Your story I've heard

«… я думал, что ты» Ветер цепляется за волосы. Морская соль оседает на губах, а на языке привкус крови. И не понятно своей или чужой. А впрочем есть ли хоть какая-то разница? Небо серо от воронов, а не от грозовых туч. «… заполнить моей пустоты » — Кажется, будет буря. Конечно, будет буря. Не понятно чему тут удивляются другие? Ты ведь и есть эта буря, сметающая все на своем пути. Буря из скорби, потери и ненависти к миру, к себе, ко всем живым. «… последнее слово всегда за тобой » Даже холодные воды реки — не так холодны, как ты сам. Ты бы сейчас даже в Хельхейме не замерз, а вполне себе бы сошел за своего — такого же бесцельного драугра. «… напишет другой» Крест тянет на дно, в ил, в тину, в болотную вонь. Но и снять его ты не можешь — это равносильно тому чтобы попытаться отказаться от того что было, сказать что оно не было существенным. Поступить так означает — предать. А это единственное чего ты никак не можешь сделать — предать. Пусть уже и мёртвого, но предать. Крест тянет к земле, к могиле, к золотым вратам через которые тебе никогда не дозволено будет пройти. «… моя последняя песня звучит » Все что теперь есть в тебе это гнев, ярость и безумие. А на самом краешке нательной рубахи — пряная смесь полыни с лавандой, с горечью можжевеловой ягоды на корне языка. Ночи приносят тебе лишь еще больше скорби. Ты не видишь снов, но тело помнит тяжесть головы на плече, рефлекторно до рассвета ты все еще пытаешься — укрыть, согреть. «… звуки угаснут вдали» Лишь огни города в ночи. Они похожи на звезды, на которые ты смотрел когда-то в чистом поле, лежа посередь английского поля, вдыхая запах луговых трав и цветов, накручивая на пальцы тёмные кудри. Сейчас тебе кажется что нужно было тогда — сказать. «… друзей увезут корабли» Ты — отравлен. Это правда. Но как давно? Возможно, с рождения. Возможно, такой путь для тебя сплели вещие сестрицы, три лукавые девицы, прекрасные норны. — Отец? У твоих детей — твои глаза. Они нутром чувствуют что ты — умер. В их твоих глазах — опаска. Нельзя осуждать за это. Живым естественно боятся мертвецов, а таких как ты — особенно. «… напишет другой» Крест не жжет — просто тянет в землю, в грязь, в прах. Но склонится к ней ты не можешь — это означает окончательно показать слабину, дать в ней увериться, утвердиться, а этого ты не можешь позволить ни себе, ни другим. Другим — особенно. «… увезёт за собой» Проклятый город. Проклятый брат. Сгореть бы им всем. В тебе столько скорби, столько боли, столько ненависти, что они могут затмить солнце и утопить в себе весь мир. И тебе будет все равно — ты давно захлебнулся этим. «… не быть никогда нам вдвоём» И ты кричишь.

**

«Когда я был младше…» Книги — твоё утешение и твоё извинение перед миром и общественностью. Когда под рукой — книга, ею легко отгородится от всех. Она твой — щит. А библиотека, в которой ты проводишь столько времени, твоя «стена» щитов, готовая укрыть от мира. В современном мире, библиотека — это своеобразный аналог мира мертвых, своеобразный Хельхейм, в котором ты находишься добровольно ровно до тех пор пока не протрубят горны и не начнется Рагнарёк. «Я верил во всё…» Тебе нравится запах книг, горьковатый привкус книжной пыли на языке. Ты чувствуешь себя ровно таким же — старым, хотя лет тебе не так уж и много. Все удивляются как тебе может быть тут комфортно? Среди стариков, пыли, книг и скрипучих столов, которые помнили еще, наверное, юность королевы Елизаветы. Ты лишь отводишь взгляд, застенчиво улыбаясь. Ты — ждёшь. Чего-то? Кого-то. Живешь ожидаем встречи. «В опасную близость…» Твои сны полны стылой морской воды, вороньих криков, ощущений скорби, потери и боли. Кому-то — это были бы кошмары. А для тебя — это самые желанные сны. Через них ты тянешься к кому-то, коснуться, утешить, дать надежду. И если откинуть лукавство — вдохнуть свежесть озона, тепло солнца и сладость дыма полной грудью, оттаять и ожить. «В пластмассовый шелест…» Мир для тебя — серый. Врачи поставили диагноз: «цветовая слепота». Тебе нет разницы синее небо или серое, зеленая ли трава под ногами, красного ли цвета машина отца, но ты веришь в то что тебе говорят: небо — синее, трава — зеленая, а машина — красная, — хотя тебе бы хотелось, чтобы говорил тебе об этом кто-то другой. Тот кого ты так силишься утешить, но не можешь. Во снах ты лишь кончиками пальцев касаешься чужой одежды, оставляя на ней — пряную смесь полыни с лавандой, с горечью можжевеловой ягоды на корне языка. «Последняя песня…» — Что же с тобой делать-то? — ты опускаешь голову. Ничего с тобой не надо делать. С тобой всё правильно. Может быть, не хорошо, но совершенно точно — правильно. Ты ждал когда-то. Ты ждёшь сейчас. Это утомительно, но какая-то часть тебя знает, что осталось недолго. Небо сереет ещё больше. Воронов становится всё больше. Твоё нутро чувствует приближение бури, которая смоет всю пыль с тебя, умоет тебя, очистит глаза от серости. «Кто скажет…» Корешки к корешкам. Алфавитный идеальный порядок. Запах затхлости, старости и скорби — тонкие ноты белых лилий. Говорят, что от аромата этих цветов можно умереть. — Символ смерти и разложения, — бубнит старый библиотекарь, твой руководитель и начальник, унося вазу с лилиями прочь. Ты только вздыхаешь, белые цветы — это единственная радость в твоей жизни, а ещё ты смутно помнишь о сухом белом яблоневом цвете, застрявшем в чужих светлых волосах, туго уплетенных в косы. «Кто вспомнит о том…» — Да что ж ты за человек-то такой?! Ты лишь виновато опускаешь голову, закусывая щёку изнутри. Каким бы серым для тебя не был мир, ты не любишь ссоры, скандалы и интриги. И как можешь стараешься их избегать. Почти всегда — ничего не выходит. — Как может быть настолько наплевать на чувства других людей?! Тебе не плевать, правда. У тебя просто нет ничего для людей. Особенно сейчас. Ты сам — пуст, сер и пылен. Но буря уже рядом. Вчера ворон подлетел к тебе настолько близко, что почти коснулся щеки черным пером крыла. «Кто скажет…» На обеде, в парке, пара воронов усаживается на одну с тобой скамейку. Огромные черные птицы с очень умным взглядом. Вас все обходили дугой, что тебе удивительно. Насколько бы современным не был бы мир, а всё равно достаётся и воронам, и чёрным котам. Незадолго до конца обеда, одна из птиц перепрыгивает на спинку скамейки, деловито подходит к тебе и… трётся о твою щёку головой, хрипло воркуя. Тебе кажется что сердце твоё вот-вот разорвётся на сотни миллионов мелких кусочков. «Это не моё…» Дверь в библиотеку открывается резко, так словно за тем, кто заходит, гонится весь Ад с Люцифером во главе. Ты поднимаешь голову вверх, отрываясь от книг. «… уставшее сердце болит»

**

По ясному и чистому, после сильной грозы, небу плывут редкие облака, что больше похожи на таких классических мультяшных барашков. Радугу уже почти не видно, хотя еще пять минут назад — она была такой четкой, что хоть иди и ищи горшочек с золотом. — Не мокро? — Не-а… — Точно? — Абсолютно. Двое лежали посередь простого английского поля, вдыхая влажный аромат земли, смешанный с терпким духом луговых цветов и трав. В светлых волосах, уплетенных в косы, застыл яблоневый белый цвет. — Почему? — Что: «почему»? — вопросительная интонация в голосе и прерванная попытка оторвать голову от чужого плеча. — Никогда нам не быть вдвоём? — Ты услышал то, что захотел. Я сказал что это не моя песня о том что не быть никогда вдвоём. Нет, даже не думай говорить сейчас: «Ну, вот же!». Я говорил о том что это не моё, не моя. Отрицание. Понимаешь? Вздох. — Хорошо, моя последняя песня о том что мы всегда будем вдвоём. Так очевиднее? — Сколько глубокой философии на мелком месте. — Хорошее образование всегда было моей отличительной чертой. — Ага, — короткий смешок. — А еще капелька занудства и много не самых смешных шуток на свете. — Ну, эй! Шелест ткани: мягкой фланелевой рубашки, пропитанной дождевой влагой, грязного денима, — лоб к лбу. Нос к носу. — Какого цвета мои глаза? — Сейчас? Как море после бури. Предвосхищая следующий вопрос: трава зелёная, а твой чертов пыхтящий четырехколёсный и двудверный ужас — красный. — Ничего не ужас… — Дважды заглохнуть на трассе? — Я починю. — Я знаю. — Хорошо что ты различаешь цвета. — Я всегда ждал бурю. Пряная смесь полыни с лавандой, с горечью можжевеловой ягоды на корне языка, на прогретом солнцем камне, чуть влажном после дождя, ощущается особенно остро.