Гранатовый вкус гвоздики. Возраст гордости

      Рома был студентом второго курса с факультета испанского, который вызвался помочь наказанному за поведение второкурснику Константину готовить актовый зал к новогодней вечеринке. Стоял 2011 год, второй курс, город покрывался в любое время суток и года вечно орущими, плывущими музыкальными битами, наполнялся после десяти вечера бесшабашной молодёжью, которая нацепив всё яркое и урвав брендовую вещицу в секонд-хенде считалась уже элитной, хипстерской особью. Ромка был просто парень с Востока, там где в Азию каждый день едет рейсовый автобус и в клетчатых сумках возят телефоны за тысячу рублей. Рома, в противовес тяжёлому на подъём и угрюмому Косте в вельветовом пиджаке, был ежеминутной бодростью, татуировкой птицы на запястье, поверх собственных попыток закончить себя в этой жизни; он был поцелуем за ларьком с сигаретами в первый день знакомства, и свиданиями на лекции польского языка у магистрантов через три месяца, он был стоном в запертом кабинете раза три за третий курс. Рома был всего лишь четвёртым в списке попыток Субботина прожить счастливую личную жизнь. Он — та самая пятитысячная купюра между страниц в книге, которую никому не покажешь.       Оказаться ему опять и снова в России было нереально: крепко осел в Испании, работа, праздные жизни. Но сейчас на Костю смотрел именно Рома, когда-то его родненький, ошеломительный Рома и как в 2012 году не мог приструнить при виде Субботина свою энергичную радость.       Смеялось, улыбалось и молча охало всё в нём, начиная от вьющихся волос, пышным парусом уложенных на голове, заканчивая серьгой в ухе, которую по СМС года два назад Костя сам лично утвердил.       Они не виделись шесть лет и общение оборвалось год назад, а на глазах Романа от таких малых промежутков чуть слёзы не навернулись.       — О господи, — придя в себя выдохнул Константин Николаевич.       — Так меня ещё никто не встречал, — с акцентом ответил ему клочок из прошлого. Он не был в глазах Субботина покамест человеком реальным, живым, а только напоминал голограмму из воздуха и крупинок памяти. Реальным Рома стал, когда слишком по-женски вальяжно пожал Субботину руку. Господи, а какая невозможно мягкая кожа на пальцах.       Костя слишком счастливо забегал глазами по заходящим в аудиторию студентам.       — Как ты... Откуда здесь? — вот откуда это взялось — заикание? Слова забыл как произносить. Что такое?       Рома от тембра голоса засиял ещё сильнее и подпрыгнул на месте. Невероятно, как и прежде бархатистый. До мурашек.       — Я на три дня всего — выставку испанского художника привёз в Столицу и вот, решил проведать родные места, — мимо красавца-иноземца в клетчатом костюме девочки-первокурсницы прошли в три раза медленней и растянули шёпотом по очереди вдохновлённое — «здравствуйте-е-е». Смутился от этого Костя, расправляя рукава своей рубашки.       — У тебя лекция сейчас, да? Я можно вот там, на последнюю парту сяду. Мешать не буду. А потом мы поговорим с тобой, ладно? — переложив в руках сумку «Prada», Роман потянулся вслед за студентами, занять своё место на лекции господина Субботина.       — Да я... Да конечно. Я так рад тебя... — Костя подскочил, снёс своим волнением стул, чуть не сорвал плашмя на паркет телефон.       Рома снова обнял его руку, как любовь всей своей жизни, и тихонечко прервал:       — Потом Костик, не отвлекайся.       По аудитории прошлась волна шёпота, напоминающая третий звонок перед спектаклем, шуршание тетрадей напомнили просьбу отключить сотовые телефоны и, наконец, воцарилась кромешная тишина. Константин Николаевич сжал мел и держал свой взор и мысли, и сердцебиение на задней парте. Рома и без предупреждения. А он всегда был таким: появлялся из ниоткуда и сбивал с ног своими гордыми голубыми глазами. Они были его фишкой: ярко-голубые в присутствии Кости, с другими же чернели как асфальт после дождя. Подозрительно, что с организмом, но Константин Николаевич лекцию не начинал. Пять минут, десять. Ждал от себя сигнала. Ведь правда видит? Рома здесь? Он был его бурей на протяжении трёх лет. Самые лучшие годы после совершеннолетия. Три года любовников и после пять лет хорошей дружбы.       Костя отвернулся от студентов и начал вещать лекцию лицом к доске, выписывая на неё слова дрожащим мелом. Слово «любовники» дрогнуло на языке, вспыхнуло нежданно в груди. Субботин ненавидел данное определение отношений между мужчинами и трогательно звал все свои связи «у нас пара» или «мы пара». Рома же, обнимая Костика в клубе «25 этаж», всегда любил всем всерьёз заявить — «танцуй другого. Мы любовники». Он обожал это слово, любил похабно его шептать, переворачивать в немецкий или испанский язык и сейчас, в своём повзрослевшем сознании, будто бы снова искал в чужом языке это словечко, улыбаясь Костику в спину.       Господи, он же смотрит в двубортный серый пиджак и прямо не моргает. Прекрасен, чудесен, сексуален — Костя как всегда. А Рома? Никог он не был ни богом красоты, ни около того и не имел ни малейшего задатка модельного идеала. Однако было в нём что-то притягивающее, опасно-дьвольское, благодаря чему парень без труда влюблял в себя людей с одного щелчка пальцами. Субботин обернулся на студентов, удостовериться, что они заняты лекцией, но увидел что, набравшее в объёмах за шесть лет, дьявольство с последней парты было занято молодым преподавателем. В божество Рома повзрослел сравнительно недавно. Прямо сейчас. От волнения Костя прикусил язык и судорожно выдохнул. Они расстались тёплыми друзьями пять лет назад и всё, что связывало их теперь — это ленивые переписки раз в неделю. Остыло, просто друзья, иначе быть не може. Нет, никак. Но личная встреча — это когда в тебе просыпается потаённое, глубоко скрытое второе «я» и отключает тебя настоящего. Или оно и есть твоё настоящее «я»? Снова Костя отвернулся.       Всё вокруг резко перевернулось с ног на голову и вернулось на семь лет назад. И Костик Субботин опять угрюмый студент, ненавистно любящий любые митинги, не верящий, что любовь его когда-нибудь найдёт и мечтающий, до слёз, скорее уехать из страны. Хоть куда-нибудь. Найти кого-нибудь и забыться. Он был диковатой сволочью с первого курса, которую почему-то с первого взгляда полюбил вот этот, душа-компании с соседнего учебного корпуса. И почему тот переходный возраст опять волнуется в душе, соединяя два конца аудитории...       Не отрывая взгляд от Субботина, Рома быстро написал ему сообщение:       «Знаешь, что я подумал, если это твоя последняя лекция, давай может сходим в наш любимый ресторан? Я знаю, знаю, он до сих пор работает. Ты не представляешь, как я скучал по нему и тебе».       Янтарный взгляд преподавателя стал ещё более сияющим, когда Николаевич забегал глазами по лекции. Поверх собственных записей он видел тем же почерком сообщение. Скучал... Абонент «Ромео». А ведь это он когда-то сказал, что такие красивые глаза и сказочно-мягкие руки, мятно-музыкальный голос не могут принадлежать преступнику. Все быстро в окружении трагедию Константина предпочли забыть. А вот Рома... Субботина бросило в сторону ударной волной. Туда, в 2012 год и музыка заиграла в ушах, загорелые руки заплясали за последней партой и пиджак «Армани» брошен в сторону, а вместо алкоголя застучало в голове ощущение — свободы, которой у Николаевича не было давно. Настоящей.              — На сегодня лекция окончена, жду ваши работы у себя на... — профессор Иннокентьев не успел донести свою мысль до четвёртого курса, как, всегда покидавший занятие последним, Толмачёв сорвался с первой парты на выход, бросив преподавателю на стол свою работу. Четвёртая пара. Всё. Из кармашка он вынул освежитель для рта с ежевичным вкусом и, широким шагом пересекая коридор, прыснул пару капель себе в рот. После того, что случилось в машине, было невозможно здороваться с Косей иначе, как губами. Ники перешёл на вальяжный шаг, проскальзывая между всё ещё сонными студентами. На лестнице он поправил причёску, у дверей второго этажа расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и, сияя всем встречным улыбкой, в два шага оказался у кабинета первого курса. Ему хотелось непременно открыть дверь с размаху, вызвать недоумение вокруг и сердце подсказывало — «да, давай сделаем это». Но оно быстро успокоилось, когда кабинет оказался закрыт на ключ. Показалось? Толмачёв дёрнул ручку ещё раз, но всё верно — аудитория заперта. Быстро посмотрел в телефон — тихо. Оглянулся по сторонам — никого.       — Константина Николаевича нет, уехал, — за спиной Толмачёва вдруг появился первый курс. На немой вопрос четверокурсника кто-то ответил: — С каким-то мужчиной ушёл и сказал: четвёртой пары не будет.       Никиту дёрнула за нерв тревога. Отчим? Мать? Господи, кто? Быстро его гламурное счастье растворилось и он набрал номер Коси. Момент. Случилось, господи, что-то случилось. Знал же Толмачёв с детства, что в его судьбе хорошее соседствует с коварством и радоваться своему «долго и счастливо» нельзя, ни секунды — чревато несчастьем. Ник постучал пяткой по полу в такт гудкам. Третий и... И вызов с той стороны звонка оказывается сброшен.       Рёв мотора бывает особо громким и перебивающим любые иные звуки, когда скорость по городским улочкам превышена в полтора и хочется, боже снова хочется, удивить вон того самого парня с хитрой улыбкой.       — Не ответишь? — Рома покосился на экран телефона, не меняя на лице довольную улыбку.       Субботин и не понял, как он сам, по своей воле легко сбросил звонок Ники. Потом разберётся. Было важно и волнующе другое — мчать по городу на радость Ромкиной памяти. Что за подлец? И отвечает на вопросы как раньше, одной усмешкой, лёгким флиртом взгляда. Появился из ниоткуда и привёз с собой ощущение, будто ни на секунду они оба не расставались. Испания? Нет, они круглогодично рядом были, в России. Как родные.       Рома без остановки пел своему Субботину оды.       —... ты для детей — алмаз. Никогда бы не поверил, что Костик Субботин будет Константин Николаевич. А тишина какая... Это ты ради меня постарался?       Костя смутился. В который раз за два часа их встречи уже и думать не хотел.       — Просто повезло мне с ними.       — Кончай скромничать. Им с тобой повезло. Я и сам вдруг подумал: где мои тетрадь с ручкой? Почему ещё твои слова в моём уме, а не в тетради.       Быстро Костя окинул взглядом мужчину рядом. В который раз за два часа их встречи и представить не мог. Куда ведёт их дорога? Она ему виделась не той, что пережила буйный майский ремонт, а разбитой, неровной, убогой — той, на которой они вместе с Ромой ехали в 2013 году на роликах и едва ноги не свернули на возвышающихся кочках. Воздух вокруг становится не тем тихим, умиротворённым, что сейчас — где каждый прячется в своём мирке. Нет, перед глазами появляется пение DVD из каждого окна вдоль улицы, ругань у кафе как главный уличный спектакль по заявкам, смех молодёжный за каждым углом с сигаретой в зубах, бегущие прямо по дороге перед машинами дети, обливающие водителей летом из водяных пистолетов, и вход в метро вмонтирован почти во дворик, — под завесой из хлором пахнущих простыней, — стационара Второй Больницы. А где-то там Костик с Ромкой шли в клуб, бежали от гопоты на подножку автобуса, дефилировали в новеньких зимних кроссовках с крыльями, надвинув солнечные очки на переносицу в декабре месяце. Когда олько они оказались в этом времени, Костя не знал. А Рома из той жизни и не выходил никогда, даже на секундочку. Он как у себя дома пошарил в бардачке Субботина, нашёл какой-то диск, произнёс «вау» и вставил его в приёмник. Запела Мадонна и уши водителя вспыхнули алым цветом. Господи, откуда он...       —... помню все песни, что ты записал в него. Мы брали мой плеер, твою лодку и в залив на всю ночь. Поверить не могу, что ты его ещё хранишь, — Рома едва не пустил слезу, покачиваясь под печальную мелодию.       Субботин улыбнулся. По его телу растекалось ощущение незнакомое. Смотришь на мир и он настоящий, время в нём всё то же, а в тебе оно прошлое: безалаберное, раскрытое рубашкой перед толпами людей, бегущими по улице кроссовками на последние деньги мизерной зарплаты и криками признаний о чувствах поздним вечером в парке. Было же время. Нога давит нажать до недопустимых скоростей, — как раньше, — не по собственным соображениям, а под давлением голубых глаз — взять и унестись туда, обратно. В те незабываемые года.       В ресторане пахло дорогими винами, тартар был изящно украшен капелькой соуса и, коснувшись легонько руки Субботина манжетой рубашки от «Армани», Рома сказал, — «Ни в чём не отказывай себе, я угощаю». С ним всё просто. И вековая усталость, накопленная за сентябрь, только теперь попросилась наружу. Костя хотел говорить, долго-долго и ни о чём не думать. Ни о ком не вспоминать.       Толмачёв позвонил трижды, каждые десять минут выходя с лекции в коридор. Может быть вернулся? Субботины-старшие в порядке? Кося, ты где? Гложет парнишку с четвёртого курса, что снова и опять он делает в этой жизни всё не так.       С Костей творилось ровно то же самое. Куда смотреть, если неизбежно видишь скулы и напротив парню уж скоро двадцать восемь лет, волнительно вздыхать как после первой ночи, когда он говорит, — «А ты нисколько не изменился». И неизбежно ощущать, что будто бы вот-вот вчера у вас была встреча в этом ресторане, а «после» были длительные переписки по телефону — часов на пять.       Рома не отрывал свой взгляд от губ Костика и, улыбнувшись их прилежно припухлому изгибу, вдруг спросил:       — И как зовут его?       Это всегда был их стиль общения — без уточнений и долгих объяснений. Коротко по фактам, ведь оба понимали, о чём идёт речь. Само собой наступает быстро та минута, когда бывших пробивает лишь одна тема разговора — с кем встречаешься? И когда он, бывший, знает тебя как облупленного, юлить и уходить от ответа не выйдет.       Костя улыбнулся себе под нос и лирикой слова, кроткими фразами рассказал о Никите: парень хороший, саксофонист, сложный по натуре, но при правильном подходе та ещё машина страсти. Мужчина Субботин поёрзал, а парень Ромка, сделав эстетский глоток вина, одарил его флиртующим взглядом.       — Сложный... Ревнивый, да? Это ведь он тебе названивает уже четвёртый раз. Ты ответил бы, с ума ведь сойдёт. А с тобой такие вещи заработать быстро можно.       Никита стоял на выходе из университета, пропуская мимо себя однокурсников. Один, второй, третий. Гудки. Сколько можно? Он нервно топтал асфальт и сжимал в кармане ткань брюк. Ещё один пропущенный вызов и он ринется вызывать полицию и МЧС...       — Да, Ники, — в трубку скользнул мягкий приглушённый тембр и, подперев рукой щёку, Роман с ещё большей нежностью продолжил наблюдать за Костиком — чужой идиллией.       Толмачёв вспыхнул от неожиданного волнения.       — Ты где пропал? Я ищу тебя везде. Почему не на занятиях?Волнуюсь, очень.       Субботин поправил приборы на столике, опустив глаза.       — Не пропал. Нужно было уехать. Срочно. Не беспокойся. Всё хорошо.       В голосе была попытка нелепо, по-мальчишески обмануть. Парня своего, судьбу и Рому. Ник быстро пошёл вперёд по улице в неведомом для самого себя направлении.       — Когда тебя ждать? Вечером зайти? Или сейчас?       Субботин взглянул на своё случайное свидание напротив, которое нестареющим способом концентрировало всё внимание на себе. Плечи Костика опустились и совсем тихо, передавая в слова тайные смыслы, он сообщил:       — Ник, сегодня не получится. У меня встреча серьёзная. Я не один.       Щёки студента вспыхнули, в то время как Роман победно отпил из бокала порцию бордо покрупнее.       Было глупо, по-матерински противно и ужасно — задавать утяжеляющие дополнительные вопросы, — но они рвались из Толмачёва закипающей лавой. Что-то действительно сделал неверно.       — Твоя прежняя жизнь? Понимаю. Тогда как освободишься, просто напиши мне: как у тебя дела. У меня сегодня банкет, освобожусь в час. Может тебе горячее с кухни взять: шашлык, салат...       Удивлённо Ник замолчал. Что-то паническое было в его внезапной заботе. И с чего это его вдруг повело на бытовую заботливость, ведь никогда Косе с ресторана ничего не носил.       Субботин с облегчением подмигнул Ромке, услышав в трубке бодрый голос.       — Нет, милый. Ничего не нужно.       Он не решался сказать прежнее — «заеду за тобой», или любовное — «на час мы побудем одни». Невозможно это выудить из себя, когда напротив взгляд словно не разрешает и подумать о таком.       Ники снова дёрнуло в материнские пытки.       — И откуда твоя серьёзная встреча? — делая в словах тяжёлые паузы спросил он.       Костя снова опустил глаза.       — Из Испании. Всего на пару дней в городе. Несколько лет не виделись. Ты ведь без обид? — он отвечал почти шёпотом на французском, а Рома, ухватывая края произношения, слегка ёрзал на месте. Вечно можно любоваться тем, как Костик, характерно своему стилю, — мягко, укрывая каждой буквой, иногда облизывая свои спелые, полные губы, — произносит на французском не слова, а целые оды, придуманные на небесах. Только Костя умел даже фразу «электрички после позднего вечера в посёлок не ходят» превратить через фильтр иного языка в очарование. И Рома за это всегда готов был душу отдать.       Ник опустился на грусть, не заметив как спешным шагом дошёл до станции метро, уводящей почти на окраину города. Все его летние попытки заговорить о Костином прошлом кончались неуспехом: Никита мямлил, слова подобрать не мог и мысли о том, что был в жизни Субботина кто-то ещё во множественном числе, вызывали неприятную дрожь по спине. Взрослеть надо, учиться говорить о других тоже, но искоренить из себя неконтролируемые опасения нет, невозможно. Поэтому: кто-то просто был и больше не будет. Но вот она Испания и добрый вечер. Ник прижался к грязной стене магазина, чтобы что-нибудь сказать. Но ничего внутри себя, кроме пугающей ревности и любезности, не нашёл.       Выбрал второе.       — Конечно, я без обид, Кось. Отдыхай. Только написать не забудь. Скучаю по тебе сильно.       Костя сглотнул и адская усталость снова навалилась на его плечи. Он сухо ответил:       — И я.       И был бокал ещё один, потом второй. Роману хватило миниатюрной беседы по телефону, чтобы забыть о чужих отношениях напрочь. Костя. Неужели он не заслужил быть сейчас главным объектом? Без дополнительных опций, тяжёлого настоящего и его серого пиджака.       — Снимай эти тряпки. Я так не люблю этот официоз. Снимай, — представитель галереи изобразительных искусств Барселоны утих, на его место пришёл парнишка родом из Владивостока, чья жизнь, энергия и темперамент всегда усмиряли пылкий нрав Субботина. Константин Николаевич повесил пиджак на стул. «Так-то лучше» — заключил Рома. В отношениях он был всегда танцором: пару ведёт, но не выпячивает себя как главный объект всеобщего обожания. Костя же испытывал истинно сильное удовольствие быть ведомым. С Ромой это прекрасно — быть где-то позади. Рома — это его праздник непослушания, выключающий мир вокруг.       — Ой, соусом запачкался, давай я, — наклонившись через стол, кончиком салфетки он стирал с фигурных губ Субботина излишки, с которыми тот и так был прекрасней некуда. На пару глазели косо с соседних столиков, но Рома не торопился вернуть себя на место. — Скажу только раз: твоя красота не сочетается с этой страной. Эмигрировать тебе надо, Костик.       И их глаза надолго замирали друг в друге. Когда Костя уезжал посреди четвёртого курса в Канаду, экстренно Рома подал заявление на поездку по обмену в Испанию. «Год, другой и мы снова встретимся, я к тебе приеду. Надеюсь, подтяну английский» — говорил он не всерьёз, а делал всё ещё серьёзней, чем Костя: в Испании Рома остался, когда замелькала возможность быстрой эмиграции, но с работой не сложилось сразу; домой, впечатлённый воздухом Европы и сказкой пресловутой свободы, Рома уже и возвращаться не мог —стрёмно, — стал искать замужества, чтобы без труда прыгнуть в гражданство Испании, но заискался настолько, что теперь реальность Романа такова — его ждут в Барселоне десятые свободные отношения и несостоявшийся брак с немцем в Италии. И всё это было жизнью странной, яркой — той, о которой каждый парнишка и мужчина в клубе «25 этаж» мечтает. Но она была без Костика.       Рома задержался пальцем на крепком подбородке Субботина и тот был не против. Затаил дыхание, утопая в цвете глаз своего испанца.       — А я уже как-то привык быть неправильным в этой стране, — пожал плечами Костя, в благодарность за заботу, как в старые добрые времена, у всех на виду поцеловав кончик пальца Романа.       Тот игриво подмигнул.       — Я всегда любил твою склонность выбирать вместо лёгкого пути трудный.              Они просидели в ресторане пять часов, а потом ещё два. Было мало уместить в один вечер воспоминания трёх лет прекрасной жизни. Их совместной жизни.       — О! — вдруг воскликнул, порядком захмелевший, Рома и поглаживал от смеха Костика по колену, — а я до сих пор забыть не могу твои выступления в «Монреале». Адель... Как же ты пел Адель. До слёз, до истерики.       И Субботин, выставив грудь колесом, отвечал:       — Я уж думал ты никогда не предложишь поехать в караоке.       Оставив авто у ресторана до завтра, они мчали на такси в любой тихий бар по проспекту, пока Никита зарулил во двор Костика, с футляром саксофона в руке и с зонтиком, чтобы увидеть — на законном месте знакомых номеров иномарки нет. Не появились они и в два часа ночи, когда Ник возвращался из ресторана. В телефоне от Кости он не увидел ни строчки.       Всю ночь Толмачёв промаялся в постели, каждые десять минут заглядывая в мессенджер. «Константин Субботин был в сети в 20:00» — этого достаточно, чтобы проспать начало первой лекции и, впрыгнув во вчерашний ресторанный костюм, бежать в университет быстрее вагона метро. На ходу Ник ещё мыслил написать Косте, кусая бутерброд с заветренной ветчиной, но быстро дело бросил, поскольку утренняя суета в подземельном мире дала установку стоять и двигаться по струнке. Метро недаром строилось коммунистами — для укрепления коллектива. Бежал в первую очередь Толмачёв не на свою лекцию, где его ждала проверка докладов, а на лекцию Константина Николаевича. Без стука он влетел в аудиторию, где у доски вгонял в сон первый курс профессор Ватин.       Толмачёв на миг ослеп, запыхавшись, поздоровался и, когда сделал шаг поближе, развидел в седовласом профессоре своего прошлогоднего преподавателя по стилистике речи.       — Толмачёв, если не ошибаюсь,Ваш курс локацию не изменил — тебе на третий этаж.       Щёки Ника порозовели и он не решался посмотреть в лицо преподавателю, — косил на тумбочку, где когда-то Кося прятал букеты гвоздик.       — Константин Николаевич задерживается? — нерешительно спросил Толмачёв.       Пауза и тишина аудитории доставляли дискомфорт товарищу Ватину и он отвернулся к доске писать термины, а вместе с этим быстро тараторил:       — У Субботина больничный. Меня на три дня замещать поставили. Какие-то вопросы, Толмачёв? Все бумаги на его имя неси сразу в деканат.       Костя. Больничный. Три дня. И это после того как, ослаблено прижимая руки к своему лицу позавчера в авто, он не притворно стонал о том, что нужно отработать ровное число часов, чтобы университет дал характеристику. Он бранился на приверженность современного образования к бумажной волоките, шутил о том, что: министерство образования больше извращенцы, чем свингеры, когда просят для сессии собрать двадцать с плюсом бумаг, заверены печатями, — и наверняка запах заполненных преподавателями анкет возбуждает работников министерства куда больше, чем собственные жёны. А под конец гнева он всегда добавлял, — «Я обязан отрабатывать в день по шесть лекций до отъезда. Без прогулов и больничных. Закрой окно, а то что-то горло свербит». И теперь лекции прочь и Костя ускакал в больничный? В коридоре щёки Толмачёва вспыхнули ещё сильнее и, забыв о себе, Ник рванул из университета по редкому адресу — Малая Улица, дом десять, — квартира Субботиных.       — Ник, Толмачёв, ты куда? — у проходной его поймал староста, бегавший по корпусу с ошалевшими глазами. — Ты где ходишь, я обыскался тебя. Собрали весь поток, темы для диплома разбираем, тебя одного сидим ждём. Давай, в четыреста пятую дуй.       Староста Денис скрылся в неизвестном направлении, а Ник стоял на распутье. Если ещё на минуту, — жалкую, но такую важную, — он упустит Костю, казалось бы — больше никогда его не сможет поймать за руку. Остановить. Зачем? «Я тебя теряю» — донимали круглосуточно Толмачёва мысли и никак не могли урезониться. Бурный секс в машине это хорошо, но переезд в разные части планеты никто так и не отменил при загадочных обстоятельствах.       Страшно, что он способен разделить жизнь на сложное «до» и «без» Кости.       В коридоре стояла смиренная тишина, отдающая приличиям: ни единого прогульщика. И только Толмачёв мялся на месте, решая внутренний тупоугольный конфликт. Если раздумать: сейчас только утро, будний день и ещё впереди двадцать четыре попытки дозвониться, достучаться до Субботина, а на выбор дипломной темы второго шанса не дают. А красный диплом и безупречная анкета для Парижа? Терпеливо, хоть и не без тревожности, Толмачёв уболтал совесть отсидеть одну лекцию и бежать искать Костю.       Где-нибудь, как-нибудь.       Глаза парня, что заслужил давеча ночью все овации караоке-клуба, приоткрылись нехотя, когда по ним, сквозь сетку тюля, била белизна облака. Он зажмурился, елозя голыми ногами по холодному и мягкому. Ох, первый раз за осень не охота открывать глаза, растягивать конечности для пробуждения и поворачиваться на спину, словно под боком кто-то любимы, родной крепко сладко сопит. Как летом.       У кровати что-то хрустнуло и от резкого звука Субботин приоткрыл один глаз. Боже.       — Как же вовремя я заказал завтрак в номер. Знал, что ты скоро проснёшься. Силь ву пле за столик. Твоя мама уже звонила, спрашивала когда мы подъедем. У неё такой уютный голос по-прежнему, обожаю, — Рома закутался в халат, потрепал свои волосы, влажные после долгого душа, и уселся на примятый диван, где он и проспал три часа.       С памятью у обоих было всё в порядке. Вроде бы: караоке до часу ночи, испробована вся барная карта, в два часа ночи двери гей-клуба не заперты и приятельский свист с восторгом замечает парочку Ромки и Костика у входа, — «А вы опять любовники? Неужели!», танцы до упаду и предложение переночевать в гостиничном номере, ведь через три часа всё равно просыпаться. Ничего не забыл?       Костя жестом невинной скромницы прижал одеяло к своему телу, укутывая всего себя до самых ушей, и встряхнул головой. Брюки на стуле ровно лежат, рубашка висит на вешалке, трусы на месте, значит, с умом его было действительно всё в порядке. Вроде. Тело ещё пляшет в ночном раздрае, помня все моменты не точно, а только общими картинами. Какое наслаждение. Как раньше.       Откинувшись на спинку дивана, Рома довольно переваривал своими губами йогурт с фруктами.       — Ты меня прости, но я еле как уснул. Такая фигура... — он закатил глаза, не скрывая хитро играющей на лице улыбки, — Костик... И как я мог такое отпустить? Что это диета: фитнес, наш любимый бассейн?       — Стресс, депрессия, бессоница. И да, бассейн там тоже был. Я тогда в ванной оденусь. Ладно? — Субботин поёжился, сгребая всё одеяло двухместной кровати на себе.       Испанский спутник поджал губы. Ждал без утайки, что мужчина перед ним позволит оголиться своим плечам, бёдрам или хотя бы лодыжкам. Боком Костик двигался неуклюже по номеру, сдувая свои разнузданные волосы, упавшие на глаза.       — Можешь здесь. Просто подниму голову, чтобы не видеть тебя.       Субботин покачал головой, еле как удерживая сползающее на пол прикрытие.       — Я видел, что потолок зеркальный. Обойдусь ванной.       Прежде чем одеться в то, что пропахло вчерашним днём, Костя решил привести лицо в божеский вид. Нет, не так — в божественный. Неизвестно, ведь никто не считал, сколько раз Рома сделал комплиментов Субботину то за то, то за это: он глядел на губы и облизывал свои — два поворота кончиком языка и вот они красные, разогретые, — просил закатать рукава рубашки и томно вздыхал, поглядывая на волнующий меж жилок на запястье корабль.       — А свою ты куда дел? Она так была тебе к лицу, — надувал по-актёрски губы Костик, замечая, что и шрамы на Ромкином запястье уже почти сошли на нет.       Парень одёрнул рубашку.       — Репартировал её в другое место, — говорил он и через сорок минут в кабинке туалета Роман показывал ласточку на пояснице, чьи крылья ласково взмахивают по ягодицам. Что был за день? Неприлично хороший. Как будто и обычный. Не задумчивый, без вопросов: Костя вспоминал их прогулы занятий и подготовки к сессии за одну ночь, Рома мычал и протягивал ему в ответ воспоминание о сексе в комнате общежития с тонкими стенами под альбом песен Ланы Дель Рей.       Первую секунду неловко, неуютно, ведь это события того, прошлого Кости, но чуть миновало время и нынешний Костя в уме повторял эти факты, смотрел на движение рук Романа и тайком испытывал вожделение по нему. Это всего лишь минута и забудется, но, стоя в ванной гостиничного номера люкс, он голыми пятками вдруг заплясал по тёплому кафелю, ритмично щёлкнул в воздухе пальцами и запел тихо песню Энрике Иглесиаса, которую Ромео ночью умолял на бис трижды. Из комнаты звонко Субботину голос повторил и оба так плавно, как волны в заливе, слились в один волнующий голос. Больничный? Надо было брать на неделю.       Однажды Никита сидел, ещё редко посещавший квартиру Субботина, и в его лексиконе ещё не было ласкового обращения «Кося», — нервно покусывал свои щёки изнутри и перебирал пластинки у стены.       — А почему обложка «Бронского бита» на испанском? — моргнул Толмачёв и тогда не заметил, как Костя смутился, ушёл от темы и позже спрятал пластинку от глаз юноши подальше.       Теперь Ники бежал на остановку, снова жевал щёки свои и сращивал два и два. Испанский. Рома прислал Субботину на день рождения. Рома был очень щедр на подарки. Всегда. Даже слишком. Поначалу он отправлял из Испании открытки, которые мама Костика бережно не вскрывала до приезда сына из Канады, потом пошли посылки, государственная пошлина на которые стоит больше, чем сама посылка. Отправлял из Европы Роман футболки, вазы, носки, рюкзаки, тарелки — словом всё, что могло Костику пригодиться в этой жизни, а не лежать грузом бессмысленной пыли.       — Твою мать! — Толмачёв выскочил из автобуса чуть не на ходу и, угодив ногой в лужу по самое не балуй, немыслимо ругнулся на всю улицу.       Родителям Костика тоже перепадала щедрость красавчика Ромки. Маме — подвеску из белого золота, отчиму — набор для рыбалки, Диане — французская косметика. И висела на всю стену в гостиной у Субботиных картина, отправленная Ромой на Новый год. Ник ею часто засматривался и даже помыслить не мог историю её покупки — была выслана из Барселоны на двадцатипятилетие Костика из серии под названием «Вечная любовь».       Вечная, сука.       Ник влетел в квартиру Субботиных почти без стука, — было не заперто, — в надежде застать Костю именно здесь.       — О, Никитка, проходи, чаю будешь? А то испанские гости такие гости, что к торту не притронулись, — Марина Алексеевна поманила парнишку к себе, не отвлекаясь от работы — следила, чтобы муж ровно повесил новое творение на месте прежнего. Ещё одна часть «Вечной любви».       — Ах, там даже подпись автора есть, представляешь? «Из Барселоны с любовью. Сеньору и сеньорите Субботиным». Господи, сеньорита, — тётя Марина в глазах Никиты повеселела в полной мере в первый раз за год, мечтательно глядя на шедевр романтизма.       — Как Орнела Мутти, — воскликнул отчим, зажав в зубах ещё один гвоздик для картины.       Никиту кольнуло в спину, а мама Костика продолжала щебетать.       — Рома сдурел совсем. Такие бешеные подарки делать. Они с Костей дружили только в институте, совсем маленький срок, а он как часть семьи уже. Сколько заботы спустя столько лет. Повезло Костяше, что у него есть такой друг. Не нарадуюсь на их дружбу.       Кольнуло Ники ещё сильнее, но, обладая дурным свойством характера — погружаться добровольно в губительные знания, он устроился за чашкой чая на кухне — принимать рассказы Марины Алексеевны о неизвестном парне. Как о своём сыне говорила. Точно как о Никите когда-то. Не ведала и не гадала, а разжигала в парнишке жгучую ревность, — «Чуткий паренёк, просто загляденье. Родители у него люди сложные, военные оба, а сын вырос в человека-праздника. Согласись, редко такое встретишь. А в какого мужчину вырос...».       А собственно, где Костя?       — Домой к нему убежали. Вы совсем немного разминулись. Ты познакомься с Ромкой.       Обязательно.       И кинув хмурое «обязательно», Ник кинулся по проспекту дальше. Нет, как-то несправедливо выходит — просто Рома, — разве может быть обидно, что Костя сейчас с ним? Не сейчас, а теперь. И это не просто отличный друг в глазах матери. Он бывший. Снова задело ощущение скорой потери. Мама всегда говорит, что под лежачий камень вода не течёт. И Костя уйдёт, точно уйдёт. Ещё одна ошибка, немного бездействия и конец. Перескакивая через дырки в тротуаре, Толмачёв находил новые для себя ощущения. Вот и совесть начала грызть, жгучая вина заныла. Портил любимому нервы. Идиот. Кретин. Расстаться хотел и Костя устал от этого. Человека просто любить надо, холить и лелеять его, не придумывая драмы на пустом месте. И вот теперь драма настоящая нависла, кто-то норовит его забрать, а Никите и стыдно устраивать об этом разборки. Да нет, разборок не будет. Он просто посмотрит на Костю, увидит снова любовь в его глазах и узнает, что Рома незначительное событие на сегодня. Только на сегодня.       Толмачёв заскочил домой, взял саксофон как предлог для визита, и через минут двадцать проскочил в подъезд Субботина за соседом с первого этажа, поздоровался с ним по-свойски за руку и отправился побыстрее к цветку на подоконнике последнего пролёта. Ключи на месте. В голову ударили мысли о том, что увидит он сейчас. Один Костя там или их двое? От последней догадки руки Ники охватила лихорадка и с трудом он отомкнул старенькие замки.       По квартире спешно ходил Костя и что-то искал, одетый почти как в позднюю осень — по походному тепло.       — Ники, милый, что хотел? — без сантиментов приветствий он чмокнул парня в щёку и тепло его губ не успело сохраниться на коже. Ник застыл как вкопанный. И счастья встречи на его лице не увидать.       — Ты взял больничный и не сказал. Что и куда ты?       Субботин выпал из своих мыслей. О чём это он? Ах да, термос с чаем не забыть.       — Времени не было. Мы на залив пойдём, пока погода стоит.       — С Ромой? — выпалил Никита, стреляя в спину Костика бедным взглядом.       Мужчина остановился, вопросительно взглянув на парнишку. Не думал же и не гадал, что Ник хоть что-нибудь узнает: это имя, биографию. Не хотел ему ничего говорить. Так спокойней.       — Кто сказал?       — К родителям заходил. Картину прибивали, красивая, — сквозь зубы произнёс Толмачёв, ещё дёргаясь нервными окончаниями от визита к Субботиным.       Костя, как ни в чём не бывало, заулыбался, продолжая набивать свой рюкзак.       — Да, чудесная. Он в музее современного искусства работает. Мама обожает такие вещи. Рома её к этому и приучил. Милый, не видел плед?       Сухо назвал. Непривычно. Дежурно. Как будто Толмачёва «милым» зовут все кому не лень. Он губы не разжал, махнул рукой на дверь из комнаты.       — На балконе. И когда вернётесь?       — Не знаю. Далеко пойдём. К Тихвинским островам хотели. Это два часа туда и два обратно.       Ник нахмурился. А они с Костей никогда ещё так далеко и надолго не заплывали.       — Рыбачить? — с надеждой в голосе спросил студент, заламывая от подступающей обиды пальцы.       Субботин захохотал, прикидывая что удочка в такой поездке могла быть только антуражем для ню фотосессии.       — Ромка и рыбалка. Смешно. Так, лёгкий пикник.       Их разговор напоминал семейную идиллию: сорокалетний брак, где люди разговаривают между собой, чтобы были причины сказать — да, мы ещё вместе. О чём говорили и как это делали было совсем не важно. Для Кости. Никита же чужое имя на его губах слышать никак не мог. И тон холодный, взгляд мимо как горячая — настоящая месть за все сентябрьские страдания.       — Кось...       Несчастно парнишка зацепился за руку Субботина, но тот только торопливо отошёл в сторону.       — Ник, вот не до этого сейчас. Он уже полчаса как ждёт меня. Тебя подвезти куда-нибудь?       И да, и нет. Подвезти в себя, хоть на чуть-чуть. Ведь в этом доме они давно не были наедине.       — Ты сильно торопишься?       Но ещё дольше Костя не был с Ромой. Тем, кто в его жизни расставил когда-то все точки над именем «Никита». Если бы необузданная страсть Романа в окрылённой молодости, его слепое бешенство и неугомонная любовь, то не заметил бы Костя никогда мальчишку на пороге родительского дома и не влюбился бы в него без памяти. Сказать и это времени не было.       — Ужасно сильно тороплюсь.       — А больничный на сколько дней? — через вопросы невпопад, без скандалов и напора, Никита думал, что Костя сам всё расскажет: отношения, что было в трёх годах, насколько серьёзно и далеко всё зашло и кто Рома теперь для него.       Но разум Субботина был закрыт шёлком, музыкой, коктейлями и мелодией смеха. Себя он находил только на резкие ответы — ни о чём.       — Два рабочих дня. Что ещё?       Ник отступил. Сел в прихожей на табурет, глядя себе под ноги.       Сложный, глупый брак.       — Ничего. Я тут... Порепетирую.       — Хорошо. Тогда ключи оставишь где взял, воду горячую отключили, есть салат и бифштекс, мы вчера объелись в ресторане , пришлось заказ с собой забирать. Сока гранатового нет, забыл купить. Всё, я убежал.       Давно забыто, как хлопает за Костей дверь. Безразличный звук. Пустотой увенчан. И из саксофона льются одни сплошные фальшивые ноты. Бывшие — какие странные, чуждые люди, — приходят, как будто мимо проходили, но ведь имеют цели хитрые. Наглые. И страшно, что своей неопытностью это остановить невозможно. Мундштук зажав губами, глазами Толмачёв мучил полки, привинченные к стене, на которых смирно вздували паруса каравеллы и бригантины. Один из них, точно и однозначно подарил Рома. Веки Толмачёва задрожали, когда он наткнулся на испанский фрегат. Господи, и за что он в детстве выучил все морские судна на зубок? Сделал вдох, чтобы начать мелодию саксофона заново, а воздух застрял. Нет, с утра Ник решил, что накручивать себя не будет и был достаточно спокоен до поры до времени. Но Костя... Он совсем иной. И счастье в нём бьётся такое, что аж страшно, что с тобой было не по-настоящему, а вот с Ромой иначе. Всё другое. С ним и запах залива похож на одеколон «Хьюго Босс», и гудок троллейбуса старенький, ещё тот, когда выдавали билет после оплаты проезда, мамин чай с чабрецом особо выделяется среди чаинок индийского, песни под нос и Рома и Костя мурлыкают те, свои, которые с другими нет, никогда не слушают и не поют. Что-то защекотало горло Толмачёва, потом глаза. Он бросил инструмент на кровать, крепко схватив себя в руки. Да, это вот запросто — взять себя в руки. Но не когда у них двоих есть бурное любовное прошлое, а ваше прошлое, незаметное и мутное, происходит сейчас. Вспомнить с Костей нечего. И идти с ним, Ник зажмурился, как будто уже и некуда. А он ведь так влюблён в такую жизнь — когда вокруг всё широко, свободно и дорога идёт бесконечная вперёд.       Прыгнув за штурвал своей старушки-лодки, Костя весело припомнил все мечты, которые они по пьяне выстраивали с Ромкой на этой стойкой посудине.       — Ну, дом с кинотеатром я, конечно, ещё не купил, но, можно засчитать, что окна квартиры выходят на кинотеатр, — ткнувшись подбородком в плечо капитана Субботина, подмигнул Рома. Тепло его, речи простые, эхом ещё звучат, и, как в детстве, Костя, глядя на Илью Лагутенко в телевизоре, невольно улыбался его непосредственной улыбке, так он, глядя все эти сутки на Ромку, не мог не смеяться от его непосредственности каждые десять минут.       Они чокнулись бокалами игристого, когда тихонько берег поплыл прочь.       — А ты помнишь, что всё, что мы загадывали с тобой, то очень быстро исполняли? Танцевать на сцене Летней Эстрады вальс? Не забуду как стайка алкашей нам хлопала.       Костя уютно прижался к Роману, под его длинные руки. Какое же время было...       – Это ещё что, мы ж за руки держались на каждой прогулке. А твоя розовая футболка, а в универе комиссия из Министерства образования. Ой, Рома...       Парень захохотал и обнял Костика покрепче. С берега смотрят, переговариваются, фотографируют. А ему это даже в сладость.       — Весь кайф всегда был в ограничениях, а сейчас их у меня нет и даже в клуб не охота спускаться. Лучше сяду, пересмотрю «Мулен Руж».       Субботин от удовольствия аж загудел.       — Боги, сотню тысяч миллионов лет его не смотрел. Опасался разрыдаться уже с первых минут.       — Слёзы и Субботин, не уверен что хочу это видеть, но я уже в конвульсиях. Странно, а тебя всегда украшало чисто русское страдание.       Костя взялся за штурвал крепче. Злобно за себя беспутного стало, что любить за хорошее его так и не умеет никто. Не сможет. Он для себя попытался сделаться смешным, скорчил губы, раскрыл широко глаза и выгнулся дугой вперёд.       — Может я для этого и был рождён — страдать.       Ромка запустил пальцы в его шевелюру, разбрасывая пряди, что ветер — легко в стороны. Тепло с ним. И раньше не замечал как под кожей в присутствии Костика растёт градус уединения. На горизонте закачались берега маленьких, затянутых лесными холмиками островков, и сердце Романа заволновалось ещё сильнее.       — Костик, я правда скучал по тебе.       Субботин долго помолчал. Примерял эту фразу к уголкам своей души, искал в себе отклик, который понравится Роме. Нашёл — словно мёдом смазали стенки горла. Он улыбнулся.       — Я знаю. Оказывается, и я скучал.       — А мальчик твой, как думаешь, так же будет скучать по тебе, когда ты уедешь? — Рома качнулся к краю лодки, ухватился за руку Субботина. Захотел, чтобы Костя смотрел ему в глаза. Об отъезде Субботина в Канаду они заговорили нечаянно, Костя даже не хотел погружать бывшего парня в это событие, но Рома сказал — «я прямо чувствую, что тебя ждут глобальные перемены» и Костика сорвало рассказывать взахлёб всё. Как это не похоже на Никиту: Рома счастлив, Рома аж чуть не подпрыгивал на стуле, когда слышал детали отъезда, он обнимал и говорил — «ты же больше моего заслужил уехать туда, куда тянет».       И вот теперь он смотрит в глаза, говорит — «я могу твоему мальчику обещать присмотреть за тобой там, на чужбине». Мальчик... Субботину и в голову не пришло исправить это низкое звание Толмачёва на гордое — «не называй его так, он вполне себе мужчина». Но Рома чертовски прав.       — Скучать-то он будет. Ещё как. Ты даже представить себе не можешь, насколько он чуткий. Вот только резких решений принимать не умеет. В этом вся проблема, — Костя уселся на дно лодки, глядя на кончики пальцев Романа в своей руке. Они гладили ладонь как мягким, ласкающим пером. — Знаешь, мне неизбежно кажется, что нам осталось только пару месяцев. Странно представить, но с Никитой у меня стало меньше свободы. Когда ты одинокий гей в России, никто даже ухом не поведёт, что ты из себя представляешь. Води хоть каждый день в квартиру парней, флиртуй с каждым студентом, танцуй их в гей-клубах каждую неделю и всем будет наплевать на тебя. Но вот появляется он, постоянный и регулярный Никита, и всё летит к чёрту: о вас знают, вас видят, вас слышат, вас чувствуют. И достаётся почему-то больше всего не тебе, а ему: разговоры, пересуды, риски. Я как будто бы и не боюсь за себя вовсе, ничего не теряю, но все мои страхи только за Ника. Мальчик жил и варился в общественном устрашении, родительском контроле двадцать один год и на мою свободу, да ещё и на другом континенте, он не решится. Я даже сценарий наших отношений уже нарисовал: он учится во Франции, я живу в Канаде и мы переписываемся, созваниваемся, гуляем по скайпу, спим по скайпу, цветочки подарки курьерами, — год-два, — в период экзаменов с ним строить отношения невозможно — Ник тошно правильный и от учёбы его невозможно оторвать, — потом опять — переписки, скайп, цветочки, — я его позову на лето в Канаду — оплачу визу, билет, — он, конечно, откажется, — мол, неудобно, — мне вряд ли дадут отпуск как молодому педагогу, поэтому к нему улететь будет невозможно, — и вот так мы будем любить на расстоянии год, два, три — всё меньше и меньше поддерживать связь, — начнётся ревность, ведь он и я — это всё равно разные континенты, — по итогу его учёба закончится, он вернётся в Россию и скажет — «а я остаюсь, я привык здесь», — и расстояние между нами станет ещё больше — ведь я не вернусь сюда, нет, — я буду звать его к себе, он будет отказываться и так пройдёт ещё год, — он устанет, рутина его затянет и в конце концов Ник предложит, что справедливо нам будет расстаться, — я соберусь вернуться к нему, буду умолять, просить, а он уже привык: страдать, притворяться, жить не своей жизнью. Он без меня привык, а я без него никогда. Трезвый взгляд на жизнь таков, что Никита меня никогда не приводит к положительному концу. В своих мыслях мы рано или поздно расстаёмся.       Субботин замолчал, пошарил под приборной панелью лодки рукой и нащупал смятую, двухгодичной давности пачку сигарет, закурил, отгоняя дым подальше от Ромы. Знает ведь, что тот не любит этот запах, но обожает вид курящего мужчины: задумчиво так, злобно, печально, по-женски романтично. И Рома, внимательно выслушав грузную тираду Костика, радовался его тихим умозаключениям. Подсел поближе, обнял за руку крепче.       — Может это то,  чего именно ты хочешь — расстаться с ним? Пока его чувствительность не стала ещё более хрупкой?       Костик вздрогнул, сделав три маленьких затяжки. Горько-то как, до слёз из глаз. Он отвернул голову. Вокруг загалдели чайки, Тихвинские острова медленно обступали лодку с двух сторон и золотистые, бурые цвета осени действовали на Субботина успокаивающе. С чего бы он вдруг заговорил бред? Расстаться, плохой финал. А любовь? Он быстро вытер с век влагу, вернул выражение лица в свой бурный 2013 год и, чмокну Ромку, схватил его за руку. Потом, Никита потом.       — Ну, что, капитан Григорьев, помнишь как управлять этой ракетой? Давай, стыкуйся к берегу, а я полюбуюсь.       Рома вспыхнул от удовольствия, а в уме оставил зарубку напротив вопроса о важном — «на потом». Ведь он за счастьем сюда приехал, а каким путём до него идти и через кого перешагивать — не столь важно. Совсем не важно.       Минули два больничных дня и к завершению близился третий.       «Значит, сегодня он уедет, наконец-то» — думал Толмачёв, в квартире Субботина примеряя по очереди его самые солидные рубашки. Вечером в Ботаническом саду закрывают сезон, будет вечеринка для бомонда Большого города и музыкальную группу «Монреаля» поставили как хэдлайнеров вечера. «Никита, ты, между прочим, тоже идёшь. Так что с тебя: чтоб саксофон блестел и брюки лоснились» — отдавал распоряжение Евгенич, тихонько лично похлопотавший, чтобы молодому дарованию парни в группе нашли местечко на вечер. Без него они уже и звучали как-то не особенно, безлико — как «Битлз» без Джона Леннона. Никита под нос бурчал такт музыкальной программы на вечер и видел, в зеркале Костиного шкафа свою мечту: идёт Константин Николаевич к нему в Ботанический сад, стоит средь толпы с букетом в руках и вечером, на зависть всем, увозит саксофониста за собой обратно в скромные хоромы крошечной студии. По спине защекотали мурашки. Он увидит достижения своего парнишки — первый концерт для широкой публики. Мама, может мама, наконец поймёт, что это всё не напрасно? А может там, в Ботаническом саду родители и Костя будут вместе слушать Ники, смотреть друг на друга другими глазами, думать друг о друге по другому? Подружатся, последние полгода проведут в идиллии понимания. Ведь Костя не был никогда преступником, да и мама, она же просто много сил тратить на преступления, её только понять нужно...       — Алло, — из колеи мечтаний Толмачёва выбил чужой голос в телефоне, приторно манерный под именем «КОСЯ».       Плечи его напряглись.       — А... Костя... Костю можно? Это Ники... Никита, — Толмачёв запнулся на своём имени, не желая, чтобы кто-то посторонний его мог называть так же как Костя. В ответ случайный абонент закатил глаза, душой посмеиваясь с бормочущей интонации мальчишки.       — Привет, рад слышать, а я — Рома. Сейчас, вон Костик уже бежит...       Напряжение стало ещё больше и Ники пришлось сесть на кровать. Костик? С какого лешего именно «Костик»?       Абонент протянул глянцевый букет орхидей Ромке и, расправив на губах улыбку, принял телефон.       — Привет, Ники. Что-то случилось?       И почему Косте всю неделю кажется, что Ники может звонить только по причине что что-то у него случилось? Но будто бы сказать в ответ «соскучился по тебе» было неверным, поэтому Ник быстро перешёл к сути звонка.       — Я вечером в Ботаническом саду играю с ребятами. Хочу, чтобы ты пришёл. В восемь часов начало.       Костя не ответил ему радостью. Ничем. Пошептался о чём-то с Ромой и затем ответил Нику:       — Прости, сегодня не получится. Мы сейчас на выставке в галерее, потом по магазинам пройдёмся, а вечером билеты на концерт взяли. Не успеем никак.       От насыщенности жизни Субботина у Толмачёва закружилась голова. Всегда казалось, что он живёт именно так — богемно, масштабно и всё это потерялось в отношениях с Никитой, обернулось в нежеланную, но необходимую тихую идиллию. Толмачёв нахмурился. Почему этот Рома ещё здесь?       — Он же уезжает.       Костя прижал телефон к щеке сильнее.       — Да, послезавтра. Ой, кстати, — слишком быстро он повеселел.       Никита взволновался, что, наконец, услышит что-то важное от Кости. Да, пусть скажет в чужом присутствии, что любит его. Но... — я продлил на два дня больничный, поэтому не теряй меня. Отличного вечера в «Ботаническом». Целую, обнимаю.       Поцеловать взаимно Никита не успел. Телефон пискнул, вызов закончился. В глаза бросилась разъедающая пустота. А ведь Наташа с Женей обещали подойти на концерт, папа гордо заверил, что обязательно будет, ребята с универа только что написали — «будем». Но когда главный зритель отказал, разве важно всё это? Корабли у стены вновь поплыли разводами. Ничего, ничего. Ещё весь день впереди. Он передумает, вернётся в строй. Будет рядом, опять смотреть и видеть в глазах Ники свою мечту. Но бывшие... Они никогда не возвращаются, чтобы вспомнить былое просто так. Они его волокут за собой как напоминание о лучших временах. Там было что-то, чего Никита ни дать, ни понять не мог — внутренняя свобода. Эфемерное нечто, с чем и в семье его, кажись, никто и не был знаком. Всё сплошная выдержка, граничащая на грани напускного аристократизма. Откуда оно, если по папе — рабочие крестьяне, по маме — не принимаемые советским обществом евреи. А Рома этот, что же? Он одевался со вкусом лёгкой рукой, танцевал в студенческом профбюро лёгкими бёдрами и деньгами последними бросался со жгучей страстью. Он был всегда без мозгов и за это любим, Ники же каждый поход в магазин просчитывал вплоть до секунды.       Толмачёв поставил иглу на пластинку Шарля Азнавура (Костя говорит, произношение по нему хорошо выучивать) и нет, не погрузился в романтику Франции, а утонул в своей печальной действительности. Всегда знал, даже верил, что найдётся в жизни тот парень или крепкий, разумный мужчина, который заберёт Костю навсегда. Разучит его натуру, подберёт хитрые уловки и вот уже Ники не нужен, не интересен. И всё это столь быстро произошло, на пике их любви. Как по закону плохого фильма — герои жили счастливо, но вдруг беда пришла откуда не ждали.       Ник ждал звонка от Коси в обед, в четыре часа и по дороге в «Сад» в шесть вечера. Ждал он его и на репетиции в обед, за минуту до выхода на летнюю эстраду под гирляндой фонарей, и высматривал в толпе богемного общества. Бог с ним, пускай с Ромой приходит. Но он будет здесь, Костя, Костичка, Кося. Но воздух встанет поперёк горла Толмачёва, когда осознание настаивает — бывшие приходят, чтобы забрать своё.       Но Костя... Он же... Как же... Мог?       Он хохотал, летящей походкой измеряя бутики, грубо смеялся над убожеством русских магазинов, ещё больше злобно шутил над их посетителями. Зачем это нужно было делать? Ах, просто так. Вернуть былое, вспомнить дурные шалости, когда они с Ромой мнили себя экспертами моды и, закатав брюки, в ляпистых платочках на шее разгуливали по первым в городе торговым центрам, цинично закатывая глаза на фальшивые бренды. Ох, как же он хотел опять, как тогда, изображать иллюзию наплевательской жизни. Ведь с Ромой можно всё. Чувствовать себя раздетым на людях и гонять по телу мурашки от взглядов неустойчивых к шоковой терапие людей, расстёгивать ликующую душу и распылять себя на всех людей вокруг. Все мы братья, сёстры, все мы люди — одна большая семья. Всем достанется по чуть-чуть от Субботина Константина. Он думал, что Рома точь такой же стал: душевный, всеобъемлющий. Но Рома не точь в точь: за прошедшие несколько суток он каждый час находил объект вожделенного внимания и, цепляясь за какую-то телесную особенность, говорил только о ней, — «Ты просто глянь, какая попка. Форма, округлости. Вкусно. Думаю, этому парню даже раздеваться не нужно, чтобы на него встало», Костя, подавившись порцией пломбира в шампанском, расплывался в эмоциях, подхватывая волну обсуждения, — «Если ему надеть трусики «Дольче Габана» десятого года коллекции, то и в них будет стоять, а формы будут ещё и сиять». Когда количество флирта Романа в спины незнакомым парням перевалило за тысячу, и пятерым официантам он оставил чаевые с номером телефона, Костя стал ощущать себя сутенёрским посредником.       — Ну, как тебе вон тот, с корейским иероглифом на шее? А вон смотри, уши торчком, а, что думаешь? Смотри какая походка, как думаешь — надо брать? — про каждого парня Ромка советовался с Костиком, уверяя, что из этой сотни он в следующем году как минимум с десятью проведёт если не ночь, то месяц флирта в непрерывных переписках.       — Я дегустатор, Костик, — гордо оправдывался в первый же день Роман, на слегка ревнивые глазки Субботина в свою сторону. — Мне нравится с ними время, ночи, свидания. На этом всё. Жизнь со мной проводят только избранные. Например ты, — взгляды бывших влюблённых встретились и друг другу они заулыбались. Продолжайте. Кажется этих слов Костику не хватало за последние две недели. — И знаешь, когда там, в Барселоне, я веду кого-нибудь в ресторан, всегда вспоминаю о нас, о наших тайных свиданиях.       — Ты намекаешь, что всё ещё испытываешь что-то ко мне и хочешь предложить...       Рома выдохнул тихое «тш», желая оставить в тайне своё истинное желание.       — С тобой не умею намекать, говорю только прямо.       Но было всё и так понятно, поэтому, как завороженный, Костик продолжал.       — Но как же твой парень?       — У нас с Сесаром свободные отношения. У него кто-то есть, у меня кто-то есть, мы иногда вчетвером время проводим. Но это всё так, жизнь уже давно скучная, приелась. Я его устал любить. А вот ты со мной всегда: в мыслях, в сердце, на теле, — Ромка отстегнул запонку на манжете и по загорелому запястью, всё как и раньше жилистой руке, изгибом опустилась серебряная цепочка с кулоном знака зодиака. Водолей. — Твой браслет, между прочим. А твой мальчик...       От нахлынувших разом радости и ревности Костик перебил его, как неуёмного студента. Рефлекторно, простите.       — Не называй его так, он взрослый парень.       Ромка усмехнулся, пожал плечами и пригубил холодное в льдинках шампанское.       — Судя по количеству звонков и сообщений от него, он ещё не взрослый и не парень.       — Мы взрослеем Ром. Вместе. Я и он. Ему ещё трудно до конца себя принять.       Усмехнулся Рома и этой, новой черте характера Костика — ответственность за кого-то. Вещь незнакомая им двоим никогда, но этот парень, видать, действительно вошёл в жизнь и переменил всё. Переставил нахально мебель в чужой квартире. Кто его просил?       Ромка цеплялся обеими руками за возможность вытянуть ещё прежнего Костика, — глаза-то ведь его как прежде шалостью сияют, требуют безумия.       — На взросление может уйти вся жизнь, а он так и будет тебе звонить, писать, потом концерты закатывать, — томно парень вздохнул. — Тяжёлый, Костик, случай. А у тебя же и в Канаде кто-то есть...       Хранитель всех тайн — вот он. Свои влюблённости, попытки отношений Костя и сам часто забывал, выбрасывал, а вот Рома всех помнил. По именам, по чертам характера, знал чужие свидания наизусть. И чувствуя как стало Косте некомфортно вспоминать о легкомысленности, он всё равно стоял на своём.       Костя потёр губы, готовя тот ответ, который репетировал когда-то для Ники.       — Столько лет прошло и в Канаде никого не осталось. Я был объектом для измены, только и всего. Мимолётность банальная. И длилось это всего месяц. Душой я ведь был всегда здесь, в России, с Никитой. И с тобой.       Рома размяк и каждое слово Субботина понеслось по нему несостоявшимся уединением воссоединения.       — Метание меж двух огней. Как драматично. Свобода и заточение. А у нас с тобой никаких ограничений не было. Да, Кость, — Рома поймал напротив себя ту редкость, что кажется не знал и не видел в людях уж лет десять — смущение в лице Субботина. Волна удовлетворения стала нарастать, тесниться под одеждой. — Ах, какие были времена. Тебя совсем ничто не волновало, не пугало.       Костя хмуро соединил на столе перед собой руки в замок. У Ромки мама психолог, слушать людей должно быть в генетике. Продолжаем.       — Потому что не волновало и тебя. И я знал, что если нас застукают, то ты сможешь себя защитить. Ты полностью был один в один как я, даже смелее. В случае чего мне стоило защищать только себя. А он... Он другой. Я живу его чувствами, мыслями, страхами, комплексами.       Рома протянул руку навстречу Костику.       — Ответственность не для тебя. Ты же это понимаешь, — влюблённо, как много лет назад, он обнял пальцы Субботина и, не оглядываясь на людей, поцеловал его слабо сжатые кулачки.       — Но я хочу эту ответственность. Такую... Семейную, — Костя убеждал себя самого и не моргнуть не смел, не выдохнуть, когда Рома в своём лоске и глянце оказывался рядом — лицом к лицу. Несчастные миллиметры, стираемые взмахом руки и фразой — «поехали ко мне». Ещё немного и рука его опустится под стол, разум покроется туманом и имя на «Н» поплывёт в прошлое. Костя ещё цеплялся за мысли позвонить Ники, но...       — Твоя угрюмость превратилась в серьёзность и тебя это старит.       — Да плевать, — хотел ответить решительно, плечи расправить, вдохнуть резко, нагло, но Костик сделался перед Ромкой ласковым, безмятежным. Его глаза что два демона хватают за рубашку, встряхивают сознание и к себе, к себе поближе.       Он поднял ладони Костика к своим щекам. Мягкая щетина, её хочется трогать и трогать. Не отпускать.       — Пока я здесь, мы могли бы видеться. Как в старые добрые времена. Без обязательств. Будешь отдыхать. Со мной. И мальчик твой ничего не узнает, — Рома тянулся через стол, сметая все условности на своём пути. Работа, любовь, «мы же не в Испании» и что-то тёплое, упругое губами с первой секунды встречи ожидал ощутить.       И ощутил.       Никита играл сольную партию и агрессивные ноты летали в воздухе по воронке, торнадом разносясь в толпу застывших людей. Для них это яркая, впечатляющая буря чувственности: как же каждый аккорд, каждый бемоль бьётся по жилам, костям, душонке. Парнишка зажмурился ещё сильнее. Где-то, в старом концертном зале, в фанзоне у музыкальной группы студенчества на концерте, когда всё неживое и синтетическое из барабанов и гитар становится живым, застывает внутри тела, бросает в пот естественно полученная страсть, Костя прижался к уголкам губ Ромки и, пока не видно никому, сжал его шею не грубо. Поближе к себе. В себя поглубже.       Время вещь странная, удивительная, коварная. Когда события происходят не с тобой, оно замедляет свой бег и каждый час превращается в муки. И Париж начинает казаться чёртовым, и пары становятся проклятыми и проверка телефона, — не написал ли Костя? — каждые пять минут начинает походить на обсессивно-компульсивное расстройство. Он ведь верен, верно? Да, клялся всё лето в любви, едва не отказался от мечты уехать в Канаду ради несуразного Толмачёва. А ещё Костя верен себе, верно? Своей свободе, шалости мысли, страстям прошлого. Ник поник, накаляясь от смутных мыслей. Роятся, сволочи, мешают здравый смысл найти. Но а если, вдруг, здравый смысл в том и заключается, что Костя всё это время бился от несчастливого состояния к короткой эйфории. И воздуха было ему мало, и поступков — человек дела он, воспитан так, — а хитрый, маленький, да что в нём такого, Никита пришёл и поставил парня по-своему — люби Костя, мучайся Костя, терпи Костя. Но зачем он, привыкший быть честным, завёл тогда эту игру в любовь? Для чего? Нет, а если Ники, сын прокурорский, просто надоел? Его невзрачность, скучность, непроходимые замашки отличника.       Заткнув ладонями уши, Ник погружался в свои затихшие отношения и всё больше видел себя тем, кто, сделав круг, вернулся к исходной точке — одиночка. Правильных не любят, не зря Женька так говорит. Прав друг. И правильные люди они успешными быть от природы не могут, счастливыми подавно. Но если Костя уйдёт, то... то... В горле застопорился воздух. Лекция ни одной строкой не записана в тетрадь. А если он хочет бросить? Давно. Когда достигаешь цели с трудом, всегда ведь на финишной линии возникает понимание, что всё это не нужно. Остыл, перегорел. И там, после машины, фонарей, дождя и стонов, он перегорел. Всё, закончился ромком. Уши Толмачёв сжал сильнее,чтобы не слышать себя. Но голос больного разума откуда-то стучался — «А ты загляни в телефон ещё раз, посмотри, что ты ему уже не нужен». Телефон оказался перевернут экраном к потолку. И пуст. Бесчеловечно, сердито. Костя и бросить. Неужели он нашёлся взять и сделать это? Но и уходят люди побыстрее и налегке, без груза ответственности, когда есть к кому. Рома? Его так идеально любят все вокруг, что Толмачёв с лёгкостью поверил в это. Уронил голову на парту, стуком расшевелил сонное царство однокурсников и провалился в сутки, которые потом не мог вспомнить как прошли: в университете только и разговора было, какой тихоня Толмачёв оказался виртуозным музыкантом, преподаватели спрашивали — «Когда сольный концерт?», нет, не шутили и без издёвки, мать с отцом с чего-то резко замолкали, когда сын заходил на кухню, молча ужинал, уходил к себе. О чём-то они спорили, горячо и не уступая друг другу. Вроде и странно, сын Никита и не помнит, чтобы когда-нибудь идеально любящие друг друга родители закатывали скандалы, а теперь молчат друг на друга, будто только что дрались до развода. Ник не замечал. Переживал о своей жизни, — что без Кости она уже началась. Под вечер Толмачёв перестал ждать и звонки, и сообщения его. Почти перестал думать, что бывшие — коварная категория людей. Боль в душе. Если Костику надоело, то и Ник тоже вышел из строя.       В привокзальном кафе было тихо, безлюдно. Место волшебное. Оно было в Большом городе точкой разделения старого и нового времени: кафель на стенках зала тот, что в семидесятые приделали, потолок новый, натяжной, столики дубовые, их до сих пор перед открытием натирают специальным маслом, двери из хрупкого стекла вчера вставили — крепкие против пьяных кулаков. Коньяк пятизвёздочный самый вкусный в городе на все времена. Рома вытер губы салфеткой, когда холодные капельки зажглись в груди огоньком. Костя потягивал крепкий кофе, глядя на царапины «Люда, я тебя лю» на столе. Это чьи-то родители в молодости баловались. И он вчера тоже баловался.       — Погода для конца сентября совсем не типичная, — причмокнул Рома, не найдя за два последних часа — о чём ещё можно поговорить, — и куртка не пригодилась.       Костя кивнул. За все эти дни они проговорили триста тысяч часов и горстку минут, проспали максимум часов двадцать и дома он не ночевал ни разу. Костя поднял хомут водолазки своей по горлу повыше, до самых скул. Стремился спрятать засос — единственное то сильное, куда они оба осмелились зайти. И если бы ещё одна ночь, то...       — Не знаю как ты, а я в эти дни был счастлив, — победно Рома глубоко вздохнул, поглаживая лепестки розы. Прощальной, розовой, как он любит.       Костя снова молча кивнул. Это ребёнок себя так ощущает, когда заканчиваются праздники и время собирать портфель на завтра — резкое «всё». И сердцу от этого жутко неприятно.       — И я... Безумно счастлив. С тобой по-другому и не может быть, — всё-таки Субботин быстро ответил, когда на ум пришло сказать: «Сядь ко мне поближе, ещё немного вместе побыть». Рома считал эти тайные мысли, Рома не был против и стул его скрипнул.       — Всё-таки в марте я буду ждать тебя в Квебеке.       Субботин сжался. Это будет так не скоро и будет ли, если Ромка всегда был человек больше слова, чем дела. Найдёт по дороге в Канаду нового паренька и какое ему дело до Костика? Душа мятежная. И в нём это неисправимо. Нравилось Константину вариться в обществе бывшего парня. Цепляться за последние мгновения, когда он ещё о чём-то тараторит. Акцент его испанский за эти дни затёрся и Костя успел в это влюбиться, но посадку на скорый поезд объявили уже четвёртый раз. Пора выдвигаться.       На людном перроне Рома уходить не торопился, Костя не отпускал. Демонический взгляд моря нет да и вкидывал мысли: «Заскакивай в вагон, поехали со мной», «Мы же мечтали покорить Столицу», «А выставку ты ведь не видел. Событие века пропустишь». Но хорошего помаленьку. Мимо Субботина прошла компания его первокурсников, мимоходом поздоровались, решили любезно его за спиной, за вокзалом и в чатах курса не обсуждать. Не прилично это. Да и не заслужил он. Костя посмотрел им вслед и обнял Ромку крепко-крепко.       — Тебе уже пора.       И он вернулся в себя. Прежнего. Пиджак, планы лекций, ночёвки дома и ожидание встреч с Толмачёвым. Как только поезд, с прилипшей к окну мордахой Романа, исчез в сторону Столицы, Костя опустился на скамейку перрона, сжал руки в замок и, услышав стук последнего вагона по рельсам, вдруг задумался. Нет, он чётко понял всеми органами чувств — соскучился по своей жизни. По Толмачёву. Беззвучно губами он выдохнул имя «Ники» и широко улыбнулся небу. Сердце сжалось до мизера. Боже, как он соскучился. С ума можно сойти и вот-вот из носа от этого чувства пойдёт кровь.       Субботин вскочил на ноги и полетел по перрону мимо туристов, дачников, детей, многодетных семей прямиком в мир пёстрой флоры. За свежими, умытыми водой, розовыми бутонами гвоздик. Ему было не важно время позднее и что «Монреаль» сегодня закрыт из-за аварии на электростанции. Плевать. Рванёт сразу к Толмачёвым. И всё равно, что вся чета поздним вечером дома: мама изучает поправки к закону, сын с отцом изучают дорожную карту Парижа и играют в раритетные прадедушкины шашки. Не важно.       «Ники, я жду тебя внизу, под аркой, спускайся».       Никита выдохнул, бенгальским огоньком зарделся радостью, но дата в телефоне потушила всё. Между сообщениями от Кости висел разрыв в четверо суток.       «А что, Испания уже вышла из состава России?».       Костя прислонился к стене, душой засмеялся. И всё-таки, когда ревнуют — приятно.       «Сорок минут назад. Спустишься?».       Долго никто не отвечал. Рома высылал фотографии поезда, шутил над видами из окна, «титаном» с кипятком в тамбуре и расписанием санитарных зон, — отвык от того, что в России прошлое — нынешнее. Но Косте быстро стало это второстепенным. Ники молчал — вот он центр вселенной. У родителей долго отпрашивается? Костя усмехнулся. Ищет причины выйти из дома? Эта версия была уже больше похожа на правду. Но версия Романа о том, что Толмачёв ещё мальчишка, оказалась реальней. Ник печатал объёмные опусы негодования, злости, претензий, стирал, ведь обещал, что придурком с Костей больше не будет, а что ответить ласкового — не находил. Нашлись нейтральные слова ближе к ночи, когда родители ушли спать.       «Я к тебе не выйду. Встретимся в универе».       Когда? Суббота подходила к своему логическому завершению, в понедельник четвёртому курсу «французов» отменили занятия, а Субботин сел на асфальт, прижав к себе букет цветов и закрыл глаза. И он это любит. Да нет, все люди это любят — любить и холить то, что трудно, тяжело. Не говорить о проблемах, а ждать когда само исправиться или перебесится. Не сказал. О господи. Костя только теперь осознал, что пропустил первый серьёзный выход своего Ники на сцену и ни слова ему за эти дни не сказал. Громко простонал. Рома, твою мать. Он всегда умел невовремя появиться — когда Субботин сдавал сессию, их затягивало в романтику вне всего мира; за сутки до вылета Костика в Канаду они рванули на электричке до скальника — просто фотографироваться; когда Константин Николаевич вёл свою первую в жизни лекцию, Рома высылал свои ягодицы в упругом белье «Кельвин Кляйн» — «Мне какие больше идут: синие или зелёные? Только честно». Он зацикливал, утягивал вселенную на себя. Умело, филигранно. Так, что Костя и маму родную поздравить с днём рождения мог забыть. Потом жалел, мучился, извинялся и сам себе повторял — больше такого не будет. Свобода Романа выходила за рамки. Нет, она их не расширяла, а просто выходила. Он брал кредиты на браслет «Картье» на третьем курсе, а Костя бегал искал ему достойную работу, чтобы Роман закрыл долги; он признался по пьяне родителям в ориентации, а Костя звонил им на Дальний Восток и битые три часа объяснял — «нет, не болезнь, он плохим сыном и гражданином не стал от этого, поймите же», — и те остывали, успокаивались, а Рома перезванивал и заявлял — «Нет у меня больше родителей, раз вы меня принять не смогли». Рома... Его имя было всегда сладким под языком. Почти как «Л-о-л-и-т-а» у Набокова. И от того, по прошествии времени, отравляющим жизнь. С ним далеко зайди — и он проглотит человека. Есть я, а всё, что кроме — «нет, есть только я», — любил он повторять. В шутку, конечно, но Костя позже видел в этом Ромкину истину. Его религию. Забыл?       Столько лет прошло и Субботин настоящего Романа вспомнил только теперь, когда посреди ночи брёл к себе домой с букетом гвоздик. Не пригодятся.       Брякнуло что-то в воскресенье утром и Костя подумал, что это Ники звенит ключами. Пришёл, любимый. И, подняв голову с подушки, брызнув в воздух немного одеколона, Костя засиял от счастья, но... То соседи снизу тащили по лестнице фортепиано на улицу. Продают. Субботин лёг щекой обратно на подушку. А он, чёрт возьми, питавший страсти от звучания саксофона, даже ни разу не вспомнил за четверо суток, как этот инструмент оживать умеет в руках Ники. Забыл? Того хотел Рома, разок кинувший упрёк, — «Джаз умирает, какой ещё саксофон? Вообще люди ушами перестают любить. Глазами — актуальность нынешнего времени. Твой мальчишка играет в глупость». Костя ничего не мог сказать в ответ и не мог приструнить, когда Рома вздыхал о неизвестном Никите Толмачёве одним только словом — «придурок».       — Тебя как вообще угораздило? Рядом был я, Аполлон 2.0, а ты в школьника влюбился. Ну скажи: как? А главное: зачем?       Зачем он только отгулы эти взял? Теперь нагонять, отрабатывать, детей мучить. Себя мучить в ожидании хоть полслова от Ники. А в чём, собственно виноват? Во всём. Так легко и просто взял забыл о счастье всей своей жизни. Ради того, кто заехал развлечь себя в хмурой погоду. Себя. И теперь, вот только когда Романа уже не было рядом ни душой, ни телом, Костику захотелось за Никиту его приструнить. Было хорошо всю неделю представлять себя бездельником и прожигателем жизни, но... Закрыл бы лучше Рома свой рот. Где только научился этой погани: судить о человеке, будучи лично с ним не знакомым? Мама Марина на это бы сказала, что взрослый сын в отца пошёл.       Вечером Субботин расшевелил себя на ужин и подготовку к лекции. В чашечке в горошек дымился испанский растворимый кофе, мясо на мексиканских приправах шкварчало на сковородке и полоски картофеля из супермаркета ждали своей очереди. Костя с недавних пор решил перенять моду Толмачёва на себя: проблемы? — садись за учёбу. За окном солнце перестало кататься под облаками, — глубокой осенью уже в восемь вечера непременно тянет в сон. И заново начинают заунывно побаливать проблемы. А если он завтра насильно схватит Толмачёва после ресторана и потащит в машину? Нет, уже было. Определенный артикль le, les сливается с предлогом de... А как такое: завалиться в квартиру Толмачёвых и признаться им? Да любим друг друга, да давно, да хотим быть вместе, да больные — ваше право так думать. Но от идеи Костя вспыхнул, волнительно задышал и поспешил почти до дна крупными глотками осушить кружку. Сразу вспомнились злые, лютые, острые глаза Софьи Павловны, которые даже в бреду видеть не хотелось. Цветами усыпать аудиторию четвёртого курса: все парты, учительский стол, пол и шкаф у стены? Никто не поймёт, но нужное серце-то дрогнет. Каково? Для Ники в уме зрели одни сплошные подвиги, но в самом деле Костя хотел одного — лишь увидеться с ним.       Его тихие шаги услышать. Как он скромно заходит. Нет, не в помещение, а прямо в душу. Осматривается вокруг, отмечая что изменилось. Ничего. Костя не изменял своему менталитету и в жилище пускал только сильно избранных людей — родителей и Ники. Роман за все дни его пребывания в Большом Городе даже у подъезда не стоял. Хорошо.       Толмачёв провёл по уснувшей голове преподавателя ладонью и быстро прижал её к своей груди. И умаялся Костик он не просто так, а видимо тоскует по уехавшему другу. Другу... Ник сжал в кулаке ключи и развернулся было уйти, но Кося поднял с закрытыми глазами голову и довольно улыбнулся.       — Ах, это ты...       Ник нахмурился, ловя в голосе неправильные для своего разума интонации.       — А ты ждал кого-то другого? Ещё одного из бывших? — он отошёл в спальную, по переменке сжимая пальцы за своей спиной.       — Ну, нет, что ты, я только тебя всегда жду.       Костя плёлся за ним следом, искал удобный квадратный метр для нежности. Соединиться и не расстаться. Больше никогда. Какую только глупость придумал рядом с Ромкой — оставить Никиту. А за что, если присутствие Толмачёва, его далеко не дьявольский, а открыто влюблённый взгляд как обычно подавляют все дурные мысли, а шершавая его поступь уменьшает тягу к упрёкам. И силуэт его тонкий, звонкий в тени у занавески заставляет волнительно дышать. Желать обнять.       Дурномыслие Ник забрал себе.       — Сколько вы встречались с Ромой? — он без лирики начал с главной цели своего визита и подошёл к балкону, слушая как у открытой двери тихо барабанит дождь.       Костя опустился спиной на кровать, от холода покрывала скукожился. Нет, не от покрывала. А может и глаза закрыть, всё сном покажется? Но тихо был вопрос повторен и Субботин закрыл глаза ладонью.       — Разве это имеет значение? — вздохнул он.       — Для меня да. Всё, что связано с тобой — имеет для меня большое значение. Ответь, пожалуйста, — Никита, душа взволнованная, всё же оставлял в голосе покой. На грани.       — Три года. Со второго по четвёртый курс. Потом я улетел в Канаду, а он в Испанию. И мы потерялись.       — Разве? — голос в темноте прозвучал отрывисто.       — Да.       — Честно, Кость.       Вдруг тихо, почти в себя, Костя выругался по-испански.       — Честно. Мы лишь переписывались периодически.       Толмачёва скомкал край занавески. В красках, ляпистых подробностях, с озвучкой вздохами и охами представил все эти безобразно чудесные переписки, вздохнул горько. Почему если всё так просто, Костя не говорил об этом? Не договаривает. Зачем?       — Почему ты не хочешь рассказать мне правду, Кось? Вы не расстались, а просто разъехались.       — Это то же самое, что расстались.       — Нет, не то же.       Плаксивые нотки ответа сливались с учащающимся стуком дождя по карнизу балкона. И Костя не знал, какой ему дальше сделать шаг. Любой будет неверным. Любая фраза принята не так. Он только с кровати поднялся, чтобы оказаться у другого конца занавески, которую Толмачёв уже был готов разорвать в клочья и, уставившись в одну точку, прижимал тюль к груди. Зачем, Кося?       — Ники, мы ведь даже не друзья уже с ним.       — Но ведь бывшие.       Дверца балкона заскрипела от ветра. От каждого ответа зависит сила дождя. Сила убеждений. И с каждой мыслью Ник как в кокон, обратно в гусеницу без страстей и хлопот, заворачивался в занавеску. Петли под потолком скрипуче просили «не надо», как и руки Субботина, державшие последние сантиметры ткани. Толмачёв предпочитал оставаться за вуалью этой стены. Он злился. Первый раз по-настоящему. Морщит лоб, сжимает губы и кулаки. Если ему сказать, что в эти дни его Кося почувствовал влюблённость, парнишка ответит пощёчиной. Убежит. Справедливо это. Но ещё справедливей, что нет такого Ромы на Земле, который мог бы заменить Никиту Толмачёва полностью. Целиком.       Кусочек тюля туго натянулся и Костя легонько сжал её в кулак. На себя.       — Пойми меня правильно, я люблю своё прошлое. Каждый день и каждого человека в нём. Но не держусь за это как за единственное яркое пятно в своей жизни. Просто люблю...       Ник остановился поближе к Субботину, всхлипнул.       — Любишь, значит...       Всё, что стало ясно в отношениях с Толмачёвым — говорить с ним никогда всерьёз нельзя, — от любви до глупой ненависти короткий вздох, — надо действовать. Сквозь тонкую ткань Костя прижался губами к его губам, но не успел сделать большее. Ник затянул занавеску вокруг своего тела так, чтобы в глазах его потемнело. Лёгкое удушье. Руки Субботина настаивали — «да успокойся же ты, наконец», но Ники выворачивался как мог, продолжая слышать как петли на карнизе трещат ещё громче, чем стучит дождь.       — И ты хотел бы, да, хотел бы с ним попробовать заново. Ты переспал с ним? Ты целовал его? — по плотным нитям гуляло рычание, разочарование и Костя уже не видел, что целовал. Веки, кажется.       — Ники... Что ты придумал? Нет, конечно нет. Забудь о нём, пожалуйста. Ты очень красив, когда ревнив, но он уехал, всё, уехал...       Ник снова оттолкнул от себя Костю посильнее, обдумывая каждое слово. Лжец. Уйдёт. Когда переедет в Канаду возьмёт и вернётся к бывшему. Ведь так удобно, с бывшими с ними же легче, — они знают тебя, твои предпочтения и заскоки — тебя настоящего. А ты не научился ещё говорить, спрашивать, не бредить, — ещё так и не понял, что твоё огорчение делает больно и ему.       — Ники, вот что мы делаем с тобой? Ругань по пустякам. Вторая за месяц. Зачем мы это делаем? Где ты там вообще? — за толщей тюля Костя потерял всякую возможность разглядеть черты любимые, коварные, заводящие на грань ненависти и твёрдой любви. Но он крутил фигуру парня в руках как бутылку дорогой жидкости и матерился уже по-французски вслух, когда Ник выбивался из рук. — Зачем вообще ты сюда пришёл, зачем вопросы все эти? Скажи, ну зачем?       Жаркий воздух и эмоции сдавили горло посильнее и Ник перестал дёргаться.       — Просто увидеть тебя. Ни зачем.       — Сюда ты просто так никогда не приходишь. И вопросы задаёшь не из любопытства. Что опять?       Наконец Толмачёв замер, угомонил свои мышцы, но с потоком слов справиться не мог.       — Мне страшно тебя терять. Так быстро, так рано. Ты же зациклился на нём, забыл меня.       — Кажется недавно ты именно этого и хотел — потерять меня.       — Да всё, Кося. Я не могу без тебя. Обижаться буду, трепать нервы, злиться, но всё равно приходить к тебе. Дышать без тебя не могу.       Субботин обнял парнишку.       — А если б я захотел остаться с Ромой? Ты бы в любовники ко мне набивался?       Ники прижался крепче, толкнулся плечом в грудь Субботина. Конечно, справедливо мстит за глупый цирк с расставанием. Но вот так...       — Издеваешься.       — Но тебе же нравится такая романтика — издевательская? — Костя как будто выдавливал из Никиты всё более громкие, пылкие признания. Кто ещё так по-женски нежно умеет их говорить? А ревновать почти беспомощно?       Но когда Ник ничего не ответил, снова всхлипнул, Косте самому стало необходимо рваться к громким признаниям. Каких он складывать из слов не умел.       — Ники. Тебя никто не заменит. Слышишь? Ты пятнадцать лет меня ждал, чтобы подскользнуться на глупой ревности? Ники...       Нехватка воздуха и в ограниченном поцелуе Субботин дёрнул паренька на себя что есть силы. Последний треск занавески сорвал карниз и шторы вниз. Никто его больше не должен забирать. Никто. Ни ревность, ни обстоятельства. Твоё и всё.       Запутанного в тюль и в панике Костя схватил мычащего от злости Толмачёва на руки и перенёс на кровать.       — Со мной или ни с кем, ты понял? Понял меня? — рычал почти в истерике Ник и не замечал как по лицу его струятся обильные дождевые линии. Солоноватые. — Ни с кем, ни с кем...       — Тише, тише. Нет, ни с кем, только с тобой, — пробираясь сквозь слои тюля Костя искал то, что нужно срочно утешить. Он глупил и больше так не будет, конечно не будет.       — Со мной, пожалуйста, Кось, только со мной. Нам же и так мало времени осталось. Со мной, — Ник животом примыкал к телу, липкую от нервотрёпки одежду хотел разорвать на себе и, когда нашёл плечо за рукавом футболки Костика, начал целовать его. — Только не бросай ради него меня. Я устал не быть с тобой.       Ещё один слой и Костя обхватил бёдрами бёдра, обнял руками голову и оказался во власти своего Ники так, что было слышно как колотится его сердце.       — Всё хорошо. Мы успеем. Всё успеем с тобой. У нас ещё жизнь.       Под ногами шлёпали брызгами лужи, отражая полумесяц ночи и рекламные вывески. Почти Голливуд, почти мечта. Ники вцепившись в руку Субботина вскочил на парапет вдоль набережной, чтоб казаться чуть выше и вышагивал плечо плечом к нему. Успокоились. Поговорили. И город вокруг со временем затих, уснул, пока Субботин, глядя в карие глаза на кухне рассказывал всё, что было прошедшие два дня. Ник даже повеселел от историй из караоке, посмеялся над любвеобильностью Романа и пообещал, что четвертует Костю, если тот ещё раз пропустит концерт Толмачёва. «Клянусь всеми франкоязычными странами, что никогда. А сейчас, пошли гулять» — бросив привинчивать карниз обратно к потолку, заключил Костя и оба двинулись по своему личному Большому Городу. Как в летние добрые времена.       — Наши отношения надо было начать с твоей мне фразы — «Толмачёв, ты тупой ребёнок», — восклицал Ник, перешагивая по плитам парапета модельным шагом.       — Зачем бы я тебе врал? — хмыкнул Костя, накинув ему на плечи свою куртку.       — Ну, я же правда туп.       — Если со временем это проходит, то нет, не туп. А ты сейчас со мной, значит прошло.       Ник обнял его за руку, приложив щёку к сильному плечу.       — Даже я в этом не уверен.       На задворках ума ещё шатались умозаключения о том, что нужно узнать — кто такой Рома, — чтобы оправдывать все, до единой надежды Субботина. Костя это чувствовал и морщил нос, когда Ник выставлял себя наглецом, — «Не будешь собой, тогда Роман и наши с ним переписки возобновятся». И Ник быстро возвращался в своё смирное, тихонько хохочущее состояние. Быть собой полностью он сиюминутно решил с этой минуты.       Они остановились у причала, слушая плеск волн о последнюю ступень, и где-то на правом берегу блеснула вспышка от красной лампы телевизионной вышки, отмерявшая вместо часов время. Полночь. А рядом с водой Никиту любится ещё сильнее. Но полночь...       Костя ухватился губами за ухо своего парнишки и прошептал:       — Сколько у нас есть времени? Когда родители заметят, что тебя нет дома?       Ник загадочно улыбнулся, привстал на носочки и зеркальным шёпотом ответил:       — Сколько захочешь. Я теперь с тобой до самого конца, Кось.       Телефон Толмачёва был выключен — забыт в квартире Кости, отец в курсе, что сын куда-то ушёл — дело молодое, пусть гуляет, — мама три дня с сыном в молчании — он перед ней завтра извинится. А Костя запрыгал от радости, подхватил Толмачёва на руки и едва не сиганул вместе с ним в Большую Реку с разбега.       — Да ты ж мой яхонтовый. Ну, вот, а говоришь туп.       Под утро они всё ещё не расстались. Костя смотрел на спящего поодаль от себя Толмачёва и скрещивал пальцы, чтобы всё, больше он никуда не уходил. С щеки Костя легко убрал упавшую ресничку и запланировал перед занятиями заскочить в мастерскую — сделать Ники вторые ключи от квартиры. Что постоянно за зря тревожить герань в подъезде?