Теодор опять пьяный в стельку. Перед глазами скачут козлята, в голове одна только заветная дверь, попасть к которой — то еще испытание. Главное добраться, а дальше Лаванда отпоит. Всегда отпаивает.
Знакомые дороги множатся, ведут в стены, столбы и порой кидают в землю.
Теодор лавирует словно корабль. У него в этом деле длинный опыт. Как и в переживании о других, которое давно у него атрофировалось.
Все началось с бешенства. В прямом смысле — жена умерла от укуса бешенной собаки. Он даже не вспоминает имени, чтобы случайно не нырнуть в воспоминания. С того времени он упрямо забывает все хорошее, что имел когда-то.
После ее похорон от бездумного пьянства пытался спасать брат.
У Крепуса всегда все получалось лучше. И хоть управление винодельней как старшему перешло в наследство к Теодору, когда он запил, то понял, кто должен владеть ей на самом деле. О, в то время он сполна осознал свою ничтожность.
— Брось, ты себя недооцениваешь, — говорил Крепус и хлопал его по плечу после того, как забирал бутылку.
А потом взял и бросил его одного.
В этот день впервые мелкий племянник прибежал к нему сам, без папы. Теодор мгновенно протрезвел — его поместье находилось на другом конце города, а малой примчал с таким видом, будто всю дорогу бежал на всех парах.
Впрочем, до того как сползти по стене вниз, Теодор узнал, что малой пригнал прямо из леса. Оттуда, где, за его словами, отец
провалился в ловушку.
Он в жизни так хорошо не бегал пьяным. Маленький Дилюк ягненком скакал между деревьев, и ему чудом удавалось догонять мелкого.
Сейчас Теодор жалеет о том, что не отстал, не отключился, не потерялся в лесу в тот злополучный день. И одновременно радуется что догнал, иначе затормозить Дилюка было бы некому.
Иначе в долбанной
волчьей яме на деревянных штырях висело бы все семейство. Упади туда мелкий, Теодор, должно быть, ступил бы следом.
Сейчас бы не ступил. Тогда — да.
Благо, от вида распятого тела родного брата в нем проснулось одно только желание: увести племянника как можно быстрее.
Не важно, что для него самого в груди отвалилась последняя живая в ней часть. Он только удивился, что такая была, пока хватал на руки мелкого.
Дилюк был хорошим мальчиком. Он не плакал — отец воспитал его правильно. Теодор почти гордился им, когда несся обратно. Дилюк непонимающе глазел в сторону отдаляющейся ловушки — он же все сделал как учили, так почему же дядя не спасает папу?
Теодор не боялся этого вопроса. Он боялся своего ответа. Потому что то, что осталось в яме в ожидании спасения, больше не было его папой. Проткнутое бедро, живот, правая часть груди и выходящий из глазницы кол.
Спасибо за новые ночные кошмары, о гребаная жизнь. То, чего мне не хватает после мучительной смерти жены.
Да, теперь, спустя столько лет, можно даже смеяться над трагичностью собственной судьбы, которая забрала всех кого не лень, но не его самого. Всегда было плохо, но когда болело не так сильно? Только когда свои были живы.
Он ненавидит вспоминать. Так, чтобы потом опять нахлынуло. Накрыло до момента, пока не зальешь в глотку огненного.
И тогда становится плевать. Не хорошо, но и не плохо. Жизнь просто начинает идти мимо него. Все происходящее — одна длинная театральная постановка, в которой Теодор не более чем скучающий зритель с бокалом дорогого вина. Да, это определенно лучше съедающих мозг воспоминаний.
После смерти Крепуса племянник стал его проблемой. Потому что Дилюка пришлось забрать к себе.
Малой — точная копия отца в детстве, и этим он не раз пугал дядю своим появлением в той или иной части дома. Не раз страдал от этого и сам Дилюк — мало кто в его возрасте будет рад слушать пьяные исповеди алкоголика, который принял его за умершего отца.
А Теодор принимал часто. Дилюка за маленького Крепуса, служанок за жену, а спиртное за завтрак, обед и ужин.
После очередного такого вечера, когда со слезящимися глазами ему виделось только лицо брата, он, наконец, сдался. Пожалел мелкого, отправил в пансионат. Пожалел себя, отправился в таверну.
С того времени он начал существовать, а не жить. Не друзья — собутыльники, не подруги — местные проститутки, не дом, а источник оплаты алкоголя — в собственных погребах все давно опустело. Осталось медленно распродавать не свои — родительские пожитки. Отпускать слуг, которым было нечем платить, отдавать за бесценок дорогие сервизы, выносить драгоценности и золото.
Должно быть, стоило оставить мелкого рядом. Стоило бы, если бы не плевать. Единственное, на что ему не все равно теперь, это алкоголь. Быть может, и на Лаванду. Но только ради ее отваров, не более.
А Дилюк — хороший парень, к которому у него порой просыпается лишь чувство сожаления. Жаль, что в пансионат он уезжал из богатого поместья с большим садом и виноградниками, а вернулся в небольшой домик на окраине города — то, что осталось от родительского дома из которого уже порядком спитый Теодор, успел вынести все, что плохо лежало.
Жаль, Теодору уже слишком плевать на весь мир.
А теперь племянник тоже пропал. Всегда был. Появлялся в семидесяти случаях из ста, как только нога дяди ступала на порог. Если не сразу, то через пару часов дома начиналась ругань по поводу запаха, которым он пропах, может быть, заблеванной веранды или самого его присутствия в таком виде.
А сейчас тишина.
Теодор специально проверил, когда впервые не застал его дома. Трое суток. Столько малого не было. Нет, он не ждал Дилюка дома целых три дня — на такой подвиг он бы не согласился даже если бы за это давали денег. Но он все же целеустремленно возвращался в разное время суток чтобы все-таки найти его. И не нашел.
Он даже спросил у соседей, не видели ли они мелкого в последнее время. Как сквозь землю провалился. Замечали на днях, когда уходил на работу. И все, пропал.
Лаванда предлагала поискать его в городе. Аманда — ее вертлявая дочь — пожимала плечами, предполагая, что он просто загулял.
Но Дилюк ведь не Теодор. Гулять это не по его части. Пить — тем более.
У этого парня ведь железные принципы — с этим не поспорить. Крепус бы им гордился.
Идей у Теодора нет совсем. Он даже к этому аптекарю заходил. Не специально, разумеется — просто мимо проходил. Проползал, если точнее.
— Опять пропал работничек! Вернется — точно выгоню! — жаловался старик. — Найму девушку — может, дольше продержится.
— А когда он в последний раз приходил?
— Дня три назад. Отработал, по-быстрому смылся и все. Разве что не домой пошел, а в другую сторону развернулся. Но куда — я не знаю.
— В какую сторону?
— А вон туда.
В направлении дворца.
И ни одной идеи, где он мог исчезнуть. Он же один — всегда таким был. В качестве прогулки — охота. Одно развлечение — работа. Да и не общается ни с кем. Ведет себя словно отшельник, зря только в городе живет. Никто к нему не ходит, никто не водит. Ни девчонки, ни знакомых каких.
Если не брать ко вниманию того парня, который привел его домой в один вечер. А потом еще разок: таверна, длинный плащ, капюшон, «я присмотрю за вашем племянником». И больше Теодор его не встречал. Как и Дилюка с того вечера у Лаванды дома.
Сбежал? Попал в беду? Похитили? Такой сам кого угодно похитит.
Теодор физически не может волноваться — все, что за это отвечало, перегорело в нем еще когда племяшке исполнилось семь. Сейчас осталось только странное напряжение в районе солнечного сплетения. Оно раздражает, но не мешает заливаться алкоголем.
Переживать не выходит. Не страшно. Свой, но уже не впервые таких терять. Только в груди слегка давит.
Дверь Лаванды кажется бумажной — пригибается под рукой. Показалось. Отпирается за секунду до того, как он успевает постучать. Вот только смотрит на него вовсе не старая подруга.
Короткостриженая дама выглядит знакомо — Теодор уже накидывает на себя свой призрачный плащ ловеласа, ехидно поднимает одну бровь, вторую до упора опускает. Коронную фразу «девушка, мы с вами случайно нигде не виделись?» портит появление самой Лаванды.
— Да чтоб тебя, пень старый! Не трогай мою подругу, заходи.
Незнакомка недоверчиво поглядывает то на него, то на Лаванду. В конце концов выдает:
— Это что еще за бледная поганка?
— Чего эта ведьма меня с порога оскорбляет? — сразу вздыбливается Теодор.
— Не ссорьтесь. Это… это дядя того парня, — объясняет Лаванда.
Женщина застывает в пороге и скептически наблюдает за тем, как он привычным жестом заваливается за стол чужой кухни.
— Чего? Откуда он тут?
— Трезветь пришел.
Лаванда уже приступает к привычному ей процессу — приготовлению опохмела.
— Это Лиза, — представляет она женщину. — Лиза, Теодор.
Теодор ворчит что-то невнятное, всматриваясь в ее лицо.
— Не виделись вы, — Лаванда ставит перед ним стакан. — Я тебя не пустила тогда.
— Лиза, — он пытается вспомнить имя.
После отпитой жижи, на удивление, вспоминается лучше.
— Лиза, — вертится на языке, недавно слышал…
— Она работает в замке, помнишь? Твой племянник хотел, чтобы она передала письмо принцу.
Точно. Лиза.
— О-о-о, Лиза. Теперь припоминаю, — бормочет Теодор.
— Не припоминаешь — я тебе ее имени не называла.
Точно. Лиза — ее тезка, старая проститутка, которая выпивала с ним на днях.
— Ну и больно надо, — он закатывает глаза и отпивает еще немного варева, поморщившись, словно изюм.
— Тебе надо, — другая Лиза садится напротив, не скрывая недовольного его видом лица.
Лаванда складывает руки на груди.
— Теодор, она знает, где Дилюк.
В голове становится так пусто, словно он и не пил сегодня.
— Где? — вопрос моментально слетает с губ.
Женщины переглядываются.
— В замке.
Теодор думает, что тут даже почистить уши не спасет. Он же допился до белой горячки. Какой еще к черту замок? С другой стороны, когда он сомневался в способностях отваров Лаванды? Как и в ее словах.
В этот раз что-то из этого не действует. Или он действительно отрубился и лежит где-то под забором, или же ее чертово варево в этот раз не оказало эффекта и теперь он слышит то, чего адекватный человек точно не скажет в здравом уме. В зельях Лаванды он не сомневается. Остается два варианта: либо она сама сбрендила, либо все же пришло время помыть уши.
— В замке? — глухо переспрашивает он. — В том, который там? — рука показывает в сторону дворца.
— У нас что, замков в городе много? — закатывает глаза Лиза.
— Какого черта он там забыл?
— А есть варианты? — она пристально следит за его реакцией.
— Работать устроился, может… — он обдумывает свои слова. — Да быть не может, не смеши мои копыта.
Лиза негромко хмыкает. Скрывает смех, кашляет или просто озадачена — Теодор требует правды.
— Что он там делает?
— Как сказать.
— Да не смешите меня, — он мотает головой и настороженно присматривается к собеседницам.
— Если коротко, — Лаванда мнется, — то с принцем он уже связался.
— И даже больше, — Лиза тяжело вздыхает.
— Вы меня сейчас разыгрываете? — Теодор наконец откидывает варианты со слухом и безумием. Две сразу обезуметь не могли.
А вот в стакане что? Отрава? Так и травить его не за что — он же божья коровка, одуванчик, безобидное существо и просто светлая душа.
— Вы чего, девочки? — легкая беспокойная улыбка никого не трогает — обе смотрят на него со странным выражением лица.
И не сказать, что Теодор хотел бы это знать. Он уже на грани от того, чтобы пулей выбежать из дома — только чтобы забыть, запить и не волноваться за этого мелкого идиота, который куда-то пропал.
— Твой племянник — личный слуга принца, — выдыхает Лиза.
***
Личному слуге принца не спится.
Эта чертовщина, которая началась с ним в подсобке, упрямо не желает прекращаться. Самое отчаянное «будь что будет», которое стучало в ушах в момент, когда он себя отпустил, теперь все агрессивнее перетягивает на себя вожжи правления его сознанием. Его ведет что-то такое, о существовании чего внутри себя он узнал, только когда оно начало действовать самостоятельно. Помутнение, порча или проклятие — эта чертовщина решительно селится в его голове вместе со знакомой теперь тягой. Ну ничего, терпеть можно.
В комнате, которую ему выделили как слуге, довольно уютно. Он даже сомневается, не напутал ли чего парень, которому Кэйа приказал его проводить.
Широкая кровать, столик со стульями, большое окно, уборная прямо за дверью — выглядит как для какого-то почтенного гостя, точно не комнатушка слуги. Но нет, шкаф в углу полон форм, похожих на его собственную. Встречается и несколько женских — Дилюк не может сдержать улыбки.
Из приятного то, что комната находится прямо под спальней принца. А еще его обещание, что он устроит Дилюку спальню ближе к себе.
По словам Кэйи, этаж полностью принадлежит ему, и помимо купальни с уборной, за бесчисленными дверьми только куча пустых гостиных. Так что он может оккупировать любую — надо только приказать ее обустроить. Без проблем. Дилюк доверяет Кэйе выбрать самому и временно поселяется на этаж ниже.
Действительно, поселяется, как бы это смешно ни звучало. Это забавно, и дело даже не в его решении. Хочется захохотать, когда он понимает, что все его пожитки — кастет в кармане.
И в этом одиночестве на него накатывает. Долбанные отголоски прошлого обвивают вместо одежды, как только он стягивает с себя такие же
чужие вещи.
Мальчик, что ты тут делаешь?
Вопрос тяжелый. Неподъемно тяжелый. Его прибивает к кровати усталостью, сверху валится произошедшее за день и в довершение добивает самое сложное:
сомнения.
Мальчик, куда девалась вся твоя недоверчивость?
На месте. Поднимает свою мохнатую морду, принюхивается, оценивает обстановку темными глазами-бусинками. Бегающие глаза больше не принадлежат испуганному восемнадцатилетнему парню, в его теле дышит настоящее свирепое животное, недовольное обстановкой, в которой оно проснулось.
Что, обещали тебе теплое местечко и ты так просто согласился?
Забыл, как еще вчера претендовал на виселицу лишь за то, что ступил куда нельзя?
Или считаешь, что такой же ребенок, как ты, по щелчку пальца решит все твои проблемы? Он ведь и сам неуравновешенный, ты слышал, что у него на уме?
Не только слышал. Сделал.
Какой молодец. И кто сказал тебе, что можно так безнаказанно впечатываться в чужие губы? Думаешь, это нормально?
Да ты и сам свихнулся, мальчик. Ты же знаешь, что делают с такими как вы.
Сжигают на костре.
Думаешь, его не постигнет та же участь, если кто-то узнает что вы делали в той каптерке, вы гадкие греховные твари без крупицы стыда в голове да как тебе вообще пришло в голову поддаться этим детским провокациям, т ы щ е н о к б е з м о з г л ы й г о р е т ь т е б е в а д у
Поток морального самоистязания в двух ролях прекращается неожиданным стуком в дверь.
Дилюк подскакивает с кровати как ошпаренный. В голове два варианта: или это Кэйа, или он плевать хотел на гостя и сам пойдет к Кэйе.
Замок двери поддается с тихим щелчком.
В полутемноте, там, где он ожидал увидеть знакомые глаза, видно лишь чей-то затылок.
Боудика? Первое желание — оттолкнуть. Белла? Второе — захлопнуть дверь. Он делает третье. Затаскивает гостью к себе и захлопывает дверь.
— Что ты тут делаешь? — ломаный шепот все еще выдает, какого ему было пару минут назад.
Мэри тут же отворачивается лицом прямо к двери.
— Простите, что потревожила так поздно, но не могли бы вы одеться, пожалуйста…
Дилюк опускает глаза на свое белье и смущенно тянется к постели, чтобы наскоро замотаться в тонкое одеяло.
— Извини.
Он присаживается на край кровати и неловко вспоминает, что ее комната была скромнее.
— Говори.
— Как у вас просторно, — Мэри тоже подмечает это. Она растерянно осматривает темную комнату, словно света луны хватает не на одни лишь очертания предметов.
Дилюку вспоминается ночное зрение Кэйи, который бы и пальца в этом освещении не нашел.
Перестань, перестань думать о нем при любой возможности — самому же хуже.
Мэри находит себе стул.
— Еще раз простите за время, — оправдывается она.
— Ничего, я не спал, — кивает Дилюк. — Что случилось?
В голове уже возникают тысячи вариантов того, что
могло произойти. Из которых девяносто девять процентов — что-то с Кэйей.
— Понимаете, — она заламывает руки, — Молли, она…
Нет, не с Кэйей.
— Она подговорила против вас служанок.
С ним самим.
— О, как мило, — хмыкает Дилюк.
Человеком больше, человеком меньше — какая разница, если против него и без того уже ополчились две принцессы? Хочется со смехом спросить что ему сделают какие-то служанки.
Мэри на секунду застывает, не доверяя отсутствию его реакции. В темноте трудно рассмотреть лицо, так что она продолжает.
— Вы не понимаете, — голос подрагивает, — она сказала всем попытаться… принцу Кэйе.
Она просто съедает одно слово в нервном дыхании и Дилюк склоняется ближе, чтобы расслышать.
— Попытаться что?
Мэри заламывает себе пальцы, нервничая как на исповеди перед священником. Или ее так пугает то, что там приказала старая служанка, или сам Дилюк.
—
Понравиться. Они хотят ему понравиться, чтобы принц Кэйа выбрал в слуги другую… Чтобы вас…
Улыбка Дилюка сверкает в темноте. Мэри испуганно отшатывается.
Понравиться принцу, ха. Какое милое и невинное желание.
В котором не преуспела даже та, что имеет честь называться его будущей невестой.
— Кхм. Ну, пускай попытаются.
— Что? — Мэри сдержанна в своей реакции, но все же хмурит брови. Деликатные черты лица в темноте выглядят взрослее.
— Если они будут порхать вокруг него и пытаться угодить… — пробует объясниться Дилюк. Даже если он сам так не считает, — Думаю, от этого никому не будет хуже. Только если самому принцу не надоест, — хитрая улыбка играет на лице.
Ну все, не смотри на то, как я волнуюсь. Потому что притворяться так долго у меня нет сил.
Голова сама падает в ладони, локти опускаются на колени. Нет, сил не остается совсем.
—
Как же я влип…
— Нет-нет, — быстрые шажки останавливаются прямо перед ним, — вовсе не влипли, я все понимаю, — Мэри застывает перед ним в страхе прикоснуться.
В ушах стучит словно после длительного бега.
Нет, ну какая толпа на одного принца. Хоть бери и список составляй. Главное, себя в него не пиши.
Потому что эта чертовщина в подсобке должна быть последним твоим срывом. Продолжишь, и ничем хорошим не закончится.
Продолжишь и можешь просить у Кэйи сплести тебе петлю из этих долбанных фиалок.
Продолжишь и…
Маленькая рука на плече прибивает его поток мыслей одним касанием. А еще пониманием, что одеяло с него все-таки сползло. Но Мэри не отступает.
— Дилюк.
Усталые глаза встречают ее взгляд со всей палитрой отчаяния.
— Может, я лезу не в свое дело, ничего о вас не знаю и не должна говорить вам как жить. Но не относитесь к чувствам принца так небрежно. Все же…
— Все же что? Только не объясняй все цветами — я все равно не понимаю их значения.
— …фиалки, — она немощно разводит руками, осознав его последние слова.
— Что, фиалки? Нарвать ему их, самому их наесться, что?
— Вы.
Тонкий палец впивается ногтем ему в грудь.
— Не смейте так обесценивать чужие чувства только потому, что вам непонятна форма их выражения!
Дилюк даже готов ею загордиться — чтобы так отругать старшего, надо сражаться за то, что действительно тебе ценно.
И он задает последний отчаянный вопрос, на который кроме принца ответить может только она.
— Мэри, что на языке цветов значат фиалки? — звучит более требовательно, чем он ждал сам.
Весь ее запал угасает, как только натыкается на ответный напор.
— Нет, — негромко, взволнованно.
— Что такое фиалки? — не отстает Дилюк.
— Я вам не скажу, я уже говорила.
— Скажи мне, Мэри.
— Пусть сам принц Кэйа вам скажет.
Он рискует, берет на слабо. Ну же.
— Если я не узнаю сейчас, то прыгаю в окно и больше тут не появляюсь.
— Мы на шестом этаже.
— Я спущусь на первый и прыгну. Ты сама показала мне как это сделать, — он бросает на чаши весов самую дерзкую ухмылку, на которую способен, встает с постели — зря только не оделся для правдоподобности.
Плевать — это уже работает. Мэри подрывается вслед за ним, готовясь схватить за руку. Но Дилюк застывает.
— Стойте! Я скажу, — выпаливает она. — Только обещайте мне одну вещь, чтобы мне было спокойнее. Иначе я не смогу уснуть.
В словах играет что-то знакомое. То же, что прячется глубоко внутри него самого. То, за что собственное подсознание только что доедало последние его капли терпения.
— Да? — взгляд Дилюка смягчается.
Мэри слегка мнется, но все же решается:
— Прошу вас, берегите принца Кэйю.
Дилюк внимательно на нее смотрит, словно видит впервые. А он ведь и не видит толком — темно. Но это не мешает улавливать то, что раньше он бы точно упустил. Дрожащие плечи, руки в замке пальцев, склоненная к нему голова.
Неужели ты пришла, просто чтобы попросить позаботиться о нем?
— А ты? — вопрос вырывается сам. — Что ты к нему чувствуешь?
Мэри делает шаг назад. Глаза становятся широкими, испуганными.
— Я?
Утвердительный кивок заставляет ее отойти еще немного.
— Что бы я ни чувствовала, — пальцы теребят подол передника, — я для принца лишь дубовые листья, — смешок с ноткой истерики добавляет жути к ее словам. — Я друг, хорошо?
— Мэри.
Нет, она совершенно точно…
— Не спрашивайте у меня такого, — она пятится быстрее.
— Мэри, ты в него…
— Обещайте, что присмотрите, — она уже стоит в пороге.
— Обещаю.
— Вот и сдержите обещание.
Дверь за ней закрывается с тихим хлопком.
Вот ведь чудачка. Она ведь сама влюбилась в принца.
Дилюк бы себе язык прикусил, но долбанное подсознание говорит
внутри него, ему не нужен рот чтобы насмехаться над его положением.
Во что ты влип, мальчик, во что ты влип…
Мерзкий смешок в черепной коробке отдает эхом пустой комнаты.
Ох, а она же его переиграла — эта чушь, чем бы она не была, эта чертовщина о фиалках ведь выскользнула вместе с ней, оставшись под знаком вопроса. Актриса.
Остается два пути: смеяться или плакать. Дилюк выбирает попытаться уснуть.
***
Утро начинается стуком в дверь Кэйи. А Кэйа начинается с объятий.
— Ты чего? — не успевает удивиться Дилюк, пока цепкие руки тащат его внутрь комнаты.
Первая радость встречи беспощадно стирается с пониманием одной вещи: Кэйа дрожит как осиновый лист. Сбито дышит на ухо, обвивает за плечи, замирает посреди комнаты, как только за ним закрывается дверь.
Все стены, которые Дилюк за ночь выстроил внутри себя, рушатся в пару чужих выдохов. Остается только слушаться и обнимать, растерянно гладить по волосам и прислушиваться к мелкой дрожи худого тела.
— Что случилось? — голос не поднимается выше шепота.
Кэйа тянет его за руку, прикладывает ладонь к своей груди. Колотится.
— Кэйа, что? — Дилюк отстраняется, тянет его за подбородок, заставляет на себя посмотреть.
Косичка полностью растрепалась во сне, тревожные глаза бегают туда-сюда, а голова упрямо отказывается подниматься.
— Обними еще, — просит Кэйа. — Мне приснилось что ты меня тут бросил и сбежал.
Ох, горе ты мое луковое.
— Хэй, не сбегу я, — Дилюк нерешительно притягивает его к себе, разрешает растрепанным волосам заскользить по своему плечу. — Спокойно.
А сам медленно млеет от близости.
Потому что стены. Долбанные стены рухнули в момент, когда он вошел, и все его чувства опять оголенные, беззащитные перед этим парнем.
Проси, что хочешь — сделаю.
Кэйа не просит. Просто кивает и прижимается щекой к щеке, притирается как котенок.
— Спасибо, — мягкий шепот у уха тихий, как шуршание одежды. — Спасибо, — повторяет еще раз.
Дилюк каменеет. Просто чтобы не сделать чего хуже, чем отвечать на объятия. Потому что пока
Кэйа не просит, большего нельзя.
А большее рвется из него, когтями в грудь требует своего —
ну же, дотронься сам, чего ты как маленький? Дилюк не будет, он сильный. Он своих псов держит на привязи.
— Знаешь, что самое плохое в обнимашках? — голос возле уха звучит теплее.
— Что? — тон Дилюка на его фоне совсем суровый. Не потому что злой. Потому что трудно держать себя в руках.
Чем там плохи объятия? Он готов об этом целый трактат написать. Начиная от того, на какие вещи они его провоцируют и заканчивая возможностью стать от них зависимым.
Кэйа говорит проще:
— То, что их надо прекращать.
Ха, так быстро оттаял.
— А ты не хочешь? — собственный голос звучит игриво, точно не так, как он привык говорить.
Нет, это совершенно лишнее. То, куда его ведет вслед за этим парнем.
— Не хочу, но надо собираться на завтрак, — бормочет Кэйа.
Его руки начинают отпускать, но Дилюк думает иначе.
Гореть тебе в аду за такие мысли, — беспощадно
напоминает самая паршивая часть подсознания. То ли совесть, то ли интуиция.
То ли страдать мне в невыносимых мучениях, — сам перед собой кривляется Дилюк.
Да без проблем, он даже не против, если парень в его руках сейчас согласится на еще одно безумство.
— Стой. Обхвати меня ногами.
Ага. Кэйа понимает в моменте.
— Дилюк, я тяжелый, не надо.
— Не выдумывай, я тебя уже носил, — руки подхватывают удивленного Кэйю под ляжки, его ноги послушно подгибаются под напором, обвивают Дилюка за торс.
Его псы друг за другом срываются. Оторванная цепь остается висеть в руке с тихим лязгом.
Лучше бы Кэйа этого не делал, лучше бы просто отругал. «Дилюк, ты головой ударился, пусти» было бы отличным спасением, идеальным способом достать его из этой пропасти, в которую он сам нырнул с головой. Но Кэйа только смущенно отнекивается и
слушается. Кэйа одним только молчанием подгоняет —
быстрее, заодно проверим, насколько глубоко лететь до дна.
Так что теперь нести его таким образом, это…
до чертиков неловкое приятное ощущение.
В этот раз, когда Кэйа не спит, а удивленно смотрит в ответ, Дилюк переживает все заново.
Шаги к гардеробной совсем неспешные, прямо как ему и надо. Это словно танец — медленный, плавный.
— Когда ты меня носил? — Кэйа не сводит с него внимательного взгляда.
Не прерывать зрительный контакт. Неторопливо шагать. Терпеть. И наслаждаться моментом.
— Когда ты уснул стоя, помнишь?
Помнит — признается виноватой улыбкой.
Ручка двери находится не сразу. Либо руки немеют от чужого веса, либо мозг специально обманывает его, понимая, что когда найдет — только приблизится к завершению их странного симбиоза, в котором они двигаются.
Кэйа заводит руку за спину, нащупывает ее сам, пару раз натыкается на пальцы Дилюка и открывает одновременно с ним.
— Прости, — он одергивает руку.
— Держись за меня, — Дилюк толкает дверь коленом.
В голове барабанит такое ожидаемое и такое бессмысленное «да что ты, мать твою, вытворяешь?»
Проникновенный взгляд Кэйи тушит все его внутренние пожары.
Просто выполняю свою работу: слежу за сыном короля надлежащим образом. Король же этого хотел? Он не уверен.
Страшно засмеяться, еще страшнее истерически захохотать. Но больше всего пугает желание сделать
еще хуже, чем просто отнести его на руках.
Стул, спасибо ему, найти в разы проще. Дилюк тормозит перед зеркалом, отодвигает его ногой.
— Садись, — в этот раз перебарщивает Кэйа. И судя по внимательным глазам, перебарщивает осознанно.
Потому что сесть самому, значит посадить себе на колени… самого Кэйю. Кэйю, который, что бы это не значило, только ерзает и удобнее усаживается на чужих коленях.
Лучше бы ты меня отругал, лучше бы накричал и оттолкнул.
Дилюк продолжает исполнять в надежде на команду
стоп. Собственные руки предательски двигаются без чужого на то разрешения, скользят по ногам и сжимаются на талии. От происходящего мутит, отчаянно хочется прекратить.
Талия тонкая, в какой-то мере по-женски стройная, выгибается от касаний. Если провести большими пальцами к прессу, то можно ощутить твердость его мышц. А если же поднять взгляд, пройтись глазами по широкой рубашке, ткань которой мягко падает Дилюку на руки, вверх по выступающему кадыку, к острому подбородку, приоткрытым губам и тонкому носу… то укоризненные глаза разобьют тебя в дребезги, как только поймают в свой плен еще немного выше.
Грудину перебивает одним метким выстрелом. Дилюк буквально чувствует как в нее вонзается стрела. Появляется желание опустить взгляд вниз, проверить, там ли она.
Однозначно, вина в стреле. Иначе этот жуткий зуд между лопаток не объяснить — из него хлещет словно из разбитых песочных часов. Восходящие мечты, обморочные надежды и неутолимая жажда — все там. И каждому кончается время, отведенное на то, чтобы хранить все это в себе и терпеть. Все это Дилюк из последних сил держит в себе, отчаянно игнорирует силу чужого взгляда,
не смотри на меня так, пока я не сорвался.
Холодный лоб Кэйи — самое лучшее лекарство от самого Кэйи. Он осторожным движением прижимается ко лбу Дилюка, тушит, в секунду заставляет забыть о том, что только что его ломало.
— У тебя дрожат пальцы? — осторожный шепот с лечебными свойствами точно надо собирать в бутыльки и продавать в аптеках.
А пальцы не просто дрожат — они предательски трясутся, и это симптомы какой-то странной болезни, которые появляются только в непосредственной близости к этому комку концентрированного счастья.
Дилюк сдерживает желание поежиться от мурашек, пока Кэйа елозит на его коленях, чтобы пододвинуться ближе. А ближе уже некуда — он давно пробрался ему в душу, засел там глубже любой другой причины жить.
— Вчерашним утром не дрожали, — подмечает Кэйа.
— Да ну?
Вчерашним утром я не набросился на тебя в подсобке.
Дилюк давится воздухом, прижимает собственную руку ко рту. Потому что последнее, к его удивлению, он сказал вслух. В подтверждение на лице Кэйи играет такая ласково-хитрая улыбка, что становится плохо.
— Набросился? — он смакует слово, наслаждается сконфуженным видом Дилюка. Любопытный взгляд буравит в ожидании реакции, — О, Дилюк, не надо так переживать.
Добей меня и точно перестану.
— Тогда что это было? — он заглядывает в глаза в поиске утешения, оправдания или хотя бы крохотного понимания.
Но с ответом в шею втыкается кривой кинжал.
— Ты меня просто отвлек.
Дилюк начинает мысленно собирать свои пожитки (было бы что собирать) и присматривает свободное место на кладбище.
Приятно познакомиться, уважаемые трупы, я ваш новый сосед. Обещаю не создавать проблем и послушно лежать в своей коробочке на глубине двух метров между этим пожилым джентльменом и старым ветвистым деревом.
У него, должно быть, на лице все написано (он и не прячет), потому что Кэйа уже спешит объясниться.
— Нет, Дилюк, нет. Я говорю так вовсе не потому, что для меня это ничего не значит, — его рука ложится Дилюку на затылок. — Пойми.
Пальцы зарываются в волосы, ворошат пряди, проникают в мысли, рушат остатки того, что ровно дышало где-то в подсознании еще каких-то пять минут назад, до того как начать проклинать этого бунтаря, сидящего на его же коленях.
Ну что, как тебе продолжение вчерашнего вечера? Подписать его как добивание?
— Прикрываешь красивыми словами свою насмешку? — не сдерживается Дилюк.
— Прикрываю красивыми словами свое влечение.
Влечение, да.
Так теперь называют странную тягу в сторону, в которую тянуть не должно?
В таком случае, в нем уже давно расцвела настоящая больная привязанность. И то, как она рвется наружу желанием большего — сущий ад.
— Тогда скажи, как мне быть со
своим влечением? — он растерян, ему нужны инструкции, чтобы не натворить чего-то чересчур…
Кэйа грубо сжимает его волосы и одновременно дает волю в другом, дарит полную свободу.
— Просто. Делай что хочешь.
Дилюк застывает. Вот так просто?
— Например? — недоверчиво хмурится он.
Повтори, иначе не поверю.
— Например, хочешь поцеловаться еще?
Весь крохотный мирок Дилюка грубо встряхивают. В три слова забираются под его фундамент, одним движением откапывают похороненные под ним желания и предлагают исполнить.
Хочешь?
— Очень.
Рука на затылке тянет на себя.
Дилюк тормозит ее, ему не хватает простого предложения.
Потому что нельзя так просто рассказать правила очень увлекательной игры, а потом отказаться в нее играть.
Никаких целоваться.
Давай, проси тебя отвлечь.
Губы чертят косую улыбку, которую Кэйа мгновенно разгадывает. Ловит, понимает, одобряет. Да, конечно, прикрыть красивыми словами.
— О, я имел ввиду, отвлеки меня от одного красноволосого парня. Он уже минут пять так и буравит меня взглядом. Знаешь ли, это просто ужасно — с таким шпионом трудно даже просто заплести волосы, а мне скоро завтракать, между прочим.
Взгляд напротив наигранно враждебный.
Ответное «как прикажете» со всеми его дополнениями в виде трехэтажного титула и важного тона, которым надо отвечать, разбивается о чужие губы.
В этот раз инициатива принадлежит Кэйе.
Дилюк опускает веки и осторожно придерживает кончик его подбородка пальцами, позволяет прижаться к себе. Мягкие уста неторопливо пробуют его на вкус, словно настоящее лакомство.
На секунду отрываются — чувствовать губы, растянутые в улыбке прямо на своей коже, определенно входит в его любимые ощущения.
— Гореть нам на костре, — выдыхает в уголок рта Кэйа, точно мысли читает.
А в следующий момент очень требовательно впечатывается в него горячим ртом.
