***
Светло голубые очи в испуге распахиваются, и девочка садится на кровати. Рядом сидит уставший, явно измотанный кудрявый паренёк и держит ее за руку. — Клаус...ты давно тут? — подаёт охрипший голос рыжеволосая. Мальчик тут же вскакивает и, убедившись в том, что сестра действительно пришла в себя, крепко обнимает. Рядом стоит того же возраста азиат, переминаясь с ноги на ногу. Спустя секунду, наплевав на стеснительность, тоже бросается в объятья сестры. — Господи, ты живая! Я уж думал, действительно утонула! Знаешь, как ты нас напугала, Оливочка?! — милое прозвище ну никак ни вязалось с гневными речами семилетнего мальчишки. Бен лишь кивал головой и хмурил тонкие бровки, поглаживая ее по худому плечику. Девочка улыбнулась и ответно заключила братьев в объятья. Ведь это они спасли ее. Больше просто некому. Все в этой академии ее ненавидели, презирали. Почему только ее? Ведь Ваня тоже не имела силы, но Элисон очень хорошо с ней поладила. Почему же Оливия опять изгой? Лишь Клаус со временем проникся к девочке всей душой. Защищал, оберегал и поддерживал. Прямо, как настоящий старший брат. Затем, спустя совсем крошечный промежуток времени, к ним присоединился очень молчаливый и стеснительный Бенни. — Клаус, Бен, спасиб...— не успела она договорить, как раздается леденящий душу голос. — Номер Восемь, я жду объяснений. — в комнату, неспешной походкой, входит Реджинальд. От холодного, пронзительного взгляда было не скрыться, поэтому Оливия уткнулась взглядом в собственные ладони, что были обвязаны бинтами. Только сейчас она начала чувствовать боль. Обморожение. Нежная кожа не выдержала натиска мороза. — Номер Три и Номер Семь сообщили, что ты пыталась сбежать. — Нет отец, все было не так...— она поднимает глаза и замечает за спиной мужчины вышеназванных сестёр. Они испуганно дёргались и смотрели друг на друга, сжимая низа форменных юбок маленькими ладошками. Они ее бросили. Но ведь они могли, как и сама Оливия, просто испугаться? Убежали, побоявшись утонуть сами? Может это предательство было непреднамеренным? Они такие же маленькие дети. Чего от них можно требовать? Она приняла решение. — Я всего лишь хотела покататься на коньках, отец. Но. Лёд. Я не понимаю, почему он сломался. Он ведь был таким толстым... —Ты не спросила разрешения, номер Восемь. За это будешь строго наказана. — он одаривает девочку презрительным взглядом и выходит из комнаты, в которую тут же вошла Грейс. — Пойдём со мной, малышка. Ты будешь закрыта в изоляторе ровно на двадцать четыре часа. — с неизменной улыбкой проговорила робот, и по совместительству мама восьми участников Академии Амбрелла. — Но она ведь вся обморожена! Там холодно! Как она там целый день просидит!? Отец! — Клаус попытался догнать мужчину, но Оливия поймала брата за руку и усадила обратно. — Клаус прав, Оливия! Тебе сейчас ни в коем случае нельзя в холод! — обеспокоено кричит азиат. — Ничего страшного, ребята. Не ругайтесь с отцом, а то он и вас накажет. Тебе ведь так не нравится в том подвале... — обращается к кудряшу. — Не злите папу. Со мной все будет хорошо. — рыжеволосая выходит из комнаты и следует за Грейс. У порога стояли Ваня с Элисон, крепко державшиеся друг за друга. Оливия надеялась услышать хотя бы слова благодарности, за то, что не выдала сестёр, но и тут ее надежды не оправдались. Они лишь молча провожали ее взглядом. И взгляд этот был...очень и очень неопрятным. Словно она сделала то, что была обязана. Но маленькая девочка наивно внушала себе то, что сестры просто боялись отца. Они испугались его гнева, поэтому просто молчали, дабы не накалить ситуацию ещё больше. Однако, что удивило сильнее всего, так это то, что за спинами девчонок стоял номер Пять. Тот человек, что ненавидел ее больше всего на свете. Постоянно задирал, обзывал и посылал куда подальше. Уже в свои семь он был злее черта, коим его считала девочка. Однако, не оставляла попыток подружиться. Ну не может же человек с рождения быть таким злым? На такое состояние обязательно должна быть причина. Оливия уже перестала обращать внимание на его злой взгляд, поэтому и не заметила отголоски тревоги в малахитовых очах, как и разбитые костяшки.***
Дверь с противным скрипом захлопывается, оставляя девочку в полном одиночестве. Темно, противно, затхло, сыро и безумно холодно. Единственным источником света служило круглое окошечко иллюминатора на огромной металлической двери. Благо, у неё не было клаустрофобии, в отличии от любимого брата. Но... Она снова одна. Отдувается за всех, по-геройски взяв весь удар на себя. Вот только ее подвиг опять никто не оценил. Синяя вспышка заставляет испуганно пискнуть и вжаться в стену, вспоминая все выученные за последние два года иностранные слова. Пятый стоит по середине комнаты и безотрывно смотрит на сжавшуюся в комок сестру. Та, накрыв голову забинтованными ладошками, что-то бормотала на своём родном языке. Мальчишка брезгливо скривился и швырнул в девочку одеяло. Та непонимающе уставилась на брата, но возвращать не стала - обкрутилась тканью, спрятавшись почти по самый нос. — Спасибо тебе, Пять...— пускай безответно, но она одарила его благодарной, полной восхищения улыбкой. Парень хмыкнул. — Клаус достал со своим нытьем. Просил передать. — и исчез. — И все равно, спасибо...***
Уже восьмая по счету сигарета покоилась в стиснутых зубах Оливии. — Восьмая...везде, куда не плюнь, эта гребная цифра! — не докуренная скрутка полетела в открытое окно. Как и семь ее предшественниц. Она в отчаяние. Не может ни сбежать, ни отомстить. Потому что некуда идти потом. Один. Всего один раз ей удалось это сделать. И пожалела об этом всеми фибрами души. Лучше бы продолжала работать метафизиком в этой треклятой Комиссии. Но после бунта ее резко сместили с должности ученого до подопытной крысы. И, причём, довольно живучей. Картинки прошлого снова замелькали перед глазами, но Оливия усилием воли, что у неё осталось не так много, отогнала воспоминания. На сегодня достаточно нервотрепки. Сейчас пора принимать очередную горсть препаратов и вдыхать хрен-знает-какую по счету дозу ядовитых газов, от которых будут слезать кровавые куски кожи, кости будут обугливаться на глазах у ученых, лёгкие станут разлагаться с утроенной скоростью из-за чего не получиться сделать ни единого вздоха. А они будут смотреть, улыбаться и записывать в блокнотик новые наблюдения. Как сухожилия, задеревенев, станут лопаться, словно палочки спичек, яркие волосы вылетят, а зубы станут крошиться от малейшей нагрузки. А потом сначала. Вынуть все поврежденные органы, поменять их на выращенные из пробирки или взятые у других подопытных, коих Куратор пускала на биоматериал, или, того хуже, начнут восстанавливать их прямо внутри девушки, вкалывая генномодифицированную сыворотку, разработанную ею же самой. Знала бы, что собственное изобретение будут испытывать на ней, в жизни бы не взялась за эти долбанные пробирки. А ведь нравилось. Нравилось изобретать что-то новое. Смешивать различные химикаты и реактивы, тая ложную надежду на то, что это сможет помочь людям в будущем. Она была одним из самых гениальных метафизиков, как говорил ей ее наставник в лаборатории, к которому ее приставили по прибытию в Комиссию. А сейчас, посмотрите на неё: сидит, прижав лоб к рукам, сложенным на руле и трясётся от ненависти к самой себе. Смогла допустить такое. А потому что слишком слабая. Слишком мягкая и добрая. И сейчас, притворяться злобной, бессердечной стервой достаточно поздно. У неё все ещё ее внешность. Ее яркие рыжие волосы, которые она всей душой ненавидела. Ее всегда кликали «ведьмой» из-за них. Эти глупые кудри, с которыми она похожа на барана. Глаза, слишком большие для такого худого лица. А этот непонятный цвет зрачка? Ни серый, ни голубой. Словно в создании ее яркой внешности, программа дала сбой, лишив глаза краски. Эта гребаная белая вампирская кожа, через которую было видно каждую темную венку. Это худое, не способное защищаться тело. Все! Все в ней было так, как и было запланировано природой с самого начала. Но ничего уже из вышеперечисленного не было ее. Все искусственно выращенное, наращенное, пересаженное. Потому что ее природу уничтожили. Даже сердце, в котором она всегда, какой бы жестокой не казалась, оставляла капельку доброты и сочувствия, не было ее родным. А она и не знает, чьё оно. Может быть какого-то киллера, что стрелял направо и налево, не беспокоясь о чужих жизнях. А может выращенное в колбе. А может, и сердца то там и вовсе не осталось? Лишь название, да бестолково качающий кровь орган? Горький, полный усталости выдох. Тонкие пальцы касаются обугленного шрама на запястье. Ещё вчера туда внедрили электронный чип. Одиннадцать, мать его, штук. Да она может вместо лампочки с потолка свеситься! В ней столько ампер, что любая розетка пойдёт нервно курить в сторонке! Ей одной можно электростанцию питать! — Я устала...мне страшно...— вторит она каждую ночь, надеясь на то, что хотя бы раз Бог смилостивится. Каждую ночь прижимала к груди крестик, коим ее посмертно наградила родная бабушка, вырастившая дочь-пьяницу. Оливия не знала свою бабку, однако была благодарна хотя бы за этот маленький кусочек металла. В нем была надежда. Вера в лучшее. Каким бы чёрным не был мир вокруг, там оставалась ее малая искра любви к людям. Это было единственная вещь, которую она категорически отказывалась снимать в Комиссии. Ни во время операций, ни во время опытов, ни во время миссий. Никогда. Эта вещь, была единственной настоящей ее частью...