Horny Yokohama

      Инстинкт самосохранения — лишь половина от тех требований, которые необходимы для избежания проблем. Чувство такта и банальная вежливость тоже могут помочь предотвратить худшие исходы, но только не мне, по всей видимости, потому как я до сих пор не совсем понимаю, чем я заслужила участь быть пленницей в каком-то сыром подвале. Сколько я здесь нахожусь, для чего я нужна и кто мой похититель — ни на один из этих вопросов я ответа не знаю. Впрочем, иногда лучше о таких вещах и не задумываться, особенно если фантазия богатая. И всё ж, чем кому-то может быть полезен головорез из подразделения «Чёрных Ящериц»? Я ж только убивать и умею. Ребёнок, подобранный в трущобах, отобранный у своих родителей, которым не было никакого дела до меня и моих братьев. Из нас можно было что угодно слепить, вот и слепили. Но никто из нас на это не жалуется. Жизнь в мафии не так уж и плоха, по крайней мере, это всяко лучше, чем воровать и получать наказание, если попадёмся.       Полумрак царит в подвале, где я сижу. Здесь почти ничего не видно, зато эхом раздаются даже едва уловимые звуки. Мне всё это время кажется, что я стала целью просто по случайности. Будут ли меня пытать или нет — значения особо не имеет. В конце концов, мои товарищи, скорее всего, меня бросили, и никто из них меня даже не ищет. В мыслях извиняюсь перед Гин, которая прививала мне стремление сражаться, несмотря ни на что, перед Хигучи и господином Акутагавой. Мне не сбежать, им неизвестно, где меня искать, поэтому оставить меня на произвол судьбы — лучшее решение, которое они могут принять.       Слышу чьи-то шаги. Меня это не напрягает, не вводит в ступор. Я готовилась к этому моменту. Сейчас предо мной покажется тот, кто будет меня мучить. В обмен… на что? На ум не приходит ни единой идеи, что может потребоваться кому-либо от бойца «Чёрных Ящериц». Знаем мы все исключительно то, что будет полезно. Нас не посвящают в детали, да никто и не требует большего. Всех всё устраивает. — Нелегко было дотащить тебя сюда, но Господин приказал, — слышу я голос. Приподнимаю голову, чтобы увидеть того, кто предо мной. В свете лампы показывается бледный, субтильный молодой мужчина. Сложно сказать наверняка, сколько ему лет. Его широкая от уха до уха улыбка немного настораживает и напоминает моменты, когда Хигучи видела в конце коридора господина Акутагаву. Вот она-то пугала всегда куда больше, чем этот фрик с перебинтованной головой, который всё смотрит на меня немигающим взором. — А его желания — закон для меня. Скажи-ка, милая, не затекли ли твои руки?       Я хмурюсь, пытаясь предположить, кто и для чего меня посадил в подвал. И лишь в тот момент, когда этот некто озвучил, я осознаю, что не могу пошевелить и пальцем. Кровь отлила от конечностей, поэтому почти не чувствуются, как мои собственные. Впервые мне захотелось взреветь, как маленькой девочке, задавать вопросы, заливаясь слезами в три ручья, но подавляю в себе эти желания. Этого в моей природе быть не должно, иначе позор мне, как бойцу «Чёрных Ящериц». — Для чего я вам нужна? — Всё-таки не могу удержаться, чтобы не задать вопрос. Молодой мужчина напротив меня довольно щурится, будто только и ждал этого момента. Правда ему точно не нравится, что его вопрос игнорируют — мне в живот следует удар кулаком, выбивающий из лёгких весь воздух. — Я, кажется, задал вопрос. Невежливо с твоей стороны его оставлять без ответа, — напоминают мне, однако перед тем как меня явно снова хотят ударить, я слышу ещё чьи-то шаги. Некто напротив меня резко останавливается и освобождает проход, становясь подле меня. Прокашлявшись, я поднимаю голову, чтобы увидеть того, кто стоит передо мной. Бледный, черноволосый, с белоснежной шапкой на голове. Его глаза фиолетового цвета мёртвые, будто за ними нет ни намёка на жизнь. Такое даже в глазах господина Акутагавы не видать. В нём есть маломальская жизнь.       Царит молчание. Никто не говорит ни слова, и это, говоря честно, выводит меня из себя, что довольно удивительно. Спустя неопределённое время тишины вокруг, я слышу чьи-то голоса, а теперь, когда вокруг вновь тишина, мне хочется кричать. Почему все замолчали? Тишина кажется пыткой.       По правую руку от меня шевеление — молодой мужчина с перебинтованной головой удаляется, оставляя меня наедине с человеком, вошедшим позже него. В сравнении со мной он высокий, от этого даже немного некомфортно. Даже господин Акутагава, который тоже выше меня, не так сильно давит, как делает это незнакомец. Его рука в перчатке хватает меня за нижнюю челюсть и ощутимо сдавливает.       И до меня начинает доходить, кто предо мной. Между делом я слышала, как госпожа Коё негодовала насчёт Эйса, мол, он много себе позволяет. Говоря откровенно, он мало кому симпатизировал. Мне не нравилось видеть его неподалёку время от времени. Глава Исполнительного Комитета Портовой мафии. Его вечно хитрый прищур и ухмылка, будто он выиграл у этой жизни в лотерею, напрягал. Интересно, жив ли этот говнюк? Вероятнее всего, нет. И вот тот, кого Эйс сдерживал в своей тюрьме, удерживает меня в подвале. Фёдор Достоевский. — А ты не любишь болтать, — до меня только в этот момент доходит, что ко мне всё это время обращались. Поджимаю губы и… слышу щелчки над своей головой. Руки падают, располагаясь вдоль тела, и в них неприятно колет приливающая кровь. Я всё ещё не могу пошевелить и пальцем, поэтому попытка вцепиться в руку, которая всё ещё держит моё лицо, с треском проваливается. Но зачем ему освобождать меня? Даже больше — для чего я в принципе ему нужна?       Путем нехитрых умозаключений в голову приходит единственная вполне рациональная мысль: меня могут использовать как один из возможных рычагов давления. Достоевский не так глуп, и вероятнее всего уже знает про меня достаточно, чтобы это использовать. Братья точно не смогут проигнорировать моё внезапное исчезновение, поэтому ему будет только на руку, если его логово прибудут те, кому он бросает вызов. И, кажется, этим умозаключением я попадаю в самую «десяточку» — по крайней мере на это указывает ухмылка Фёдора. Он умеет читать мысли? Или ход моих мыслей настолько очевиден для него? Вероятнее всего второе. — Ты не так глупа, раз сумела так быстро разгадать часть моего плана, — доносится до моих ушей в подтверждение моей догадки. Пристальный взгляд, кажется, выедает по чайной ложке мою душу. Под взором тёмных фиолетовых глаз настолько некомфортно, что хочется кричать. Едва себя сдерживаю, за что получаю в ответ смех. Тихий, немного хриплый. Кажется его забавляет вся ситуация.       Мне больше не говорят ничего — только ведут за собой, словно я на поводке. С другой же стороны будет лучше если я буду подчиняться, хотя мне особо терять уже нечего. Однако меня все еще удивляет, что никто не собирается силой выпытывать из меня хоть какую-то информацию. Хотя, зная кто такой Фёдор Достоевский, этому тоже можно не удивляться. Ему нет нужды пытать кого-то, чтобы получить то, что он хочет. Он, как крыса, может проникнуть куда угодно, заполучить нужные сведения и остаться незамеченным. Остаётся только надеяться, что моим братьям хватит ума не вестись на провокацию и не идти на поводу у своих эмоций. Это приведёт к фатальным ошибкам. Одно только невыполнение приказа им всем может очень дорого обойтись, чего уж говорить о том, что один из моих старших братьев вполне может поставить под сомнение правильность принятого решения нашего руководства. Хоть бы им хватило мозгов…       Коридоры кажутся однотипными. Только люди в них разные, поэтому мне нет никакого смысла запоминать путь. Я иду в полной тишине с Фёдором. Он не даёт никаких разъяснений, не рассказывает ничего. С другой стороны, так даже правильнее. За очередным поворотом нас ожидает снова тот же самый молодой мужчина с перебинтованной головой. Его тонкие губы кривятся в улыбке от уха до уха. Я слышу лишь «Значит, она уже готова», но не придаю этому особого значения, хоть мой разум мечется в истерике в поисках разъяснений. К чему готова, что со мной будут делать? Впервые мне настолько страшно, что я готова звать на помощь. Меня передают тому странному человеку, но я… не против.       Перед глазами темнота, я не вижу, где иду, прислушиваюсь к каждому шороху, будто от этого зависит моя жизнь. Впрочем, доля правды в этом есть. Любое моё неверное действие может повлечь за собой такие последствия, что смерть мне покажется самым гуманным решением. Впереди меня кто-то напевает незатейливый мотив, ведя меня за руку. Дезориентация в пространстве доводит до того, что я, кажется, почти сталкиваюсь с чем-то, но меня резко отводят в сторону со словами: «Ну до чего же беспечное создание». Звучит с умилением и даже некоторой жалостью. Я всё по-прежнему не задаю вопросов — мне это явно не нужно на чужой территории. Здесь мне суждено играть по тем правилам, которые диктует тот, кто всем заправляет. А это Фёдор.       Кажется, мы выходим наружу. По крайней мере, свежий воздух без намёка на сырость даёт непрозрачный намёк на это. За моей спиной кто-то мерзко хихикает, фиксирует мои запястья, и плечо пронзает колющая боль. Будто это шприц. Видимо, меня решили отравить или напичкать чем-то, что заставит перебить своих, а потом и себя унести вслед за ними. Меня толкают в спину, и я падаю на металлическое покрытие. За мной что-то захлопывается. По звуку похоже на двери грузовика или минивэна. Дребезжание поверхности подо мной наталкивает на мысль, что меня затолкали в машину и куда-то везут. — Куда мы едем? — Нужно держать язык за зубами. Сколько ещё раз я должна себе повторить, чтобы запомнить раз и навсегда? В ответ на свой вопрос я слышу смех. Никто не даёт мне внятного ответа. «Сама всё узнаешь», — и это начинает нравиться мне всё меньше. Как и то, что мне становится жарко, дыхание тяжелеет, а тело начинает дрожать. Это такое действие яда? Вряд ли. Больше похоже на действие какого-то наркотика. И, что самое отвратительное, то, по какому явному бездорожью движется автомобиль, делает ситуацию только хуже. Любая кочка, любая неровность дороги заставляет авто дрожать, посылая вибрацию вдоль моего тела, а невозможность видеть ничего перед собой только усугубляет положение.       Не знаю, как долго мы едем, но машину заносит часто, будто водитель либо плюёт на правила совсем, либо недавно за рулём, и дорогу знает не так хорошо. Однако мы резко тормозим, и меня почти отбрасывает головой куда-то в сторону. По ногам тянет — дверь открыта. Силком вытаскивают, и я стараюсь сделать всё, чтобы удержаться и не простонать — чужие касания до разгорячённой кожи ярче в разы и не воспринимаются уже безобидно, без подтекста. — Ты уже готова, — тянет слоги молодой мужчина и ведёт меня куда-то. Повязку с глаз не снимает — лишь говорит, когда начинаются ступеньки. На одном из таких моментов он явно говорит, что есть ещё одна, и я почти оступаюсь, слушая смех. Что, смешно, засранец? Судя по звонку и странным ощущениям, мы едем в лифте.       Тишина вокруг настораживает, и лишь где-то вдалеке слышится, как кто-то играет на виолончели. Надеюсь, я не ошибаюсь. Но даже это меня почему-то не успокаивает; наоборот, я начинаю нервничать ещё больше, а каждый шаг делать становится только сложнее. Все звуки, запахи, даже лёгкое изменение потока воздуха — всё ощущается в разы ярче. Кусаю губы, чувствуя, как между ног собирается тепло. Нужно хоть какое-то прикосновение, хотя бы минимальное трение… нет, это делает ситуацию только хуже.       Чужое касание до плеча заставляет остановиться и шумно выдохнуть. Трезво мыслить не получается, я не могу сконцентрироваться хотя бы на одной мысли. Мои руки за моей спиной, наручники неприятно давят на запястья, одежда тоже будто сковывает тело. И до меня доходит, что со мной сотворили. Но отчего-то я даже не ужасаюсь пониманию, что мне как-то всё равно. Мой разум одурманили, моё тело желает чужих прикосновений, но меня не волнует, что это из-за действия того, что мне вкололи. Желания пересиливают здравый разум.       Мелодия становится громче и тут же обрывается. Слышу шуршание одежды, как кто-то поднимается со своего места. Шаги. Один, второй, третий. Меня мелко трясёт, когда ощущение чужого тепла становится ко мне слишком близко. Касание до моих волос приятно волнует. Поджимаю губы, непонятно для чего — меня явно можно легко прочесть, как открытую книгу. Дверь позади закрывается. Щелчки за спиной. — Нет-нет, не снимай повязку, ещё рано, — да, меня точно видят насквозь, поэтому позволяю делать со мной всё, что захочется. Чужие руки ложатся на мои плечи, и я шумно выдыхаю. Слышится усмешка. — Кажется, Иван немного переборщил с дозой. Но так даже лучше. Ты такая восприимчивая, и это так грязно. Я очищу твои тело и душу от грехов. Идём со мной.       По голосу это Фёдор. Он томно тянет слоги, его речь тягучая, словно сироп, такая же приторная, касания его рук в перчатках — я всё ещё уверена, что он носит их — медленные, изучающие, а я почти ёрзаю в его руках в нетерпении. Что угодно, прошу, но пусть эти муки прекратятся. Желание, которое уже болезненно сводит внутреннюю сторону бёдер, не сходит на нет, а только подпитывается от чужих прикосновений. Это невыносимо!       Меня берут за руку и ведут куда-то. Видимо, я слишком погружена была в концентрацию на чужих касаниях, что замечаю прохладу воздуха лишь мгновения спустя, когда Достоевский толкает меня, и я падаю на кровать. Она холодная, от этого по телу бегут мурашки, а я не могу удержать выдох на грани стона.       Шуршание ткани. Не могу понять: это из-за того, что я ёрзаю на прохладной постели, или Фёдор раздевается, однако его рука касается моего обнажённого бедра. Мои приоткрытые губы дрожат; прикосновения такие невесомые, их так мало, что я готова в этой агонии молить о большем. Я почти задыхаюсь, голова кружится, а призрачные касания, которые уже кажутся грязной шуткой расшалившегося воображения, не прекращаются. Моё тело исследуют руками, будто изучая реакции на прикасания то там, то здесь. Когда рука останавливается на моей шее и сдавливает её, я испускаю стон, не в силах с собой совладать. — Твоё грешное желание настолько сильно, что тебя касаться противно. Я ещё не начал ласкать тебя, а твоё лицо уже кривится в сладостной агонии. Такая порочная, — цокает языком Фёдор и хрипло смеётся. Его рука разжимается и хватает меня за грудь, ощутимо сжимая. — Но я ничего не могу с собою сделать. Отравляешь моё сознание своим желанием, тебе должно быть стыдно.       Его слова, словно яд, проникают под кожу, расползаются по венам, разжигая пламя только сильнее. Мне должно быть стыдно — это факт. Должно быть стыдно за то, что я не могу контролировать саму себя, не могу просто найти в себе силы оттолкнуть его стянуть повязку с глаз и просто убежать. Впрочем, даже если я и попытаюсь, вряд ли это останется безнаказанным, а там уже придётся гадать: он прибьёт меня, или это сделает кто-то ещё. Но живой мне точно не уйти в таком случае.       Мои мысленные метания не остаются незамеченными, это точно, потому как я вновь слышу смех над ухом, и скулёж срывается с моих губ. Я не могу больше этого вынести! Это слишком! Его голос посылает по спине мурашки, будоражит одурманенное сознание, и боль от того, с какой силой он щипает мой сосок возвращает меня к действительности. Я в безвыходном положении, полностью обнажённая на кровати в руках Фёдора Достоевского, который делает со мной всё, что ему вздумается, будто я игрушка для удовлетворения его желаний. Именно его! И почему-то я вовсе не против.       Ладонь, мучившая мою грудь, опускается ниже, к моим раздвинутым ногам, оглаживает и сжимает внутреннюю сторону бедра, шлёпает по нему, в то время как сухие, горячие губы атакуют шею, оставляя болезненные поцелуи, которые расцветут багровыми пятнами. Я больше не могу сдерживаться — выгибаюсь в спине, с губ срываются протяжные стоны и мольбы коснуться моей промежности, прекратить эту пытку. Я больше так не могу!       Его рука кружит вокруг половых губ, чуть приоткрывает их, но пальцы не проталкиваются дальше. Там, где Достоевский касался своей ладонью меня, обжигающе горячо, будто она там всё ещё есть, но я слышу шуршание и падение чего-то на постель, и теперь очередной шлепок по бедру чувствуется больнее, он более звонкий. Брюнет снял перчатку. И теперь он с двойным остервенением набрасывается на моё тело. Я даже чувствую зубы, впивающиеся в мою кожу, но всё, что я могу — только стонать и подаваться ему навстречу. Больше. Я хочу больше!       Вновь дыхание в груди спирает, когда я чувствую, как два пальца проникают внутрь меня с характерным влажным звуком. Стыд омывает меня от низа живота до головы, но мне остаётся принять это, пока Фёдор посасывает и почти вгрызается в мою грудь. Мысли свести ноги даже не возникает — я только шире их расставляю. Он смеётся и отдаёт мне приказ снять свою повязку, ведь хочет видеть моё лицо в моменты грешного наслаждения. — Такой умоляющий взгляд. Ты такая жалкая подо мной. Но ведь этого мало, ты сама знаешь, — Достоевский продолжает двигать пальцами внутри меня, вырывая из моей груди стоны. Я сжимаюсь вокруг них, разглядываю его тело. Болезненно бледная кожа, будто у него анемия, без единого намёка на шрамы. Брюнет субтилен, но при всём этом имеет невероятную силу. Взгляд его тёмных, фиолетовых глаз буквально пожирает меня, а широкие зрачки придают ему только больше мрачности.       Он опускается поцелуями на те места, где оставлял отметины. Точно будут синяки, а после — его сухие губы накрывают мои искусанные, пока узел внизу моего живота тянет, растворяясь в истоме. Я вот-вот кончу, но всё обрывается, его пальцы покидают моё тело, оставляя меня на грани. Я почти готова рыдать. — Прошу тебя, Достоевский, — едва могу выдавить из себя я, как только расстояние между нашими губами увеличивается. Он делает вид, что не понимает, чего я хочу от него, а мне отчего-то стыдно сказать такое вслух. Брюнет касается моего тела, сжимает пальцами сосок, мнёт и тискает грудь, потирается вставшим членом о моё бедро, но не доводит до оргазма. — Прошу тебя, трахни меня. Я хочу кончить.       Фёдор смеётся хрипло. У него явно больше самообладания, чем у меня, хотя, судя по тому, как подрагивает его тело, он тоже на грани. — Какая же ты всё-таки развратная. Так хочешь ощутить член внутри себя, что готова умолять. — Уже не имеет никакого значения, что будет со мной потом, если сейчас мне будет хорошо. Одним движением Достоевский заполняет меня под аккомпанемент моего громкого стона. Он не даёт мне и минуты, чтобы привыкнуть — начинает двигаться, гортанно рыча. Низ живота приятно сводит, когда я чувствую, как молодой мужчина проталкивается в меня всё глубже и глубже. Комната с панорамными окнами на город заполняется влажными звуками соприкосновения тел и нашими стонами. Фёдор смотрит мне в глаза, пока его темп становится всё быстрее и грубее. Его руки больно цепляются за мои бёдра, впиваются ногтями в кожу. Мои ноги прижаты к моей груди, пока в моё тело бесцеремонно вбиваются, заставляя меня кричать.       С очередным оглушительным криком и резким, глубоким толчком внутрь, всё стихает. Достоевский замирает, глядя на меня. Растрёпанный, запыхавшийся, с маниакальной ухмылкой на лице. — Мы не закончили, грешница.