет, это ты должен поехать в Канаду.       И на повышающихся тонах им приходилось пожинать плоды летнего воспитания.       — Нет, ты в Париж, а я за тобой.       — Говорю же, ты полетишь в Канаду, — Ник, в конце концов, притянул Константина к себе, грозно глядя в его глаза. Столько в четверокурснике-саксофонисте-скрытном-любимце-этого-кабинета отчаяния, благородства, отверженности, революционности, что аж убить охота.       Костя резко пригвоздил руки строптивого студента, без пяти минут парижанина к столу, и прижался лбом к его лбу.       — Мы тут кажется с тобой выяснили одну маленькую деталь, которая позволяет мне остаться с тобой.       Ник изогнулся в попытке освободиться, взять всё в свои уже порядком осмелевшие руки. Но взгляд и голос его потерялись.       — Какую же? — выдохнул он, ощущая что боль физическая, где-то на запястьях обжигает, она неприятная, но жутко убедительная.       Как и слова Субботина на губах в ответ:       — Я сильно люблю тебя.       Они спорили до самого дома и не могли решиться отпускать. Что такое четыре месяца? Это краткий миг, один незаметный сон и два сильных снегопада, это речь старосты первого сентября, а потом открываешь глаза и — сессия. Родители Никиты купили вина и торт, отметить будущее событие — стажировка, Париж, ура. Мама Костика плакала, а отчим тихо спрашивал — «может, не надо?». И друг от друга по отдельности Ники и Кося представляли, что для них напишут сценарий будущего получше, да посчастливее: когда однажды, лет так через пять, приедет красивый юноша оформлять паспорт гражданина Франции, а там встретит его не менее красивый юноша и на чистом русском скажет, что нет, паспорт он ему никак не оформит, потому как сам переезжает в Канаду.       Планы прекрасные, как цели они недостижимы.