Снова боль. Все годы ее жизни были пропитаны отчаянием, никому ненужной добротой и болью. Ее выворачивало от чувства бессилия, от того, что ее существование - просто бессмысленное сотрясание воздуха и понапрасну израсходованный кислород. Как бы не старалась быть нужной. Как бы не пыталась...оставалась абсолютно одна.
Так же как и сейчас, лёжа на кушетке.
Серые глаза бессмысленно блуждают по, до омерзения, знакомому белому потолку. Кисти и лодыжки крепко зафиксированы металлическими зажимами, пока в ее тело внедряют ещё одну добрую десятку металлических датчиков, бьющихся током с такой мощностью, что любой бы Франкенштейн обзавидовался.
— Объект номер восемь успешно выдержал внедрение одиннадцати электро-чипов. — подал голос один из метафизиков, зашивающий последний надрез на шестом ребре.
Номер Восемь.
Это имя преследовало ее и по сей день. Как бы она не бежала от прошлого, все равно ее, словно безвольную рыбу, выбрасывало к старому берегу. Как бы не пыталась забыть, воспоминания отвратным червем пробирались в сознание во время сна, даже не думая сдаваться под натиском горсти успокоительных и рюмки снотворного.
— Переходим к финальному этапу. — юноша снимает железные оковы и смотрит на подопытную сквозь стекла химических очков. Оливия садится на койке. Синяя полупрозрачная сорочка струится по стройному, на первый взгляд, довольно слабому телу, а огненные, не теряющие своей яркости от чёрной мглы прожитых лет пряди следуют за хозяйкой, рассыпаясь пламенным фонтаном по спине.
— Думаете, что так сможете меня контролировать? — криво ухмыляется девушка, выпуская наружу хриплый, полный боли и страдания смех. Блеклые, уже давно потерявшие свою яркость, в отличии от волос, глаза осматривают медицинскую тележку, на которой в удобном для лаборанта порядке располагались различные инструменты. Они никогда не пугали девушку своим устрашающим видом, пока она была одной из них. Однако, все изменилось, когда эти шприцы, ножницы и скальпели стала держать не она, а кто-то над ней, привязанной к медицинскому столу.
Легкая дрожь на кончиках пальцев была единственным доказательством того, что изнутри ее колотит от паники и страха. От понимания того, что сейчас снова будет нестерпимо больно. И никакие крики, мольбы о пощаде и слёзы не помогут. Никакие истерики не развяжут ее руки, чтобы она могла схватить этот чертов скальпель и всадить одному из этих ублюдков в глаз так далеко, чтобы острие ножа пробило затылочную часть черепа насквозь. Поэтому все, что ей оставалось, это бесцельно смотреть в потолок во время операции, уже год проводимых без анестетиков и каких-либо обезболивающих, и кусать губы, сплёвывая в стоящих рядом лаборантов сгустки крови вместе с кусками кожи, благополучно откусанных от внутренних сторон шёк.
— Разряд. — грубый бас вырывает ее из мыслей, а затем и сильнейших поток электричества по всему телу. Будто кровь закипела прямо в венах, обжигая тоненькие стенки кровеносной системы. Безвольные судороги, сопровождаемые сокращением мышц создавали ощущение того, что внутри рвётся каждое сухожилие, а упругие ткани замораживают и долбят по ним молотком, рассыпая в пыль. Хотелось просто сдохнуть. Но не могла пошевелить и пальцем. Глаза больно закатываются, а сетчатка заплывает алыми разводами. Секунда, по щеке катится что-то горячее и густое. Как и из носа с ушами. Во рту мерзкий, отвратный, но ставший постоянным, металлический привкус. Идеальные ровные зубы скрежетают, так и норовя рассыпаться в пыль.
Больно. Но только не телу. Физическая боль давным-давно отступила на второй план. Больно от осознания того, что никто и никогда не придёт ее защитить. Не закроет своей спиной, не скажет «я рядом». Она никому не нужна.
От этого становится ещё хуже. Соль мешается с алыми разводами на щеках, а с губ срывается усталый, но пробирающий до костей своим холодом и отчаянием смех.
Разряды прекратились. Вывернутое в неестественном положение тело обмякает и падает на пол. От алого водопада на голове катят клубы дыма.
Ее руки касается один из санитаров.
— Пульс есть.
— Отлично. Молодец, девочка. Ты снова и снова радуешь нас своей выдержкой и железной стойкостью. — в кабинет входит человек, которого Оливия каждый день, перед сном, расчленяла в собственных мечтах. Представляла, как ставит над ней самые жуткие опыты, вырывая внутренние органы по частям. Как та, захлёбываясь собственной кровью, просила о пощаде, а Оливия продолжала зверски уродовать стройное и привлекательное тело отвратной блондинке, так любившей потягивает терпкий дым из мундштука.
— Однажды моя выдержка сыграет с вами очень злую шутку... — зубы стучали друг об друга, а язык едва поворачивался, однако Оливия упорно поднимается на гудящих руках и принимает сидячее положение, растягивая окровавленные губы в ухмылке, обнажая укрытые алыми разводами зубы.
— Ты что ж это? Угрожаешь мне, милая? — приторно сладкая улыбка на бархатных алых губах.
— Ну что вы, Куратор? Как я могу? Вы ведь знаете, что я действую сразу, без предупреждений, коими вы называете угрозы. Зачем мне говорить будущей жертве о том, что я выверну все ее кишки на изнанку? — Оливия невинно хлопает длинными каштановыми ресницами, от которых все ещё исходили небольшие сгустки дыма.
— Да, это было бы глупо, со стороны лучшего агента коррекции. — и снова этот тягучий, словно патока, смех.
— «Я не убийца!!!» — хотелось отчаянно проорать. Но вместо этого был очередной разрыв нижней губы от прикуса.
Голова гудела и кружилась. Видимо подействовали недавно вколотые препараты. Очередные психотропные вещества...
Оливия не решалась использовать свою силу, чтобы выпарить из себя эту дрянь. Слишком много свидетелей. Однако ее тело попыталось совершить нечто иное. То, чего так искренне желал сделать разум.
Словно вспышка молнии, руки хватаются за лежащий на тележке скальпель. Нога делает выпад, тем самым отгораживая от себя лаборантов со смирительной рубашкой.
Рывок.
Разряд...
Жалобный стон срывается с алых, липких, отдающих привкусом металла, губ. Острие медицинского прибора замерло всего в нескольких миллиметрах от смеющихся, самоуверенных глаз. Не хватило всего секунды! Гребаной секунды!
Девушка падает на уложенный керамической плиткой пол и бьется в конвульсиях, стойко выдерживая очередную боль.
— Феноменально. Ты не перестаёшь меня удивлять, Харгривс. — смеётся леди, хлопая в ладоши. Как же хотелось выбить эти чертовы зубы.
— Я...Илларионова...Оливия Илларионова… — хотя русская, доставшаяся от родного отца - наркомана фамилия и скрежетала на зубах, все равно была роднее, чем лондонская кличка, ассоциировавшаяся только с порядковым числом. Все, что напоминало о путешествии за границу вызывало гримасу отвращения и ненависти.
— Ты права. Бездарная девчонка, не имеющая никакой силы, не достойна такой великой фамилии героев. Хотя, может быть твоя сверх способность связана с выносливостью. Ты дольше всех продержалась на этом операционном столе. Может быть, стоит усилить дозы некоторых препаратов? Как ни как, ещё ни один ребёнок не выживал после пяти миллиграмм тиоцианата ртути. — Оливия медленно прикрывала окровавленные глаза, сознание уплывало, оставляя на своём месте такую приятную, тихую пустоту.
— Кожа под датчиками начинает обугливаться. — сквозь толщу воды слышится встревоженный голос лаборанта, забирающего из сжатого кулака скальпель.
— Сделаем пересадку некоторых участков, и будет снова, как фарфоровая кукла. — отмахивается метафизик. Это было последнее, что уловил угасающий разум рыжеволосой.
***
Вода. Повсюду. Со всех сторон. Отвратительная жидкость забивается в нос, уши и рот, не давая ни единого шанса на полноценный вдох.
Ей ведь всего семь лет. Ни уж то все закончится так ужасно?
Лёгкие горели, голова кружилась, а конечности онемели от ледяной воды. Сознание очень медленно покидало тело.
Она ведь всего лишь хотела покататься на коньках, как и Элисон с Ваней. Вот только когда под тоненькими ножками хрустнул лёд, а большая половина тела и вовсе погрузилась в леденящую воду, сестры лишь в ужасе смотрели друг на друга.
Оливия ожидала чего угодно: того, что кто-то из девочек побежит звать на помощь или, что они обе попытаются вытащить ее из проруби, но никак ни следующего диалога:
— Если отец узнает, что мы без разрешения пошли на речку, нам очень попадёт... — тянула рукава Ваня, огромными от страха глазами смотря на бултыхающуюся сестру.
— Давай просто уйдём. Как бы нас тут и не было. А восьмая сама решила сбежать, вот и провалилась...— Элисон дёргает седьмую за руку и они обе бегут прочь от сломанного льда, намеренно игнорируя душераздирающие крики и мольбы о помощи. Оливия цеплялась ноготками за толстый слой льда, что ещё пока крепко стоял на месте, и пыталась вылезти самостоятельно, но течение было слишком сильное. Или так казалось продрогшей до костей маленькой девочке? Не важно. Она помнила лишь то, как с головой погрузилась под лёд. Как колотила по нему маленькими кулачками, с паникой осознавая, что не проломит замершую воду толщиной с ее руку от пальцев до плеча.
Помнит страх перед смертью. Леденящий кровь ужас и темноту. А ещё тёплое, едва различимое прикосновение к щекам...
***
— Кха...кха...кха!!! — надрывной кашель вырвался из глубин лёгких, царапая и без того охрипшее горло. Оливия сваливается с койки и, упираясь руками в пол, продолжает надрывать глотку. Она пыталась выплюнуть ту воду. Этот отвратный запах тины и затхлости старой реки продолжал витать в ротовой полости и по сей день. Этот вкус отчаяния и предательства.
Когда хрипы стихли, она тянется к тумбочке, на которой неизменно стояла бутылка снотворного и новая баночка с таблетками успокоительного. Она тянется к ним рукой, но задевает стеклянный пузырёк, и он с треском сталкивается с полом.
— Да твою мать!... — горсть таблеток тут же отправляется в рот, а затем и в пищевод, царапая стенки глотки. Ее разрывает от ненависти и обиды.
По щекам текут истеричные слёзы, которые тут же стирают резкими движениями. Ее колотит изнутри, ей плохо. Она хочет, чтобы все это кончилось. Но почему она даже умереть нормально не может? Каждый раз терпит эту боль, и выживает. Зачем? Проще бы было просто сдохнуть и не портить жизнь ни себе, ни другим.
— «Видимо из-за наркотика, которым меня напичкали. Не выпарила вовремя, вот теперь нервы сдают...»
Она забилась в угол, словно снова стала маленькой девочкой, и тихо плакала. От обиды, от беспомощности, от недостатка любви и внимания.
От того, что все ещё жива.
И лишь одинокий крестик, висевший на груди, помигивал в свете неоновых, мигающих больничных ламп...
