родовая травма

      …Самуэль размежил веки, словно и не дремал вовсе. Туманный, но цепкий до окружающего взгляд обрел живость.              Первое, что он видит над собой — Альберта. Его лицо, непроницаемое и будто насквозь прогорклое, показалось вместе с солнечным полуднем. Ладони брата уперлись в траву, а сам он затмил всё: и диск небесный, и далекие виды гор, и звуки беспечного сентября. Это — нависающая близость, странная и застающая врасплох. Альберт стоит на коленях, прижавшись ими почти вплотную. Но его дыхание, застрявшее в горле, даже не щекочет кожу. Только глаза, взирающие будто бы из мрака первозданности, указывают на вторжение. В них зеркалит страх разоблачения.              — Что ты делаешь…? — Самуэль опускает голову вниз, чтобы получше рассмотреть представленную неожиданность. Она не кажется ни опасной, ни смущающей.              Альберт смутно теряется, не зная, как себя вести. Но ему некуда бежать и негде скрываться. Пальцы сжимают влажную почву, словно сей жест обязуется помочь победить самого себя. Но голос его — сама крепость:              — Проверял, дышишь ли ты.              Насмешка примяла щеки глубокими ямочками. И правда, сколько он здесь пролежал?.. Самуэль щурится, содрогаясь грудью от невыраженного смеха. Внезапно его взяла всеохватывающая мысль: если бы он умер сейчас, ничего не поменялось. Земля осталась бы круглой, воды продолжили течь, вороны — кричать, а дерево Вандербумов — тянуться вверх. От подобного заключения не стало ни хуже, ни лучше. Даже свободно. Он взглянул на карманные часы: Ида уже далеко, озабочена путём, что ей предстоит осилить, а не тем, что оставлено позади.              Альберт успел подняться и отряхнуться от свежей земли.              — Постой, — Самуэль давит на глаза, чтобы прижать остатки дремоты, — пойдешь со мной до озера?..       

      ***

             Хотя Самуэль и не спал всю ночь, это нисколько не отразилось на нем. На расхлябанность намекают только непричесанные волосы: всегда сильно набриолиненные, сейчас они поддаются легкому ветру и хохлятся на макушке. Он приминает их настойчиво, с попутной шуткой, делясь теми же рассказами о вдохновенной работе и окружных землях.              За все годы он изменился только в росте и мужественности черт. Физический труд укрепил и без того сноровистое тело, и хотя Альберт все еще — и до самого конца — выше, прижимистость брата вынуждает чувствовать себя… недостаточным. Слишком неполным, будто половинчатым и непригодным для рудников празднества.              Альберт смотрит перед собой, пробираясь через рябой лес. Так же, как он чует свою слабость, он чует бегство в словах Самуэля. Ему проще делиться о том, что случилось или случается где-то за пределами: в городах, в парламенте, у соседей, героев книг или мертвецов. Он с жадностью затрагивает все, кроме себя самого. Даже когда говорит о поездке во Фландрию, впечатления растворяются в летописи фактов:              — В Маастрихте все, на мой взгляд, унылое и холодное. Такими кажутся многие города-крепости… Неприступные и высокие. От этого города так и веяло началом веков. У главных ворот есть узкая река. Пока сидел там — весь продрог, по-злому ледяная какая-то… И вдруг, пока смотрел на воду, я вспомнил дом. У нас ведь она наоборот, теплая вплоть до ранней осени.              Самуэль смотрит вверх, стремясь разглядеть в небе знаки хорошей погоды. Ни одного облака. Как чýдно…               — Городские ворота зовутся «‎адскими вратами», ха-ах. Интересно, почему?               «Все, о чем он рассказывает, можно узнать из книг. Неужели ради этой информации стоит покидать привычное место и мириться с чужаками?» — думает Альберт. А затем, спустя недолгое размышление, выдает:       — Город нуждался в хороших оборонительных сооружениях, поскольку находился на границе различных герцогств, — он, само собой, читал об этом: — Лимбуржцы становились жертвами набегов и разорений. Поэтому они и возвели стены, которые должны защитить их дома. В этой же крепости хранился порох для пушек. Они жили среди врагов, но в то же время могли подорваться от неосторожности своих же жителей. Полагаю, это и надоумило применить мифическое название.              Альберт не сбивается в речи — тот редкий случай, когда абстракции выходят у него цельно и ровно. В духе академического изложения, иссушенно и скучно. Но Самуэль выслушивает и слышит:              — Как грустно. Назвать свое спасение Адом.              Они проходят мимо скудного лесоповала, который не меняется с их детства. Кажется, дряхлый валежник образовался не от сруба топора, а от времени и разложения.              — Так… Что ты забыл во Фландрии? — Альберт хотел бы спросить больше.              — Сопровождал баржу с товаром, — он говорит намеренно быстро. — О, кстати! На ней я познакомился с одним иностранцем. Я не понимал его, но у него были ну о-очень яркие повадки! Он то ли грек, то ли итальянец, может, сефард… Но все сефарды знают голландский. А этот — знал едва.              Альберт впервые поворачивает в его сторону голову, как если бы притаившийся зверь услышал копошение в жухлой листве. Точные контуры, наметки личного делают внимательнее.              — Старше меня лет на пять, моряк с черными кудрями… Много где побывал. Он научил меня правильно чистить гранаты. Знаешь, наши привозные ведь испанские. Кожура у них, ну, совсем белая. Как у яблок. А когда он показал мне тару со своими гранатами, то я даже удивился. Темно-красные фрукты, чуть ли не кровяные… Как на картинах.              — Хотелось бы увидеть, — влекомый цветом и вяжущим описанием, Альберт не понимает, почему отвечает в таком духе.              — Обещаю, я найду! Теперь я знаю, где, — у Самуэля случается очередная улыбка в исключительном угождении, что нежит душу и взывает к милости. Каждый раз, когда он изволит радовать мир добрым чувством, кажется, что он наполнен грустью или же находится на грани плача. Может, дело в надломе ранимых бровей или разрезе опущенных вниз глаз?..              В сочетании с клятвой это выглядит пылко.              Вдруг он останавливается, выставляя руку в сторону, и тормозит Альберта. Тот подчиняется, но остается на месте, когда походка Самуэля становится робковато-тонкой, словно следящей. Он делает шаг на прогалину, заросшую высоким пахучим сором, прибивается плечом к одинокому дереву. В его жесте возникло приглашение для брата. Альберт не стал возражать.              Они увидели, как янтарная течь сходит с широкого ствола липы, тянется из раны и копится в одном месте. В каких-то местах проявились большие капли, напоминающие медовые слезы: смолу любят пчелы. Она избыточна на всех кривых деревьях, но на этом — в особенности. По всей видимости, оно умирает и, не выдерживая, выбрасывает из чрева все соки. Брызжет остатками здоровья, изливаясь тягучим нектаром.              Еще в отрочестве Самуэль любил садиться у огромных корней, подбирать ноги к груди и ковырять с вяза смолу. От нее всегда липли пальцы. Липнут и теперь, когда он отрывает с коры несколько «гроздей‎», качает их в ладони, перебирая, а потом вытягивает перед братом:              — Осталась ли смола такой же сладкой как в детстве? — сквозит печаль об особом, лично-лживом видении, старательно выстроенном поверх стыда.              Хмурость Альберта сопутствует перебору наклоненных плеч, неуютному взгляду и желанию пропасть. Старший брат не понимает, что и каким образом беспокоит; стоит дураком, дразнит, не ведая этого, и делится с тем, что по мальчишеству наоборот забирал и прятал.              У маленького Альберта ни разу не выходило отковырять камедь. Но ему настолько хотелось заполучить ее, понять, зачем ее жуют все дети, раскусить блестящую красоту, познать волнующую твердь на зубах, что он, не выдержав однажды, просто-напросто прижался губами к древесной коре. Самуэль, конечно же, высмеял его, найдя жалким и неспособным.              Смола с детства горчит, так и не доставшись.              Камедь похожа на самородок, особый минерал с тайной силой — Альберт рассматривает ее, направив на солнце. Через нее видно подслащенное небо, легкую рябь и коричневые затемнения. Он положит смолу в колбу, переплавит на алхимическом огне, превращая в жидкость; закупорит, пометив тайным символом; запечатав, спрячет на высокой полке под свой рост и не расскажет никому. Потом.              Под ногами постелена старая ткань, нужная, чтобы одежда не пачкалась прибрежным песком. Не только Альберта, но и Самуэля, который сбрасывает ее как отмершее и ненужное.              — Вода уже не летняя, — Альберт сгибает ноги в коленях, спрятав смолу в карман.              — Ты всегда так говоришь, — прежде чем спустить бриджи, Самуэль расстегивает пуговицы на крепких голенях. Иначе штаны дурно сходят вниз.               Альберт не может не заметить: его брат наклоняется, чтобы стянуть с изгиба икр плотные гольфы. Быстро и без промедления складывается рубашка, жилет, галстук и — охотничьи бриджи. Самуэль оставляет на земле одежду без всякой двойственности, и Альберт, находя ее в себе, не хочет смотреть.              Такая свобода, такая смелость просто непозволительна.              Отчего-то все это кажется ему дерзким — открыто и очевидно следить за обнажением. То больше подходит для развязности брата, который не придает значения телу, словно за ним нет никакой уязвимости. Наверное, так должно быть у здоровых людей, не ищущих в своей внешности нелепое.               В то же время смотреть куда-то кроме просто не получается. Не выдержав противоречия внутри себя, Альберт лег на спину, чтобы небо возвысилось то ли спасительным, то ли карающим пластом синевы.              Со стороны озера слышится скромный плеск, перетекший в глухой звук преодоления водной глади.              Прохлада хватает за лодыжки беззубо и слабо, но пока Самуэль идет дальше по мягкому и полурыхлому дну, сердце начинает замирать от холода. Но холод преодолимый, существующий до тех пор, пока кожа горит жерлом, окольцованным металлом. Он делает глубокий вдох, чтобы резко наклониться и толкнуться вперед, от берега в бездну.              Озеро встречает его покорно, обступая со всех сторон — и тут же всплеск страха, восторга, смелости и отчаяния будоражат Самуэля, осиливающего темноту рьяно и со стиснутыми зубами. Его голова ныряет вниз. Под ногами — бездонность, выплыть из которой приятно вдвойне. Самуэль оказывается на поверхности озера чуть ли не тут же, шумно выдыхая. Внезапный перепад температур перестал хоть что-то для него значить. Свежесть и только свежесть.               Он чувствует каждую клетку своего организма, сгиб суставов, перекат закаленных мускулов. Его существо сжалось, чтобы нырнуть, пройти через глубину и подняться наверх с плеском рук по тихой глади.              Никакого сна. Никакого сожаления. Ида ничего ему не обещала. Он ничего не обещал Иде. Им всего лишь было хорошо друг с другом.              — Тс-с… И правда!.. Прохладная!.. — он разворачивается спиной к безграничному озеру, чтобы крикнуть брату.              Альберту не нужны проверки: это очевидно. По цвету воды, по тому, как нехотя смотрит на них, словно избегая. Озеру не хочется ни о чем знать, тем более — отражать от себя возгласы счастья-горя, слившихся в цельную массу улыбки, что так старательно давит Самуэль. Заплыв бодрит его, не дает закоченеть в основании души. Хорошо, что он не нашел еще какой-нибудь умопомрачительный способ навредить себе… Пусть лучше так. Хотя бы давно знакомо. Естественно для них двоих.              Альберт только приподнялся, показывая этим, что слышит и замечает. Он все сидит вразвалку, напоминая покореженный свал металлических столбов. Опираясь руками об землю, он выглядит еще острее, перекошеннее. Самуэль быстро зачесывает волосы назад — видно с берега — и снова ныряет. Природой дано надолго задерживать дыхание: в детстве эта способность помогала в различных выходках.              От таких фокусов лицо Эммы белело бестелесным. Она цеплялась за рукав Альберта, когда их брат додумался притвориться, что «случайно» упал с лодки и начал тонуть. Было неясно, что тогда чувствовать: столько всего, и это «столько» не помещалось внутри, оставшись за границами понимания. Но, наверное, когда Самуэль всплыл и рассмеялся, то Альберт испытал сожаление, а чуть позже — назойливое желание стукнуть веслом за такое издевательство.              Сегодня же всякое вредное начинание Самуэля выглядит дурашливо-безобидно. Почти не колюче, в чем-то — приглядно. В особом движении и заливистой игре находится покой, нет, успокоение от нахождения порознь и, тем не менее, рядом. Альберт свешивает голову немножко сонливо: ночь, отданная под расшифровку писем двоюродного деда, сохранившихся как фамильное наследие, напомнила о себе резкой усталостью. В такой меланхолии он обращает внимание на сложенные вещи брата. Среди их аккуратности и непогрешимости нашлось яркое свечение, выбивающееся звено. Точно змеей лежит цепочка, утяжеленная медальоном на конце. Похожую до сих пор носит мать с фотокарточкой отца — той, что стала для нее черным алтарем тревог и любви. В подобных изделиях всегда что-то запретное для остальных, взломать такой секрет — порыв особого порядка. Разве есть какая-нибудь утайка, которую Самуэль смог настолько хорошо сохранить? Что держится им у сердца?              Страшно убедиться, страшно представить…              Это — подарок? Это — конец?              Если он дорожит кулоном, если он — талисман сильных чувств, то почему снял, оставил подле того, с кем не хочет говорить честно и откровенно?              Чтобы Альберт нашел ответ сам?              Чтобы Озеро не смогло узнать и, разинув пучину, поглотить?              Альберт не любопытен; Альберт изыскателен и дотошен и, более всего, ревнив. Завсегда до знания, сейчас — до брата, его намерения служить возвышенному устремлению сердца. Он смотрит слишком долго, чтобы не захотеть взять.              — Что у тебя там? — Самуэль наклоняется вперед, упираясь в свои колени. От него тянет свежестью и холодом, улыбка внушает свет и испуг. Он появился бесшумно, испачкав ноги приветливым песком.              Альберт опускает голову и прижимает подбородок к груди, словно провинившаяся собака, и мнет кулак у кармана.              Задор очевиден:              — Покажи, — так увещевают дети, балованные и самодовольные.              Альберт кратко поднимает на него глаза, замечая, как его волосы почернели от влаги, прилипнув к круглому лбу.              Капли застыли на полотне упругого тела, напряженного в руках — видно прочность мышц.              Вся эта слаженность, могучая искусность загоняют в тупик, пытаясь вырвать из рук что-то неизвестное. Не ради открытия тайны, а просто так, потому что можно и весело.              — Ну!              Самуэль опускается на колени, чтобы начать дурашливую возню, и хватает Альберта за запястье, пытаясь раскрыть чужую ладонь. Он смеется тихо, но слышимо; начинает дружескую драку, которая разбивается об немое и слабое трепыхание. Альберт ограничен ерзаньем и поджатыми губами и, при всей скромности, — стальной хваткой. Коричневый пиджак перепачкан, складки все множатся, пока одежды старшего из них остаются выглажено-идеальными, далекими от этой сцены. Альберт не скидывает с себя брата, но не дает ему расслабить собственные пальцы. Ноги Самуэля мучительно стискивают его бедра. Вскрывается тайна иного толка.              Вдруг все пыхтение, вся несерьезность замирают в трауре. Теснота захвата братовых ног, болезненная и знакомая, напомнила Альберту об уязвимости. Он ощутил себя загнанным, как когда-то давно, и обрушившееся преимущество, такое блестящее и способное на многое, смутило его тело. Над ним встает исступление от мига, который подарил редкое удовольствие быть окруженным, раскрытым, подавленным и подчиненным.              В ушах надрывается кровь, стучит и отдаляет от звуков берега. Ужас от возможных последствий разрывает вены. Хочется зажмуриться и перестать быть, раствориться, хотя влечение, пульсирующее в низине живота, делает Альберта живым как никогда.              Самуэль предпочел удивиться. Он не сразу встаёт, убеждаясь, как всё откликается ему, сидящему сверху. Совсем скоро он понимает и сходит с Альберта, опускаясь рядом чересчур смирно и тихо. Виновность выписана на общем надломе; в нем происходит работа, поиск оправдания или, хотя бы, своей непричастности. Но посмотреть на брата все же стоит: держащийся локтями над землей, он вперяет на песок, притаившись за колокольным боем ошарашенного нутра. Трудно признать, трудно быть под прицелом тоскливого, потерянного взгляда Самуэля. Трудность считывается чрезвычайно легко.              — Такое случается, — неловкость выбивается вперёд. Скорее всего, это случайность, стечение обстоятельств.              — Случается?!.. — возмущение тушуется из-за стыда и отдает больше жалобностью, чем гневом. Даже позор не ослабляет возбуждения, только способствуя ему.              Самуэль отворачивается. Ни одна мысль так и не получается, ни одна идея, как исправить недоразумение, не посещает его. Он одевается под тишину и медленное горение изнутри, которое неизбежно доносится от Альберта. Самуэль интуитивно знает: так вышло, потому что это был именно он — притворяясь, что этой мысли в его голове не возникло.              Противоречивое, двойственное, сложное чувство сделало его пустым и снаружи, и внутри. Из поясной сумки достается курительная трубка, утрамбованная табаком еще утром. Она сразу и быстро плодит маленькие облака дыма. Самуэль собирается встать и уйти.              Но Альберт тревожно хватает его за рукав. Самуэль не возражает.               Когда он поворачивает голову в чужую сторону, то пальцы неуверенно отпускают предплечье. Он не видит, чего хочет от него Альберт. Но разве не красноречива просьба остаться? Если бы не прикоснулся, не выглядел настолько брошенным и просящим, Самуэль ушел. Теперь — не получится. Лицо брата чувственнее, чем всегда, и прижатая к губам ладонь — то, с чем нельзя оставить его наедине.              Он присаживается поближе, чтобы предложить мундштук. Альберт смотрит недоверчиво и мутно, словно через янтарную смолу, не решаясь направить взгляд выше протянутой трубки. В нем обнаруживается послушание, которое случалось нередко, пускай и нехотя. Но сейчас он податлив искренне, пускай все также непонятно для другого.              Мундштук стукнулся об зубы, но, быстро смекнув принцип, Альберт обхватил мягче. За глубоким вдохом — непрошенный кашель. Горечь ударяет в горло, дерет слизистую и увлажняет глаза, не знающие слез. Альберт сводит брови до копны морщин на высоком, темном от шрама лбу. Он не умеет курить трубки.              — Не нужно так глубоко затягиваться, — поясняется мягко, с долей терпения и наставничества, — только чуть-чуть… Это хороший, легкий табак… Немецкий. Подарил один знающий человек.              Самуэль решил, что сможет размягчить настрой брата; что сведёт его внимание в иное русло. Так же, как и свое. Вставит очередную болтовню, даст покурить, обманет и его, и себя. Любой жест теперь — нечто томное и личное, что больше привязывает и изводит, чем спасает. Он старается сглотнуть как можно тише, чтобы не выдать свое влечение.              — Хватит. Говорить. О других.              Злость превращает указ в настолько холодную резкость, что от него колет где-то в затылке.              — О ком я тогда должен?.. — совсем нехитро, но опасливо, прощупывая почву, неуверенно в себе и нем. Ошибиться в таком чуть ли не смертельно.              Самуэль смотрит на Альберта безотрывно, в одно мгновение взгляды становятся взаимными, а их откровенность — режет пополам: «говори или обо мне, или ни о ком». Зрачок Альберта чуть ли не матовый, с исключительным и редким качеством — страдать от все несбываемого предначертания. Над этим состоянием повисла сила, бо́льшая разумность Самуэля, которой осталось недолго во все растущем напряжении.              Альберта повернули на бок. Он принимает распоряжение собой шероховато, с мнимым бунтом. Живот напрягается для неведомого порыва, для побега внутрь себя, от стыда и близости. Но делается — ровным счетом ничего.              Пальцы холодеют незаметно и все сильнее, пока постоянно-теплое касается колена, скользит по шву брючины, чтобы обхватить. Самуэль ощущает чужую дрожь, которая мелко расходится под его касанием.               Почти незаметно Альберт отзывается Самуэлю, хотя сам его вид остается больше жертвенным, чем наслаждающимся. Он будто бы с виной и забвением смотрит куда угодно, но только не на брата. Поза, глухая и отринутая, навязана Самуэлем, она не меняется, выглядя искусственной и неудобной. Но будь все иначе, то Самуэль растерял бы звериную доля интереса. Того самого, что подступает к горлу плотным комом, требует продолжать под безмолвие совести.              Он хочет вторить этой странной чувственности, словно встречается с ней впервые.              Сев поближе, тоже на бок, Самуэль очерчивает себя рядом. Его рука знающе давит в надежде приласкать, вверить хоть немного покоя. Скрученность жил настолько крепка, что получается прощупать каждое зажатое место.               Теплокровная, широкая, тяжелая ладонь ложится на живот Альберта в утешении. Самуэль делается угождающим, почти заботливым — так, как заботиться просто немыслимо. Оттого в голове схожее немыслие; в ней нет ничего, кроме вялого «он ведь твой брат».              Он ведь твой брат, и у него раскаленный от страсти лоб. Соприкоснуться с ним — опалиться огненным котлом. Даже теперь Альберт не смотрит на Самуэля, хотя их лица друг к другу впритык.              Он ведь твой брат, и это не останавливает перед тем, чтобы расстегнуть его ремень. Альберт выжидает, боясь выронить выдох, который сдал бы в нем рабский трепет перед решением Самуэля.              Самуэль пытается встряхнуть себя этим опостылевшим напоминаем: «он твой брат». Несуразный, высокий и брошенный всем светом. Стиснутый, как хризолитовая челюсть.              Трогая его, окунаешься в нечто мрачное, по-своему красивое, когда одним сентябрьским днём осознаешь собственное уродство, омытое озером.              Широкая грудь Самуэля жмется к костлявой, но такой же, даже более широкой; сойдясь головой и телом, они все равно не держатся друг за друга и не обнимают, будто на то нужна особая связь. Не та, что брошена им случаем и злой кровью, а существеннее, проще, человечней.              Желая очнуться от наваждения, повторяя про себя «брат», Самуэль потерял смысл этого боголепного слова и — поддался.              Ему кажется, что он никуда не уезжал, всегда был здесь, под самой кожей. Так скучают? Так теряют чутье времени? Самуэль не помнит расставания, словно все бывшее с ним обрезалось, уменьшилось до одного дня, и теперь он забывает обо всем, касаясь влажной и горячей руки. Она покорно раскрывается: из ее плена выпадает пару камушков смолы. Ещё недолго плоть Альберта пробудет столь нагретой, пульсирующей от крови и стеснения. Суетливое напряжение бьется в центре выпирающих ребер — оттуда выходит ритм сердца.               Когда щеки Альберта краснеют до пошлой пунцовости, он, чтобы не выглядеть по-девчачьи, кладет свинцовую голову на плечо Самуэля. Острый подбородок давит на мышцы спины, но он не придает этой боли значения. Самуэль вдохновлён до другого, вслушиваясь в поверхностное и тихое дыхание. Оно опаляет ухо наравне с общей разгоряченностью, сводя к болезненным, бессовестным идеям. Что, если остановить движение руки? Спустить не только брюки брата, но и свои собственные? Показать ему, как подгибать колено, чтобы проще принять напор чужого возбуждения? Оставить пару напоминаний о себе, въедчивых и лживо-ласковых, ласково-жестоких и просто — жестоких?              Что-то мелко звякает, скатившись с ключицы — это, натянув цепочку, повис надетый кулон. Он не забыл про него, когда наскоро одевался, но заметил только сейчас. От воспоминания замылилось в глазах.              Альберт задел подвеску щекой, когда спазм приятно дернул его тело и тут же расслабил. Сразу же, рискуя показаться оскорбительно поспешным, Самуэль отстранился от него и, опережая всякую реакцию или возможность получше запечатлеть, поднялся. Он как-то излишне буднично смывает с рук чужое присутствие набранной из водоема водой, не говорит больше ничего и теперь — оставляет Альберта на берегу одного. Тому, кто настолько хорошо знает дорогу сюда, заблудиться не получится. Сам же Самуэль не сразу понимает, откуда вышел.