сентябрь 1890 г.
Детский крик надрывом пугает округу. Эмма тут же порывается с кресла, растерянная настолько, что отложивший книгу Альберт перенимает ее тревогу. Они оба бросаются на улицу. Сестра — ведомая материнским страхом, брат — возгласом, что взбередил его ум и натолкнул на смешанную мысль сожаления и надежды. Сожаления, что племянник смог закричать; надежды, что последний раз. Они выбегают и видят Фрэнка, облитого слезами, но первоочередно — измазанного собственной кровью. Из носа хлещет алое, заливая белоснежный воротничок и руку Самуэля. Его же лицо лишено малейшей дрожи: он сосредоточен только на том, чтобы успокоить ребенка, которого поднял с земли и теперь хочет отнести в дом. Эмма бросается вперёд с праведным гневом, заставляя брата застыть: — Проклятье, Сам?! Что ты наделал?! — она выхватывает из вялой хватки сына, словно выцепляя ногтями, но при этом не вредя и не пугая. Рев постепенно стал стихать, словно связкам что-то запрещало плакать. — Мы играли, я просто раскачал его на качели…. — Самуэль даже не смотрит перед собой, смиренно рассматривая руку, залитую вплоть до запястья. — Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не носился с ним?! Господи, да ты ручей тихий в поток превратишь! Чем ты думал?! — ее отчаяние скребло стоном, который выходил из утянутой корсетом груди болезненно и раняще. — Все дети так делают. — Кто — все?! Такие, как ты? О, ну да! Ты как был безголовым придурком, так им и остался! Не делай из моего сына себе подобного! «Как громко…» — только и думается. — Прекрати, иначе снова плакать начнет. Все кровью загадит пока ты тут наговоришься, — вдруг втискивается Альберт размеренно-здраво, но с таким цинизмом, что Эмма поджимает губы в невыраженном ругательстве. Она окидывает своих братьев осуждающим взглядом и, шурша полотняными юбками, уходит прочь. Ее забота выправит боль Фрэнка; она не отдаст его никому, зная, как тяжело заживают на нем любые раны. И Мэри, разморенная маковым сном, спустится из своей спальни на шум; отчитает дочь, прежде чем помочь со стиркой. Самуэль остался во дворе, почем не один — с грузом ошибки и присутствием Альберта. Пока он закуривает, Альберт примечает, как кровью напитаны фаланги. Красное быстро засохло, впитавшись в грубую кожу блеклым следом. — Пошли. Самуэль не сразу отзывается. Он, склонив голову, припоминает, как радовался Фрэнк; как показывал, что не боится высоты и скорости; как полетел вперед, прямо в склад камней у колодца… Самуэль морщится, осознавая, наконец, что страдание ребенка отпечаталось на его руках и рубашке. Он устремляет взгляд в интересующую сторону и обнаруживает брата возле ручного насоса для воды. Пара неосознанных шагов, и вот он садится на корточки, подставляет ладони под кран, ощущая ледяное. Он втирает холод, даёт грязной воде стечь под рабочий ботинок… — Спасибо, — все заслуженное Альбертом. Но тот и не претендует на что-то еще, увлеченный видом стекающей крови. Не звериной, а человеческой; сходящей не с кого-то еще, а с собственного брата. Столь цельного и безошибочного человека, что падение его кажется упоительным и катастрофическим — тем, что приятно запечатлеть. Они так похожи на жалкую долю секунд, став расписанными в единой палитре изъяна. Внезапно речь Самуэля упростилась, закоченев, как бывает всегда, когда он чувствует причастность к плохому. Пара кренных фраз, таких же действ, скрип калитки и понурое скитание до мощеного моста. Он уходит от своего промаха. Самый простой способ — зашиться работой и постоянным трудом. От усталости ломит спину и мышцы. Он давит на них, чтобы признать расслабление и расплату. Скорее всего, Эмма запретит ему проводить время с Фрэнком… А как смотреть на него самого? Ведь он поклялся защищать мальчика, а поступил так неразумно, без всякого самоотчета. Решил, что всегда подстрахует, не даст удариться или даже расстроиться. Самуэль так часто вынуждал других бояться и прятаться… Выплескивал ихор, словно тот пузырился в бешеном излишке; третировал по глупости, а затем по зову страсти, которая выводила из амстердамских драк несомненным победителем. Они происходили с ним случайно, между прочим, но обязательно завершались успехом. Успехом, что он не вымаливал и не просил, но который вручал назойливый случай и пустобрюхий шанс показать себя. Замахнуться один раз — закончить все. Вместе с тем обрывалось ненужное; и пускай кулак жгло несколько мгновений, это все казалось таким крошечным… Но ведь он давно устал от подобного. От своего преимущества. От нужды доказывать силу и поддерживать ее как единственное, на что он годен. От невозможности поддаться и признать над собой власть хоть чего-то. Свобода большого города пьянила, пока не стала привычкой, что вывела бой сердца на механическую работу во благо другим. Такими «другими» становились многие, пока не случилось понимание преданности Семье — той части, с которой он повязан высшим замыслом и высшим злом. Той части, что даст ему кров и милость, несмотря на всю скрытность и угодство. Где же теперь выученный урок здравомыслия? Заноза впивается острым нарывом. Лишь сжатое меж челюстей, шипящее «тс-с-с» говорит о страдании во внешнем мире. Самуэль не сразу сознает, что простонал лживо, ведомый нормой: ведь так делают все, стеная. От укола должно быть больно, от укола трясут рукой и причитают. В самом же деле — равнодушно. Он рвал кожу так часто, что теперь это не вызывает ни малейшего сожаления. Прежде чем прижать пилу к бруску дерева, Самуэль пропустил удар сердца: Ведь ему не стыдно перед Эммой. Фрэнк на него и не обижался. Он не считает себя виноватым. Как старшему брату и хозяину ему должно быть стыдно, но на душе — ровнехонько. Разве это не симптом? Не жестокосердие? Разве так можно? Ведь ему никогда не было стыдно даже за то, что шрам изворотил и без того дисгармоничное лицо Альберта. Он не вкладывал намерение навредить, только проучить, так почему стоит каяться и во всю его терпеть? Он не ведал о последствиях, не знал, что это недоразумение станет роковым. Но разве это Самуэль поселил в нем ненависть, разве не склонен он к ней по своему хотению? Он ведь уважает его, отныне и впредь. Если все так просто, так ясно, то отчего же поступается иначе? Есть ли вообще природное предопределение в его нраве, нраве сестры или брата? То глупость антропологов, ищущих в черепах приматов порок или святость, вписанную в их надбровные дуги. По такому разумению, Альберт был обречён не полученным шрамом, а родовым пятном, с каким явился в бренное. Сам Дьявол поставил его раскаленным железом — церковная притча во языцех. Такая же крайность, что и закупоренная судьба в позвоночном столбе. Ни закон Менделя, ни божий перст не определил ни его, ни брата. Лишь он сам. Безразличие — результат его собственный, тот, что косокрив и испорчен. И с ним неуютно соседствовать в одном теле. Кусок спиленного бруска глухо грохнулся на пол. Самуэль медленно, будто в лихорадке, опустил голову на неровно срезанное дерево. Для отцовских часов, что снова сломались, такой срез не подойдет.***
Мяч убито и нехотя катится прочь. Самуэль пнул его просто так, между прочим, между мыслями. Те взялись из губительного для его натуры безделья. Парад долгих размышлений вселил в него растерянность. Он притих, размолчался до грусти, и ни у кого не нашлось способа выяснить причину. Всем казалось, что источник все еще связан с Фрэнком. Оттого терзаемая за свою же горячность Эмма вывела его на неловкий, но все же честный разговор. Она извинилась вчерашним вечером и произнесла: «Мне так не хочется, чтобы мой сын повторил хоть кого-то из нас… Я стараюсь оградить его от боли и научить только хорошим, возвышенным чувствам. Он заслужил этого больше всех… Раньше мне казалось, что он — дитя беды, которого я обрекла на суровое испытание. Но когда он улыбнулся мне, взяв меня за руку, и попытался что-то промычать, я поняла: это дар самих Небес. Фрэнк слаб, но не уродлив; он чист, словно родниковая вода. Мне стало так позорно за столь малодушные чувства. Теперь я не жалею его и крепко знаю: ему придется много бороться. Пока я рядом, я хочу помочь ему осилить этот путь. Надеюсь, ты хоть чуточку поймешь, почему я так опекаю его, так боюсь совершить ошибку…» Большая и всепоглощающая нежность охватила тогда Самуэля. Он вправду понял для себя кое-что: Эмма — лучший человек из них троих. И стыд, который он некогда выдумал себе, по-настоящему явился на порог сознания. Самуэль рассказал Ей о своей сестре сегодняшним утром. Несколько скупо и неполно, хотя такая утайка распозналась сразу. Она только растянула тонкие губы в обреченной милости, звякнула браслетом, запахла сандалом и красным перцем явно и чуть горьковато. Их беседа затянулась до утра и могла бы назваться исповедью, не будь Она так далека от желания судить или прощать. Именно потому Самуэль обратился к Ней, нуждаясь в принятии, а не советах. Она никогда не назидала. Только пела, как лежало на душе, сомневалась также душевно и песенно — так, чтобы Самуэль смог уберечь, расставить сомнения в соответствии с вызовами и угрозами жизни. Взамен Она выслушивала его метания и делилась волшебствами планеты, от которых он шутливо жалел, что так и не стал моряком. Тогда бы он мог поднять якорь и стать поистине свободным. «Прямо как ты», — сказал он Ей дружеским тоном, прежде чем огладить. «Я уеду завтра», — без предупреждения и какой-то подмасленной манеры. В лоб, так, что сбивается дыхание. Но Самуэль никогда не возлагал на Нее ни своих надежд, ни излишней опеки. Они прятались подальше от селения, среди лесной стоянки, изредка у въезда на главную дорогу. Он не навязывался, следя за Ее ловкими руками как за отказом или согласием. Пока что Она всегда соглашалась. Но на рассвете Она сказала, что ее ждут иные земли, иные предсказания, иные сны. Ничто в их взглядах не выдавало разлада. Так должно случиться, поскольку такова кровь. Она возникла как дым и до сих пор видится сквозь поволоку; Самуэль не уверен, что ему не чудятся эти завсегда полуприкрытые глаза и долгие, изнурительные речи о духовных цепях. Ему никогда не приходило спрашивать, ждёт ли Ее кто-то позади или же — дальше. Не спрашивал, что значат их прогулки и секреты. Она благодарила его за это чуткостью и добротой. Их связь случилась стихийно, как в помешательстве, а, ослабнув, стала совсем аморфной и непонятной. Слепой до будущего, но волнительной прямо сейчас. «Надеюсь, ты будешь счастлива в любом месте, в котором надумаешь остановиться», — Самуэль желал как товарищ, настолько непритязательно и смиренно, что Ей впервые захотелось заплакать на прощание. «Я хожу кругами, хожу зигзагами. Гляди и встретимся. Ты не сделал и не сказал ничего, что могло бы отвадить меня». Самуэлю стало не по себе, совсем тесно и жестко: наверное, с ним случилась первая дружба, в которой его изъян остался незамеченным. Обида хлестнула по спине — очень хлипкая и больше грустная, чем требовательная. Такие женщины не вышивают на платках свои инициалы для избранника — оставляют жгучие поцелуи и пряность сожалений. Его желания не играют для Нее никакой роли. Да и разве могло бы между ними случиться большее, чем приключение в открытом океане, запутанное скитание на границе страсти и шепота длиною в год? Разве он достоин увлекать надолго, да так, чтобы отворачивать от всех сокровищ мира? Самуэль сам бы предпочел неизведанное рутине и обязательствам. Он будто сообщал Ей: «делай то, что хочешь; делай то, что я не могу». Самуэль Вандербум здесь, на Расти Лейке, когда Ида Рейзигер — нигде и вместе с тем — всюду. Когда он снарядил деревянные колеса телеги железным обручем, когда помог запрячь лошадь, она в последний раз обратилась к нему: «Нет ничего дурного в том, чтобы скучать». Ида поднялась на ступеньку повозки и провела пальцами по нагрудному карману Вандербума. «Ровно как и просить остаться. Дай себе время, позволь себе признать. Твой аркан Смерть, помнишь? Каждый раз гибнуть, чтобы видеть по-новому». Ида будто бы дала надежду на что-то, но почему-то жестоким, расплывчатым образом, сохранив на открытом лбу Самуэля опекающий поцелуй. Наверное, они больше не встретятся. Он прижимает ладонь к своему все еще горящему лбу, раскинувшись среди душной пышности сада. Кажется, небосвод устремил на него всю свою неподъемную мощь. В любом случае, смотреть в высь отчего-то особенно пленительно. Ровно как и растянуться на совершенстве кисейного дня…