Деревенщина и сказочник

Пока осел тянул его вперед, а Андрей залипал в телефон, позволяя себе отвлечься от бренности бытия, со всех сторон периодически слышались редкие вскрики, которые он до последнего игнорировал — мало ли, дети балуются. Но по мере нарастания крика нарастает и его тревога, и когда в уши залетает отчаянное: «Смотрите, Миха бежит! Опять с ума спятил!», Андрей машинально поднимает голову, глазами разыскивая друга. Неужели Миха обманул, что поехал на работу на весь день, а сам уже давно вернулся?.. Если так, что ему здесь вдруг могло понадобиться? Решил выпить, как те мужики у окошка сдачи бутылок, и что теперь — буянит? Миху Андрей в итоге не видит, зато видит седовласого старика, лицо которого закрывают длинные патлы и борода. Странный дед движется в его сторону в одних только трусах, размахивая при этом самыми настоящими вилами, а следом за ним бежит лающая собака, то ли пытающаяся укусить старика за ногу, то ли желающая помочь ему расправиться с невидимыми врагами. Дед тыкает вилами во всех подряд, по кому-то даже попадая, от чего визг, смахивающий на поросячий, только усиливается. И этот безумец, от которого разбегаются дети, бабы и даже собаки, в этот момент неумолимо летит прямо на Андрея. Предпринимать что-либо уже поздно: безумец подобрался слишком близко. Сообразительности и скорости реакции хватает только на то, чтобы наклониться назад, выхватив лыжную палку, и резко выбросить руку с ней вперед, преграждая деду дорогу. Не ожидающий такой проворности дед врезается в преграду на полной скорости и, споткнувшись об нее, падает прямо в тачку. — Расшибся! — ойкает одна из жертв острых вил, перестав убегать. Закончилось все настолько быстро, что люди еще до конца не успели понять, что именно произошло. — Так и надоть, — довольно замечает какая-то беззубая бабка. Такими темпами Андрей невольно перезнакомится со всеми жителями деревни… — А то иш шо удумал, вилами в живых людей тыкать! Андрей осторожно поворачивается на осле так, чтобы можно было увидеть безумца. Тот как раз приходит в себя и, открыв глаза, первым делом начинает водить в воздухе руками, ища вилы. Но те, ударившись об железный бок тачки, улетели за ее пределы и сразу же перешли в руки обеспокоенных за свою жизнь деревенщин. Не найдя того, что искал, дед вперивает в городского свой злобный взгляд, да как начнет кричать: — Черт! Черт! Вот он, хватайте его! Это он мне смертью угрожал! Непричастный ко всему переполоху Андрей, в конец растерявшись, замирает на осле, боясь пошевелиться. Двигаться с места было бы травмоопасно для деда: стоит только Иаше сделать пару шагов, тачка покатится следом за ним, и тогда дед вывалится на землю и опять долбанется обо что-нибудь. Одного удара по голове ему уж точно хватило. Селяне меж тем вовсю обсуждают, а не отправить ли деда к доктору. Но еще по поведению Михи Андрей понял, что тому здесь никто не доверяет, и ходят к нему только тогда, когда голова от тела уже отделилась и укатилась прочь. Как и Миха, местные быстро приходят к выводу, что справятся сами. Дед же, шаря пугающим взглядом по победившему его противнику, останавливается на полосатой рубашке. Глаза, которые до этого казались пустыми и отупевшими, вдруг принимают осознанное выражение. — Мишка… — тянет дед, пытаясь выкарабкаться. Ему даже кто-то помогает, увидев, что тот протрезвел. — Мишка, внучок, а ты изменился. Поголубел… Глаза, вон какие. И волосы… Дед явно немного подслеповат, поэтому подходит вплотную, вглядываясь в лицо и пытаясь узнать в абсолютно чужом для него человеке своего внука. Андрей закашливается, пытаясь скрыть смущение, и дергает осла, чтобы тот отошел от деда. Этот день его ни капли не щадил. Селяне же вовсю заржали, не пытаясь это скрыть хотя бы из вежливости. — Я не Миша, — говорит парень четко, пытаясь избежать недопониманий. — Если вы про Мишу, который плотников сын, то я — его друг, Андрей. Кажется, рубашку в окрасе зебры во всей деревне носил только Миха. — Так бы сразу и сказал! — чему-то радуется дед. Его веселье настораживает точно так же, как беготня с вилами. Люди продолжают за ним наблюдать, ожидая подвоха, и он на них прикрикивает: — Чего глазеете, уроды? Хлопать мне должны, вон, ни одного черта не осталось — всех разогнал, — довольный собой, он даже выгибает грудь колесом, как будто и в самом деле всех здесь спас. Народ не оценил. — Пойдем, — это дед уже Андрею, — чем-нибудь угощу друга своего внучка. Никто ж ко мне не заходит… Андрей справедливо пытается возразить, что ему уже пора домой, он и так здесь уже подзадержался, но уставшие от выходок безумца селяне со всех сторон начинают слезно его уговаривать: — Пойди, проводи старика, видишь, он уже совсем свихнулся? Для Андрея это, наоборот, аргумент с ним не связываться, но кто бы его сейчас послушал. — Сама ты сбрендила, карга старая! — огрызается дед и пытается отобрать вилы у односельчанина, но его грубо отталкивают и наводят вилы на него самого. — Ах так! Нам тут не рады, Миш… Пойдем, пойдем, — иссушенной рукой дед хватает Андрея за руку, из-за чего тот дергается, натянув поводья, и осел сам начинает идти вперед. На деда осел реагирует, на удивление, спокойно — лучше, чем на Миху. — Ты, наверное, голодный? У меня все есть, тут недалеко… Андрей ошарашено оглядывается, надеясь, что его кто-нибудь спасет. Но люди и сами напуганы и смотрят на него, как на неизвестного храбреца, которого они видят в первый и последний раз. Написать бы Михе сейчас СМС-ку, предупредить, но какой в этом смысл, если тот свой телефон даже на зарядку поставить не удосужился? После падения в тачку дед слегка хромает, всем весом наседая на все еще зажатые в руке поводья, но жалости Андрей к нему не испытывает. Скорее, страх, который постепенно исчезает, оставляя место любопытству. Неужели этот старик — в самом деле Михин дед? Почему Миха о нем ничего не рассказывал? И почему, наконец, дед бегал по деревне, схватившись за вилы? Спрашивать что-либо у безумца Андрей боится, зато тот не мелочится — сразу пытается вызнать, кто друг его внука такой и что здесь забыл. Андрей выдает стандартную для всех историю — что он блуждает по деревням и собирает сказки. — О-о-о, это как раз ко мне, — дед хрипло посмеивается. — Я тебе множество историй, коль желаешь, расскажу! «А если не желаю?», — думает Андрей с опаской, но вслух на всякий случай этого не произносит. Вот же угораздило влипнуть! Как от деда теперь отвязаться? Дом старика на проверку оказывается не близко. По пути к нему они сворачивают столько раз, что Андрей сбивается со счета, уже не пытаясь запомнить дорогу, и все с тоской задает себе вопрос — блуждают ли они просто так, потому что дед забыл, где живет, или они медленно, но верно идут в нужном направлении? Когда же среди благопристойных строений, наконец, показывается покосившийся, позеленевший от мха и посеревший от постоянных дождей несуразный домишка, который всем своим пугающим и отчужденным видом напоминает тот, заброшенный, Андрей догадывается, что они пришли. И не ошибается. С высоты осла прекрасно видно, что на небольшом относительно Михиного участке все давно поросло бурьяном. Сорной травой остались нетронуты только редкие, неухоженные грядки, на которых только чудом что-то смогло вырасти. Осел при виде этого раздолья радуется, как не в себя, и, едва перед ним открывают калитку, бросается в самую гущу травы. Андрей, не удержавшись от такого рывка, скатывается с него и падает вниз: его тут же начинает колоть в открытые участки кожи. Не очень больно, но все равно неприятно. Дед, не обращая на страдания парня внимания, направляется к дому, напевая что-то себе под нос, а заодно хватая с грядок вялые на вид огурцы, помидоры и странные белые грибы, от одного вида которых Андрею становится дурно. Громкая псина, которая все это время следовала за ними, напрыгивает Андрею на ногу, едва он пытается встать, — совершая определенные действия сексуального характера, на которые парень согласия не давал. Бросив быстрый взгляд на деда, Андрей отпихивает собачонку. Но та так и норовит снова к нему пристроиться. — Ну вот и все, я вас проводил, — пытается Андрей дать заднюю, отступая к спасительному ослу, — теперь я пойду… — Да погоди ты, — дед, почуяв, что жертва сейчас сбежит, возвращается назад и снова его хватает. Балансирующий на одной ноге Андрей тратит все силы на то, чтобы не свалиться и замечает, что рука деда довольно сильно трясется. — Не обидь старика, чувствуй себя, как дома… Густые седые брови хмуро нависают над блеклыми глазами; рот, почти полностью лишенный зубов, кривится в пугающем оскале, который, наверное, задумывался дружелюбным. Андрея, конечно, с детства привлекали старые ведьмы и колдуны, домовые и лешие, но исключительно как сказочные персонажи. Оказаться в логове одного из них было слишком опасно. Андрей без особого труда дважды завалил Миху, но оказался совершенно бессилен перед его чокнутым дедом. Так и не дождавшись ни согласия, ни отказа, старик тянет Андрея за собой. Тот бросает последний тоскливый взгляд на осла, который явно не собирается никуда уходить и, чувствуя, как собака вновь пытается оприходовать его ногу, вынужденно отпрыгивает от нее в сторону дома. Его профессионально загоняют в угол. Дом внутри оказывается еще более мрачным, чем снаружи. Свет дед не включает и усаживает Андрея возле закрытого окна, сбежать через которое незаметно, увы, не получится. Дверь дед захлопывает прямо перед псиной, не давая той ворваться внутрь. За это Андрей деду даже благодарен. Пространство вокруг абсолютно безликое, голое. Стены без картин, обоев или хотя бы гвоздика, на котором бы висело охотничье ружье. Окна без занавесок, стол без скатерти, пол без коврика у двери, холодильник без магнитов. И застоявшийся воздух, как будто все это помещение было уже давно и бесповоротно мертво. Андрей в Мишиной черно-белой рубашке светится в темноте, как мишень. Дед же, не замечая подавленного настроения гостя, вовсю суетится, выкладывая перед ним прямо на стол, без тарелок или хотя бы салфеток, все, что успел сорвать в огороде. Самыми последними он ставит далеко не прозрачные стопки и здоровенную бутыль. — Ну, — наливает он сразу и себе, и гостю, — за знакомство, внучок. Андрей не уверен, что то, что находится в его стопке, можно пить. Нет, не так: он точно знает, что пить это нельзя. Простое же правило: «Не пей с незнакомцами». Андрей бы еще добавил: «И с безумными стариками, которые тащат вас к себе домой против вашей воли», но старик поднимает свою стопку вверх и требовательно смотрит. Ожидает определенных ответных действий. Андрей вспоминает семейные застолья — и зеркалит движение деда. Они чокаются. Дед пьет, и Андрей, забывшись, тоже, хотя в последний момент думает — зачем, можно же было незаметно вылить! Но поздно. Невыносимая горечь мгновенно обжигает пищевод и выбивает весь дух. У Андрея чуть не выливается все обратно, настолько это отвратительно. А дед, глядя на него, зловеще смеется. — Что ж ты, внучок, пить не умеешь? Между первой и второй перерыв делать не принято, пей! — и наливает снова. — Пей, пока старуха моя не пришла и нас с тобой не увидела. Она у меня такая — ух!.. — Я не думаю, что… — Андрей едва сдерживает рвотные позывы, схватившись за живот. — На, — дед подносит огурец к его носу. — Нюхни, а потом закуси, как выпьешь. Второй рукой дед подносит стопку к его губам. Андрей не может противостоять напору. Не блюет только потому, что сразу же после сует вялый огурец в рот и начинает его жевать. Тело мгновенно наливается тяжестью, по нему разливается тепло, расслабляются мышцы. Андрей хочет встать и уйти прямо сейчас, но когда пытается подняться — падает обратно. Ноги его не слушаются, что одна, что вторая. Они превратились в корни и вросли в землю — он заколдован и теперь не сможет уйти до рассвета. Дед слегка плывет перед глазами, а затем снова принимает четкую форму. За волосами не разглядеть его лица — кажется, будто оно полностью ими заросло, не оставив ни одного участка чистой кожи, которая из-за плохого освещения выглядит синеватой, как у покойника. Безумец, тоже приняв на грудь, хрипло посмеивается, говоря сам с собой: — Вот бабка придет… хехе… придет старуха моя… — он останавливается, вздрогнув. Что-то вспоминает и замечает: — Сказочник, говоришь? Расскажу я тебе сказку… Лесника нашего знаешь? Нет? — Андрей с трудом качает головой, вцепившись обеими руками в скамью. — Забрел к нему однажды путник, совсем как ты… Лесник ему ужин наложил и стал истории рассказывать… о том, о сем, хехе… О том, что в лесу нет у него, старика, врагов… О том, что любит он, лесник, подкармливать волков… Голова у Андрея склоняется все ниже и ниже. Он хватается за нее, пытаясь удержать, и вдруг понимает, что все это время не цеплялся за скамью, а все так же держал в руке стопку. Та под его взглядом сначала превращается в шишку, а затем снова становится самой собой. Он косит глазами: все вокруг какое-то странное. Как будто у пространства есть второе дно, и он находится в двух измерениях одновременно. В этом — обычный, немного запущенный темный дом. А во втором — землянка, по стенам которой ползают насекомые и черви, а в углах прячутся темные твари. Ему жутко, и когда ему подливают еще раз, он пьет уже сам, для храбрости, надеясь, что страшные видения исчезнут. Но они не исчезают. Зловещий дед переключается на другую сказку. — Случилось это в один темный вечер, такой, как сейчас… Мужики пили и ели, веселились, даже не зная, кто спал у них на чердаке… — раздается грохот, как будто на чердаке упало что-то тяжелое. Андрей вздрагивает, пытаясь удержать выскальзывающую шишку, потому что знает: уронит — разобьется. — Вышли они на улицу продолжать пьянку, и тут видят — дверь с петель слетела. И тут! За ними бежит! Огромный! Страшный! Зверь!.. — безумец громко клацает зубами. Андрею кажется, что прямо перед его лицом. — А утром у реки нашли пять трупов… Это он их задрал… Охотник… — дед хватает Андрея за шиворот, подтягивает к себе, прикладываясь лбом ко лбу, брызжет ядовитой слюной: — Черти, они повсюду. Ты их видишь?! Ждут, когда я умру, проклятые… Спать нельзя… Тогда они меня… не тронут… — он опасливо озирается и хихикает. — Меня даже медведь не тронул… Я шел по лесу, медведя увидел — раньше, чем он меня. Нельзя было мешкать. Я пошел на него с голыми руками… Или он, или я… Запрыгнул ему на спину, а он испугался и сдох. Героем был… Песню потом пели… Вспомнить бы… Дед начинает что-то завывать — но Андрей не может понять слов, как бы ни пытался. Только узнает вдруг в этом хриплом, пугающем голосе отголоски голоса Михи и говорит удивленно, едва ворочая языком: — Миха… Миша так же поет. — У нас все поют, — отмахивается старик. Андрей вглядывается в себя: его руки синеют. Синева эта медленно распространяется по всей коже от самых кончиков пальцев. Скоро он станет таким же, как дед. Он слепо шарит рукой по столу и бросает в рот первое, что находит, думая, что это его спасет. Голос разума, практически задвинутый на задворки сознания, кричит, что он ест сырой гриб, но Андрей упорно продолжает жевать горькую массу. — И Юра, сынок, тоже пел, и жена его, Танечка… — продолжает дед. Тон его становится плаксивым. — В ансамбле познакомились, хотели вместе петь дальше, а я не дал… Дед — плотник, отец — плотник… династию нельзя… ик… прерывать… А сейчас смотрю на него, несчастного — хуже меня, старика… и сын, и внук… Может, зря… Пели бы себе… «Пели бы себе…», — мысленно повторяет Андрей. Появляется уверенность: и деда этого плотниковым сыном называли, и Михиного отца. Как тут не запутаться… Будет у Михи сын — плотник, станет он плотник-отец, внуки появятся — станет плотник-дед. Пели бы себе… Пили бы… Андрей уже не осознает, что он пьет и сколько. Только ноги-корни его от этого колдовского зелья растворяются, перестав его держать. Он сваливается на пол, не удержав ни равновесия, ни рвотных позывов: все, что он только что выпил и съел, изливается из него, но выхода не находит. Он начинает захлебываться, слыша, как дед продолжает бормотать: — ...и Валентина жена тоже Танечка, и тоже пела, представляешь?.. Все мы... Зелье превратило его в ребенка. Дюша мелко дрожит, не понимая, что с ним происходит. Чувствует себя настолько плохо, насколько это вообще возможно. Перед глазами мелькают белые точки — он мысленно тянется к ним, пытаясь поймать, путая со звездами, но на деле не может пошевелить и пальцем. Его это расстраивает. Ему хочется плакать, и он плачет. Когда он слышит жуткий грохот, у него нет сил даже на то, чтобы испугаться. Его легкие заполнены водой. Он упал в колодец — и он утонул. Но зверь об этом еще не знает. Он идет к нему — огромный и страшный, как и говорил дед. Тяжелой поступью, с хриплым, свистящим дыханием, он отодвигает небо, которое прощается последними раскатами грома. Дюша пытается повернуть голову, чтобы разглядеть того, кто ходит с ним по грани жизни и смерти. В голове нет сожалений, даже пресловутой мысли «сам виноват», он просто ждет, когда когтистые лапы смерти вцепятся в его душу и оторвут ее от тела. Но вместо этого эти самые лапы хватают его за голову, приподнимая, и ледяные пальцы с усилием проталкиваются ему в рот, дотягиваясь до самых легких. Вода покидает их, и он становится китом. Рвота усиливается, и это не остановить. Дюша не может вырваться, отстраниться, даже просто отвернуться — каждое его движение сейчас делают за него, борясь за его существование. Он не знает, сколько это продолжается. В него вливают зацветшую болотную воду, полную ряски, маленьких лягушек и мальков, а затем заставляют блевать, блевать, блевать. Когда же считают, что этого достаточно, чудовище, — темное, мощное, решительное, — перекидывает его себе через плечо. Дюша не сопротивляется. Он маленький, и его несут. Он цепляется взглядом за спину чудовища — и ему кажется, что он видит чужую плоть насквозь. Видит, как сжимаются и разжимаются простреленные легкие, как ползут по венам паразиты, плавая в черной крови. Охотник, лесник, волк — кто пришел за ним? Что с ним сделают? — Андрюх, держись! — говорит чудовище на удивление нечудовищным голосом. Знакомым, но неузнаваемым. — Дед с поганками баловаться любит… хуево будет, но ты держись, ладно? Оно пройдет… Ты меня слышишь? Андрюх? Бля, Андрюх, не отключайся! У Дюши в голове лесники, медведи и охотники пускаются в пляс, сливаются в одно. Он сам сливается со своим чудовищем, погружаясь в него, и чувствует, как передвигает не своими ногами, как держит не своими руками свое холодное, дрожащее тело. Чувствует собственный запах. Чувствует себя чудовищем каждой клеточкой своего большого, двуединого тела. И стонет — так ему плохо быть лишь наполовину живым. А может, скоро и одной живой половины от него не останется.