весна-лето 1889 г.
За родовое поместье Самуэль принимается с прежней активностью, что не потускнела к весне. Для Эммы получилось построить небольшую теплицу. Она же настояла посадить во дворе несколько кустов ягод и, конечно же, цветов. Для Фрэнка сооружена качель: теперь он не отлипает от нее, примазанный забавой и ребячеством. Дом поднял старое, кувыркнулся в пыли и принял здоровый цвет. Дров предостаточно, на крыльце чисто — появился повод встать, зарядиться на общее дело, которое приукрасило плоский быт. Это все вполне в духе Самуэля — чинить, искать применение, возвращать к жизни. Но для того, чтобы сделать лучше себе и остальным, ему потребовалось четыре года. Невнятных скитаний и бродяжничества, что оставили после себя ощущение большого обмана, — так определил для себя Альберт. Альберт пытался выслушать, перебрать в насмешках и звуках правду. Но старший брат держался достойно: рассказывал много и почти ничего. Впрочем, Альберт не принимал участия даже в семейной работе, не то что в словесном позерстве Самуэля. Он вмешался лишь раз, чтобы отговорить полную энтузиазма мать от наведения порядка в часовне. Они с Самуэлем привели весьма убедительные доказательства, которые сконцентрировали Мэри на целях более близких. «Тогда не изволил бы ты починить напольные часы отца?..» — ненароком попросила она на пороге лета. Разве Самуэль может отказать? Последним проектом стала покупка твердотопливного котла. Он объяснил домашним его достоинства и свойства. «Это нерационально, если ты хочешь пытаться подать отопление во все комнаты», — Альберт с трудом представлял, сколько потребуется дров или торфа для постоянной работы устройства зимой. И сколько же от него будет смолянистой гари, которая непременно осядет на стены и пол. «Пока только ванная», — скромно очертил Самуэль. Вложение оправдало себя. Какой горячей ни была бы вода, как ни затыкали окна, в уборной неизвестно откуда дуло. Но постоянно нагревать на кухне воду, а потом тащить ее наверх, слишком мучительно. Но теперь Альберт может в полной мере насладиться тем, как мокрый жар обволакивает кости, кожу и… сорочку. — Поверить не могу, что ты до сих пор купаешься в одежде… — у Самуэля не находится ни удивления, ни насмешки. Он приподнимает брови, смывая со лба мыло и морщины недоумения. Альберт чуть ежится. Благо, ванна стоит так, что купающийся находится спиной к туалетному столику. — Тебя не касается… — жуёт он, пытаясь хотя бы почувствовать, чем занят его брат. Вопрос экономии определил правило: ванну занимают два человека одновременно, пока горит уголь и поднят пар. Фрэнк спокойно ходил к той «паре», какой ему хотелось. Но ему завсегда лучше в компании матери и бабушки. Совсем юный возраст — пять лет — позволял сидеть на скамейке рядом с женщинами, плескаться в тазу или даже большой ванной, в которой он тонул и которую боялся как глубокое и жесткое место. Альберт обхватывает свои колени, выпирающие из воды острым рифом, из детской привычки. Плотный пар обдает тело, которое несколько успокаивается, когда наступает словесная тишина. Самуэль перекидывает через плечо полотенце и пронзает целостность безмолвия как будто бы назло: — Июнь шпарит, а он в кипятке сидит… — это не похоже на осуждение. Но что тогда, если не оно? Раз не понимает, то непременно осуждает. И все равно смеется доброй манерой. Ведь когда Самуэль обманывал Альберта хорошим отношением, а потом высмеивал за простодушие, он говорил не так… мягко? Поэтому Альберт ничего не отвечает. Верить нет причин. Ему это не нужно, ровно как и разбираться в намерениях столь спонтанного человека. Оглянувшись, он не нашел ковша. Тот остался у тумбочки, забытый и лишенный применения. Альберт замыслил подняться, но тяжелая одежда потянула к чугунному дну. Внезапно услужливая теснота ткани обратилась в трудность. Уследив за взглядом брата, Самуэль поспешил потянуться к нужной вещи и взять ее. Ковш плюхнулся и, не набрав воды в чашу, тут же всплыл лодкой. Альберт пригреб утварь к себе, но даже не успел поднять: брат берет ее сам, зачерпывая до краев. На затылок полилась горячая вода. Она мочит волосы, утяжеляя, и стекает по спине обратно в ванну. Альберт почему-то не возражает: против такого широкого жеста нет смурости. Лишь немного недоумения и столько же расслабленности, благодаря которой глохнет тревога. Самуэль поясняет почти сразу: — Так будет быстрее. Его рука невесомо касается головы, опасаясь напомнить что-то плохое. Но это нужно, чтобы мыло схватилось на коротких волосах, чтобы смылась пена, чтобы время работы котла не прошло даром. Самуэль уже делал так. Еще в детстве, когда мать таскала им огромные кастрюли с кипятком, и заливала воду в тазы. Все они мылись на кухне, за ширмой, изначально выглядевшей как занавеска. Но когда Эмма подросла, то она сменилась на тканевую, с перегородками, так похожими на гармошку. Через неё ничего не было видно — только плотные барочные узоры. Мэри, кутая Эмму в полотенце, говорила: «помоги брату, Самуэль, пока он соберется, вся вода льдом пойдет». Тогда он закидывал голову назад, словно та еле держалась на шее, цыкал и выдавал навроде: «вот черт, да почему я?». Лицо матери менялось, точно свертывалось, как несвежее молоко. Она судила усталостью и уроком: «что за выражения, Сам?! А кто еще? Сестра твоя?». Постоянное «кто еще?» дышало ему в затылок не один год. Эмма с накинутым на голову полотенцем, точно с вимплом, показывала старшему язык и убегала, шлепая мокрыми ногами. Она чуяла свою особенность, оторванность от дел и хлопот братьев. Тех сталкивали лбами в идее единства и неравноценного союза. Попечительство над Альбертом было таким нестерпимым, что вся вина перекладывалась на одно лишь его существование. С сильным, но хорошо скрываемым раздражением Самуэль ждал, пока Альберт снимет одежду. Не до конца — на нем всегда оставалась нижняя рубашка. «Ты дурной, что ли?», — толкал его брат, но затем попривык, даже свыкся, хотя первые разы Альберт хорошо отхватывал за лужи в их комнате. С тех пор осталось неясным, как он успевал переодеваться незаметно и быстро, еще и вывешивая мокрую одежду у камина. Наверное, он поступает так до сих пор. Но теперь никто не может осудить или ударить за это. Да и Самуэль больше не вынужденный, но почему-то все еще изображающий участие. Обычно после долгой разлуки люди выглядят почтительными и милыми. Их ничего не обижает и не злит, они настолько преисполнены светом, что кажутся лучшими из созданий. Но вскоре фарфоровая глазурь стирается, и ты вспоминаешь, почему все сложилось так плохо. Надлом бровей и кривизна губ — симптом неизбежной черствости, что никак не наступает. Самуэль держится доброжелательным, хотя впору и выявить свои пороки. Почему-то не спешит, не припоминает ни одну ссору, только улыбается загадкой. — Почему ты вернулся? — Альберт прислушивается к журчанию воды. Он прикрыл глаза, пряча стыдливость. Самуэль отпускает ковшик и выпрямляется. Засученные рукава сползают вниз, и он застегивает мелкие пуговицы на них с пространной усмешкой. Вопросы у Альберта наточенные, редкие и курьезные, но выверенные до идеальной формулы. Делиться настоящими мотивами сложно, особенно для Самуэля. Он легко присаживается на бортик ванны и ухватывается за оный. Альберт видит его ровную спину и плосковатый затылок, часть скулы и еще много прочих намеков на задумчивость. — Ну… — выдох его задевает верхние зубы, — вроде как понимаю, почему, а вот сказать не получается… Соскучился, думаю. Внезапно он плавнейшим образом разворачивается и опускается на колени. Локти занимают то место, где только что сиделось. Голова будто сама собой тянется к ним. Мысль присмиряется в тиши, становясь похожей на личное признание. Альберт больше не смотрит в его сторону. — Должен отметить, что я большой болван, — Самуэль смеется с ироничным апломбом, — раз полагал, что столица исправит мое настроение. Мама не спрашивала у меня такого. Эмма тоже. Но ты спросил… — Это закономерный вопрос. — Да, но все же приятный. — Я обратился к нему не поэтому. — Ты бы не хотел, чтобы я возвращался? Альберт не дал себе отчета как оперся руками и поднялся. Вода чухнула, отлилась от него, заплескавшись буйством. Она заходила вправо-влево, но ее не хватило, чтобы вытечь за борта. — Донельзя… безразлично, — вопреки своей резкости, Альберт чуть ли не бормочет. Тихо и непритязательно, комплектуя свой протест в полушепот. Он встает ногами на деревянный пол. Самуэль почти тут же выпрямляется из гурьбы, но не успевает ничего сказать. Брат, вытянувшийся еще раньше, подчеркнуто-угловатый, укрытый промокшей сорочкой, словно обтянутый прозрачным мрамором, застыл в спешке. — Эй?.. — только и роняется между руками, что хватают полотенце. Самуэль не приближается, хотя и стоит подле, свидетельствуя, как Альберт собирается. Настолько занятый собой, он даже не переживает, что мокрый; даже не дрожит от неизбежного сквозняка. Его лицо застывает в бескровном равнодушии. Он тянет на себя брюки, которые собираются на коленках и не идут по линии ног дальше. Если окликнуть или прикоснуться, то станет хуже — Самуэль знает наверняка. Потому он смотрит на это бессильно и даже грустно. Разве он что-то не то сказал? Разве был неосторожен? Все слова, адресованные его младшему брату, должны быть стерильными. Иначе произойдет Неясное. Оно всегда разное, зацикленное и не похожее на другие Неясности. Словно на чело опускается клеймо сумасбродства, которое ломает стройность без того горбатого нрава. Альберт, промочив сухую одежду, выбирается из комнаты в полнейшем раздрае. Он делает это быстро, позабыв о носках и обуви, и выбрасывает себя на простор коридора. — Боже мой… — Самуэль ведет ладонью по лицу, выйдя к дверному проему. Он прижимается к нему и глядит чересчур жалостно: — Не упади только… Альберт!***
— Давай, Фрэнк, бей! Солнце заливает газон, путается в листьях дряблого орешника. Трава взбивается ногами — уверенно с одной стороны, по-детски косолапо — с другой. Мяч летит дугой. — Молодец! Хороший удар! Июль случился особенно теплый и мягкий, но не знойный, — в общем, добротный до времяпровождения на улице. Самуэль и без того стремится быть вне стен, в безграничном властвовании природы, а теперь нашел хорошую отговорку — «поиграть с племянником на свежем воздухе». И ему правда, правда нравится смотреть и участвовать в улыбках Фрэнка. Чахлый мальчик ставит перед собой мяч, который ему вернули точным пинком. Он придирчиво примеряется, оставаясь недовольным тем, что мячик все клонится куда-то вправо. Его ось очень, очень хочется выправить. — Милый, ты не уравнение решай, просто вмажь по нему хорошенько! — Самуэль задиристо рассекает кулаком воздух как бы в подмогу ободряющим словам. Фрэнк будто ждал этих волшебных восклицаний. Разрешения проявить себя, показать, что он умеет и хочет не только заучивать цифры, но и резвиться ребенком. Эмма запрещала ему любое действо, которое могло даже теоретически его травмировать. Нельзя громко кричать (даже при том, что он не мог), беситься, бегать по этажам и уходить далеко от взрослых — пожалуйста, Фрэнки, это все ради твоего блага… Самуэль говорит противоположное и ни о чем не умоляет. Только подстегивает, разрешая разбежаться и влепить ботинком по мячу! Тот покатился прямо и быстро и, наткнувшись на лакированное препятствие, чуть подпрыгнул. Альберт даже наклоняется, чтобы взять его. Самуэль присвистнул. — С твоим талантом можно покорять Лондон, — он смеется и приглаживает еще тонкие усы, даже не поняв, что брат подошел ближе, чем было им принято. Это веселье грудное, но легкое, как взлетевший пух, от которого завсегда чешется нос. Фрэнку нравится, и блеск его больших глаз даже не оттесняют мутноватые стекла очков. Они смотрят друг на друга с простотой чувств, без утайки и хитросплетения. Даже Альберт точно определяет привязанность, которая случилась между дядей и племянником. — Пасуй, — наконец, Самуэль замечает его. Простояв в замешательстве пару неприятных мгновений, Альберт почти вталкивает мяч подошедшему брату. — Да не мне! — недовольно цыкает он и, оттолкнув руками от груди, подкидывает мяч в нужное направление. Фрэнк тут же находится, срывается и с неловкостью предотвращает гол. Беззвучный смех выражает счастье мальчика. — Ты что-то хотел, Берт?... — неотрывно смотря на племянника с отчего-то появившейся грустью, спрашивает Самуэль. — Да. — Фрэнк, мы отойдем, поиграй пока один. Прежде чем уйти, Самуэль легко потрепал ребенка по голове, раскинув волосы по круглому лбу. Вместе с Альбертом он вышел на передний двор, оставшись наедине. Без шума листвы кедра и орешника — шума о чем-то далеком и мертворожденном… Альберт не успевает обратиться, как голос брата несколько тревожно спрашивает: — Почему он не разговаривает…? Ему уже шестой год… Я думал, что он просто стесняется меня. Но он ведь хорошо понимает речь, делает то, что ему говоришь. Мычит изредка, улыбается в нужный момент. Неужели?... — Самуэль только и смог что обвести указательным пальцем вокруг губ. Альберт прячет ладони в карманы, сжимая в их глубине пустой пузырек. Он следует чужому неторопливому шагу. — Нет, он не глухой. И тем более не глухонемой, ты сам это отметил. У него очевидная алалия, это не одно и то же. До тебя он не особенно сильно любил играть и общаться. Слишком много информации из внешнего мира, с которой ему не удаётся справиться. — Эмма показывала его врачам? — Да. Аномалий с языком и нёбом нет. Она считает, что различные умственные задачки помогут ему поскорее заговорить. Сомневаюсь, он даже лепечет изредка. Самуэль тяжело, словно паровик, вздыхает. Его пальцы ощупывают поясную сумку, выполненную в индонезийском стиле. Она легонько билась об его бедро при ходьбе, а кисточки трепались как колоски пшеницы. Отстегнув ремешок, Самуэль достал курительную трубку, рассмотрел ее и заложил в рот. Альберт косит на начавшийся ритуал со старым недовольством: ему не нравится дым, такой тяжелый и крепкий, еще хуже, чем от сигарилл. — Почему ты не куришь обычные сигареты? — коротко режет раздражение. — Тогда на меня не напасешься, — приминая табак и пожевывая мундштук, говорит он, — буду очень много курить. А так — не больше трех раз в день… И вкус совсем, совсем другой. Не попробуешь — не поймешь. У Самуэля все еще большие проблемы с самоконтролем. Но здравый прагматизм удерживает его, отбирая всякую пагубность как затратный излишек. «Не попробуешь — не поймешь», — как мастовито, как избранно. — Знаешь, Альберт, мне больно за Фрэнка. Видеть, как он радуется, но не может даже высказать это обычным детским средством… Помнишь, когда мы были маленькими, то ходили втроём к холмам, к тем, в предгорьях? Я тогда придумал играть с эхом. Набрать воздуха в легкие и ка-а-к крикнуть… И сравнить, кто из нас будет громче. Мы с Эммой кричали и смеялись. Но ты не хотел… Эмма, помню, сказала, что ты не хочешь, ибо… — «Твой брат все равно победит», — отрезает Альберт. Он мечтает, чтобы Самуэль замолчал, перестал вдаваться в излишние сантименты, которые не имеют никакого значения и смысла. Тем более в разговоре о Фрэнке. Он не похож на своего племянника, рожденного по прихоти одинокой неразумной девушки. Он — случайность, бесплодная греза, обреченное создание, не осознающее свое незавидное положение. Фрэнк рожден из почвы, без всякого вмешательства крови, он использовал тело своей матери, чтобы выбраться наружу, пробиться, точно цветок — и не перенял ничего жизнеспособного. Он слабый, отвергнутый людьми, взлелеянный диким садом и душащей, больной любовью Эммы. Это плохой эксперимент, не выделяющийся, а даже значительно уступающий зачатым «естественным» путем. Сестра поверила в свой ограниченный талант. Сестра задумала осчастливить себя, но породила еще одного страдающего калеку. Таких не примет мир, не примет человеческая жестокость, и даже Самуэль смотрит на него сверху вниз, не задумываясь о Фрэнке как о существе самостоятельном. Дело не в том, что он ребенок. Дело в том, что он никогда не сможет стать взрослым. Он неправильный, за него всем стыдно — за неумение говорить, за неловкость, за отшельничество, за ублюдочность. Его нельзя показывать остальным, его род неполон. Фрэнка никогда не ждали, он не нужен никому, кроме Эммы, которая таскает его как тряпичную куклу и намерена опекать вплоть до старческой кератомы. И вся эта непоследовательная попытка выявить одинаковость вызывает только гнев. Самуэль ничего не знает. Он не понимает и не поймёт, почему Вандербумы каждый раз извергают в свет подобное убожество. И ничего приятного или выдающегося в том, чтобы напоминать Фрэнка, нет. Сколько они протянут с его немотой? Как скоро бросят? Альберту ничуть не жаль зелья молчания. О, результат стоит того!.. Вот бы, вот бы все сказать прямо сейчас, выпалить как на духу… Гордость колет горло. Воздух из ноздрей выходит разряженным. Но Альберт никогда не злится открыто. Только исподтишка, так, чтобы кроме него никто не обратился взглядом в саму суть. Он даже забыл, о чем думал попросить брата. Чтобы сгладить взвинченность, он не дает Самуэлю выпаливать свое нытье дальше: — В любом случае, есть способ, который снизит уровень непонимания. Я намерен продолжить обучать его жестовому языку, — Альберт нервно убирает волосы с хмурого лба, стараясь зациклиться на своей милосердной и сообразительной услуге. Самуэль резко поворачивает голову. «Я — Самуэль — Любить. Он — хороший», — это первое, что выкрутил своими негибкими пальцами Фрэнк, когда дядя занимался с ним. Тогда Альберт впервые, после долгого затишья, ощутил голодное намерение переломать каждый маленький фаланг, выдрать те из сухожилий. А затем — подать Эмме их убожество на бархатной ткани — не в честь ценности костей, а красоты совершенного преступления. «Ты воспитала мягкотелого глупца; вот и все, что из него можно сочинить», — заливалось сердце. Лицо Самуэля рисуется теплыми и родными мазками. Он вмиг перестаёт выглядеть понуро, вытягивая улыбку, которая придает ему светлости. Трубка уже затлела; поднялся терпкий запах. Затяжка сотворилась легкая и быстрая. Белой струёй вышел дым. — Ты… Учишь Фрэнка? Выражать слова?.. — озарение украсило его. Удивление быстро перешло в нескрываемый восторг, — это очень мило с твоей стороны! Черт возьми, Альберт, ты поистине умен! И когда ты успел освоить педагогику для немых? Страсть до насилия вдруг покрывается шёлком похвалы. Влияние хвальбы велико, но доверять подобным чарам чревато. Пусть приятное побудет рядом, поластит какую-то часть, но не проникнет под кожу, не зацветет признанием. — Не то чтобы это сложно. — Ты даже сам не представляешь, на какие замечательные вещи ты способен! Альберт прекрасно знает, на что он еще способен. — Для тебя это пустяк, а для нас, для самого мальчика… Так он все это время что-то пытался мне сказать, так? Не просто махал руками?!.. Он трогает Альберта у плеча, постепенно берется и второй рукой, чтобы ласково приобнять. В нос тут же ударяет запах травянистого лосьона, испанского сладкого табака и свежей благодарности. Вся нелепость ситуации вызывает у Альберта надорванную улыбку. Разве случился бы такой выпад, если бы Самуэль знал? Нужно спросить, не вынес ли он с террасы деревянный ящик с алхимической посудой и в особенности — ретортой, вычищенной и выставленной на солнце. — Отпусти меня… Подошедший Фрэнк резко смущается, когда замечает травящий взгляд Альберта, направленный из объятий прямиком на него. Самуэль выпускает тяжкое «прости, забылся», и поворачивается к племяннику с совсем другой, успокаивающей и ровной, эмоцией. С той, что раздарена всем, сохранена для всех, кроме брата.