В доме всегда было тесно, особенно в детстве. На все дни рождения, на Новый год, еще что-то, постоянно приезжали гости, укладывать их приходилось штабелями на пол, на лавки. Иногда Миха уступал им кровать, и они с Лешкой спали на одной, крепко друг друга обняв. Потом еще и Маша кое-как устраивалась, но такое только пару раз было.
А родители что — продолжали к себе родню звать, мамина со всех окрестностей съезжалась и жрала столько, что в три-четыре пары рук готовить не поспевали, а потом есть после них было нечего. Миша все эти приезды просто ненавидел. От гостей было шумно, тесно, постоянно болела голова, хотелось спрятаться, а спрятаться было негде. Хорошо, когда появился Шура. У него хоть между кроватью-диваном и стеной можно укрыться, но и у него прятаться вечно было нельзя…
Гости набегали, начинали трогать его вещи и его самого дергать, выпрашивали у него все, а он смотрел на них и молчал, потому что сказать было нечего, потому что, может, делиться сокровенным с ними со всеми не хотел… А они то ли за совсем тупого его принимали, то ли за психа какого-нибудь, который их всех втихушку ночью зарежет. Батя злиться начинал, закипал:
— Ты почему на всех волком смотришь? Недоволен чем-то?!
Миша и на него смотрел молча. Потому что, ну, что тут можно было ответить? Скажешь, что тебе это все не нравится — получишь. А врать Миша не хотел. Все равно по лицу прилетало в итоге, а мать плакать начинала, переживала, что дебил растет. Лешке приходилось среди гостей крутиться, развлекать их, хотя он и сам жуть как все это дело не любил. И к матери ластился, и Машу укачивал, чтобы плакать обе перестали, и Мишу уговаривал не пугать никого своим поведением. А Миша что, специально, что ли? Иногда так невыносимо было, что начинал на стенки лезть, бегать, ломать все вокруг, но не потому, что хотел сломать, а потому что спотыкался и падал. Сидит у банки разбитой, осколок вошел в руку, а мать за банку ругается, всыпать грозится, и ремень на гвоздике висит. Всегда там висит, на видном месте. Миша испуганно смотрит, руку прячет, а потом сам все вытаскивает. Всегда все сам.
И от мамы часто прилетало, и от бати, и от бабушки, один дед его никогда не бил, только улыбался себе в усы и по волосам трепал. Просил всегда Мишу ругать поменьше, хвалить побольше, но мама только рукой махала, мол, за что Мишу-то хвалить? Одни беды от него, проклятье какое-то, а не ребенок… И опять плакать начинала… А Маша — следом за ней, хотя и не понимала, почему маме грустно… Бате вот за ремень схватиться проще было, чем разбираться. Дуркует Миша — хлоп его, как таракана или пса шелудивого! И все, вроде, успокоился. Потом опять все крушить и безобразничать начинает — хлоп! Так, чтобы не встал и гостям на глаза особо не показывался, не позорил семью.
Из-за гостей его били больше всего. Миша гостей ненавидел.
Миша думал, вот будет у него ребенок — никогда… Пусть тот хоть десять банок разобьет, хоть все конфеты мира съест, хоть сто раз на дерево залезет и синяков себе наставит, пусть орет как резанный хоть весь день и гостей пугает, Миша никогда! его не ударит. А Андрюха вроде и не ребенок совсем, и не его, и вообще, к гостям надо со всем почтением, какими бы невыносимыми они ни были, а Миша не сдержался, всыпал ему. И так тошно от самого себя стало, что шкуру с себя содрать охота. Миша же, выходит, собственные принципы предал…
Во взрослом возрасте получать, это же обиднее всего. Ты уже сам свои косяки понимаешь, исправиться готов, сожалеешь, у тебя уже такие мысли в голове умные шевелятся, и такие дела ты взрослые ворочаешь, а тут берут и твою личность унижают, показывают, что ничего-то ты на самом деле не стоишь, что в доме этом ты не правее собаки и по своему разумению жить не можешь. Миша потому и сбежал — надоело чувствовать себя униженным. В драке когда — ты на равных, а когда с тобой так… Ну, по заднице… Хуже себя Миша не испытывал, когда батя так из-за Шуры с ним. Здорового лба такого — и за шкирку, и через колено… А теперь Миша сам… И вот что он за человек после этого? Не человек — чудовище…
Миша от мыслей этих пытается убежать. Склоняется к другу, которого зачем-то так ужасно обидел, занозу разглядывает. Глубоко вошла, падла. Если неправильно все сделать — пополам переломится, одна часть внутри останется, а другая выйдет. Было у него такое. Пытался сначала сам расковырять, в итоге болело ужасно, вспухло все, началось воспаление. Что делать? В больницу поехал. Так ему там чуть руку не отхерачили, на всю жизнь запомнил. Пьяный врач уверял, что у него начинается гангрена и надо ампутировать, хорошо хоть, интерн молоденький возражать стал и доказал обратное. А то ходил бы сейчас Миша не только беззубый, но еще и однорукий… Не долго думая, он деснами за край деревяшки хватается и резко, уверенно дергает. Из Андрюхи заноза быстро выходит — шириной не больше миллиметра, а какая ж, блин, волына длинная! Рана от нее красная вся, так еще темно, разглядывать подробности неудобно, только наклоняешься — и башкой товарищу в мудню утыкаешься.
Но Миша ниче, утыкается, раз надо. Ни на что внимания не обращает, когда надавливает на опухшее место и прислушивается к своим ощущениям. Вроде ничего не осталось же, да? Тут и сам Андрюха не поймет. Ну и хуй с ним, пока воспаление не пройдет, все равно ничего понятно не будет.
— Все, иди давай, — Миша обратно на подушки откидывается и взгляд отводит, чтобы вину в нем увидеть было невозможно. Начинает занозу между пальцами нервно гонять и окровавленный кончик разглядывать.
Заботой все случившееся не перекроешь. Миша просто не должен был.
Задумавшись, сует зубочистку в рот и лишь по металлическому привкусу вспоминает, что это не зубочистка. Сплевывает занозу на пол, а Андрюха с крыльца орет, как будто режет кто:
— Блин, Миш, холодно! Меня там, нахрен, сдует!
— Возьми с собой ведро потяжелее — не унесет.
Андрюху, в итоге, все-таки сдувает. В горячий душ, пока вода от бойлера не остыла. Возвращается весь мокрый и чистый, чихает. Одной рукой за пиво хватается, другой — за плед, но когда пытается это все совместить, спотыкается об одно и едва не проливает другое. В последний момент как-то чудом выравнивается, а что уже потекло, то ловко ртом ловит. Стоит, весь ободранный, взъерошенный, как чижик, на одной ноге, струе пивной подставляется и улыбается так счастливо, как будто у него никогда в жизни ничего плохого не случалось. А Миша смотрит на него — и думает, что ему это все только мерещится. Не может такого дурака, каким он сам был когда-то, на свете существовать! Ну, не может! А на сердце полегче как-то становится. Смешливо. Миша думает — вот они придурки оба. Один в дом гнилой залез, второй ему за это всыпал. Анекдот.
— Все обижаешься, Мих? — спрашивает Андрюха, на скамью плюхаясь. «Это ты на меня, дебила, обижаться должен…». Андрюха сидит спокойно, и ему нигде не жмет. Не больно бил его, значит. Ну, и хорошо. — Это ты зря. Я, между прочим, не просто так в дом полез. Там дед твой шарил, бабку все свою искал. Нашел там кое-что, наверху, и мне отдал. Вот, — и с видом победителя выкладывает на стол какие-то слипшиеся от воды бумажки.
Миша медленно переваривает. В доме — дед?.. Миша его утром в окно увидел, звать не стал — не думал всерьез, что тот в дом вломится. Дед же вечно до внука дойти пытается, да где-нибудь по дороге застрянет. А если не внука, так бабку ищет. Она когда жива была — дед ее даже к колодцу одну пускать боялся, все любовников ее себе выдумывал, а теперь-то… Миша его причуды с трудом, но принял. Понадеялся на авось, что дед с Андрюхой не пересекутся, а тот возьми, дурья башка, да и полезь следом! И каким местом, спрашивается, он думал? Дом этот еще при жильцах в аварийном состоянии был, весь латанный-перелатанный, проще новый было построить, чем этот спасти, а хозяева упрямились. Дотянули до того, что потолок рухнул… Но не сами дотянули, конечно. Им помогли.
Андрюха находку свою аккуратно расправляет, под нос самый сует. Миша только тогда взгляд на нее переводит. До последнего смотреть боится, а увидев — сразу узнает. И уже сам осторожно за мокрые уголки берется, говорит бесцветно:
— Они в комнате на стене раньше висели. Я у Шуры когда от бати прятался, все время на них смотрел.
Украсить комнату было особо нечем, так что они с Шурой выкручивались как могли. Тексты вешали, чтобы запоминать лучше, когда запоминали — снимали. Картинки оставляли только самые-самые, чтобы любоваться и вдохновляться. А когда место заканчивалось, приходилось и их убирать.
Это ведь был их маленький мир. Они тогда вешали между диваном и стеной простынь, получался такой как будто бы домик на дереве. И они в нем игрались, как дети малые — деревянными фигурками, которые выстругал дед, мусором всяким, который на улице подобрали. Хозяйские кошки хвостами в нос лезли, Миша унес одну домой — вернуть заставили. А так оставить хотелось! И хозяевам не жалко, и кошка привыкла…
Комнату Шура с мелкими делил, но те его с Мишкой не трогали, не жаловались, когда друзья доставали гитару или просто шумели, даже на домик не претендовали, свой строили. Но родителям в какой-то момент все надоедало, выставляли Мишку на недельку с запретом возвращаться. А потом, когда с подбитым глазом под дверью стоял, сжаливались и впускали обратно. Но с родителями Шуры Мишка старался не пересекаться. Стыдно было. Это они еще не знали, что он у Шуры иногда ночевал. Там же, за диваном-кроватью, на полу отрубался, а Шура конфеты мелким раздавал, чтоб молчали, и врал, что Мишка ушел уже.
Теперь Миша смотрит на пожелтевшие от времени листы с поплывшими чернилами и ощущает себя так, будто на миг вернулся в то время. Становится так хорошо, что Миша улыбается. А Андрюха допытываться начинает:
— А что, в том доме Шурина семья жила?
— Жила, — Миша медленно кивает. Не говорил об этом раньше, а Андро и не спрашивал: дом как дом. Старый и страшный, все стороной обходят, потому что сами чуть пожар не устроили. Не дома боятся — себя. Но вслух Миша этого не говорит, только устало просит: — Кастрюлю на плиту поставь, а то так не пожрем никогда.
Андрюха бросает на него любопытный взгляд, но слушается, дает с сокровищем наедине побыть. Хотя, что там за сокровища-то? Всего лишь рисунки и чистовики песен, которые сочиняли сами. У Шуры текст лучше выходил, а у Миши — музыка. Так и работали вместе, текст-музыка, текст-музыка. С Андро почти так же получилось. Может, все-таки?..
— Андрюх, — зовет Миша тихо, но тот слышит. Поворачивается с коробком спичек, еще секунда — и чиркнул бы. — Магнитофон включи. Песню, которую мы с тобой записали.
— Мы ж ее уже миллион раз переслушивали…
— Еще хочу, — упрямится Миша. И внимательно со своего места смотрит, чтобы Андрей все включил правильно — сначала песню, потом плиту.
Голубой огонек взметается над конфоркой в тот момент, когда до слуха доносятся первые аккорды. Столько лет прошло, а магнитофон остался тот же. Микрофон все так же шумит, музыка перекрывает слова так, что трудно их расслышать, и все равно «Квазар» был самым ценным, что такие мальчишки, как они, вообще могли иметь. Скидывались все, кто как мог, но он больше Шурин был, Шура на него целый год подрабатывал и больше всего в него вложил. Миша в то время что, сколько ему денег не дай — все потеряет. А Шура экономный был, каждую копейку считал, чтобы к мечте своей прийти. Было надо, до города пешком доходил. Промышлял делами лихими, конечно, тоже, но когда совсем нужда за яйца хватала, так-то он по совести всегда старался. Хороших людей не разводил.
Как достать получилось, дышать на магнитофон свой не разрешал даже, а перед отъездом вдруг взял и отдал, как будто знал, что все потом растащат. А песни свои отдавать не стал, кроме той, последней — не придал значения. Для них это все казалось таким баловством, просто занятием для веселья, чтобы от школы не заскучать и хоть как-то сбежать от реальности. Миша тогда не думал, что музыка будет единственным, что у него останется. Миша о многом тогда не думал.
Песня все льется, но от нее теперь никакого удовольствия, хочется придираться и раскладывать на составные. Сразу слышны все фальшивые ноты, неоригинальные аккорды, слишком простой сюжет. Сейчас музыку круче гораздо делают, зачем только позорился? Что они, е-мое, записали на радостях? «Утренний рассвет»? Вообще не то, засыпать от этого тянет. Черте что. Вот они с Шурой…
Да так же херово все было у них с Шурой, что уж тут. Переслушивать не мог, невыносимо было от всего, тут хоть текст ниче, про природу. С музыкой Миша сколько лет не практиковался, а Андрюха вообще такое делал впервые. Нормально же для первого раза вышло, ну? Сравнить, что ли, блин? Миша уже хочет «Контору» включить, но сам себя одергивает. Ну, эту «Контору». Баловство же, сказал. Тогда казалось — невероятное что-то. Откровение, лозунг: «Посмотрите все, как мы умеем!». На всех праздниках нет-нет, да и пели что-нибудь из своего. Хвалили их, правда, за это редко, все больше ругали. Почему, мол, вечно все про смерть, мертвецов, дьяволов поете?
Да про что еще можно петь, когда половина народа в города сбегает, а в деревне люди остаются только умирать? Все бухают по-черному, жить не на что, жрать нечего, что сам вырастил, тем и сыт. Сейчас, конечно, уже получше, но Миша с Лешкой, вон, все детство палец большой сосали, чтобы голод унять, а Шура так вообще в иные дни изворачивался, кору варил. И конфеты у него ненастоящие были, без шоколада — в семье их сами из сухофруктов и орехов делали, по праздникам давали, а Шура втихаря подтаскивал, чтобы друзьям раздать. Миша, когда с Шурой познакомился, так кушать хотел, а тот возьми и вытащи из кармана конфетку, в газетку завернутую…
Миша батю потом просил: «Ну, привези сладости! Привези!», он вечно ж в разъездах, что ему стоит хоть одну шоколадку привезти, а он — ни в какую. Шурин батя ближе всех к власти деревенской был, Балуновы совсем с голоду не дохли, только семья большая, вечно всего не хватало, а шоколада уж тем более. Да и какой шоколад, было б что поесть нормального, взрослые только и думали, где и что достать. Смерть за всеми по пятам ходила. Так об чем петь?
«Утренний рассвет» постепенно затихает. Вместо музыки теперь — шум плиты и варящейся в кастрюле картошки. Картошка спасала всегда, ее можно было и на хлеб намазать, и так съесть. Иногда помимо картошки за день больше ничего не было. Съел один клубень — и гуляй до завтра. Хорошо, что сажал картошки много. Плохо, что теперь придется ее собирать.
Андрюха чихает еще раз и, охая и ахая, с трудом до Миши доползает. Приваливается к его плечу без всяких церемоний, сразу расслабляется, носом шмыгает и в находку его сует. Деловито тычет пальцем в один из листов, спрашивает:
— Это ж ты, да? Сам себя нарисовал?
— Ага, — Миша снова улыбается едва заметно, профиль свой разглядывает. Любил рисовать себе выступающую челюсть, большой нос и гнездо волос на голове. Сколько лет, казалось бы, прошло, а и сейчас так выглядит. Не меняются некоторые вещи, и все тут. — А это, — показывает на другого человека, — Шура уже. С дробовиком, видишь? И волки на нас несутся, а мы герои типа, сейчас всех спасем. А вот это соседка, баб Нюра. Мы ее с длинными ушами всегда рисовали, потому что подслушивать любила и сплетни по деревне разносить. Неприятная личность, понимаешь, да?
— Поганая, — соглашается Андрюха. Пытается сесть поудобнее, но ногу неудачно укладывает, дергается и шипит, а на беспокойство Миши только отмахивается, храбрится: — Да так, не особо больно. Вот это кто, с пузом таким? Забавный.
Миша Андрюхой даже гордится. Дрожит весь, хоть и в пледе, от холода жмется, но внимание от себя старается отвлечь, чтобы не переживал за него сильно. Мужик! А то глянешь на него иногда — пацан пацаном, с которым за один стол пиво пить не сядешь, мелкий еще. За ним пригляд постоянный нужен. Миша только когда картошку дочистил, понял, что слишком уж Андрюхи долго нет. Конечно, волноваться начал, а как на пороге этого чертика черного увидал, столько мыслей страшных себе надумал. Решил даже, вдруг в него молния попала, вот и спекся весь. Ан нет. Нахулиганил и мучается теперь. Миша руку на него закидывает и рассказывает доверительно:
— Это староста наш прошлый. Мы с Шурой карикатуры любили на всех подряд рисовать, да еще и частушки всякие сочиняли… За это нас часто били, но мы не останавливались!
Картошка приготовилась быстро. Пока мнет пестом, пока молоко доливает осторожно и размешивает, делится с Андрюхой мудростью народной, которую сам когда-то выдумал:
— Говорил всем дед Иван —
Принесет снохе диван.
Злится баба Нюра —
Ее, сноху, надули.
Мужик вразвалочку идет,
Хочет он развеяться:
Нарастил себе живот,
Девки так и клеятся!
Как-то дедушка Михей
Наварил нам сто курей,
Получил по впадине —
Куры были крадены.
— А это вот Лешка придумал, — Миша, просунув в рот деревянную ложку, указывает на краешек листка, куда мелким почерком втиснулся маленький стишок. — Не частушка, но тоже ничего. Лешка Есениным вдохновился, вроде, и решил записать сразу, пока не забыл.
Бегал я, бегал по Руси, по Руси,
Надев красные свои сапоги, сапоги.
Смотреть на все больше нету сил, нету сил.
Кровь на обувь стекает — губу прокусил, прокусил.
Лешка тоже про смерть писать любил, про кровь, боль, одиночество. Наверное, даже больше, чем Шура, у Шуры все равно весело получалось, а у Лешки такая тоска зеленая, что его в текстовики было решено не брать. Да он и сам не просился, стучал себе молча по канистрам и бочонкам. Бумагу только иногда марал, а что получалось — не показывал. Всегда собой недоволен был, но правки чужие не принимал. Сидел, думал сам. Потому что человек всегда до всего должен доходить сам, своей головой думать, иначе это уже не его мысли будут. Батя так всегда говорил, когда они уроки садились делать и помочь просили.
Лешка же когда уезжать собирался, Миша его пытался гитаре обучить, чтобы, если с барабанами не сложится, хоть что-то еще умел делать. А Лешка упрямился, говорил, с песнями в город пойдет, а не с гитарой. Ну, и пошел. Написал уже, наверное, кое-чего, а из старого только этот стишок на обрывке тетрадного листа и остался.
Едят Миша с Андрюхой жадно, по-варварски, уложив тарелки на колени. Пюре подходит к концу до обидного быстро, приходится замедлиться, чтобы хоть так удовольствие растянуть. Миша ложку каждый раз дочиста облизывает и шутит, пиная Андрюху в плечо:
— Если Лешка великим станет, представляешь, сколько людей захотят этот черновик себе забрать?
— А давай, — Андрюха шмыгает носом, но говорит уверенно, — сами великими станем? Делов-то, песни писать. Я их столько уже сочинил, ты только музыку придумай, Мих.
Миша замирает.
«Нет».
Простое «нет» возникает в голове как-то сразу, а дальше мысль не идет. Как будто стена возникает, под которую подкоп не сделать и сверху не перепрыгнуть. Побаловался, поверил в себя, и хватит. Они же договорились, что только Лешка. Маха говорила, у него там даже клеится что-то, он в письмах пишет. Может, и врет, чтобы не расстраивались, а сам только и делает, что вагоны разгружает. А может, и не врет. Лешка талантливый. Самородок, блин! Когда заикаться начал, говорить не мог нормально. Боролся с напастью — пел. И как пел! За душу брал. Но стеснялся все время, выступать не хотел. Батю расстраивать пением своим не хотел, молчал больше. Не инструментами и текстами, так голосом вытянет, в этом Миша уверен. За шкирку его тогда поднял и заорал в лицо:
— Кто-то из нас должен отсюда сбежать! Не я, так ты, понимаешь? Да ты поешь охуенно, Лешк! Музыку так чувствуешь, как будто ею живешь! Сколько ты мне с ней помогал — тут подсказал, там аккорд добавил, да это твое, понимаешь?! Ты что, хочешь в этой мертвецкой застрять, до конца своих дней с семейным делом ебаться, бате в ножки кланяться? Молодость тут оставить? Ты же такой же, как я, ты умираешь здесь, понимаешь, да? Умираешь! А я этого не хочу!
— А я н-не знаю, чего х-хочу, Миш, — отвечал Леша устало, крепко сжав кулаки. Но в драку не лез, терпел и буравил такими же, как у Миши, темными глазами. — Т-там же новое в-все, неп-понятное. В-вдруг не п-п-получится…
— Да ты хотя бы попробуй, е-мое! Может, Шурку где найдешь, с ним сыграешь вместе. Да что я с тобой, блин, спорю! Рок руби давай, да нормально руби! С деньгами я решу, только сбеги, блин! На километр к деревне приблизишься — пристрелю к чертовой бабушке, понял меня?!
Лешка понял. Простил вряд ли, но понял. Миша боялся, что, несмотря на угрозы, брат вернется. За маму, там, распереживается, за Маху. Или что-то там у него не сложится, или в себя не поверит, руки опустит. Или вообще по другой стезе пойдет и в музыке разочаруется. Но это-то не страшно, пусть что угодно делает, лишь бы здесь не загнивал. Миша гнил уже давно, с самого рождения. Почти одна гниль и осталось, что мертво, то воскреснуть не может.
А Андро приходит и говорит, что может. Миша убирает черновики и рисунки из дома Шуры подальше, не желая больше смотреть на них — Андрюха не теряется, заместо них стихи свои сует, гитару. Говорит почему-то шепотом, вздрагивая от раскатов грома за окном:
— Хочешь — про тени сказочных зверей? Или про инструменты? Я еще про деда твоего накидал, смешно получится… Мих, ну чего ты неживой такой?
Миша не отвечает, гитару игнорирует и тянется к пиву. Выпил за сегодня слишком мало, вот и штормит, мыслей много. Чем больше пьет, тем меньше печали. Когда ничем не занят, все сразу так сваливается. Жизнь как будто всей тяжестью на грудь давит, и не подняться. Глупо это все так. Глупо. Чем его жизнь не хороша? Кору не ест, кожаные ремни не обгладывает, если плохо — может полежать, пива есть вдоволь. Скребется внутри что-то, но и пусть скребется, если не обращать внимания — то как будто и нет.
Свет мигает в последний раз и отключается окончательно. Дождь стучит в окна и за бесплатно поливает огород. У Андрюхи кожа теплая, но липкая, наверняка опять температурит. Все это в память врезается само собой. Когда умираешь не один — это же здорово, да? Миша больше всего боялся умереть один. Потому, может, пацана из колодца и вытащил. Вместе в могилу ложиться веселее.
— Свечки новые в серванте в верхнем ящике. Достань, а? И из верхнего шкафа фигурку с ножом еще, поработать хочу.
Андрюхе с насиженного места вставать не хочется, но Миша гонит его специально — иначе пригреется к нему и уснет на полдня, опять время просрет. Его ж не так много-то осталось, чтобы терять зря.
— Маше подарить хочу, чтобы меня помнила, — комментирует Миша, когда Андрюха, успев зажечь свечи, вытягивает из шкафа незаконченную фигурку медведя и восхищенно ее разглядывает. — Как думаешь, хороший подарок на свадьбу?
— Конечно, это же круто! Не знал, что ты так уме… — Андрюхе падает что-то на голову с верхней полки, и он на миг прерывается, — …ешь. О, еще одна кассета. Детские песни?.. — вчитывается он, поднимая кассету с пола. — Это которые «с голубого ручейка начинается река»?
— Это которые «Бременские музыканты». Положь на место, не просто так убрано.
Миша не прятал эту кассету намеренно. Ее вообще у него не должно было быть, Махе хотел оставить, да когда в дом свой перебирался, невольно и эту с собой утянул. Батя из разъездов принес, в доме культуры послушать включали, там-то и магнитофон, и граммофон были всегда, только очередь отстои и пару рож набей, чтобы воспользоваться ими после занятий.
— Не-е-ет, — тянет довольный Андрюха, уводя руку с находкой за спину, чтобы Миша не смог до нее дотянуться. — Надо их тебе включить, настроение поднять, а то мрачняк один. Знаешь, какая моя любимая? Лууууч солнца золотоооого… Давай споем?
Миша сначала честно хочет послать товарища, но Андрюха, всучив ему фигурку медведя, подносит свечу к лицу и делает такую грустную моську, что Миша, так и быть, ему поддается.
И запевает тихо.
— Ночь пройдет, наступит утро ясное...
— Знаю, счастье нас с тобой ждееет!!
— Ночь пройдет, пройдет пора ненастная…
— СОЛНЦЕ ВЗОЙДЕЕЕЕЕТ!!!
— Че орешь так? — возмущается Миша и с запозданием прикрывает уши. Их, кажется, заложило. — Тебе яйца придавило или что?
Андрюха, конечно, не то, что Лешка. Поет так себе, особенно в подпитии. Но попытки его утихомирить ни к чему не приводят. Пиво разбудило в нем голосистость, и тут только и остается, что налакаться сильнее него и орать еще громче:
— СПРОСИ У ЖИЗНИ СТРОГОЙ, КАКОЙ ИДТИ ДОРОГОЙ? КУДА ПО СВЕТУ БЕЛОМУ ОТПРАВИТЬСЯ С УТРА?
— ИДИ ЗА СОООООЛНЦЕМ СЛЕДОМ, ХОТЬ ЭТОТ ПУТЬ НЕВЕДОМ! ИДИ, МОЙ ДРУГ, ВСЕГДА ИДИ ДОРОГОЮ ДОБРА!
Андрей растекается на лавочке. Закидывая на кровать больную ногу, делает развязный глоток из банки и едва не давится. Миша — тоже, но от смеха. А ему, между прочим, увлекаться нельзя, у него в руке нож!
— ЗАБУДЬ СВОИ ЗАБОТЫ, ПАДЕНИЯ И ВЗЛЕТЫ! НЕ ХНЫЧЬ, КОГДА СУДЬБА СЕБЯ ВЕДЕТ НЕ КАК СЕСТРА!
— НО ЕСЛИ С ДРУГОМ ХУУУУУДО, НЕ УПОВАЙ НА ЧУУУДО, ИДИ, МОЙ ДРУГ, ВСЕГДА ИДИ ДОРОГОЮ ДОБРА-А-А-А!!!!
Андро, вопреки словам, которые сам же только что спел, совершенно не по-дружески взмахивает здоровой ногой, из-за чего Михе прилетает. Этот удар у него едва нож из рук не выбил. Хорошо, что не порезался хоть! А Андро новую заводит:
— Если с другом вышел в путь, если с другом вышел в путь!..
— …веселей дорога! — поддерживает Миша, хотя смотреть на ногу Андро в дырявом носке, напяленном поверх бинтов, не очень-то и весело.
— Без друзей меня — чуть-чуть…
— …без друзей меня — чуть-чуть!..
— А с друзьями мноооооо… блять! — Андрюха-таки от своих активных движений наворачивается с лавочки, и концерт детских песен про дружбу на этом обрывается.
А жаль, Миша даже вошел во вкус.
— Нормально все? — он бочком свешивается вниз, стараясь не задействовать в этом движении мышцы спины, и, глядя на блаженно улыбающегося Андрюху, сам за него отвечает: — А, нормально. Слушай, друг, а ты эт, е-мое, Якову-то позвонил? Я про него вообще забыл.
— Да звонил! — Андрюха взмахивает пивом, снова едва его не пролив. — Он мне. Не поверил, что ты спину... того. Думал, ты тут со мной целыми днями развл... пфф... ра-звле-ка-ешься, вот! И вообще, — парень пытается подняться, хватаясь одной рукой за край кровати. Миша удерживает его за влажную кофту и помогает по мере сил, но Андрюха от такой помощи только больше буксует. — С темы соскочил. Приплел Михайловича… Юрия, это твой отец, да? Типа он мне не обрадуется. Шуру он еще — никак ни шло, а меня — неее.
Миша напрягается. Сильно, едва не роняя Андрюху, но тот и сам уже взбирается обратно, потирает ушибленные места и смотрит куда-то вбок — глазища в кучу.
Мозги скрипят, тяжело рожая мысли. Мысли неприятные и невероятные.
Яков и батя, батя и Яков... Угрозы их эти. Почему? Мишу с Яковом, конечно, трудно назвать друзьями, но раньше тот не угрожал ему батей, да еще и несколько раз подряд. И подозрений глупых не строил, будто Мишка так, дурью мается. Не понимал его, в чем-то не соглашался, это да. Но такого, чтобы всерьез продавливать свою тему, такого еще не было. Какого хрена?
— Дословно как было? — требует Миша, крутя в пальцах нож.
Яков классов-то больше закончил, даже дальше пошел и слова умел подбирать лучше, чем Миша, ничего просто так не говорил. В пересказе смысл может и ускользнуть, Мише нужно было знать точно.
— Дословно? Э… «Мы Шуру твоего терпели, а Андрея не будем», как-то так.
Край ножа все-таки проходит по пальцу. Совсем чуть-чуть, но нож острый, кровь проступает сразу. Миша ее слизывает, но она появляется вновь, и тогда он вообще оставляет палец во рту. Задумавшись, начинает едва заметно из стороны в сторону качаться. Переспрашивает:
— Так и сказал? «Мы»?
— Ага… — Андрюха хмурит брови и, помедлив, кивает, — там точно было «мы».
«Мы»... Почему «мы»? Яков разве Шуру так уж не любил? Ну, подрались при первой встрече, да, было такое. Из-за гитары поспорили, кто на какой играть будет. Один хрен «Урал» обе, но одна классическая, а вторая бас. Мнение такое было, что на басу сложнее, никто за нее браться не хотел, но Яша классическую себе отбил. Шура ему уступил, точнее. Да и назревающей «Конторе» басист был нужен все равно. Ну, начали играть. Шура свое хотел, а Яша — чужое, уже известное, и при том обязательно «тяжеляк». Собачились по любому поводу, но как бухать вместе начали — отлегло. Яша даже тянуться к Шуре стал, вроде по возрасту старше, а опыта в игре меньше. ДК концерты организовывал — так Яшу с Шурой попрыгунчиками назвали, все скакали по сцене друг к другу. Это где ж Яша-то Шуру терпел? Они-то за тот год с Шурой наобщались больше, чем Миша с Яшей. Шура такой, со всеми поговорить любил. И тут вдруг выясняется, что «терпел»?
— Так вот, как он заговорил, — Миша кривится, палец изо рта вытаскивает. Уже не так кровит. Зато сердце кровью обливается. — Пошла волна…
— Какая волна?
— Какая? Не знаю, — тянется за пачкой, видит, что осталось всего две сигареты, передумывает. Пиво в банке тоже закончилось, и у него, и у Андрюхи. За новой со свечой отправлять не хочется. Остается только дальше сидеть и кривиться. В душе неприятно — в душу насрали. — Говеная. Говно полилось, да? Бывает у некоторых людей такое, — снова тянется к пачке, достает сигарету, но не поджигает. Зажимает между пальцами и раскручивает, чтобы успокоиться, но все равно заводится. — Когда на них другие сильно влияют, они уже сами не думают, понимаешь, да? Лень им думать становится, проще подстроиться. Вот он и подстроился, под батю-то моего. Батю Шура не устраивал — значит, и Якова не устраивает. Как бате-то перечить, он же иначе Машку замуж не выдаст. Пиздец, блять, — сует сигарету в рот, прикусывает фильтр. Все равно не зажигает. Окно сейчас открывать — безумие, весь дом нахрен зальет, и холодно совсем станет. А в прокуренном помещении сидеть так себе идея. — Что еще он спизданул такого?
— Ну… — Андрюха мнется, явно не желая его расстраивать. Миша что, он уже на взводе, поздно его останавливать-то. Требует в сердцах:
— Да не молчи ты!
— Ну, он сказал, короче, что теперь будет хуже. Если ты, типа, со мной дружить будешь. Хотя какая ему разница? Я же все равно скоро уеду. Ага, к столу подпускать меня не хочет, думает, что я все сожру… — Андро печально вздыхает, видимо, уже представив, как на свадьбе польется море водки, а столы заскрипят под весом закусок. — А, еще он сказал тебе в окно посмотреть и вспомнить, что было в прошлый раз. А что было в прошлый раз?
Андрюха отворачивается, прижимая лицо к стеклу. Пока смотрит на Шурин дом, не замечает, с какой силой Миша хватается за лезвие ножа ладонью. На этот раз порез выходит глубже, и кровь не просто проступает, она уже льется на простынь.
Мама всегда удивлялась, почему Миша постоянно попадает в неприятности. Почему всегда в синяках и в ссадинах, почему так часто падает и режется, почему головой бьется обо все подряд. А он сам, все всегда сам. Если идут на лодке кататься — лодку надо обязательно перевернуть. Если по дороге глубокая лужа — надо в нее провалиться. Если поднимается по лестнице — надо с нее упасть. Желательно, у кого-то на глазах. Чтобы батя думал, что пока можно больше не бить. Чтобы другие не догадывались, как часто бьет батя. А если что-то ломалось, пока падал, Миша об этом сожалел. Ломать не хотелось, но получалось.
— Это из-за того, что Шура тоже песни писал, да? — пробует снова Андрюха, так и не дождавшись ответа. Шарит по столу, перебирает листки, щурясь от слабого света свечи, выуживает один. — Не такие уж они и ужасные. Вот, к примеру, «Моя смерть». По колено в крови мы идем вперед, нам насрать на себя, лала, душа умерла… Моя смерть за меня ответит…
— Что?.. Дай сюда!
Миша, забыв о порезе, выхватывает у Андро лист, и кровь тут же окропляет текст песни. Мажет она и по Андрею, из-за чего тот, наконец, замечает рану у Миши на ладони, но тому на это плевать. Кровь течет по строчкам, окрашивая их в красный:
…А среди друзей одни лишь враги,
И никто не слышит мой крик: «помоги»…
Миша перечитывает эти две строчки раз за разом, пока они не выжигаются огнем на его душе. Такой песни у них не было. Шура написал ее после — и оставил здесь. Он отдал только «Северную музыку». Но после… или до?.. он написал еще.
Моя смерть придет за мной,
Когда меня не будет на свете,
Моя смерть за меня пройдет,
Моя смерть за меня ответит.
Миша стискивает десна так, что фильтр ломается пополам, и табак просыпается в рот. Пережевывает горечь, не слыша, что говорит Андро, не замечая, как цепляется за него и пачкает своей кровью.
— Он считал, что я его предал? — тупо спрашивает Миша, глядя перед собой. Андро замолкает. — Что не пытался его защитить? — Миша опирается на Андро, пытаясь подняться. А Андро — остановить — пытается. Боль прокатывается по всему телу, но Миша все равно ставит ноги на пол. Весь вес бросает сначала на одну, потом на другую, подтягиваясь руками. Андро такого не выдерживает — они оба поскальзываются на пивном полу и падают. Миша в полете бьется плечом об скамейку, а потом об Андро — подбородком. Но ему все равно, он продолжает говорить и продолжает подниматься: — Меня батя в подвале запер. И меня, и Лешку. Нас отперла Маха. Она ничего не помнит. Мы об этом не говорили…
— Мих… — Андро обнимает его, пытаясь помешать. Но Миша все равно рвется, хотя сам не знает, куда хочет пойти. Ему все равно, ему просто надо.
— Дом ему раскурочили, суки. В хуйне какой-то обвинили, грибы нашли, листья, иглы… Он партаки себе ставил, блять! А эти кретины на порчу подумали! Верующие, блять! Да в хуйню они веруют! — Миша барахтается, бьет, до чего дотянется. Все вокруг шатается, потолок путается с полом, а он воет и не может остановиться. Так давно держал в себе, ни с кем не мог поговорить. А теперь — кричит. — Конфеты у него отравленные, хуе-мое, на всю деревню проклятье наслал, сжечь его надо вместе с домом. Что за хуйня? И перед семьей его потом никто не извинился! Шуру — в армию, остальных — выставили. Только дед его остался, отстаивал дом до конца, но помер — хоронить не хотели даже. Я настоял, чтобы похоронили... Шура ко мне вырвался, а я говорить с ним боялся... Ничего не понимал, ничего не мог сделать... Потом только понял,
что батя всей этой заварухой идиотской пытался скрыть…
Миша выпадает. Не знает, на сколько, просто уходит из мира, пока Андро не переспрашивает его придушенно:
— …а что скрывал-то?
Дышит он тяжело, из сил выбился, тихо стонет от боли, но Мишу вопреки всему удерживать продолжает.
Миша над ним склоняется, в лицо смотрит, но ничего не может разглядеть — перед ним все плывет, свеча давно погасла, дневного света недостаточно. Миша на ощупь хватает его за подбородок, притягивает к себе, шипит:
— Вот что, — и зло сминает его губы.
Андро… отпускает. Мише не хочется думать, от чего — изумления или омерзения. Он сразу вырывается и отползает от него. Путь к двери открыт, и Миша этим пользуется. Каждый миллиметр дается с трудом, ему приходится останавливаться, чтобы отдышаться. Тело то сковывает, то пронзает разрядом, но он продолжает ползти, думая только о том, что Андро может попытаться его остановить.
Выставляет вперед руки. Спина болит. Направляет вес на них, опирается коленом в пол. Поясницу разрывает, приходится остановиться. Часто, неглубоко дышит, в глазах мокро. Потихоньку выставляет вторую ногу. Но сил на то, чтобы встать на обе ноги — нет. Он просто не может. Он должен. Но не может.
— Мих… — зовет Андро тихо. Миша все так же стоит на коленях, пот течет градом. Он не может даже обернуться и посмотреть, получается только слушать. — Я что-то вообще ничего не понял.
Миша слышит, как Андро пытается подняться. Кряхтя и постанывая. Слышит, как ползет к нему — тоже на четвереньках. Спустя миллион лет Андро останавливается рядом, бодает лбом в плечо.
— Мих, — шепчет он. Миша скорее угадывает, чем видит, что Андро закрывает глаза от усталости, так и оставляя голову лежать на его плече. — Ты куда пополз-то? Яше морду бить, что ли?
— Зачем?.. — теперь Миша тоже ничего не понимает. Хотя он с самого начала ничего не понимал.
— Ну, как… он же меня сжечь хочет, как ведьму, а у меня ни грибов, ни игл нету.
— Причем здесь?.. Ррр, — голова раскалывается. Она слишком тяжелая. Все тело слишком тяжелое. Миша ложится прямо на пол, устраивая голову на руках. Андро падает рядом, используя его как подушку, едва языком ворочает от усталости:
— Ну, он сказал, что будет хуже. Он меня что, ведьмой считает? Ой, приворожу тебя, приворожууу. Бред сивой кобылы, — и коротко смеется. Не смешно. Миша пытается объяснить, хотя, вроде, и так объяснил яснее ясного:
— Да не из-за этого он, причем тут!..
Причем тут.
Яков никогда в это не верил. Они об этом не говорили, но он в это не верил. Проклятья и порчи были не при чем. А о другом он не мог знать. Шура ему сказал? Батя? Почему батя вообще оказался тогда в доме, если должен был по делам уехать? Почему, воспользовавшись связями в городе, отправил Шуру в армию прямо после того, как на дом напали? Миша ни-че-го не понимает. Абсолютно.
Кроме одного. Это может повториться.
— Я хочу знать, что он еще жив, — говорит Миша еле слышно. — Но они ведь не могли его убить, да?
Андро отвечает не сразу.
— Давай спросим.
Мише кажется, что он ослышался.
— У кого?!
— Да у всех, — Андро скатывается с него и расслабленно закидывает руки за голову. — У Яшки-какаши, у Юрия Михалыча, у жителей деревни, которые дом просто так разгромили.
— …тебе жить надоело? Его угрозы тебя что, совсем не пугают, е-мое? И я…
«…тебя не пугаю?».
Боль уходит на второй, даже третий план, оставляя место одному лишь потрясению. В голове — хаос. Андро все равно, что Миша… такой, он этого даже не заметил. Ему угрожают расправой за то, что он сам может оказаться таким — а он хочет полезть ко всем с расспросами, которые могут раскрыть правду. И ударит это по обоим. Мише ниже падать некуда, но ему?..
— Да мне интересно просто. К тому же, я за справедливость, — он приподнимается, хрустя суставами. — Физически они его не убили, но вот морально… У вас тут что, все такие озлобленные? Я за то, чтобы им как-нибудь отомстить… По одному расспрашивать не вариант, это будет долго, и нас сразу же выбьют из игры, так?
— Так… — Миша не понимает, к чему тот ведет, но поддакивает на автомате.
— Нам нужно людное место, где на нас не накинутся сразу же. Прилюдно все-таки не убивают. Значит, мероприятие должно быть массовое! Спросим у всех сразу, а в случае неудачи спрячемся в толпе. Как тебе идея?
— Мм… ну, тут и толпой накинутся могут, вообще-то… Блин. Ты на свадьбу Машки намекаешь?
— Ага! — замечает Андро довольно. — А если Яшка не просто какашка, а гандон, мы его с Машей разведем прямо на месте, не отходя от стола для регистрации брака! Или организуем массовую драку, ведь какая свадьба обходится без драк?
Идиот! Ну, точно смерти ищет! Куда он во все это лезет-то, если его это никак не касается? Миша жил со всем этим как-то — и не делал ничего, а городской дурачок какой-то пришел, и сразу нос свой сунул! Виновных не нашли, никто не сознался, прикрывая друг друга. Семью Балуновых многие жалели, но все, как один, считали, что им здесь не место. Стадное чувство, стадные мысли. Проще всего было стать отшельником, бесконечно наказывая себя и неся проклятье в одиночку. Но вот снова появляется человек, который хочет ему помочь, забрать часть проклятья на себя, не прося ничего взамен! Как он может обречь на это еще кого-то?
— Андрюха, нет, — говорит твердо. — Не думай даже. У тебя учеба, ты поедешь обратно. Я просто не в себе, белочку словил, напридумывал всякого. Ничего не было.
Готов говорить все, что угодно, наплести любую чушь, еще раз ударить, лишь бы отвадить от этого гиблого места. Спасти.
Он не смог починить дом Шуры, но смог отстроить новый, рядышком. Этот дом он ему задолжал — и ему отдаст. Яков — мужик нормальный, не имеющий ко всему этому никакого отношения. Андро просто снова на него наговаривает, желая отомстить за все обиды. Яков будет защищать Машу. Батя не получит ничего, кроме сожалений. Он их заслужил. Но Андро… Андро сюда совершенно не вписывается. Он ломает всю четко выверенную схему одним-единственным тихим вопросом:
— Значит, ты все-таки его предал, да, Мих?
«Да, Андрюх. Я его предал».
— Иди. Нахуй.
Ветер снаружи завывает сильнее. Стучится в окна, а Мише кажется — в ворота, и скоро к ним кто-то войдет. Вся одежда взмокла от пота и неприятно липнет к телу. Как будто дождь ворвался внутрь и окатил их обоих с головы до ног.
— Открытка от преданного друга, — напоминает Андро, непреклонно продолжая рвать душу. — Шура знал, что писать.
— Это мог быть и не он.
— Да, это мог быть и не он, — просто соглашается Андро и осторожно кладет Мише ладонь между лопаток. Успокаивающе поглаживает. — Но посмотри на это с другой стороны! Если это он, значит, он жив… Пчхи! Видишь, правду говорю. Можешь выдохнуть спокойно и вернуться на кровать.
Андро теребит его настойчивее и даже пытается поднять. Но Миша лишь безучастно лежит, ему ведь теперь никуда не надо. Хочется просто… раствориться в пустоте, которая царит внутри. Она всегда там была, но почти не чувствовалась, теперь же это почти невыносимо.
— Ну, Мих, — Андро снова его дергает. Безуспешно. — Если будешь лежать на холодном полу — до свадьбы у тебя точно ничего не заживет.
Миша содрогается всем телом. Не сразу даже понимает, что смеется. А когда Андро его переворачивает, говорит искренне:
— Спасибо.
— За что?..
— За то, что ты такой придурок.
