Деревенщина и сказочник

Хозяйством он своим всегда гордился — несколько яблонек, груша, вишня, крыжовник, черная и красная смородина, клубника… малина, вот, в этом году уродилась плохо, дикая ягода лучше получилась. Ландыши так и не взросли, хотя паразитическая трава, вроде. Он ландыши жрать не собирался, просто прикольные они, украсили бы собой все. А так у него помимо ягод и капустка есть, и картошка, и кабачки, и тыквы, и огурцы, и горох, и помидоры, и укроп, и хрен, и морковь… Пропалывать все это задолбаешься, конечно — когда этим всем заниматься, если все время на работе? Да и поливать, как надо, не выходит. Либо рано утром, либо поздно вечером, все. Что-то в итоге подсыхает. Горох вот полег весь, на солнце изжарился. Жалко. Что успел собрать, то съел уже давно, а что осталось — желтые сухие стебельки и такие же стручки — то глаза мозолит и на корм ослу идет. Осел, правда, нос свой наглый воротит. Вообще непонятно, чем его кормить, если не травой за домом. Яков когда зерно даст, тогда осел и поест. Яблоки, вон, еще любит. Морковку тоже жрет, а погибший горох — никогда. Миша все думает вырвать с корнем и на компост, а горошины сухие и горькие — в суп, но пока руки не дошли. Руки много до чего не дошли, если уж честно, но раз помощник появился, то, может, и сладится теперь. Соток у него много, еле отбил. Денег жрет дофига, конечно, но оно все равно того стоит. Зимой ведь что насобирал, то и пожрешь, так что насобирать Миша пытается много. Из-за этого постоянно сном приходится жертвовать, вот он «света белого» и не видит. Тоска от этого иногда накатывает. А у других по-другому, что ли? Все либо на грядках, либо на поле, либо, как Миша, на стройке. Так жизнь и вертится, да. Городским, наверное, полегче будет — они все в магазинах закупают. Богатенькие. Нет, у Миши деньжата тоже водятся, но не так много, чтобы постоянно закупаться. Лучше уж самому вырастить и в банки скрутить. Грибы, вон, ягоды — столько банок делает, что на год вперед хватит. Прошлой осенью захворал, правда, много наготовить не успел — за зиму запасы подчистую кончились. Сейчас нагнать надо, потом поздно будет, так что сыроежки лучше в сторону сразу отложить, на половину банки должно хватить. Ум Миши все время в заботах. То в своих, то в родствененных, а теперь и пацан этот еще подвернулся, сплошная обуза. Глупость такую спрашивает — зачем спас. Да сестра попросила, потому что. А бросить совесть не позволила. Дурак же последний, ничего сам не может. То в колодец упадет, то с телеги в кусты бросится — такого оставишь одного, так помрет ведь. Теперь как баран на новые ворота вылупился, на забор его смотрит. То ли от радости так, что дошли, наконец, то ли в претензиях. Миша и сам знает, что забор говно, давно надо переставить. Он же его когда построил еще? Тогда и не знал, как надо. Колышки одни только, стоят неровно. Каждой весной поднимает, а они все равно заваливаются. По участку своему в трусах пройди — все увидят. Собаки еще подкопы делать любят, но собак мало мимо ходит — Миша специально подальше от других дом ставил, да еще и на месте, где больше никто селиться не захочет, как раз, чтобы ни с кем не пересекаться. Тут из соседей только дом заброшенный, лет десять уже пустует, а по ощущениям, все тридцать. Разваливается потихоньку, скрипит по ночам, да еще и слухи про него ходят жуткие. Одного Мишу они не пугают — потому что только он знает, как все было на самом деле. Если он и боится войти в этот дом, причины у него не такие, как у других. Они ошибались. А ему — расплачиваться. — Проходи, гостем будешь, — с такими словами Миша отворяет свои ворота и приглашающе проводит в воздухе рукой, сам от облегчения едва землю не целуя. Грешным делом думал, не доберутся они — так долго тащились. Осел идет к любимому корыту воду испить, ну и Андрюха с ним. Не к корыту, а прямо просто. Сам слезть не может, вцепился в животину, как клещ — не отцепишь. Миша с ним не церемонится, быстро стаскивает на землю и до лавочки около дома дотаскивает. Лавочка, как и забор, из тех времен, когда у него еще ни черта нормально не получалось — покосившаяся, с занозами. Сколько раз штаны об нее рвал, да все избавиться никак не может, по памяти старой. Там уже и доски сгнили, и цвет приняли неприятный, серый, а все стоит, пока совсем не развалится. Первая потому что. Гость наваливается на стену дома, да так и остается сидеть. Всем своим видом говорит, мол, хочешь, режь меня, хочешь, ешь меня, а я сам и палец о палец не ударю. Городской, е-мое, что с него взять. Чуть-чуть поднапрягся, и уже устал. А у Миши вот нет времени сидеть — дел по горло, как всегда. Перво-наперво заглядывает в дом — лужа под холодильником сразу же в глаза бросается. Выключателем щелкает — естественно, света нет. Опять отрубили, гады, хотя дождь ночью был, вроде, не сильный. Или у соседей был не сильный, а тут ливнем лило? Трава до сих пор на земле лежит, значит, все-таки сильный. Твою ж мать. Быстро осматривает холодильник. Что жалко потерять, то в погреб, как правило, ложит, но тут забыл, приходится исправляться. Мясо еще ничего, но долго не проживет — готовить надо сейчас. Андрюхе это понравится — городские мяса-то настоящего, поди, не пробовали никогда, одно говно всякое жрали. Вот тебе и завтрак, закачаешься. Хватает со стола пачку сигарет и зажигалку, но в доме пока не зажигает — терпит. Достает из холодоса полупустую банку молока, которую еще Маша не так давно налила, пробует на вкус — а ничего так, хоть и скисло маленько. Переливает в ковшик, ставит на плиту греться — газ еще остался, пусть и мало его, беречь надо. Осматривается быстро, где видит бутылки по углам — собирает, вещи в шкаф и в сервант прячет, чтобы в глаза ничего не бросалось. Прямо как перед приходом отца с Махой убирается, те беспорядок не любят. Бутылки все выносит на улицу. Огибает дом так, чтобы Андрюха не увидел, и находку свою в тачку сбрасывает. На повторную переработку пойдет, е-мое. И природе помощь, и ему копейка прилетит, когда все это сдаст. Назад возвращается, пачку из кармана достает, закуривает. Как-то полегче сразу становится. Прям камень с души. Андрюха все сидит, глаза закрыв, сразу видно, что помощи от него не дождешься. Предлагает ему сигарету — тот головой качает молча. Правильный какой… Исправим! Но потом. Помощь его, если подумать, пока сильно и не нужна — ладно уж, натерпелся, пусть покемарит немного, Миша и сам справится. В доме наследил, хотя ступать осторожно пытался. Морщась, моет ноги в ледяной воде — закаленный, е-мое, ничего с ним не сделается, — а потом следы за собой подтирает. Андрюхе ледяная не подойдет, по-другому выкручиваться надо. Бойлер без электричества не включится — с газовым не выгорело, никакого баллона на это не хватит, — генератор сдох — дизель кончился, черт бы его побрал. Остается на плитке только вместе с молоком греть. А как не погреть-то. Если б мамка узнала, что гостя ледяной водой облил, такой нагоняй бы устроила… К гостям она всегда со всею душой, и его учила: сам голодай, а гостя потчевай, сам замерзай, а гостю последнюю рубаху отдавай, сам на полу спи, а ему перинку мягкую стели. Вот потому гостей у Миши практически не бывало. Против воспитания пойти не мог, но и последнее отдавать не хотел, не враг ж себе. Но для Андрюхи как-то не жалко. Не наглый он, свойский. Решает баньку растопить, иначе не помоешься. В грязи ходить — это не дело, но совсем чистым на работу ехать жалко, замарается же опять. Выходной, что ли, взять? Да нет, глупость какая-то в голову лезет… Из-за одного этого выходной брать? Чай, Андрюха не ребенок, разберется, где что лежит и как что работает. У бабки вон жил, не совсем дикий, значит. Пока ведет внутренний спор, заливает в банный котел воды, ставит в предбанник полные ведра, чтоб холодная рядышком была. Дровишек подкидывает — зашлись, пару часов, и можно будет попариться. Подумав, возвращается сразу с полотенцами, мылом, ковшиками, мочалками да сменной одеждой — и для себя, и для Андрюхи, не в обносках своих же грязных гостю расхаживать. Тот пониже будет, ему из старого Лешкиного подойдет. Забирал себе на тряпки, не думал, что это кто-то еще носить будет, да вот как судьба повернулась. Когда молоко подоспело, Миша докуривал уже третью — расставался с сигаретой он только тогда, когда в дом входил. Андрюха ж не курит, нечего ему это все нюхать. Проветривать сейчас не с руки: весь холод с улицы принесет. Подогретое молоко привычными движениями перемешивает с медом и с кусочком сливочного масла, получившуюся смесь приносит Андрюхе. Тому запах не нравится. Морщится, морду воротит, как осел прям, но Миша все равно в него вливает. Пусть выздоравливает, блин, Мише хороший помощник нужен, а не размазня какая. Кипяток — в тазик, с холодной из бочки смешивает. В тазике комары с мушками сразу заплавали, а Андрюха и слова против не говорит, молодец. Миша уж думал, развоняется. Мыло в руки, ножное полотенце на скамейку (сколько этого добра сейчас переведется — мама не горюй...) — и дальше делами заниматься. Живот есть просит — ягоды собирает, яблочки, морковку — и все Андрюхе несет, сам ест только, пока собирает. Отдал — и картошку созревшую выкапывать пошел. Мелкую откладывает в сторону, большую на сейчас. Помыл быстро, чистить не стал, кожа тонкая еще — в мундире будет. Яишенку бы, да яйца кончились, а в дорогу Маха дать не догадалась. Ну, и пусть с ними, с яйцами. Зато картошку с мясом в бане на камнях устраивает, пусть греются себе потихоньку, не сгорели б только. Пока банька топится — решает еще дров наколоть, а то мало осталось. Опять к леснику со взяткой идти придется, чтобы деревце дал. Когда Миша сам рубал — пизды ему такой вставили, что на всю жизнь запомнил, больше так не делает. Природу надо беречь и все такое, понял, на растопку лучше плохое что-то брать, что уже жизнь дать не сможет. У лесника такое на примете всегда есть, сам привезет, только в дело его не лезь. Мише так проще даже, не надо на своем горбу тащить и беспокоиться, что противозаконное что-то сделал. Хотя мысль хулиганская иногда проскальзывает — просто так дерево украсть, для потехи. Но лесник тогда его точно пришлепнет. Да ну нахуй. — Смотри, Андрюх, тебе показываю, — предупреждает гостя, прежде чем на дерево топор опустить. Пусть учится, е-мое, не все Мише одному делать. Руки со спиной после телеги жутко ноют, но Миша спуску себе не дает. Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина — вот что с кулаками вбивал в него отец. «Бог терпел и нам велел», — так он говорил. Отца за побои Миша до сих пор простить не может, но признает, что, когда спину сорвал, благодаря воспоминаниям о них только ту зиму и пережил. Гордый слишком, помощи просить не хотел. Больно было пиздец, температура, бред, а заставлял себя подниматься, отвары вонючие пить, дрова колоть, снег перед дверью расчищать. Не было б дисциплины, подох бы. Правда, с тех пор спина иногда ноет и не разгибается до конца, чудо, что горбатым кликать не стали, но это все херня. Старается, чуть что, назад как можно дальше отклониться, клин ж клином вышибают. Уже получше, вроде. Городским этого всего никогда не понять. Городские чуть что — так в больницу сразу, там их и покормят, и обогреют, лежи себе и ничего не делай. Слабаки они, одним словом. Поэтому заботиться о них, как о маленьких, надо. — Сам попробуешь? На, — вкладывает в руку заторможенного Андрюхи топор и сразу предупреждает: — Осторожно только, е-мое, не игрушку держишь. Давай, я тебе брусок поднесу, а ты руби… Че вяло-то так, Андрюх, сильней давай! У Андрюхи нормально рубить не получается. Топор в дереве застревает, щепки мелкие во все стороны летят, а пополам ничего не делится, хотя кусок Миша ему не такой большой принес. Ну, ничего, пусть тренируется — притаскивает ему сразу бревно, а сам идет из тазика мыльную воду выливать — вот, считай, огород и полил. Ничего ему от мыла не сделается. Возвращается, а у Андрюхи ни одного полена не вышло. Зато бревно все длинными полосами покрыто, как глубокими ранами, смотреть неприятно. Заканчивает за него, а самого на скамейку укладывает, больную ногу на табуреточке устраивает, тоже собственного изготовления. Пледом теплым запоздало укрывает — стирать придется, да и ладно, главное, чтобы человек не замерз. В дом его к себе в таком виде не пустит — грязный ж весь, все изгваздает, а на скамейке лежать — это пожалуйста. Андрюха все-таки засыпает, а Миша берется за прополку. Грядки с капусткой, морковкой, укропчиком пройти успевает — а тут уже и банька готова, как раз вовремя. — Андро, — треплет городского по волосам. Тот головой мотает, пытаясь скинуть, глазищи свои светлые как распахнет — как у покойника прямо, взгляд поначалу жуткой. Но у Миши, когда просыпается, и того хуже, так что он перед чужим лицом пальцами щелкает, чтобы проснулся быстрее: — Вставай, говорю, в баню пошли. Потом ногу еще раз посмотрю и перевяжу, сейчас не буду, а то бинты намокнут. У Миши все нестерпимо чешется, причем уже давно, но раньше отвлечься получалось, а теперь невтерпеж уже. Погода портится, ветер завывает, перспектива тащиться в соседнюю деревню обратно под дождем не нравится вообще, так что эту мысль Миша отодвигает подальше. Не дожидается даже, когда до бани дойдет, сразу с себя все стягивает, чтобы в тазике замочить, а Андрюха как вылупится испуганно, как отворачиваться начнет! — Блин, Мих, хватит передо мной яйцами звенеть, мы не на том уровне знакомства. Какие еще, нахрен, уровни? Для Михи вот все люди делятся только на три типа — враги, друзья и любовницы, к чему все усложнять. С врагом в одном поле срать не сядешь, задницу голую и все остальное ему не покажешь, а перед другом-то чего стыдиться? Андрюха сам ж сказал — мушкетеры они. Как струи в воздухе пересекать и зад над ежом свешивать, так это он горазд, а как в баню с ним одну пойти — так уже проблема. — Что такого-то, мужика голого не видел? — спрашивает напрямик, не видя в своем поведении ничего особенного. И так перед Андрюхой без рубахи ходил, сейчас портки просто снял, что изменилось-то? Как накрутят себя, а ты отвечай. — Я не урод, чтобы от меня отворачиваться — на достоинство, вроде, не жалуюсь, — но, вопреки словам, все равно рукой это самое достоинство прикрывает, чтобы не смущать. Может, у Андрюхи меньше, вот и комплексует, как знать. Зачем пацана лишний раз расстраивать? — Пещерные люди, вон, всегда ходили, в чем мать родила, и вопросов не возникало. — Ты среди пещерных людей когда-нибудь жил? Еще мезозой бы вспомнил, Мих… — Андрюха мнется, мнется, но одежду все равно с себя начинает стаскивать. Застревает — все от грязи задубело давно, — но выпутывается сам. Тоже гордый, просить помочь не хочет. На одну ногу поднимается, штаны кое-как стягивает, а вот трусы снять боится. Это вызывает только смех. Какие мы нежные, а. — И вообще, вдруг ты маньяк какой-то, приставать начнешь. К нему-то, к мужику? Это совсем отбитым тогда надо быть. Или Андрюха его таким и считает? Пошутить Миша может, да, тут ленивый бы над Андрюхой не подтрунил. Но чтобы всерьез приставать — это Миша никогда. Только если Андро сам попросит, и то, градус в крови высокий должен быть, а доверие такое, как между братьями только бывает или друзьями самыми лучшими. Под синькой Миша всякое творил, но до такого не опускался. Он нормальный мужик, е-мое! — Не бойся, не обижу, — широко улыбаясь, забирает у него одежду и сразу замачивает. От ветра покрывается весь гусиной кожей, да и Андрюха чувствует себя не лучше, так что снова подставляет ему плечо и тащит к бане, в тепло. — Я вообще-то никогда не насильничал, все по согласию, еще никто не жаловался. Может, у вас в городе приняты извращения всякие, но я к тебе лезть не буду. Забили? В подтверждение своих слов протягивает городскому ладонь и тот, подумав, крепко ее сжимает: — Забили. Сжимает, правда, не правой, а левой. Миша сначала удивляется, а потом приглядывается и видит ранки — правая при падении с телеги пострадала сильнее, теперь перегружать не хочет. Ну, и правильно. Не давая гостю опомниться, Миша втаскивает его в баню и приговаривает специально измененным, будто бы старушечьим голосом: — Я тебя, Иванушка, накормлю, напою, в баньке отогрею и спать уложу… Отмою твое княжеское величество так, что сверкать будет! — Не надо, — возражает Андрюха с достоинством и, наконец, снимает с себя тыщу раз стиранные-перестиранные трусы с дыркой на причинном месте. Чего скрыть хотел, если и так все видно? — Я сам. Пока Андрюха «самкает», Миша из предбанника ведро холодной воды притаскивает, в пустом ведре с горячей из банного котла перемешивает, хозяйственное мыло с мочалкой гостю пододвигает и себе тоже берет. Ни гелей, ни шампуней всяких нет, хотя от последнего Миша бы не отказался — мыло с волосами черт пойми что творит, такие они жесткие и буйные от него становятся, пятерней не прижмешь. Андрей на нижнюю скамеечку аккуратно усаживается, с краю самого, а на вторую, что повыше, ногу закидывает. Причинное место он от Миши теперь черпаком прикрывает, чем вызывает еще больше Мишиного смеха: — Да е-мое, Андрюх, мойся спокойно, я отвернусь! И правда отворачивается, к противоположной стене уходит. Ему вот тоже не очень, когда на него пялятся во время дела такого интимного. Когда в постели — ладно уж, пусть смотрят, а во время мытья хочется одному побыть. Хорошо хоть, что черпака два нашлось — не отбирать же один у Андрюхи. А так — зачерпывает себе воду, на себя льет и кайфует, глаза прикрыв. Грязюка отваливается неохотно, где-то конкретно так приходится тереть. На голову вообще все ведро выливает — от мытья головы кайфует особенно. Полчаса, наверное, ее намыливает. Лучше б женские руки это делали, а не его собственные — нравится очень, когда за ушком чешут, только не каждой этот секрет выдает, — но ласки женских рук, помимо Махиных, он уже давненько на себе не ощущал. Столько возможностей было девку подцепить, да вот только все его знают, не хотят на него вешаться — не такой проворный стал, стареет. Под водой горячей мышцы расслабляются, мысли спокойными становятся. Торопиться никуда не хочется, в буйствующую снаружи стихию возвращаться — тоже. Думает — попариться надо как следует, иначе баньку топить смысла не было. Посидят теперь как люди нормальные, потолкуют. — У нас в деревне история такая была, — заговаривает первым, чтобы обстановку разрядить, а то Андро за его спиной подозрительно притих. — Мужик родился с двумя хуями. Прикольно, да? Я бы на его месте так ими пользовался… — в голове картинка: он и две девушки. Или одна, но в два отверстия сразу… Вслух не озвучивает, и так все понятно. Андрюха, небось, то же самое себе представил. — Правда, сын у него вышел с двумя головами… Его, того, убили. Только я тебе не рассказывал. Андрюха хотел какую-нибудь историю — Андрюха ее получил. Может, не с этого надо было начинать, а с чего-то попроще. Как банька, спросить, там. Но ответил бы городской «нормально» — и что? А так откликается, пусть и без особого энтузиазма: — Ничего себе сказочка! — Не сказка это, — почему-то злится. Так что угодно сказкой можно назвать, а он правду ж сказал, ничего от себя не добавил. Но этот все равно не верит. — Это жизнь. Сказок я тебе, сколько хочешь, расскажу, ты ж для этого сюда пришел. А это — чистая правда, понимаешь, да? Чтобы руки чем-то занять, за ведро хватается и агрессивно льет воду на камни — пар тут же валит во все стороны, застилая глаза и затрудняя дыхание. Андрюха испуганно утыкается носом в скамейку — воздух попрохладнее ищет. А Миша вдруг вспоминает о готовящейся еде. Берет деревянную лопатку, тыкает в картошку с мясом, проверяя готовность — чуть-чуть еще. Не сгорело. — Что ты делаешь?.. — Андрюха с любопытством тянет шею, пытаясь разглядеть, чем Миша там занимается. Злость как-то сразу проходит. — Завтрак нам готовлю. Не испортить бы его, а то жрать, кроме травы, нечего будет — мяса больше нет. Андрюха шевелится, принимая более удобную для себя позу. Миша хоть и обещал на него не смотреть, но взгляд на него все равно бросает — не может же он к стене обращаться, когда с человеком говорит. Да и херня это все — стеснение, там, ужимки. Все равно им две недели вместе жить, если Андрюха не передумает, конечно. Чего кота за яйца-то тянуть. Лучше уж сразу друг о друге все узнать и притереться, чем зря комедию ломать. Убеждается так, для себя: волосы у Андро по всему телу — темные, как и у корней на башке. Так и знал, что не натуральный блондин ни разу, хотя блондином Андрюхе быть идет, то-то Махе приглянулся. На коже сейчас — россыпь крупных синяков, но гематом серьезных нет. Тощий, как жердь — был бы бабой, сказал бы, что ухватиться не за что. Не сильно Яшкины друзья его отделали, могло быть и хуже. Но нога, конечно, выглядит не очень. Надо парня приободрить. — Ляг-ка на живот, — просит как можно мягче, надавливая на плечо. Но, почувствовав сопротивление, наседает уже требовательно: — Ляг, кому говорю. Веником просто по тебе пройдусь, из легких все лишнее выйдет. Распаришься, болеть не будешь. Андрюха под его рукой все еще слишком напряжен, как будто ожидает от него нападения. Да е-мое, неужели до сих пор херню всякую на него думает? Опасливый какой. Сделав паузу, чтобы успел принять правильное решение, Миша добавляет: — Второй раз предлагать не стану. И, да, это, за картошкой-то следи. — Чтоб не убежала? Голос подчеркнуто веселый, а тело натянуто, как струна. Миха невооруженным глазом сразу все зажимы видит, сам такой был. Но баню он не для того строил, чтобы гости от него зажатые выходили. Это теперь, как говорится, дело чести — чтобы Андрюхе приятно было. — Ага, типа того. Веники у него разные есть — и березовые, и липовые, и дубовые, и «ассорти» — сам собирал. Андрюха от них взгляда не отводит, когда Миша один снимает. Самый мягкий берет, чтобы кожу еще больше не попортить. Ведет сначала медленно, осторожно, давая привыкнуть — от белых пяточек до расцарапанной ветками спины. Андрюха тянется за этим движением вверх, а когда веник останавливается между сведенными лопатками, испускает удивленный вздох. На теле у него много красных точек — искусали всего, — и он к ним руками тянется, чтобы чесануть, но тут же получает веником по пальцам: — Не трожь, расковыряешь! Мазь дам, а пока терпи. По особенно заметным укусам Миша веничком все-таки проходится. Знает, что это доставит Андрюхе только временное облегчение, но зато как тот кайфанет! Мише нравится, когда хорошим людям — на плохого Андро не тянет, — от его действий становится приятно. А этот так елозит, будто вожжа под хвост попала: руками за край скамейки хватается, дугой гнется и пальчиками на ногах перебирает, но остановиться не просит, даже наоборот. Пальчики у него особенно забавные — в какой-то момент Миша останавливает свой взгляд только на них, проверяя, как они откликнутся на игру с изменением интенсивности и площади ударов. По всему выходит, что больше всего Андрюхе нравилось по жопе получать, причем, чем сильнее, тем лучше. Но и стыдно было — вон как лицо спрятал, искраснелся весь. Хотя красный, наверное, от жары, а не от ударов. Мише от такого хорошо бы не стало. Ему если по заду засадить, сразу детство вспомнит, а оно такое было, что иногда даже неделю присесть не мог. Но людям, конечно, разное нравится. Одна девушка, вот, его связывала. Еще чуть-чуть, и женой бы стала, но что-то его от свадьбы уберегло. Нет, лучше со всем этим не шутить, а то непонятно еще, куда все это приведет. Вдруг городской распереживается и сбежит в итоге из-за такой ерунды. Миша решает остановиться. — Перевернись теперь, по животу пройдусь. Памятуя о том, что двигаться Андрюхе тяжело, берется сам его переворачивать, что оказывается большой ошибкой. Городской вдруг начинает остервенело брыкаться, да с такой силой, что ударяется ногой о расположенную выше скамейку и болезненно вскрикивает. Тут уже не до веников — Миша его откладывает и, убрав упавшие на лицо мокрые пряди, перехватывает ногу, удерживая ее чуть выше лодыжки. — Не дергайся, дай гляну, ну! Андрюха от такого командного тона тут же замирает, но продолжает шипеть сквозь зубы — все еще больно. Чтобы хоть как-то помочь, Миша сначала несколько раз дует на больное место — совсем как сестренке на разбитую коленку, — а затем движением большого пальца начинает осторожно его массировать, наблюдая за реакцией. Сначала Андрюха дергается, пытаясь отодвинуться подальше и выдернуть ногу, но чем дольше Миша ее разминает, тем спокойнее Андрюха становится, а затем и вовсе расслабленно растекается по скамейке, почти не дыша. Миша даже склоняется над ним, проверяя, все ли в порядке, на что получает раздраженное: «Да не умер я!» и едва заметное отпихивание кулаком. Не умер, так не умер. Хотя было похоже. — Может, по пивку? — предлагает Миша, чтоб его растормошить. — После такого без пивка не обойтись, — отвечает Андрюха туманно. И, приподнимаясь, быстро накидывает на бедра полотенце.