Мой новый Вавилон

— Да услышу я голос божественной мудрости! Терминал Акаша неприятно давил и натирал кожу, но в целом был терпим — Кавех массировал мочку правого уха, привыкая к прибору и бесконечному потоку информации, от которой первые десятки секунд кружилась голова — перед глазами дребезжала зеленая яркость, картина то сдваивалась, меняя местами небо с землей, то вновь соединялась в одно целое. Кавех запрокинул голову повыше, не в силах смотреть с высоты на город — стоило случайно зацепиться глазами за ученых и мимолетно подумать о ком-то из них, его имя мгновенно кричало в терминале большими буквами. Но чем больше он старался не думать — тем сильнее начинал это делать, от чего голова снова болезненно плыла. — Как ощущения? — аль-Хайтам, сидевший рядом, не спешил цеплять на себя терминал, но смотрел на товарища с настоящим интересом исследователя. — Почему-бы тебе самому не протестировать его, ты же так стремишься к знаниям, младший ученик? — Иногда для собственной безопасности проще находиться от объекта изучения на расстоянии. Кавех тяжело вздохнул, признавая его правоту — для того, чтобы выбрать первого испытуемого они по очереди кидали кости из «Священного призыва семерых», но Кавех, обладавший средней удачей, провалился еще на этапе планирования — человек, спорящий с аль-Хайтамом, был обречен, будь он хоть трижды великим мудрецом, якшей или самим Архонтом. Легкая злость, однако, все равно не отпускала — Хайтам, маленький плесенник, был до жути самодовольным, после неудачной комбинации элементов Кавеха он будто расцвел сумерской розой. Глядеть в его сторону было неприятно — в желудке морозило, словно Кавех разом глотнул стакан холодного масала чая. Но, тем не менее, выдержав назло аль-Хайтаму небольшую паузу для поддержания голодного интереса, он ответил: — Мой разум будто сам знает, как пользоваться этой штукой. Стоит мне захотеть узнать какую-либо информацию, она сразу всплывает перед глазами… Удобно, не спорю, но немного… Непривычно? — Кавех глядел на бегущие в вышине облака и прозрачную голубую лазурь, рассматривая пышные, клубистые фигуры у тропического горизонта. Они вдвоем расположились на самом краю ветви Священного дерева, скрываемые от глаз посторонних тенью кустистой листвы — уселись рядом, разделяя друг с другом поздний обед, чтобы собраться с мыслями перед первым запуском терминала Акаша, как советовал профессор Сайрус. Аль-Хайтам уже привычно протягивал руку, молча принимая вторую порцию еды — Кавех знал, что разница в возрасте между ними была едва ощутимой, но все равно не понимал то, как, порой, эта разница могла оборачиваться настолько чудовищной неосведомленностью в обычных бытовых навыках. Не понимал, но привычно заходил на торговый рынок за новой выпечкой каждое утро, с сожалением думая о худом и тонком, как речной тростник, аль-Хайтаме. Чувство ответственности просыпалось и вставало по утрам вместе с Кавехом, вместе с ним смотрело в зеркало красными глазами и намекающе щурилось, вспоминая единственного знакомого ребенка, безотчетно пропускающего любые завтраки и обеды. Каждый новый день обучения был похож на предыдущий в этой размеренной обыденности — трудные, но интересные занятия с профессорами, общие встречи в Академии за полдень, в редкие ночи любования на звезды — о том, что обычно после происходило дома, Кавех старался не думать, откладывая темную и тоскливую сторону своей жизни на попозже, будто отсрочивая неизбежное. Между тем сегодняшний день стал особенным в череде спокойных ученических будней — он ознаменовался выдачей терминалов Акаша младшим ученикам Академии. — Ты знаешь, какую именно функцию он выполняет? — вопрос неудобства для аль-Хайтама, очевидно, не играл особенной роли, но недовольная складка между бровями делала большие, по-детски распахнутые глаза немного холодными и трескучими, как наледь. — Сбор информации и ее структурирование. Мне ведь не нужно вдаваться в терминологию, верно? В чем заключается проблема? — Ни в чем, просто я считаю его немного бессмысленным. Если уж на то пошло, то какой прок от Академии, если все знания мира мы можем получить, стоит только нам того захотеть. — Мы черпаем для наших исследований лишь часть всего этого материала, чтобы совершать новые открытия, и делаем это не только для себя, но и для всех обладателей терминала. В какой-то степени ты даже прав, старшие с последних курсов говорят, что для выпускных диссертаций в скором времени просто не останется материала — кто-то меняет тему за темой только лишь потому, что все предыдущие слишком быстро становятся неактуальными. Видимо, Акаша и правда сборная библиотека всех знаний мира. — Но что будет, если информация, которая там написана, окажется неверной? Как ты узнаешь, что кто-нибудь из студентов или ученых не проявил небрежности в изучении или записи чертежей? — Ну, после твоих слов мне придется проверять всю информацию по несколько раз, ты вселил в меня звено недоверия, спасибо. — Всегда пожалуйста, старший. — Ах, если бы ты еще и не ерничал… — Кавех мечтательно откинулся назад, опуская голову на свои руки и удобнее устраивая тело на жесткой деревянной коре — тонкая ткань формы ощутимо цеплялась за грубую кожу древа, но вставать и поправлять одежду было слишком лениво. Аль-Хайтам в свою очередь уселся удобнее, следом за Кавехом надевая терминал Акаша. В свете внезапно набежавших из-за листвы солнечных лучей часть его щеки, видимая Кавеху, засветилась приятным здоровым румянцем, что для бледного в целом аль-Хайтама было действительно удивительным. Казалось, не вытащи его Кавех сегодня на улицу, тот продолжил бы сидеть в дальнем конце библиотеки за очередной стопкой книг, забросив терминал на самое дно сумки. — Я не ерничаю, старший, я называю вас так, вкладывая в обращение все мое уважение и почтение, — Хайтам, будто на зло, стал язвить еще сильнее. В определенные моменты общения он становился запредельно невыносим, и Кавеху, по своей природе миролюбивому и спокойному, хотелось хлопнуть по его мягкой, серебристой голове чем-нибудь тяжелым. Вместо этого он протянул руку выше, тяжело упуская ее на растрепанную макушку и взлохмачивая непослушные мальчишеские космы. Мягкие и воздушные на ощупь, они, наэлектризованные, забавно взлетали вверх, путаясь между собой птичьим гнездом. Плечи аль-Хайтама вздрогнули, прогнулись дугой, а после вжали в себя шею — взъерошенный и недовольный прикосновением он обернулся, ни в силах вымолвить ни единого рассерженного или обиженного слова. Почувствовав легкий приток удовлетворения, Кавех посчитал свою месть свершенной. Его тихий смешок подхватил спокойный летний ветер — он, словно мимолетным дыханием, скользнул по вспотевшим на жарком солнце вискам аль-Хайтама. Жуки над головой и где-то глубже в ветвях под ними стрекотали, вторя едва различимому жужжанию занятых внизу людей и болтающих в отдалении у входа в академию студентов. Кавех наслаждался этим в той степени, в которой позволяло внутреннее чувство отягощения и тревоги — оно никогда не покидало тело, напрочно слившись с кровью и переменчивым сердцебиением. Иногда это накатывало волнами — как сейчас, стоило ему лишь на секунду отвлечься на внутреннюю подкорку своей тоски, иногда — ударяло, будто обухом по голове, стоило Кавеху остаться один на один с собой в доме. Но в любом случае с приходом тяжелых мыслей приходила и полная апатия — образ аль-Хайтама перед глазами отдалялся, становился настолько прозрачным и иллюзорным, будто мальчишки и вовсе не было рядом. Будто Кавех находился в одиночестве. Листья тихонько перешептывались, шурша и поднимая волну прохладного ветра, Кавех рассматривал каждый с особенной внимательностью. Солнце проходило через прорехи и припекало веки, под ними разгоралось особенно сильно, в уголках покрасневших глаз собирались слезы. Каждый раз, когда Кавех думал о папе, ему хотелось рыдать. От мамы в последнее время все чаще и чаще приходили беспокойные письма — но даже несмотря на это она с воодушевлением, которого после трагедии в ней не осталось ни капли, рассказывала о Фонтейне и его прогрессивной архитектуре. Подходила к вопросу с инженерной точки зрения, прикладывала к письмам фотографии и чертежи, Кавех с легкостью различал те из них, что были нарисованы маминой рукой, другие, вероятно, она с усердием выторговывала, чтобы показать сыну. Мама спрашивала об успехах в учебе, заранее журила за прогулы, узнавала о новых знакомствах и друзьях, умоляла быть осторожнее до ее приезда — почему-то Кавех был уверен, что приедет она ненадолго. Все в доме захватывало ее в тиски скорби и горя, она не могла здесь оставаться, для нее эти широкие стены, спроектированные, отстроенные вместе с отцом становились пыточной тюремной камерой. Кавех ее понимал и ни в чем не винил — кем он мог быть, чтобы винить ее, в конце концов? Маме было лучше — она ощущала прилив жизни, вновь принималась за любимое дело, разве мог он желать для нее большего счастья? В ответных письмах приходилось немного привирать — но делать было нечего. Лишь отвечая на вопрос о друзьях он писал правду, какой она была. В Академии было тяжело знакомиться с новыми людьми — погодки были слабее в успеваемости и говорить с ними о темах занятий было до странного неловко, старшие, занятые и взрослые, сами не считали нужным общаться с Кавехом. Слухи и сплетни о смерти отца делали ситуацию в два раза хуже — этого он маме не говорил, умалчивая в себе — и круг потенциальных друзей сокращался сильнее. В любом случае рядом всегда был младший аль-Хайтам. О нем он и рассказывал маме. Аль-Хайтам не любил дожди и жару, но любил предвечернюю прохладу. Он не ел супы, они мешали ему читать за едой, и Кавех тоже не любил приносить ему супы — их было крайне неудобно держать при себе до обеда. А еще аль-Хайтам был немного несамостоятельным, что, вообще-то, было простительно ребенку его возраста — и будто в шутку над возрастом был ужасно начитанным и спокойным. Таким, что с ним тоже никто не хотел дружить. Практически все время они вдвоем держались особняком, дни на пролет читая или разговаривая на изучаемые темы, потому что кроме всего прочего аль-Хайтам не выносил пустой болтовни и задавал только интересующие его вопросы — речи о банальном этикете даже не шло. Мама в ответ присылала рецепты фонтейских пирогов — тарт татенов — и вновь просила быть аккуратным, но уже с огнем при готовке. Она становилась почти прежней на расстоянии, даже ее почерк возвращал себе привычное летящее кружево и быструю остроту — но от этого не было совершенно никакого толка, Кавеху все равно очень ее не хватало, не смотря на все заверения, что с ним все хорошо и он не скучает. Ему не хватало их обоих. — …ех… Кавех. — А? Что нужно моему младшему? — Кавех почувствовал, словно его выдернули из топящего омута и он глотнул свежего воздуха — такими удушающими были прежние мысли. Хайтам давно развернулся к нему лицом и подсел поближе, пытаясь спрятаться от жалящего света поглубже в теньке — толку от этого практически не было, спину все равно усиленно прожаривали солнечные лучи. — Что-то, чтобы не слышать людей также хорошо, как это получается у тебя… О… — Твое лицо выглядит слишком самодовольным и не стану врать — меня это напрягает, — Кавех привстал на локтях, но почувствовав, как мелкие сучки неприятно впиваются в руки, выпрямил спину и поднялся, копируя позу аль-Хайтама. Его лицо, преисполненное странного восторга, застыло на миг восковой маской, чтобы после действительно напугать Кавеха — щеки товарища прорезало острой улыбкой, когда он, вдохновленный идеей, возникшей у себя в голове, сказал: — Возможно, терминал Акаша действительно может быть полезен. Стоило мне только подумать о чем-то абстрактном, он выдал мне готовый чертеж. — Чертеж чего?.. — Наушников. На центральных этажах Академии — чуть ближе ко входу в библиотеку и дальше от лекционных классов — располагались научные лаборатории. В целом чаще всего их занимали студенты Амурты, Спантамада или Кшахревара — факультеты требовали больше практических занятий, чем языковые и лингвистические уроки Хараватата, на который и был зачислен аль-Хайтам, а потому присутствие Кавеха, труднообъяснимое, но объяснимое, еще можно было принять за чистую монету, а вот наличие рядом с ним младшего студента с другого факультета оправдать было бы гораздо сложнее. Помимо прочего для алхимического эксперимента им требовался совершенно свободный незапертый кабинет, что, в случае Академии, бодрствующей и днем, и ночью, было практически неосуществимо. Однако аль-Хайтама, стремящегося к воплощению своей идеи, никоим образом не касались эти треволнения — упрямый, словно ришболанд, он шел напролом, дергая за ручку каждой встреченной двери. Если кабинет оказывался запертым, аль-Хайтам просто отступал в сторону. Если в нем кто-то находился, аль-Хайтам глядел на него некоторое время, а потом, совершенно спокойно, захлопывал перед своим лицом дверь, не тратя лишнего времени на приветствия и извинения. Лишь в самом конце коридора нашлась незапертая лаборатория, захламленная неудачными экспериментальными образцами и скошенными партами-станками, погоревшими и запыленными. Именно в ней и исчезла серебряная вихрастая макушка мальчишки. Сердце Кавеха забилось с удвоенной силой в предвкушении очередной авантюры — обеспокоенно или счастливо он пока еще не понял, но на всякий случай принялся выстраивать в голове правдоподобную легенду, опровергающую незаконное использование алхимических станков во вне учебное время. Единственной проблемой оставалось то, что Кавех, как бы сильно он не пытался, не мог понять, что именно аль-Хайтам назвал «наушниками» и почему они вызвали в нем такое любопытство — терминал Акаша не выдавал никакого конкретного ответа, но Кавех мог сделать примерные выводы, основываясь на ранее собранной им информации. Во-первых, наушники не были чем-то незаконным — само слово звучало забавно, особенно из уст аль-Хайтама, когда тот говорил это со вполне серьезным лицом — потому что что информация об их механизме хранилась в открытом доступе; во-вторых, этот прибор был чем-то, что могло очень сильно упростить существование аль-Хайтама в полном мире шумных, докучливых людей; и в-третьих, если над их созданием нужно было заморочиться, вряд ли они были похожи на обычные беруши. Не то чтобы аль-Хайтам действительно звал его за собой, но Кавех чувствовал, что ему стоит быть рядом ради уверенности и поддержки — даже если он и понятия не имел, что именно выйдет в результате. — Для того, чтобы все получилось, у нас есть все нужные детали — две магнитные решетки, мембрана, электро кристалл… — Не хочу тебя разочаровывать, но у нас нет буквально ничего из этого списка. — Мы позаимствуем их из чужих недоработанных приборов — посмотри спираль в коробке у левой стены, она должна там лежать, — аль-Хайтам в свою очередь принялся с невиданным ранее усердием копаться в чужих шкафах. Кавех со вздохом подчинился ему — но спираль никому ничего не была должна, а потому в коробке ее не было. — Мы же буквально крадем эти вещи… Если декан узнает… О-ох… — Не крадем, а одалживаем. — Ты одалживаешь их как-то безвозмездно! — Вклад в будущее научного сообщества полностью окупит стоимость этих вещей. Глядя на горку хлама перед ними и искрящий электричеством камень под защитным куполом, Кавех в этом очень сомневался. — Слушай, ты же, в конце концов, с Хараватата, не думаю, что вас там обучали, как спаивать детали с помощью верстака… Может быть ты просто передашь все это в руки кого-нибудь из старших и они сделают твой прибор на заказ? Но аль-Хайтам его полностью проигнорировал, раскладывая детали в нужном порядке, а после принимаясь устанавливать их в шаткую конструкцию, ненадежную и одним своим видом вводящую в недоверие. От Кавеха пользы в этом деле он очевидно не ждал — да и вряд ли Кавех смог бы ему чем-нибудь помочь, на занятиях их курса они затрагивали инженерию лишь косвенно, а на любой мало-мальски работающий агрегат смотрели, как на жемчужину технической мысли. В конце концов его основным направлением была архитектура — и с точки зрения архитекторы он прекрасно мог оценить этот ужас — уродство, которое пытался построить на верстаке аль-Хайтам, смотрело на Кавеха и просило о пощаде одним лишь своим видом. — Готово, осталось только запустить верстак, — сказал мальчишка спустя время, вкладывая в сердце этой конструкции искрящий разрядами кристалл — тот угрожающе на них трещал, поскрипывая фиолетовым свечением — даже нитки на рукавах ученической формы вставали дыбом от его импульсов. Обмотанные вокруг него железные провода тянулись выше к скрепленным небрежной рукой запчастям — если аль-Хайтам верил, что все это исправит верстак, Кавех начинал сомневаться в гениальности его светлой, юношеской головы. Но отступать было поздно. Голубое свечение полностью охватило прибор, окутывая его горящей пеленой — смотреть на эту картину без слез не получалось. Свет так сильно резал глаза, что Кавех отвернулся в сторону, бессильно оглядывая всю остальную часть кабинета, охваченного тенью сияния верстака. Когда же сияние отступило, они вместе, практически синхронно, обернулись обратно, взглядами изучая полученный результат. Тонкий пласт мембраны словно сросся с проводами, магнитными решетками и пружинами — и в целом выглядел вполне… Основательно. Электро кристалл все так же пестрел разрядами и журчал, но уже менее угрожающе, прочно впаянный в конструкцию. Первый тестовый образец все еще не казался толковым, но аль-Хайтам практически лучился от гордости, несмотря на то, что лицо его было привычно-спокойным и отстраненным. Они некоторое время переглядывались — аль-Хайтам смотрел на прибор, прибор смотрел на Кавеха, Кавех смотрел на аль-Хайтама, прежде чем последний участник цепочки не решился протянуть руку вперед, чтобы включить и протестировать этот ужас в действии. Кавех мог показаться излишне взволнованным с самого начала, но, справедливости ради, главным его принципом в науке были не три достоинства — наставление, изобретательность и практика — а банальная безопасность. Поэтому он, безопасности ради, отступил назад на три шага. — Теперь включай. И аль-Хайтам включил. Раздался оглушительный взрыв. Всю лабораторию тряхнуло так, что резной орнамент под потолком потерял часть лицевой побелки, осыпаясь вниз мелким крошевом. Кабинет в один момент заволокло непроглядным черным дымом — и Кавех, не видящий ничего дальше носа, шатающийся и едва-едва поднимающийся с колен, полностью потерял ориентацию в пространстве, наощупь продвигаясь в том направлении, где, по его предположению, должен был находиться аль-Хайтам. Когда пыль и дым немного рассеялись, Кавех понял, что аль-Хайтама перед ним нет — он шел в сторону закопченного витражного окна, узорчатый рисунок которого был стерт под тонким черным слоем пылевого осадка — свет через него прорывался весьма плохо, а потому, помимо прочего, в лаборатории царил полумрак, словно технический прорыв, совершенный аль-Хайтамом, разом смог поменять день и ночь местами. Аль-Хайтам же, весь в саже и копоти, находился за спиной — его лицо, забавно ошеломленное и потемневшее от грязи, полностью описывало настроение самого Кавеха — мало было сказать, что он был в недоумении — он прибывал в таком бесконечном шоке, что едва ли мог вымолвить хоть слово ближайшие несколько секунд. Внутренне Кавех поклялся себе никогда и ни за что не появляться с аль-Хайтамом рядом в узком пространстве лаборатории. Потом — никогда и ни за что не подавать аль-Хайтаму каких-либо идей, напрямую или косвенно — не важно. После — внимательно следить за ходом каждого научного опыта, во избежание таких ошеломительных результатов. — Ты… ты в порядке? Однако аль-Хайтам не ответил, оглушенный на время взрывом своего собственного детища. Как Кавех пришел от страха «меня исключат, потому что мы остались в библиотеке на ночь» до мысли «участвовать в сомнительных экспериментах и подорвать кабинет не выглядит таким уж невозможным» было непонятно, но ситуация не подразумевала какого-либо отступления — Кавех, в отличии от своего товарища прекрасно слышащий, уже знал, что по коридору несется толпа людей, и не сомневался, что среди них была парочка профессоров. Что ж, он уже догадывался о содержании следующего письма, которое отправит маме. Догадывался и обреченно вздыхал.