Деревенщина и сказочник

В играх с самим собой Андрей нередко представлял себя раненым воином, но до реальных перевязок дело не доходило. Теперь же он мало того, что делает их самому себе, так еще и тренирует свои навыки проворной медсестрички на не самом спокойном пациенте. На пациента приходится едва ли не сесть, грудью нависая над его напряженной спиной, и пытаться протиснуть руки под его живот, чтобы протолкнуть туда валик бинта. Расстояния между Михой и кроватью — ноль, он с ней, можно сказать, сроднился, и приподняться над ней не может ну никак, как его ни двигай. Не помогают ни уговоры, ни угрозы, ни обещания подсластить пилюлю. — Больно, — постоянно повторяет Миха. Больно, и все тут. Пусть хоть весь мир встанет перед ним на колени и начнет умолять его дать себе помочь, он лучше загнется, чем кого-то к себе подпустит. И вроде столько мази Андрей на него уже вылил, а легче тому почему-то не становится. Не надо было так давить, теперь Андрей об этом жалеет. — Может, принести тебе обезболивающее? — спрашивает он, даже не надеясь на положительный ответ. Даже если у Михи в аптечке не хранятся нормальные лекарства, у самого Андрея немного есть, но идти за ними сейчас будет весьма проблематично. Он застывает в неудобной позе, рукой прижимаясь к Михиному боку — под живот смогли пролезть только кончики пальцев, и теперь они были безжалостно им придавлены к жесткой кровати. В детстве Дюша как-то прищемил пальцы дверью, так вот, ощущения были схожи. — Ага, — фыркает Миха в ответ. Андрей очень хочет верить, что это и в самом деле согласие, но тот почти сразу добавляет: — Пива мне неси, блин. — Я, вообще-то, таблетки имел в виду… — Какие таблетки, дурак, что ли? Неси пиво, кому говорю! А лучше два. И, да, сигарет еще захвати. Раздраженный Миха — хуже гоблина. И, хотя причиной его раздражительности частично был Андрей, того все равно так и подмывало ответить: «А по роже ты получить не хочешь? Поговаривают, отличное лекарство от вредности». Но вместо того, чтобы ругаться зазря, проще было сделать, как он хочет. — Мих, ну ты отпусти меня, для начала… — Андрюха показательно хватает свободной рукой плененную и со всей дури дергает ее назад. Запястье отвечает жалобным хрустом — хорошо хоть, ничего не ломается, это просто звук, — и только после этого Миха с недовольным вздохом его отпускает. Наверное, хотел отобрать у еще не канонизированного святого мощи великомученика и выставить их напоказ где-нибудь в местной церквушке, но желание выпить оказалось сильнее. — А вот нечего было лезть. Знал же, что буду драться! — продолжает Миха ворчать, но по более спокойным интонациям в голосе становится понятно, что он уже не злится. — Еще скажи, что ты за себя не отвечаешь. — Пока в моем горле ни капли — я за себя не отвечаю! Андрей колеблется, но, в конце концов, ему приходится просто сдаться. Он приносит пиво — два. Пачку сигарет. Пепельницу. И с ужасом, перемешанным с восхищением, наблюдает, как Миха, сжав банку одной рукой, красуясь, отдергивает алюминиевый язычок пока еще целыми зубами. Пиво с шипением льется мимо, пачкая собой и подушку, и шею, и Михино лицо, а сам Миха, как будто совершенно этого не замечая, присасывается к образовавшемуся провалу с жадностью умирающего в пустыне. Стойкий запах пива — вот, что первым теперь будет приходить Андрею в голову, когда он будет вспоминать своего деревенского товарища. А еще запах дырявых носков. Один носок Миха подтащил у Андрея, кстати. Все равно ж они почти все одинаковые. Пациент так сильно торопится опьянеть, что едва не захлебывается — медсестричке и по совместительству единственному товарищу в радиусе километра приходится отобрать у дурака банку и начать поить его самому. Прям как младенца из бутылочки… Такого жизненного опыта у Андрея точно еще не было. Ближе всего к тому, что он делал для друга сейчас, был только случай, когда он принес заболевшей маме чай с медом в постель. Кажется, с Михой Андрей проходит не только ускоренный курс медсестры, но и курс профессиональной сиделки. Пиво, а особенно вторая банка, на Миху действует на удивление быстро. Сведенные вместе лопатки, напоминающие Андрею оборванные ангельские крылья, расходятся в стороны, и из пациента вылетает болезненно-расслабленный стон. Чтобы, так сказать, закрепить успех, Миха тянется за сигаретами — и его пальцы наталкиваются на Андрея, мысли которого двигаются в том же самом направлении. Не то, что бы он еще и сижку Михе собирался держать… (Что еще он должен ему сейчас подержать?). — А тебе зачем? — недоумевает Миха, но не возражает, когда Андрей наперед него себе зажигает, затягивается, и только потом, закашлявшись, передает ему. Ощущение горечи не покидает язык, а обожженная дымом гортань неприятно свербит. Ни легкости, ни эйфории, как это, наверное, должно быть в таких случаях, Андрей не чувствует совсем, но убеждает себя, что просто еще не распробовал, и восторженной радостью его накроет некоторое время спустя. Это как с красоткой девственности лишиться — просто очередной шаг на пути к становлению мужчиной, даже если произошло все как-то слишком невнятно и быстро, и номера своего она в итоге не оставила. — Да перед папой позориться не хочу, — говорит Андрей чистую правду. — Надо научиться, вместе курить выходить будем. Хоть папа почти и не курил, Андрей об этом мечтал, наверное, лет с пяти. Бывая вместе со взрослыми в гостях, он видел своими собственными глазами, как они собирались вместе и устраивались на подоконнике прямо под форточкой, держа сигарету у рта, или уходили на лестничную клетку, откуда непременно лился счастливый смех. Курящие взрослые всегда обсуждали что-то интересное, и папа, которого и так было ужасно мало в жизни Дюши, уходил вместе с ними. Когда двоюродному брату Андрея исполнилось шестнадцать, он просто молча встал из-за стола, когда встали все, и пошел курить, показывая, что тоже теперь взрослый. Папа тогда, кажется, хлопнул его по плечу, или это был какой-то другой мужчина, неважно. Важно то, что Андрей все никак не мог сделать того же самого, хотя в училище покуривал каждый второй. Что-то вечно его останавливало, будь то врожденная порядочность или стеснение, страх показаться смешным. Но с Михой, как будто бы, было можно. Миха, как будто бы, должен сейчас хлопнуть его по плечу и похвалить, но он с самым серьезным видом делает ровно противоположное. — Ты так батю своего впечатлить хочешь? Холодный он у тебя, да? Забудь, Андрюх, херня идея. Не выйдет, — Миха качает головой, устало глядя перед собой и стукая сигаретой о край пепельницы. Получается назидательно, как будто мудрый учитель пальцем по лбу щелкает. — Вот что запомни, главное: сколько ни бейся, он тебя, Андрюх, все равно не похвалит, понимаешь, да? Уж я-то знаю, я из штанов выпрыгивал, лишь бы на себя внимание обратить. И зачем? Я как будто пиздюлей от этого меньше бы получал, — короткий смешок напоминает начало плача. Миха и сам это понимает, от того, наверное, и гримасничает, дергая головой из стороны в сторону. Когда скалится так, бросая тяжелый взгляд исподлобья, кажется, что колдует, еще секунда — и наведет порчу. А потом лицо снова обычным становится, и Миха уже спокойно заканчивает: — Так что выброси эту херню из башки, а то завязать потом, понимаешь, не сможешь, да. На меня-то не смотри, мне уже терять нечего. — Значит, и тебя этим не впечатлить? — бросает Андрей наугад. Все-таки, Миха был одним из тех грубых мужчин, на которых маленький Дюша смотрел с восхищением, мечтая когда-нибудь стать таким, как они. Для кого-то такая мечта, наверное, показалось бы дикой, но Андрею всегда хотелось быть самым сильным, смелым и непобедимым. Иначе как принцесс спасать, с драконами сражаться? — Меня-то зачем? — усмехается Миха. Сердце Андрея падает куда-то вниз. Миха не кажется ни сильным, ни смелым, ни непобедимым. И дракона он не одолел — только зубы ему свои оставил. И все равно так отчаянно хотелось ему понравиться… с самого первого дня… с первой ночи. А он, получается, не давал и шанса? Видимо, почувствовав в Андрее перемену, деревенщина решает его приободрить, растекаясь в искренней улыбке: — Ты уже и так, Андрюх. Стихи, вон, какие у тебя, — сердце после этих слов возвращается в грудную клетку и стучит с такой силой, что грозится сломать ребра. Андрей отвечает улыбкой на улыбку, не веря своим ушам: Миха только что признался, что восхищается им! — Да и рядом ты, когда никого больше нет. Вот так впечатлять надо, а не вредными привычками всякими. Было б только, чем гордиться, да? Ладно, — Миха тушит окурок и жмурится, готовясь к неприятным для себя вещам. — Давай. Наматывай. Моральных сил у Михи хватает ровно на то, чтобы Андрей протолкнул под него валик, приподнял его, и, наваливая на себя и устраивая бородатый подбородок у себя на плече, сделал несколько быстрых тугих оборотов. Дальше Миха держаться не может — его тело начинает бить дрожью, — и приходится снова вернуть его в горизонтальное положение. — Тихо, тихо, — Андрей кладет руку посередине поясницы, прямо поверх бинта, прижимая Миху к кровати, и успокаивающе проходится щекой по его мокрой от пота спине. Жест получается излишне собственническим и интимным, но Андрей ничего не может с собой поделать. Он Михе во время дедова проклятья под кожу врос, подобное вот так просто не забывается. — Так надо, Мих. Слышишь? Еще пару раз обернуть надо, и все. Потерпишь? — Да ты все через жопу делаешь, — ругается Миха хрипло. По Андрею от этого голоса и этой близости прокатывает что-то такое, чему не хочется давать названия, и он крепче сжимает в руке бинт. — Куда так сильно-то? Раньше снимать придется. — Ничего. Я сниму. — Я тебе сниму! — Миха, оперевшись двумя руками о кровать, медленно приподнимается. Дрожит, шипит, но не сдается, пока не останавливается в удобном для перевязки положении. И не только для перевязки. Перевязывать у Андрея получается плохо. Точнее, для того, кто впервые делает это на другом человеке, очень даже ничего, но и не смыслящему в медицине Андрею видно, что одна часть бинтов у него обвисла, а другая — та, которая поверх остальных, — оказалась натянута слишком туго. Ходить в таких было нельзя, к тому же, Михе, очевидно, все еще больно. — Мих, может, все-таки, к доктору? — неуверенно тянет Андрей, оглядывая несуразную конструкцию и размышляя: переделать все заново или довести начатое до конца? — В город, там, в больницу? Меньше всего он готов к тому, что помимо боли увидит страх в глазах вскинувшегося от такого предложения друга. Миха — человек, который не боялся противостоять деревенским негодяям, человек, освоивший езду на строптивом осле и человек, который смог избежать встречи с волками, — весь как-то сжимается и жмурится, словно в ожидании удара. — Нет, — глухо отзывается он. — Не надо больниц. — Ты… боишься больниц? — переспрашивает Андрей удивленно. Ему больницы тоже не нравились, но чтобы настолько? — Ты часто бывал там? — Там не лечат, а калечат, а потом еще и деньги за это дерут, — зло бросает Миха в ответ. — Не всегда же… — Всегда. Злость перекрывает страх к неизвестным Андрею докторам и прибавляет Михе сил. Он продолжает уже более твердо: — Заканчивай давай экзекуцию свою, мне еще к Якову идти надо. — Мих… Опять он за свое! — Я все вчера закончить пытался, но ведь навес еще… скоро там народу уже будет не протолкнуться, приготовления всякие… — Мих, — повторяет Андрей громче. Намеренно затягивает его слишком туго, а когда тот, наконец, замолкает от боли, продолжает непреклонно: — Никуда ты не пойдешь. Если только в больницу, но в больницу Андрей его не потащит. Миха наверняка расценит это как предательство. Миха от его заявления впадает в самый настоящий ступор. Андрей, наслаждаясь неожиданной тишиной, успевает за это время ослабить прошлый оборот и на его основе сделать завершающий, завязав кончик бинта и протолкнув его под все остальные слои. Таким образом, шедевр слепого художника с артритом на все руки, наконец-то, окончен. А когда Миха с трудом — нечем дышать! — набирает воздух для очередной гневной тирады, Андрей спокойненько так у него интересуется: — Яша тебя зачем нанимал? Миха, которого больше не надо удерживать в одном положении, безвольно заваливается набок и застывает так, прожигая в Андрее дыру своими темными очами-фрезаками. Все ищет будто бы в его словах подвох, но найти не может, просчитывает все варианты побега, но Андрей загораживает собой выход, поэтому Михе только и остается, что отвечать со свойственной ему прямолинейностью: — Ну, как, зачем… Хлев, там, короче, расширить… Еще одну корову ему надо, да и осел не помещается… Еще так, по мелочи… — Хлев ты закончил? — продолжает Андрей гнуть свою линию, чувствуя, как маска мамки-наседки дает трещину — одна бровь предательски лезет вверх, выдавая тщательно скрываемую насмешку. Миха этого, к счастью, не замечает. — Ну! — Значит, — подводит итог довольный Андрей, кладя руку перекатывающемуся к краю Михе на бедро в попытке удержать чересчур инициативного деревенщину на месте, — ты ему больше ничего не должен. Логика в этом, безусловно, есть, вот только логикой Миху не взять. Игнорируя ее, он продолжает пытаться встать — одной рукой этого упрямца не удержишь, и Андрей наваливается на него весь, чтоб уж наверняка. А тот дергается, шипит и возмущается: — Да ты опять, Андрюх! Сказал же, по мелочи еще надо! Уйди! Андрей с трудом удерживается, чтобы его не укусить. Была у Сани такая дурная привычка, которой он его чуть не заразил — подходить и кусать человека, когда тот бесил или, наоборот, слишком сильно нравился. Андрей из-за этого вечно в синяках и укусах ходил, но как начал бить друга, словно оборзевшего пса, по башке, так Саня и все, успокоился вроде. — Мих, — вместо укуса шепчет в Миху Андрей, мысленно воспевая дифирамбы своей выдержке, — отдохни. Со мной останься. Андрей не для того отправлялся в длительное путешествие, чтобы зависнуть в четырех стенах в полном одиночестве. Без Михи можно с ума сойти от скуки… Или, наоборот, от того, что не заскучаешь — один только дед чего стоит. Миха еще немного бурчит для вида и хлопает по Андрею, куда дотянется, намекая, чтобы тот слез. Подняться после этого все равно пытается сам, но, видимо, это так больно, что идею эту ему приходится отложить до лучших времен. Тогда Миха переводит глаза на потолок, да так и замирает, почти не дыша. Все его лицо, а особенно взгляд, постепенно теряют всякое выражение, и у Андрея невольно возникают ассоциации с мертвым телом. Опять. Андрей обеспокоенно щелкает перед его глазами пальцами — раз на пятый Миха моргает. — А, что? — растерянно переспрашивает он, хотя Андрей ему ничего не говорил. — Ты завис. — А, это, — Миха едва заметно ведет плечом и чешет ухо об подушку, — я задумался просто. Надо Якова тогда предупредить, да? — возвращается он к насущной теме. — Ты, вроде, вчера с дерева связь поймал, попробуешь еще? — Ну… — теперь настает черед Андрея задуматься. Вчера он себе чуть все не переломал из-за такой шалости, больше лезть на яблоню, честно говоря, не было никакого желания. Но у Андрея пока что очень плохо получалось отказывать. — Давай попробую… Как раз твой телефон зарядил, а то сам бы ты забыл. — Не выдумывай, — отбрыкивается Миха от его слов с нескрываемой обидой. — Я ничего не забываю. Бровь у Андрея опять сама собой иронично ползет вверх. Потому что — конечно же забывает, как и любой человек. Например, сегодня Миха забывает позавтракать и даже об этом не заговаривает, пока Андрей не вспоминает об этом сам и не решает протянуть ему остатки омлета. На сковородке, как в сказке — только рожки да ножки, кушанья с гулькин нос, и Миха, конечно же, всем этим не наедается. Сковородку вылизывает начисто, как голодный пес — свою пустеющую с каждой секундой миску. В общем, съедает Миха все в один присест, а потом еще долго гипнотизирует пустую сковородку, принимая трудное для себя решение. Перейдя от стадии мимолетной мысли к чему-то логически оформленному, Миха озвучивает новую приказную просьбу, звучащую, как какое-нибудь очередное партзадание: — Картошку иди выкопай. — Снова в мундире будем делать? — деловито интересуется Андрей, уже представляя, как навернется на грядках, пытаясь балансировать на здоровой ноге. Но смог же он, в конце-то концов, в таком положении и готовить, и Миху перевязывать. А его еще и гора грязной посуды, между прочим, ждет, если с Михой не удастся договориться. — Нет, пюре. Пюре так пюре. За добычей стратегически важных клубней картофеля Миха в итоге пристально наблюдает из окна, открыв его нараспашку и даже не задумываясь, что может сильно заболеть. Андрею от такого вида хочется чисто по-мамски поворчать, но Миха же, не слушая голос разума, уже укладывается животом на нижнюю раму, да так, что, если посмотришь со стороны, покажется, будто вот-вот упадет. Но нет, держится деревенщина как-то, периодически покрикивая на добровольного работника как хозяин плантаций на своих рабов. Только кнута в руке для полной картины не хватает. — Тяни, тяни давай! — кричит Миха командным тоном со своего зрительного места. — Э, нет, с краю не трожь, я ее позже посадил, не выросла еще. — А я уже… — Андрюха, ну е-мое! Она же размером с детский кулачок, ты че! — Через плечо, Мих! Сразу бы сказал, я бы не трогал. — Так я сразу и сказал! — Да ну тебя… на! Андрей, быстро придумав в башке паскудный план, мгновенно переходит от мысли к действу, хулигански улыбается — тут Михе уже стоило бы насторожиться, — и, сначала насобирав орудие мести и спрятав его за спиной, старается как можно незаметнее размахнуться, а затем бросает картошку вместе с ботвой в открытое окно. Увы, размах получился слабеньким, да и расстояние слишком большое — не долетает. Но Андрея это не останавливает. Уже не скрываясь, он берет следующий снаряд и бросает его снова, на этот раз, с более близкого расстояния. Михе ботвой слегка мажет по носу, но Андрея и это не удовлетворяет. — Неугомонный! — Миха пригибается и на всякий случай укрывает руками голову, хотя в этот момент должен вовсю подыскивать, чем бы ему сейчас зарядить в ответ. — В меня ж попадешь! — Так в этом вся и суть! — Ну, я тебе!.. Отвязанный Андреем прямо перед сбором картошки осел с радостью включается в игру и пытается перехватить снаряд на середине пути. Зубы щелкают в воздухе, нащупав лишь пустоту, но животина, нисколько этим не расстроенная, загорается азартом и подпрыгивает на месте, словно радующийся кобыле конь. Теперь бросание импровизированного ядра превращается в игру в собачку, где собачкой выступает осел, а игрок противоположной команды не может словить ни одного мяча и трусливо оставляет свою часть поля незащищенной. Андрею это наскучивает быстро, и он просто сует одну из добытых картофелин Иаше под нос, вспоминая, что нужно срочно звонить Иашиному тезке, пока тот опять сюда не приперся. Не то, что бы Яша Андрею не нравился… Но Яша Андрею не нравился. И он повторял это мысленно так часто, что боялся забыться и произнести это вслух. — Чего остановился? — Миха опасливо выглядывает из-за своего руко-щита, но новых ударов не следует. — Лук давай еще! Без лучка — не то. — Да ща, ща… Ни на картошку, ни на лук Иаша не претендует, поэтому осыпает грядки естественным удобрением и, полностью довольный собой, уходит бодать ворота. Соревнование у них такое, кто дольше выстоит. Пока что ворота побеждали. Капризный Миха — требовательный Миха. И картошку с луком ему собери, и ведерко с водой ему принеси, и нож затупившийся об камень наточи, а вообще, все ты делаешь не так, отойди, бестолочь, дядя Миша сейчас покажет, как надо. Оставив преисполненного чувством собственной важности дядю Мишу кряхтеть над картошкой, Андрей, скрепя колотящееся от страха сердце, лезет на дерево. Телефон ожидаемо показывает отсутствие связи, как ты высоко его не поднимай, но Андрей этому даже радуется. Покрутившись для виду еще минут пять, он сдается: — Не, Мих, не выходит. Давай я осла пойду выгуляю, заодно три полоски поищу, а? Обещаю, далеко не уйду. — Я не пойму, ты куда с ослом моим… Яшкиным намылился? Картошку помогать чистить не хочешь, что ли? — быстро догадывается Миха. Иногда он дуб дубом на всякие намеки, а иногда такой проницательный, что аж дрожь берет. — Каюсь, эта мысль приходила в мою светлую голову, — не кривит Андрей душой. И заканчивает драматично: — Но посмотри на своего… Яшкиного осла! Он рвется на волю! Я должен ему помочь из чувства любви ко всему живому! Неужто он должен так страдать? — Ослу он помочь всегда рад, а вот другу своему… — Я быстро! Одна нога здесь, другая там! — Это какая здесь, больная или здоровая? — тянет Миха с подозрением. Но даже с места Андрея видно — улыбается. Значит, дает зеленый свет.