Любил спать в саду. И светлячков.
***
Он расколот на части. Словно неудавшаяся статуя скульптора, опрокинутая жестокой ногой мастера. В голове точно открылся приют для грез. Туда влетают беспорядочные кошмары, сказки из детства и жуткие вещи, с которыми он ничего сделать не может. Отдельные фразы долетают откуда-то издалека. — У него жар, принесите компрессы! У меня из глаз струится сожаление, доктор. Что мне делать? — Ваше Высочество, вы меня слышите? — ему пальцами поднимают веко. Он слышит приглушенно, будто из-под толщи воды. Я утопаю в отчаянии, доктор. Растворяюсь в нем, словно сахарный. Так должно быть, когда кого-то теряешь, ведь так? Он сдавленно стонет, когда на голову ложится холодная ткань. Попытку ее сбросить пресекает чужая рука. — Отцепись, — бормочет Кэйа. — Мне не надо. На край кровати кто-то садится. — Кэйа. Знакомый голос приводит в себя. На грудь ложится теплая рука. Кэйа нехотя приподнимает веки. Чтобы удостовериться, что ему не мерещится — действительно, Белла сама пришла к нему в комнату. — Привет, — собственный шепот звучит как шелест ветра. — Как ты? — Жив, но не живой. Она понимающее кивает. — Поспи. — Хорошо. То ли веки опускаются вниз, то ли глаза закатываются вверх. Но внезапно становится темно-темно. Ему снятся бесконечные улицы города. Над крышами домов нависают серые тучи — точно как нарисованные. Он пробегает переулок за переулком, путается в тупиках, ищет путь к окраине. Не находит. Дома, будто живые, сходятся и расходятся перед ним, скалятся пустыми окнами-ртами, швыряют его вглубь лабиринта из чужих дворов. А сверху в небе доносятся не то раскаты грома, не то чей-то низкий гудящий смех. — Тебе никогда больше не попасть туда, — шелестит на ухо змеиный шепот. Кэйа шарахается, вертится в разные стороны в попытке найти говорящего. Дома вокруг поднимаются все выше, смыкаются вокруг него, тянутся ближе и ближе, начинают плясать вокруг в бешенном танце, как в сказке сумасшедшего. — Хватит, — просит он, сам не зная, к кому обращается. — Хватит, перестань! Колени не держат, больно ударяются о землю, руки сами закрывают голову. Лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать, как вокруг тела съезжаются стены. Хватит с него шуток про смерть. Он жмурится и с последних сил кричит на весь голос. Гробовая тишина оглушает. Кэйа все еще стоит на коленях. Что-то перед ним начинает трещать, в нос ударяет запах гари. Он осторожно, как ребенок, поднимает глаза и смотрит вперед сквозь пальцы. Какое знакомое место. Дом Дилюка пылает цветом его волос. Нет-нет-нет. Нельзя. Встать не получается. Он не чувствует колен. Только ладони, которые отчаянно, до боли впиваются в щеки. И до ужаса сильный запах горелого. Дом плавится словно свеча. Огонь поедает балку за балкой, перекидывается на все, куда может дотянуться. А Кэйа не может и шевельнуться. Он парализован, он немой, он только слушает и смотрит. В горящем окне напротив него показывается силуэт. Волосы уже не красные — они почти черные на фоне яркого огня. Лица не видно, вместо тела просто темная фигура. Такая знакомая фигура. Кэйа хочет попросить его уйти, хочет много чего прокричать, еще больше хочет подбежать к нему и вытащить оттуда. Или втащить ему по лицу — ты дурак, в горящем доме стоять? Это не шутки, не смешно, не весело! Я плачу, выйди и успокой меня! Не может. Он каменной статуей застывает на коленях и не может ни сдвинуться, ни заговорить. Беспомощный и бесполезный. Измученный и разбитый. Полный ноль. Фигура напротив приподнимает руку. Прощальный взмах чувствуется как шлепок по лицу. Нет, погоди, зачем ты прощаешься… Дом уходит вниз. Медленно погружается в землю, словно под ним большая воронка, чей-то раскрытый рот, темное тягучее болото. — Дилюк! — кричит Кэйа. — Дилюк, не надо! Нет! По щекам скатываются несдерживаемые слезы. Треск пожара затихает под землей, но его собственный разгорается в голове с новой силой. Собственное застывшее тело будто смеется — ну же, трепыхайся, птичка. Попробуй. Кэйа пробует снова и снова. Призрачные руки на его теле сжимают каждую мышцу, пресекают любое движение, полностью обездвиживают. Он не может сделать ничего. Только рыдать. Рыдать, смотреть и дрожать. — Вернись, Дилюк… Дилюк… А Дилюка нет. И никогда больше не будет. Белла сидит у его кровати четвертый час. Убирает ему волосы от лица, меняет компресс за компрессом и в который раз поглаживает по плечам, когда спящий Кэйа содрогается от слез. И жалеет, что не знает, кто этот Дилюк, чье имя он так отчаянно шепчет. Иначе, независимо от того, чего бы это ей стоило, он бы уже был здесь.***
Дилюк впервые настолько потерян. Время бежит неравномерными скачками: в один момент он мешает травы в аптеке, в другой уже бродит полями за городом спустя три дня. Всю неделю его нещадно съедает собственная совесть. И синие глаза, которые до сих пор смотрят на него с укором. Тот, кто заботился о нем больше, чем о самом себе. Составлял ему компанию в самые отстойные дни. Приходил к нему через весь город, находил Дилюка независимо от того, где бы он ни был, всегда беспокоился о его состоянии, кормил, проводил, спасал и веселил. Как Дилюк его назвал? Долбанным эгоистом. Тот, кто с самого начала предупреждал, что не будет говорить, чтобы не врать. Он никогда не впутывал Дилюка в свои проблемы, но с таким рвением помогал ему сам. Всегда отшучивался о том, где был все эти дни, а на самом деле? Он начал открываться ему только в ту ночь. Ох, и как Дилюк его отблагодарил? Назвал жалким лжецом и хорошенько врезал. Не стоило ему в тот день ходить с дядей. Не видеть, не злиться, не знать. Или делать вид, что не знает. Ждать, пока Кэйа не признается сам. Он бы ведь точно признался? Но эти женские руки, обхватывающие его локти. Их гляделки, тихие разговоры и многозначительные улыбки. Они просто свели его с ума. Сейчас он ломает голову над другим. Если одна невеста, то другая возлюбленная. Если обе возле него, то зачем Кэйа шатается по городу с парнем из самого низкого слоя общества? Даже если так, то почему среди всех, кого можно было выбрать, он увязался именно к нему? Это вводит в ступор. Только теперь он понимает, почему Кэйа не говорил ему о своем статусе. Потому что сейчас Дилюк… Чувствует себя недостойным его. Недостойным дружбы с принцем. Он больше не ругается с ним. Зато ведет в голове бесконечные шизоидные разговоры. Что Кэйа сказал бы об этом, как бы посмеялся с того, что бы сделал тут. Сначала он очень на себя злился. Стучал себе кулаком по голове, а потом растирал ноющий лоб. Кусал щеки, впивался ногтями в ладони, жмурился до разноцветных кругов в глазах. А потом все заново. Кэйа бы назвал его зависимым, потрепал бы по голове с какой-то глупой шуткой, приправленной беззаботной улыбкой. Но Кэйа больше не приходит. Когда отец был жив, Дилюк любил ходить с ним на охоту. Он очень ждал этого, поэтому утром спросонья часто слышал, как папа точит свой кинжал о специальный камень. Это звучало так по-настоящему, что он не мог отличить сон от реальности. Но когда маленький Дилюк с концами просыпался, то бежал в его комнату и понимал, что отец еще даже не встал с постели. Теперь по утрам в полусне он слышит стук в двери. Срывается с кровати, бежит к двери, распахивает ее. И никого не находит. Потому что этот «никого» остается на другом конце города, в своем дворце. На что ты надеешься, дурачок? Кто по доброй воле вернется туда, где его так унизили? «Жалкий лжец» крутится на языке. Но вернуть те слова назад уже невозможно. Как и невозможно поговорить с Кэйей.***
Дилюк срывается, не видит, куда идет. Ноги ведут сами. Теперь, когда во дворе перед замком нет кучи народа, вид у него действительно мрачный. Или же Дилюк перестал различать цвета. Словно они ускользнули от него в тот дождливый день и спрятались внутри неприветного здания. Не подходи — принца все равно не отдадим. Он и не надеется. Но больше вариантов у него нет. У входа стоят гвардейцы. Два тела в белых костюмах заслоняют и так закрытый вход длинными копьями. Но ему надо. — Вам куда? Он и не пытается поговорить с Кэйей. Аудиенция с принцем? Ха-ха. — У меня письмо, — твердо отвечает Дилюк. Чем увереннее, тем выше его шансы на успех. — Кому? — спрашивает грубый голос. Он делает короткий вдох. — Принцу, — выдох. Гвардеец застывает. Секунду смотрит на него, оценивая, косится на молчаливого соседа, взвешивает что-то. Отрицательно мотает головой: — Не положено. Вот ведь бесполезный заводной болванчик. — А передать, что приходил такой, можете? — Дилюк пытается не терять настроя. — Нельзя. Нельзя ставить на стражу таких тупых ослов, а передать можно. Ему ведь очень надо. — А в каком случае можно? Тишина. — Ау! — Дилюк машет перед его лицом ладонью. — Как передать ему хоть слово? — Малой, — отзывается другой охранник, — если не уйдешь, мы тебя прогоним. — Да чтоб вас, — хмурится Дилюк. Он нервничает, он не знает что делать. Пальцы нащупывают кастет — против подготовленных ребят в нем смысла не так и много. Он уже собирается развернуться, как кто-то окликает его сзади. Дилюк оборачивается как раз вовремя, чтобы оттолкнуть от себя пьяное тело. — Дилюк, ты что тут делаешь? — дядя интересуется в своей привычной манере, чуть не падая на него. Дилюк кривится от запаха перегара. — Фу-у-у, ну и свинья. Дядя с интересом заглядывает ему за спину. Стражники напрягаются — никто не любит пристающих пьяниц. — Почему ты всегда появляешься из ниоткуда? — О, это что, твои знакомые? — невозмутимо спрашивает он. — Нет, пошли отсюда. Дилюк помогает ему закинуть руку на свое плечо, обещая себе, что помогает этому идиоту в последний раз. — Не наваливайся так, — он пригибается под его весом. — Нам налево, — командует дядя. — Мне надо к своей старой подружке. — Эй, я тебе в няньки не нанимался, — хмурится Дилюк, который уже настроился на длинную дорогу домой. Дядя пожимает плечами: — Можно подумать, тебе есть чем заняться. А действительно, какая разница, где заниматься самобичеванием? — Ладно, буду рад посмотреть, как она тебя не пустит, — соглашается Дилюк. Дядя только вздыхает, рассеивая свой ядреный запах на ближайших прохожих. — И все-таки у тебя доброе сердце. — Будешь подлизываться — тут оставлю, — предупреждает Дилюк. Они подходят к приличного вида домику. Слишком красивому и слишком маленькому для борделя. Куда еще дядя может ходить? Дилюк начинает сомневаться: — Мы точно пришли куда надо? — Не ной, заходи, — командует тот. Они поднимаются на небольшую веранду, на которой в аккуратных корзинках висят цветы. — Ну же, — он подгоняет растерянного Дилюка. — Угу. Он стучит. Дверь открывает опрятно одетая женщина лет сорока, и Дилюк ждет в первую очередь неприятностей. Она окидывает его взглядом, косится на дядю, который чуть на нем не лежит, широко улыбается и вскидывает руки. — Теодор! — она отходит с порога. — Заходите-заходите! — И тебе не хворать, Лаванда, — кивает дядя. Имя ей идет, — отупело думает Дилюк. И агрессивно пытается нащупать между этими двумя ниточку связи. Выглядит, будто его разыгрывают. Потому что этот оборванец рядом с ней выглядит точно как просящий милостыню, а не старый друг. — Горе ты мое несчастное, — приговаривает женщина, придерживая им дверь. — Тащи его сюда, — она окликает Дилюка, — будем отрезвлять. На кухне пахнет чем-то сладким. Дом похож на картинку из сказки — вокруг царит чистота, а из широких окон улицу видно как на ладони. Дилюк чувствует себя сорняком в этом цветочном поле. Что они вообще тут делают и почему эта дама так тепло встречает дядю? Теодор тяжело опускается на стул. Лаванда бегает по комнате и что-то ищет, не прекращая ругать его: — Говорила ведь тебе столько не пить! Она похожа на белку. Полна энергии и необъяснимого желания помочь. Она оборачивается к Дилюку: — И ты садись. Ох, какой молодой, — с грустью в голосе приговаривает она. — Я… — он теряется, — я лучше пойду. — Как? Куда пойдешь? Погоди, — замирает она. — Да садись ты, — дядя тащит его за куртку сзади. Дилюк опускается на соседний стул, не имея понятия, что он тут вообще забыл. — Можешь звать меня Ла… — она оборачивается с какими-то стаканчиками в руках, и еще раз присматривается к Дилюку. Для обращения к ней на ты он слишком молод. — Тетя Лаванда, — подсказывает дядя. — Это мой племянник, Дилюк, — знакомит он их. — У тебя есть племянник? — косится она. — Сынишка Крепуса. У Дилюка идет холод по спине от воспоминания об отце. Насколько долго они друг друга знают? Лаванда оборачивается к ним и ставит перед Теодором его стакан. Она щурится, разглядывая Дилюка уже в третий раз. — Похож, — кивает тетя. — На, — она ставит перед ним такой же стакан с непонятной жижей. Субстанция зеленого цвета пахнет отвратно. Дилюк не кривится только из вежливости. — Что это? — Опохмел, — Лаванда складывает руки на груди. — М-мф, — дядя, который уже присосался к своему питью, тормозит ее. — Стой-стой! Он не будет! — машет руками он. — Он не пьян! — А-а-а! Ну так бы сразу и сказал! — выдыхает Лаванда. — Пей, значит, две порции, — она отодвигает чашку Дилюка на другой край стола. — Волшебная гадость, — причмокивает Теодор. Его перекошенное лицо выглядит, словно выжатый помидор, но он отчаянно выдыхает и продолжает пить. — А тебе сейчас другую настойку сделаю, — Лаванда оглядывается на Дилюка. — Или, может, сока хочешь? У него нет причин отказываться. — Угу. Тетушка опять начинает носиться по кухне. Так, словно это ее любимое занятие. — Ты уж прости, — говорит она, не отрываясь от своих кухонных дел, — я привыкла, что Теодор только с собутыльниками и приходит. Думала, ты тоже пропащий ребенок. — Не говори глупостей, — отмахивается дядя. — Посмотри на него — сокровище, а не парень. Сам на жизнь зарабатывает, еще и дяде помогает. Его дом — мой второй дом. Какой из него алкоголик? Лаванда неодобрительно мотает головой. — Я знаю, к чему ты клонишь, Теодор. Хватит искать женихов моей Аманде, — она ставит перед Дилюком в этот раз правильный напиток. — Бери, дорогой. И продолжает прерванный разговор: — Я всегда всем говорила жениться только на богатых! В разы жизнь себе упростите! Вот и Аманда выйдет за одного хорошего парня, — тепло улыбается она. — Его отец владеет обувной мастерской, живет в паре кварталов. — Эх, — махает рукой Теодор, заметно протрезвев после напитка. — Тебя только деньги интересуют. — Можно подумать, есть человек, которому они не нужны, — упрекает его она. Дилюк будто ото сна просыпается. Знает он такого. — И ты, парень, задумайся о богатой девушке, авось повезет, — Лаванда ему подмигивает. — Хочешь, расскажу, где богачи гуляют? — заговорщическая улыбка делает ее похожей на лису. Теодор посмеивается и пододвигается ближе: — О-о, и мне расскажи тогда. Лаванда отмахивается от него как от мухи. — Куда тебе, старый пень! С тобой ни одна бабка знакомиться не захочет. — Одна бабка уже меня отпаивает, — гогочет он. — Пей отвар, пока она тебе его на голову не вылила! — Фу, не могу больше, — кривится он и оборачивается к Дилюку. — Эта пройдоха, чтобы ты понимал, в молодости влюбила в себя какого-то старого герцога, убила, а теперь живет себе на его деньги. — Не убивала я его! — складывает руки на груди Лаванда. — Он от старости сдох! Дядя хохочет и бормочет: — Ага, а как же. Не очаровывала, не соблазняла, не убивала. — Я тебя сейчас тресну чем-то, — угрожает она кулаком. — Главное не заколдовывай! — дразнится дядя, притворно прикрываясь руками. — Зачем я только тебе помогаю, — выдыхает она. Дилюк, о котором они давно забыли, сидит с каменным взглядом, опущенным в сок. Его заклинило еще на фразе «где гуляют богатые». Если у кого-то и можно спросить, так это у этой тетушки. Он сомневается, но не похоже, что у него есть выбор. — Ну, я же его не отравила, — смеется Лаванда, заметив, что он не пьет. Плевать. Будь что будет. — Тетя Лаванда, — неожиданно отзывается Дилюк. Две пары глаз оборачиваются к нему. — Раз вы знаете, где ходят богатые… — неуверенно начинает он. — А вы не знаете, где гуляет принц? Тишина. Они переглядываются, пытаясь понять смысл шутки. — Чего-чего? — первым не выдерживает Теодор. — Ха-ха-ха! Лаванда, ты что ему подсыпала? — Какой принц, дорогой? — с растерянной улыбкой спрашивает она. — Принц Кэйа Альберих, — твердо уточняет Дилюк. — Тот, которого ты на церемонии хвалил, — напоминает он дяде. Дядя чешет макушку, переглядываясь с Лавандой. — А зачем? Да-да, я помню, парнишка с двумя мадамами под руками. Тетя грозно качает указательным пальцем: — Не называй принцесс мадамами. — Так зачем они тебе? — дядя ее игнорирует. — Не они, а принц, — хмурится Дилюк. — О, про принца и думать забудь, — улыбается Лаванда. — Чудо уже то, что он тоже вышел в тот праздник. Что там, кстати, за повод был? — День рождения короля, — подсказывает Дилюк. — А почему забыть? — Есть у меня знакомая работница оттуда, — она качает головой. — Она рассказывала, что у принца во дворце целый сад, не пускают его никуда. Только там бедняга и гуляет. Круглый год в нем сидит. Только в саду, значит? Дилюк сдерживает улыбку. — Вот так да, — присвистывает Теодор. — Хотя, будь у меня такой дом, я бы и сам никуда не выходил. Прямо у них в погребах бы и жил. — Тебе бы только алкоголь, — бесится Лаванда. — А на кой черт этот принц тебе нужен, Дилюк? Дилюк наконец отпивает предложенный ему сок. Клубничный, вкусный. Он молча мотает головой, не сводя глаз с дяди. Не скажу. На душе становится скверно. — Вот паршивец, — хмурится Теодор, — совсем дяде не доверяет. — Такому, как ты, и копыта лошадиного не доверят, — выдыхает Лаванда. — А мне скажешь? — спрашивает она. — Может, я чем-то помогу? Дилюк резко замирает. — Вы сказали о работнице из замка? — он переводит взгляд на нее. — Ну да, а что? — Лаванда заинтересованно смотрит в ответ. Дилюк сомневается. Дилюк смущается. Очень смущается. Но если он не спросит сейчас, то не простит себе потом. — А она могла бы передать ему письмо? На кухне второй раз становится тихо-тихо. Лаванда пытается прочитать что-то на его лице. Она растерянно спрашивает: — Ты не шутишь? Она наблюдает за тем, как Дилюк достает из сумки смотанный в трубку и перевязанный пергамент. — Серьезно?! — у дяди отвисает челюсть. — Так вот что ты хотел от тех громил у ворот! Лаванда смотрит на письмо. — Я не уверена, — запинается она, — не знаю, как скоро ее увижу. Но… вообще, можем сходить домой к ее маме, она часто к ней приходит, — лицо Лаванды становится серьезнее. — Ты мне скажи одно: ее за содержимое не казнят? Дилюк хмурится. Вспоминает каждую строку, каждую аккуратную букву. — Нет. Он не такой, — мотает головой он. Дядя с тетушкой опять переглядываются. Лаванда неуверенно спрашивает: — Текст? Или принц? — Что ты от нас скрываешь, парень? — прищурено смотрит Теодор. — Пожалуйста, — складывает ладони Дилюк, — помогите мне его передать. Дядя подпирает рукой подбородок, оценивающее на него смотрит и выдает: — А что мне за это будет? — Он и так твою тушу приволок, — с осуждением смотрит на него Лаванда. — Не переживай, сходим с тобой вечером к моей знакомой, — успокаивает она Дилюка. — Спасибо, — склоняет голову он. — Да в чем дело? — Теодор скользит между ними взглядом, без шансов вникнуть в то молчаливое понимание, которое между ними выросло. — Мне кто-то скажет? Дилюк делает еще глоток сока и не сводит с него упертого взгляда. Не скажу. Пью я, не видишь? Он видит. Пристально следит за Дилюком и ждет, пока его стакан опустеет. — Ну ты и хитрый жук, — щурится он. — Да хватит уже притворяться, что пьешь! — Ну чего ты к нему прицепился? — с упреком спрашивает Лаванда. — Любопытной Варваре нос оторвали, знаешь такое? — Я ему не только нос оторву, если не скажет… Дилюк ставит стакан и хрустит пальцами в ответ. — Хочешь проверить? — Ладно-ладно, не хочешь — не говори, — мотает головой дядя. — Короче говоря, оставайтесь на ужин, — руководит Лаванда, — скоро Аманда вернется. — Может, мы лучше пойдем? — сомневается Дилюк. — А письмо ты передать не хочешь? — напоминает она. — Давай-давай, поможете с готовкой. — Да брось, — дядя тоже забывает о прошлой теме разговора. — Ты когда в последний раз нормальную еду ел? Еда. Да, это то, о чем Кэйа его просил. Ужин оказался действительно вкусным. Дядя — чересчур приставучим. А Аманда — дочь Лаванды — не менее хорошей, чем та о ней рассказывала. Неплохо получилось. Он наслушался самых разных историй, наелся и понял одну интересную вещь. Что эти с виду два разных человека плевать хотели на всякую разницу между ними. Связанные дружбой еще с детства, они продолжали встречаться время от времени, и черт, это было первым настоящим доказательством существования бескорыстных отношений, которое он увидел. Дилюк откровенно удивлен. Лаванда — бывшая девочка с улицы, которая стала хозяйкой цветочной лавки, и Теодор, который начинал с богатой жизни, но успешно пропил все до копейки. Они полностью поменялись ролями, но если верить их словам, то разница между ними не заботила их ни в детстве, ни сейчас. Впервые за столько дней, рассуждая об этом, Дилюк отвлекся, забыл о причине своего скверного настроения. Получилось действительно неплохо. Но теперь, когда весь его настрой начал угасать, он опять вернулся к своему привычному состоянию. Ведь передать письмо — только полдела. За Кэйей остается прочитать и решить, прощать ли его. Поэтому теперь, когда дядя с Лавандой идут вместе с ним вечерней улицей, на Дилюка накатывает паника. Он так беззаботно принял факт того, что второй по важности человек города с ним подружился, что совершенно забыл о том, что Кэйа… Да плевать, кем бы он там ни был. Он ведь может взять и не простить его. Просто по-человечески отказать. Этот разочарованный взгляд, с которым Кэйа от него уходил, стоит у него перед глазами все это время. Диалог взрослых летит мимо ушей, а сердце колотится так, будто он идет не к знакомой Лаванды, а самолично вручать письмо принцу. И на уме только худшие сценарии. — …уснул? — окликает его дядя. Дилюк понимает, что остановился посреди дороги. — Эй, все в порядке? — мягко спрашивает Лаванда. Он отрицательно мотает головой, прежде чем сказать «да». А потом делает шаг назад. — Может, не надо… — шепчет он. — Что-что? — Теодор тоже подходит ближе. — Что не надо? Ты издеваешься? — Не слушай эту глыбу льда, — отмахивается Лаванда, хотя и сама смотрит на него напряженным взглядом. — Иди сюда, — она осторожно подталкивает Дилюка в сторону. — А ты иди погуляй, — прогоняет она дядю. — Ну да, самое интересное мимо моих ушей, — возмущается он, оставшись подпирать ближайшую стену. Дилюк медленно шагает, вдыхая вечерний воздух. В голове невыносимо пусто. Лаванда берет его за предплечье и осторожно заглядывает в глаза. — Вы же с ним знакомы? — спрашивает она. У него на языке тысяча и одна отговорка. Но сейчас, он сам не знает почему, но утвердительно кивает. Просто интуиция, которая говорит, что ей можно доверять. Она немного молчит, но все же собирается с мыслями. — Не представляю, как это возможно, но я тебе верю. Дилюк кивает, сам не зная для чего. — Хорошо. — Это, конечно, не мое дело, — продолжает Лаванда, — но раз уж ты решился, то не отступай, кем бы он ни был. Иначе так и будешь до конца дней ходить со своим хмурым лицом. Дилюк собирается ответить, но она машет указательным пальцем. — Но-но-но, даже не пытайся оправдаться. У тебя на лице все написано, — она оборачивается через плечо и зовет Теодора. А потом быстро, пока он их не догнал, тихо говорит Дилюку: — Я потеряла слишком много дорогих мне людей, чтобы твоя кислая мина была мне незнакомой. Так что сделай так, чтобы в следующую нашу встречу ты улыбался, понял? — Как-то вы быстро, — догоняет их дядя. — Небось, меня обсуждали. — О, поверь, о тебе мы бы говорили до самого утра, — уверяет Лаванда. — Мы пришли, — останавливается она. В доме, похожем на его собственный, не видно ни намека на чье-то присутствие. Сначала Лаванда изучает Дилюка. Осматривает сверху вниз, утвердительно кивает и подзывает к себе рукой. Такой же пристальный взгляд на Теодора заставляет ее покривиться. — Думается мне, что тебе и тут надо нас подождать, — говорит она в конце концов. — Вам бы только меня бросить! — возмущается он. — Пить бы тебе бросить! И не вонять так сильно! — огрызается Лаванда. — Пойдем, Дилюк. Ему опять неловко. Глупые воспоминания не могут о себе не напомнить. Но когда ему помогал Кэйа, он хотя бы мог злиться. Сейчас вообще ничего нельзя. Только послушно следовать за этой до странного доброй женщиной, которая со всей силы стучит в хлипкую дверь и кого-то зовет. — Ли-и-за! Лиза, судя по всему, не дома. Но Лаванда так не думает. — Ладно, пойдем. Она хватает его за запястье и тащит. Но не к Теодору, который с надеждой смотрит на них в паре метров от дома, а внутрь. Дверь не заперта. — Если что, говорить буду я, просто слушай. Она, скорее всего, на заднем дворе, опять не слышит ничего, — ворчит Лаванда, уверенно шагая по чужому коридору. — Лиза-а-а! Второй выход, точно как и в доме Дилюка, выводит их на крохотный дворик. На них уставляются две пары удивленных глаз. — Слава высшим силам, ты тут! — выдыхает она. В небольшом огороде копаются седая бабуля и короткостриженая дама немного моложе самой Лаванды. — Здравствуйте, бабушка, — Лаванда кивает старушке, которая внимательно их рассматривает. — Привет-привет, — здоровается Лиза за них обеих. — Кого это к нам занесло? Пойдем в дом. Она вытирает руки о передник и проводит их к дому, когда цепляется взглядом за Дилюка. — А ты кто? — Он со мной, — не менее уверенно отвечает Лаванда. — Ну уж не со мной, — выдыхает Лиза, закрывая за ними дверь. — Я помогаю маме, так что давайте быстро. Что вы хотели? — Сможешь передать письмо? — А я вам кто, почтовый голубь? — возмущается она. Лаванда не отступает. — Нужна именно ты. Больше никто не сможет. — Опять меня используешь, да? — Лиза скрещивает руки на груди. — Что, во дворце кого-то Аманде присмотрела? — Нет, это очень важному человеку. — Ладно, не юли. Кому надо? — Принцу, — вырывается у Дилюка. Обе косятся на него. — Чего? Малой, ты сбрендил? — с легкой улыбкой спрашивает Лиза. — Ничего он не сбрендил, — заступается Лаванда. — Сможешь? Или это только слухи, что ты камердинер у самой принцессы? — щурится она. Камердинер. Тот, кто помогает ей мыться. Дилюк думает, что это действительно нелепо, но сейчас его мнения никто не спрашивает. Особенно, если она в самом деле может ему помочь. — Вот ведь хитрая лиса! И что с того? — притопывает ногой Лиза. Она снижает голос и рассказывает то, от чего у Дилюка холодеет в груди: — Если хочешь знать, то принц уже неделю как отлеживается в своих покоях с какой-то болезнью. Более того, помнишь, когда был тот ужасный ливень? — ее тон сменяется на заговорщицкий. Лаванда, не менее заинтересованная сплетнями, не замечает, как Дилюк позади них медленно прислоняется к стене. — Так вот, в тот день стража нашла его избитого прямо в городе. Но если что, я тебе ничего не говорила, — Лиза прикладывает палец к губам. Дилюк начинает сползать вниз. Слова Лизы звучат как из-под воды: — У него под дверью с тех пор всегда стоит охрана, так что теперь его даже не увидеть, не то чтобы письма какие-то передавать, поняла? — Дилюк? — голос Лаванды звучит в его сторону. — Дилюк! Он слышит, как перед ним кто-то опускается, но ничего не может поделать. Ни убрать руки от лица, ни ответить. На колени ложатся чужие ладони, пытаются потормошить. Он не реагирует. — Что с ним? — Дилюк, посмотри на меня, — просит Лаванда. — Лиза, принеси ему воды. — Я вам что, прислуга? — жалуется она, но уходит в сторону кухни. Дилюк не может смотреть. Не может говорить. Не может стоять. Что-то внутри с громким хрустом ломается, и полностью перечеркивает все хорошее, что случилось за день. Без шансов вырывает ту маленькую надежду, которая в нем появилась.***
Со стороны это выглядит как переломный момент, когда надо сдаться. Но не для Дилюка. Как бы не перепугалась за него Лаванда, он еще не сломался. Нет, он еще не готов сдаться. Ему просто надо подумать. А когда надо подумать, он знает только одно место, где ничто не будет его отвлекать. Место, где все лишние мысли отключаются. Охота — его страсть с самого детства. Лук, колчан со стрелами на спине, кинжал на бедре и ни одной мысли в голове. Он сливается с лесом. Он сам лес. По венам текут лесные ручьи, в легких гуляют ветра, ворошащие кроны деревьев. Он кожей чувствует жертву. Молодой олень склоняет голову к траве. Дилюк кладет руку на тетиву. Он выжидает, пока животное поднимет голову. Готов выстрелить. Секунда. Олень поднимает голову, дергает ухом, прислушивается. Дилюк вдыхает воздух. И отпускает стрелу. Лесом раздается крик. Мгновение, и олень исчезает между деревьями. Прыжок, и нету. А стрела… так и не найдя цели, улетает дальше. Черт. Его силой выталкивают из этого состояния. Потому что крик — человеческий — прозвучал совсем близко. Эхо не дает понять, откуда точно, но ноги уже ведут его вперед. В паре сотен метров что-то двигается, но уже скоро исчезает из его поля зрения. Он продолжает идти. Ровно, по прямой, чтобы найти стрелу. А заодно и того, кто спугнул его оленя. Через некоторое время к нему доносится чей-то разговор. Разобрать трудно, он подбирается ближе. Ветки под ногами предательски хрустят, не дают и шанса притаиться. Но Дилюк не пугливый мальчик. А еще он хочет обратно свою стрелу. Остальные мысли он отстранил, насильно запретил им влезать в голову до того, пока не вернется из леса. И эта странная самодисциплина, к его удивлению, работает. Небольшая поляна, на которую он выходит, встречает его двумя недовольными лицами. Оба сидят на лошадях — один моложе, второй старше. Судя по виду — типичные аристократы. Судя по манере речи — гниды еще те. — И кто теперь его искать будет? Дилюк не прячется, потому что плевать кто вы, но стрелу отдайте. — Смотри-ка, — старший обращает на него внимание, — Эй, это ты по кустам стреляешь? — А это вы дичь криками распугиваете? — не менее строгим тоном спрашивает Дилюк. В стороне у дерева стоит еще один. Он придерживает свою лошадь за поводья и делает что-то спиной к ним. Ему не надо даже поворачиваться — Дилюк и без того почти не дышит. — Твоя стрела, парень? — Кэйа оборачивается к нему. — Чуть не продырявила мне голову, — беззаботно улыбается он. Так, будто ему отшибло память.