Деревенщина и сказочник

Во рту у Андрея стойкое ощущение, что какой-то плут ему туда отменно нагадил, пока он, невинный и несчастный, дремал, свесив голову с кровати. Не открывайте рот во время сна, друзья, если не хотите, чтобы с вами произошло то же самое! Подниматься не было сил — Андрей просто лениво валялся, пребывая одновременно и в сознании, и в мире грез. Рвота прекратилась, но легче от этого не стало, потому что вместо этого ужасно разболелась голова. Хотелось непременно от нее избавиться, вызвав на дом палача с топором — все равно Андрей ею не пользовался, зачем она ему нужна? Тревога, насытившись его отравлением и недосыпом, заставляет Андрея ни с того ни с сего подскочить на кровати, выбивая его из дремы. Все равно без Михи спать было невозможно — слишком неуютно, страшно. В голову лезли всякие стремные мысли, растекаясь дегтем по черепной коробке. Андрей не понимал, какой сейчас день и какой час — потерялся в пространственно-временном континууме, выплыв вообще не там, куда заплыл, обнаруживая на месте Михи только пустой дом, доводящий до истерики своим непрекращающимся скорбным скрипом. — По хозяину скучаешь? — спросил Андрей зачем-то, привалившись ухом к стене. А когда попытался встать с постели — брякнулся больной ногой о забытый внизу тазик. В комнате было темно, и Андрей испугался, что проспал до самого вечера, пока не догадался выглянуть в окно и всмотреться в темно-серое небо. Наверное, Миха уже должен скоро прийти, а Андрей тут… не ждал его еще даже. Как будто тот совсем недавно ушел. В голове еще бились его слова — «Сегодня мне было почти так же страшно, когда я тебя не нашел». Это он, получается, Андрея в один ряд с сестрой поставил? Это было бы даже приятно, если бы не осознание, что и Андрей, и Маша доставляли Михе много нежелательных хлопот, и это единственное общее, что этих двоих между собой связывало. После многократного прокручивания в голове всего произошедшего в доме у Михиного деда — и того, что случилось после, — Андрея накрывает жгучий стыд. Хоть бы во время работы Миха отвлекся и забыл бы большую часть всего этого! Андрей перед ним извинился, конечно, и не один раз, но что в этом толку, если он теперь сам себе не доверяет? Он же как будто в душу человеку плюнул! Всю ночь стены сверлил самой шумной дрелью, а наутро пришел попросить соли — кто ж так делает? Нужно было как-то исправляться, и не словом, а делом, потому что Миша как раз — человек дела, надо ему соответствовать, раз уж Андрей сел ему на шею. И Андрей соответствует, как может. Между двух зол выбирает меньшее — стирать в холодной воде сейчас не лучший вариант, — и находит старую советскую соковыжималку. Горлышко у нее такое узкое, что шире огурца и моркови в нее особо-то ничего и не впихнешь. Но, когда Андрей бросает через окно взгляд на ближайшую к дому яблоню, у него назревает план. Падалицы все большие, от веса своего и упали, а вот на ветвях повыше совсем небольшие яблоки есть. Будут свежие, красивые, немного недозревшие, и потому кислые. Бабушка именно такие выжимать любила, причитая, что в них железа больше. А еще их сушить можно — потом чипсы вкусные выходят, Андрей их за милую душу лопал. Мысль о том, что некоторым идеям лучше оставаться просто идеями, пришла к нему слишком поздно, заодно пожурив фантомной болью в ухе. Осла, на которого можно было бы удачно приземлиться, на участке не было — Михе пришлось его взять, потому что бензин неожиданно кончился (ну как неожиданно… в этом тоже Андрей со своими выкрутасами виноват). Залезть-то Андрюха залез, а обратно пришлось падать. Некрасиво. Отбив и здоровую ногу тоже. Зато яблок сколько насобирал! Если бы только на этом злоключения Андрея закончились… Их еще ведь помыть надо, серединку вырезать. Как за соковыжималку сел, так вообще волком завыл — от прокручивания ручки у него занемели пальцы. В нос до кучи ударил крепкий запах алюминия, хотя Андрей это старье хорошо промыл. Жмыха в итоге получалось гораздо больше, чем сока, и это не могло не расстраивать, но Андрей все равно довел дело до конца и застыл на скамейке, не зная, что еще предпринять. Печь растапливать он теперь боялся, да и не настолько сейчас было холодно. К плите он еще не прикоснулся ни разу, и без присутствия Михи ни за что на такое бы не решился. Что там Михе нравилось?.. Песни да стихи. А в голову одна чернуха лезла. «В стогу влюбленные лежали, друг друга тискали и ржали, и, увлеченные игрой, они потрогали и мой»… И на месте этих самых влюбленных вырисовывались вполне конкретные рожи. А вот и рифма с рожей: «Опять я не могу уснуть, мысли неприятные тревожат, опять я не могу уснуть, холодный пот течет по роже»… На месте черепа у Андрея костяной сундучок со всякого рода скабрезностями, страшилками и смешинками, и он никогда не знает, что полезет из него в этот раз. «Красиво было в том краю — цветы как будто бы в раю, и я середь воды стою и охраняю честь свою» — это вот вообще к чему? Зачем? Откуда? Но у Андрея не бывает неправильных строчек и неправильных идей. Он, как старьевщик-мусорщик, тащит к себе в тетрадь все, что придет в голову, чтобы разобраться с этим потом. Иные строчки вырастут в стихи, а иные так и останутся украшениями пустых линованных полей. Но, самое главное, они будут жить. Ветер за окном завывает, от тревоги сосет под ложечкой. Андрей вслушивается, надеясь услышать, наконец, приближение Михи, потому что без него как-то боязно и холодно. Но вместо этого его накрывает перешептыванием листьев. «О чем задумалась листва?.. Все стихло вдруг с приходом ночи, все спят и мне лишь не до сна, мне что-то голову морочит…» Андрей встряхивается — вот же дурная привычка разбирать в любом шуме переговоры людей, когда один остается! В городе это не так заметно, там мама с папой за стенкой и Саня за соседней партой, а здесь — глушь, а из живого только птицы на ветвях (да и те сейчас все попрятались от приближающегося дождя). Андрей подавляет желание снова залезть на дерево и позвонить маме — поговорили уже сегодня, хватит, иначе она его быстро уломает сбежать обратно. Ему часто бывает страшно, но этим и отличается мужчина от мальчика: когда мужчине страшно, он голову под подушкой не прячет. Даже если очень хочется. Даже если совсем недавно снова почувствовал себя ребенком, и от этого стало так спокойно, потому что кто-то другой взял на себя ответственность и вырвал его из лап намертво вцепившегося в него параллельного мира. «Ах, как бы выпрыгнуть хотелось из себя, оставив страхи, муки и печали, и став таким, какой в натуре я, помчаться ввысь в неведомые дали…» Вернувшийся Миха похож на зомби. Он горбится сильнее обычного, еле переставляет ноги, и взгляд у него пугающе пустой. Андрей вжимается в стену, пытаясь быть как можно незаметней, и зомби проходит мимо, заваливаясь на кровать. Свет Миха включить не догадался, поэтому Андрею приходится пристально в него вглядываться, чтобы, наконец, разглядеть, как он дышит. И ничего Миха не зомби! Покажется тоже! Тот устало просит приготовить ужин из молока и яиц, которые привез с собой — и Андрей срывается с места. Иашу он встречает, как родного, вцепившись в его шею объятьями и получив за это удар ослиной башкой по плечу. Иаша что-то со вкусом пережевывает, и Андрею кажется, что тот выглядит несколько удивленным — чего это ты, мол? Еще дня не прошло, а ты уже расклеился. Андрей, согласно вздохнув, треплет его между ушей и ведет в «стойбище». На улице лучше не оставлять — дождь же скоро. А если свет опять вырубится… Успокаивая себя, Андрей берется за щетку и проводит ею по ослиной шерсти несколько раз. Для полноценного расчесывания этого недостаточно, зато здорово приводит мысли в порядок. В дом, по крайней мере, Андрей возвращается уже спокойным и адекватным, заметив, что Миха за это время задремал и очнулся только потому, что Андрей включил свет. За время постоянных злоключений они настроились друг на друга, будто один боялся хотя бы на секунду потерять второго из виду. Андрей замечает, как часто Миха моргает, пытаясь не заснуть, и с трудом вертит головой, наблюдая за ним. Когда в Михиных трясущихся от усталости — и чего-то еще, — руках оказывается тетрадь, взгляд Михи неожиданно оживает. На место пустоты приходит веселье и восхищение. Андрей спотыкается об этот взгляд, еще до конца не веря, что Миха продолжает смотреть на него так. Но ведь Андрей… его подвел! Это из-за Андрея Миха сейчас такой задолбанный и опустошенный, разве нет? Почему же он ни в чем его не винит, а только искренне смеется, когда находит в его записях что-то смешное, и намеренно пролистывает грустное, как бы говоря: «Сейчас не время…». Не время грустить, не время винить себя и не время сдаваться. Время организовать что-нибудь поесть! Знакомые с детства действия быстро успокаивают: готовя омлет, Андрей вспоминает, как отец вкладывал ему в руку венчик и вместе с ним взбивал разбитые яйца. Довести до однородной массы — и залить молоком. Снова взбить, пока белая жидкость не станет оранжеватой, и вылить все это на сковороду. Можно добавить колбасу или помидоры, но их надо заранее поджарить, чтобы было вкуснее... Андрея начинает отпускать, и вот он тоже улыбается. За готовкой ему окончательно перестал слышаться шепот листьев — теперь это был просто ветер. От запаха еды поначалу воротит, и Андрей уверен, что не съест ни кусочка. Но он все равно продолжает готовить, потому что Миха попросил. И потому что им обоим понадобится что-то на завтрак — ну не будут же они сейчас есть, когда обоим так хреново? Подумав, Андрей за помидорами все-таки в парник сходил. А когда вернулся — Миша уже спал, уткнувшись лицом в его тетрадь. Даже обидно — не увидит, как хорошо он справился с плитой и ничего не сжег, хотя на одной ноге все это время стоять, вообще-то, тяжело. Андрей окончательно сбивает режим сна. Часы показывают три часа ночи, а он все сидит, склонившись над уже остывшей сковородой, и поглощает собственноручно приготовленный омлет, изо всех сил стараясь хоть что-то оставить Михе. Голова уже не болит — наоборот, он ощущает себя просветленным монахом с тибетской горы, готовым эту самую гору перевернуть, если Миха попросит. Когда он уже подумывает, а не попробовать ли ему приготовить борщ или гороховый суп (в зависимости от того, какие есть ингредиенты), в доме выключается свет. Тьма вокруг сгущается. Духи в зверином обличии заглядывают в окна, на стенах, как у деда Михи, что-то копошится, а силуэт Михи на кровати кажется притаившимся чудовищем. — Три дня прошло, — напоминает Андрей и себе, и им. — У вас нет надо мной власти. Какое-то время пугающая картина остается без изменений. Андрей зажмуривается, вцепившись в ручку сковородки. В случае обороны придется пожертвовать омлетом, который не выдержит тряски и упадет на пол, но жизнь Андрею все-таки дороже. Живой и здоровый он Михе хоть тысячу омлетов приготовит! Но Миха всхрапывает — и чуждая реальность сразу сыплется. Андрей открывает глаза. Тени — просто тени. А Миха — просто Миха. Убрав остатки омлета в неработающий холодильник, Андрей останавливается около кровати друга и долго на него смотрит. Но тот не просыпается, всем своим спящим видом показывая, что сдвинуть его на край будет невозможно. Тогда, игнорируя печку, на которую совершенно не хочется лезть в потемках, Андрей укладывается на ближайшую к Михе скамью, укутавшись в свой «палаточный» плед, и, потянувшись к Михе кончиками пальцев, хватается за одежду, которую тот так и не снял. Задумчивая листва в голове соединяется с блуждающими тенями, и Андрей, слыша, как его сердечный ритм подстраивается под звуки дождя за окном, а собственное дыхание повторяет дыхание Михи, растворяется в собственном потоке сознания, чтобы, казалось, всего через секунду очнуться от протяжного стона, который напрочь отбивает весь сон. В комнате светло, но не только потому, что свет так быстро дали. Рассвет уже наступил, и Миха, привыкший по этому рассвету вставать, крутанулся на постели, да так и застыл, широко раскрыв глаза. Его волосы распушились и сбились в подобие колтунов, делая его похожим на бездомную собаку или на надолго потерявшуюся овечку. Образ дополняло лицо, обросшее до неприличия. Во взгляде читалась невыносимая мука. — Мих, что? — испуганно спрашивает Андрей, приподнимаясь с места. От лежания на скамье даже у него, молодого и здорового, теперь все ноет — как же Миха вчера на ней вообще смог выдержать остаток ночи? — Спина, — коротко бросает Миха. Он на пробу пытается подняться, но все его тело охватывает судорогой, и он снова застывает. Миха жаловался на спину так часто, что Андрей перестал обращать на это внимание. Деревенский ж весь день в прямом и переносном смысле горбатится — как у него что-то может не заболеть? Вот полежит, отдохнет, и все пройдет. Только вот это, кажется, так не работает. — Когда двигаешься — больно, а не двигаешься — все равно больно, — жалуется Миха таким откровенно плаксивым тоном, какого Андрей от него не слышал еще никогда. — Подергивает что-то там внутри, стреляет, понимаешь, да? И как будто клинит так, что кажется, уже никогда не поднимешься. Андрей понимает это даже слишком хорошо. Он смотрит на свою ногу, которую за целые сутки так ни разу и не перевязал (ну хоть бинты размотал — и на том спасибо), осторожно ею покачивает и морщится от боли. — Звучит знакомо, — признает он. За четыре дня нога, разумеется, никак пройти не могла, Мишка ж сказал: две недели. И все равно это разочаровывает. — У меня точно так же. Наверное, это растяжение… — И тут до него доходит. — Это что, теперь и тебе перевязываться, что ли, надо? То, что Миха не сунется ни к какому врачу, очевидно и без глупых вопросов, которые Андрей благополучно проглатывает. То, что перевязаться Миха сам не сможет, если ему реально так плохо, как он говорит, очевидно тоже. — Может, и надо, — отвечает Миха с неопределенным смешком. Очень осторожно, чтобы сильно не тревожить «заклинившие» мышцы, он просовывает руку под спину и снова застывает. Судя по тому, что выражение муки с его лица не исчезает, данное действие не приносит ему облегчения. — Мы с тобой теперь два калеки, — не упускает он случая подколоть и себя, и Андрея. — Ну, прям завидные женихи. — Часто тебя так? — Андрей, не реагируя на шутку, наклоняется ближе, чтобы Михе было удобнее на него смотреть, и сам разглядывает его в ответ. Он не имеет ни малейшего понятия, что делать в таких случаях, и потому застывает в беспомощном ожидании Михиной отмашки. — Случается, — признает тот уклончиво. — В первый раз — лет в пятнадцать было, когда меня в наказание на стройку отправили, материалы разгружать. Ага, батя стольким в итоге нагрузил, падла, что у меня хребет не выдержал. Ничего, Бог все видит, батя и сам потом… — Миха осекается, почему-то разозлившись. «На отца», — думает Андрей, но не переспрашивает. Батя у Михи, конечно, зверь… Отец Андрея тоже, конечно, пару раз пригрозил, что отправит работать грузчиком или строителем, если будет бездельничать, но дальше угроз это в итоге не пошло. А Миха в первый же день на работе спину сорвал… От этого, наверное, и горбится так все время, и на спину жалуется. Неужели не долечил? — Блин, хуйню сморозил, — тем временем продолжает Миха. — Про Бога. Как он может что-то видеть, если он ослеп и умер? Короче! — снова зло себя обрывает, а затем начинает тараторить, будто боясь, что Андрей его перебьет. Хотя тот и не собирается, пребывая в приятном изумлении. Что это Миха сейчас про Бога сказал? Он, обычный деревенский мужик, придерживается философии Ницше? Не просто верит в то, что Бога никогда не существовало, а считает, что его больше нет? У Андрея в голове выстраивается потенциальная тема для увлекательной беседы, которую он раньше даже не подумал вести с Михой, но тот от этого уже ушел: — …Мама меня выхаживала, а Маха наблюдала, училась… Спина слабая стала, а работа нелегкая, понимаешь, да, с возрастом все больше вылетает, но я уже привык, все как-то сам и сам, иногда Маху прошу… А ты, эт, разминать умеешь? — вдруг озаряет его, и теперь Миха смотрит на Андрея с надеждой. — А то я тут заржавел совсем, как железный дровосек. Мне бы мою масленку… Задумавшись о философии и едва не потерявшись в пространном монологе Михи, Андрей не сразу заметил, когда тот закончил. Смысл последних фраз доходил постепенно, а как дошел, Андрей сначала даже не поверил. Миха, и правда, только что предложил сделать ему оздоровительный массаж, или у Андрея слуховые галлюцинации? Потому что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Перед глазами тут же встает воспоминание — Маша мнет Михе спину, а тот от этого млеет и даже глаза закатывает… Конечно, Андрей такого не умеет нихрена, это у Горшеневых золотые руки, до такого доводят, что себя теряешь, но не звать же сейчас Машу и уступать ей возможность прикасаться к Михе, гладить его всего и не получать после этого в глаз? Андрей готов учиться на ходу. Только дайте шанс. — Конечно, я все сделаю, — с таким энтузиазмом соглашается он, что во взгляде Михи сразу появляется подозрение. — Надо же тебя расклинить, а то до Гудвина не дойдешь и сердце от него не получишь. — Да нет, сердце тебе никто дать не может, если у тебя его нет, — неожиданно заспорил тот. — У дровосека оно всегда было, просто не такое, как у нас, а… ну, другое какое-нибудь. Механическое, например, я не помню. Оно всегда внутри, ты либо чувствуешь, либо нет… Сердце, оно же умирает только вместе с душой, понимаешь, да?.. Что? — Миха вздергивает брови, заметив, что Андрей, наверное, уже с минуту пялится на него с широкой улыбкой. А как такому не улыбнуться, когда бородатый лохматый беззубый дядя, немного смахивающий на юродивого, начинает с мечтательным видом рассуждать о сердце? — Да что?.. Ладно, чет я заболтался. Переверни меня, Андрюх, а? Только осторожно. Осторожно не получается — как Миху не тронь, он все жалуется и ворчит, превращаясь в капризного ребенка. Кажется, они с Андреем теперь поменялись ролями. Андрей его ненадолго оставляет, а возвращается уже с мазью и бинтами, а затем медленно задирает на Михе рубаху. Он все еще понятия не имеет, что нужно делать, но решает довериться чутью и, измазав обе ладони в прохладной мази, прикладывает их к Михиной пояснице. Тот дергается от неожиданности — «холодно, блять!» — но послушно замирает, когда Андрей повелительно на него цыкает. Дыхание Михи из-за боли становится тяжелее, но он героически терпит. Андрей старается сильно не давить — проводит по нему большими пальцами круговыми движениями, пощипывает и поглаживает, как если бы хотел просто его немного расслабить, наслаждаясь ощущением его теплой неприкрытой ничем кожи, но это все оказывается не то, потому что Миха все-таки не выдерживает и взрывается: — Да что ты нежничаешь со мной, будто я девка какая-то? В кровать меня прям вожми, ну! Андрей с радостью откликается на этот призыв к действию, и уже через секунду заваливается на Миху, придавливая его целиком. — Вот так? — хитро интересуется Андрей, незаметно перераспределяя свой вес так, чтобы Миху не раздавить. Больная спина все-таки не шутки. — Андрюх, кабан, бля, — возмущается Миха, двигая ему затылком по подбородку, — ты че на меня навалился?! — Извиняюсь, нога соскользнула, — отвечает Андрей невинно. И, пока поднимается, несколько раз как будто бы случайно проводит Михе по талии. Тот этого не может не заметить и рассерженно шипит: — Да иди ты нахуй со своей ногой! Ты меня так когда-нибудь всего доломаешь! — Тогда давай я все-таки буду нежен, — предлагает Андрей, и, получив еще одну порцию ворчания в знак неохотного согласия, возвращается к прерванному делу. Спина у Михи на месте предполагаемого растяжения как будто бы пульсирует под пальцами Андрея, и он, больше не дурачась, начинает разминать ее уже всерьез, припоминая деревенскому извергу, как тот чуть не превратил его ногу в фарш, когда делал для него то же самое. Но Миха неожиданно затихает, только тяжело дышит, и Андрей, пытаясь понять, куда делись ворчание и мат, поднимает взгляд выше. Миша корчится от боли, вцепившись остатками зубов в кулак, и всеми силами пытается остановить рвущийся наружу крик. Эта картина кажется Андрею такой… надломленной, что он невольно останавливается и кладет ладонь поверх Мишкиного кулака. — Не кушай ручку, — просит Андрей тихо. И Миха, на удивление, слушается.