Потерянные письма

      Холодный свет луны, проходя через витражное окно, ложился на пыльный деревянный пол, скатывался по серым шерстяным чулкам, поблескивал на округлых носах черных туфель. Нахождение здесь всегда успокаивало, особенно в одиночестве, наедине со своими мыслями. А мыслей было много и многие из них тяготили.       — Скучаешь по дому? — глухой голос юноши исчез так же легко, как и появился, будто его и вовсе не было. Эльзу невольно передернуло и она бы даже могла предположить, что услышала его лишь в своей голове, если бы, повернув голову, не увидела опускающуюся рядом фигуру.       — Ты напоминаешь профессора Бинса своей способностью бесшумно передвигаться, — по поникшему голосу было слышно, что он вновь не ошибся. Эльза даже не могла точно определить, что ее напугало больше: его появление или его ежедневно растущая способность распознавать ее мысли. — Иногда нахлынывают воспоминания. Первое Рождество мы проведем с матушкой не вместе и в том виновата лишь я. Виновата в том, что полезла туда, куда не стоило, и в том, что теперь не могу принять ее связь с Мортимером.       — Я тебя прекрасно понимаю, — его голос обволакивал как теплое одеяло в холодную ночь. — Я тоже люблю свою мать, но когда слышу ее голос, то слышу глумливый смех братьев, разъяренный крик отца… От этого хочется сбежать. Собственно, поэтому я и сбежал из дома при первой возможности, — усмешка показалась вставленной неуместно.       Эльзя сожалеюще вздохнула и в попытке поддержать, а возможно и самой найти утешение, приобняла его.       — Уже почти наступило Рождество. У меня для тебя кое-что есть, — он ослабил галстук и расстегнул верхние пуговицы рубашки, насколько позволял изумрудный свитер.       Через мгновение в его аккуратной руке уже лежал снятый с шеи золотой кулон на длинной цепочке с выгравированной птицей, который Эльза никогда прежде не видела.       — Я хотел бы показать, как получил его и почему сейчас хочу подарить его тебе, но это непростые воспоминания…       Глаза девушки поочередно зыркали на собеседника и кулон прежде, чем она с неуверенностью спросила:       — Ты хочешь показать мне свои воспоминания через легилименцию? Мы еще так не пробовали.       — Думаю, что должно получиться даже проще, чем с чтением твоих.       — Можем попробовать, — неуверенно кивнула она несколько раз.       — Это достаточно тяжелое воспоминание и если бы ты не хотела…       — Хочу, Оминис, — прервала она его, сжав его руку с кулоном.       — Хорошо. Если тебе будет неприятно и ты захочешь прерваться, то дай мне знать. Не знаю как… но попробуй.       Вспышка.       Мгновение и дыхание сбивается. Мир наполняется непроглядной успокаивающей тьмой. Слуху сейчас что-то мешает, смесь из звуков доходит будто под воду, но под лицом мягкая подушка, никак не вода.       Холодная рука небрежно хватает за запястье и с силой дергает, заставляя упасть с кровати. Вмиг ужасающие звуки начинают доходить до ушей. Пронзительные человеческие крики, кажется, из другой комнаты, но слышатся будто совсем рядом.       — Не будь как малявка! — раздается резковатый мальчишеский возглас.       — Малыш Оминис, малыш Оминис! — во всю звонко хохочет второй мальчик.       Из крепкой хватки едва удается вырваться. Под ногами скрипят доски пола. В мыслях лишь одно – бежать. Бежать в свою норку, где тебя не достанут, закрыть уши и продержаться до возвращения тети.       Крики сменяет глухой удар и приближающийся топот, заставляя замереть от страха на месте. Это ведь может быть он…       Тепло, запах крови и… гербер, дерева и граната. Это не отец. Это кто-то другой.       Топот прерывается в нескольких шагах.       Страх.       — Тише, мальчик… — дрожащим голосом просит девушка и со скрипом делает осторожные шаги навстречу.       Желание помочь заставляет проявить храбрость, которой едва хватает, чтобы тихо произнести:       — Сюда…       О дырке в шкафу, через которую можно было забраться в стену дома, никто из семьи не знает. Ноги интуитивно ведут именно туда, впервые отважившись раскрыть кому-то свое укрытие.       Девушка залезает следом, аккуратно, не издавая звуков, закрывает дверцу шкафа и пробирается через вещи в дыру в стене.       Страх. От нее исходит столько дрожи и даже от прикосновения ребенка она едва сдерживается, чтобы не закричать. Ее чувства передаются, в попытке успокоить которые приходится раскачиваться.       — Не бойся… — впервые приходится кого-то успокаивать самому. Но голос выдает и свой собственный страх. До тети еще далеко.       Гнев. Сжигающее все человеческое пламя в груди. Металл, водоросли, кардамон. Отец.       — Где она?! — раздается жесткий голос отца, от которого девушку рядом охватывает мандраж.       Двери коридора с грохотом распахиваются одна за другой.       — Что произошло? — возникает испуганный голос матери.       — Ублюдочная простачка посмела ударить меня и удрать!       — Простачка сбежала? — звонко любопытствует мальчишка, но ответа не получает. — Где ты, где ты, простофиля? — под невинный детский хохот по дому раскатывается легкий топот ног ребенка, будто играющего в прятки.       Отец рычит и ругается. Это совсем не к добру.       Шаркающими шагами по лестнице взбирается кто-то еще. Холод, мох, яблоко, папирус. Дедушка.       — Тсии-х ассс–еее, — шипение старика пугает девушку еще сильнее, ей едва удается сдерживать свои крики.       Дверцы шкафа с шумом распахиваются, а металлические крючки вешалок резко разъезжаются. Легкие, шаркающие, быстрые, и твердые шаги постепенно приближаются с разных сторон, она уже не может сдерживать себя, во всю рыдая.       — Они здесь! Они здесь! — звонко восклицает брат. — Малыш Оминис ее спрятал!       — Сшэс-хх эххэ эсифф ищсса-аа, — шипит дед.       — Нет!.. Прошу, нет!.. — надрываясь, умоляет девушка. Попытка удержать ее за руку ничто против магии отца и лишь больше выводит деспота из себя.       — Да как ты смеешь! — бранит отец и больно за ухо самого вытаскивает из укрытия. — Что за тряпок я воспитал?! Пора преподать тебе урок! — такой тон не сулит ничего хорошего. Будет больно. Снова будет больно. — Вам всем! За мной! — обратился он к остальным отпрыскам.       — Может быть, не надо, — робко пытается встрять мать, — им еще рано…       — Хочешь, чтобы из них выросли слабаки?! — его голос больше напоминает рык. — Если бы эта простачка сбежала и рассказала себе подобным о нас, завтра бы к нам наведалось Министерство. Ты этого хочешь?! Упечь меня в Азкабан?! — на это мать ничего не отвечает, а отец хватает за плечо и тащит за собой.       — Maman, прошу!.. — крик о помощи остается проигнорированным. Как жаль, что тети сейчас нет рядом.       Братья и сестра покорно идут следом. Страх. Им страшно не меньше.       Мерзкие запахи крови и трупного смрада дают в нос. Она ведь была не единственной, кроме женских криков были и мужские. Из угла несет холодом…       Сильная рука отпускает, позволяя сбежать. От страха ноги ватные, словно во сне, но не попытаться нельзя.       Братья ловят, хватают за руки и удерживают.       — Отпустите! — Они старше, сильнее, их двое. Не сбежать. Не сейчас.       — Какое же ты гнилое семя… — шипит отец. — Мало того, что слепой, так еще и ведешь себя как девка! — как только колодки захлопываются, он хватает за шкирку и тащит к центру комнаты. Толкает, из-за внезапности ноги не удерживают и коленки больно впечатываются в пол. — Заклинание, которое вам уже пора бы знать – Круциатус. Объясняю один раз, вы внимаете и повторяете. Вам ясно? — В ответ раздается утвердительное мычание. — Это заклинание укажет челяди ее место, а вам ваше, если до вас все никак не может дойти, — рычит сквозь зубы наклонившийся к уху отец, — что простаки нам не ровня! — он вновь выпрямляется и начинает расхаживать. — Вы выше, вы решаете, когда принести боль, вы решаете, когда ее прекратить. Вы должны почувствовать свою власть и ничтожность своей жертвы, — пылко заявляет отец и подходит ближе к умоляющей о пощаде пленнице. — Круцио! — истошный женский крик заставляет закрывать ладошками уши, что есть мочи.       Отчаяние. Безысходность. Ощущение неминуемой смерти.       Слезы хлынули из глаз от чувств жертвы. Стало только хуже. Не надо было ей помогать. Отец всегда получает то, что хочет, а если не получит, то заставит корчиться еще в больших мучениях, покажет другим и сделает и им больно.       — Теперь ты! — Отец с силой поднимает и всовывает в дрожащую руку палочку, которая тут же падает. Он с досады рычит и, подняв, снова сует ее в руку.       — Прошу, не надо… — молит жертва, бренча колодками.       — Замолчи! — гневно затыкает ее отец. — Говори, Оминис! Круцио. — Ступор не позволяет даже пошевелиться. — Шещиссс, — в змеином голосе помимо ненависти теперь появляется разочарование. Палочка резко вырывается из рук. — Ну, кто из вас готов показать пример младшему брату? — Ответа не последовало. — Никто?!       От Марволо и Натриксы исходит болезненный страх, но от Летуса веет… интересом. Как тогда, когда он звал всех посмотреть, как один ворон в поле потрошит тушку другого.       — Можно мне попробовать? — робость в голосе граничит с возбужденным любопытством.       — Нет, я должен, — перебивает его Марволо и делает шаг вперед. — Я старший.       Марволо проходит ближе к девушке. От него исходят вибрации. Он боится. Но чего или кого? Отца? Причинить боль? Не справиться?       Первая попытка не увенчалась успехом, за что он получил глухой подзатыльник.       — Не зли меня, Марволо! — шипит отец. — Тебе ее жаль?! Она не человек, она скотина, Марволо! Может ты и себя скотом считаешь, раз тебе ее жаль?!       — Нет, я не скотина… — оправдывается мальчишка. — У меня получится. Прошу, дайте мне еще шанс, отец.       На каждую неудачную попытку он получает от отца затрещину.       Обида. Чувство вины. Ненависть на самого себя.       — Круцио! — Девушка вновь кричит от мучительной боли, чуть терпимее на этот раз, но все же кричит.       — Молодец, Марволо, мой сын, — раздаются хлопки по плечу. Тон отца неожиданно становится воодушевленным как тогда, когда он радовался первым произнесенным нами змеиным словам. — Ну, кто следующий?       — Я! — срывается с места Летус.       Ему заклятие далось с первого же раза. От собственного успеха и чуть более скупой на этот раз, но все же похвалы хочется не сдерживаться, а прыгать от радости. И он прыгает.       — Эй! — в плечо прилетел толчок отца. — Твоя очередь!       — Я не буду… — собственный голос дрожит от слез.       — Я хочу, — вызвалась Натрикса. Что у нее на душе понять удавалась редко. Все свои эмоции сестра старательно скрывала.       — Не стыдно тебе, Оминис?! Уступишь сестре?! — На игнорирование отец взвыл от досады. — Иди, Натрикса.       Заклинание и сестре далось с первого раза, приближая точку невозврата, но похвалы отца на этот раз и вовсе не было.       — Вперед, — вновь толкает в спину отец.       — Я не хочу… Я не могу… Пожалуйста…       Слабость отец не принимает ни в каком виде. Слабость удел слабаков, а потомки Салазара не могут быть слабаками.       — Ащэсс сссээ-аа! — срывается он и наклоняется к лицу. — Ты должен уяснить, Оминис, в этом мире ты либо охотник, либо добыча. Не получится отсиживаться в стороне и прятаться за юбкой тетушки. Либо ты применяешь заклятие, либо… применят на тебе, — его голос нещаден словно вьюга в промозглую зиму.       В руку снова ложится палочка, но в этот раз она не падает из рук, она отправляется в сторону отца и шумно прокатывается по полу где-то у его ног.       — Я не буду охотником, — собственный голос звучит удивительно твердо.       Ярость. Он вскипает от гнева. Готов придушить собственными руками. Ненависть. В этом человеке столько ненависти, от ощущения которой хочется вжаться в землю, зарыться под одеяло, только бы он тебя не видел.       Однако лишь сделав несколько вгоняющих в панический ужас грузных шагов, он останавливается.       — Марволо, — приказным тоном бросает отец, — научи своего брата, раз он никак не может уяснить.       Брат подходит ближе. Страх, неуверенность, сомнение.       — Но, отец… он же один из нас, — мнется брат, — он не магл…       — Ты его слышал, он выбирает роль добычи! Покажи ему, что значит быть скотом!       — Но…       — Щес хэсси сссээ-аа! Делай, что велено, Марволо! — Глухой удар – очевидно, очередной подзатыльник от отца.       Злость, вмиг появляется целый чан неуемной злости. За ней следует лишь одно слово.       Каждая клеточка сгорает от боли, будто и не осталось во всем теле больше места, которое бы не подверглась истязанию. Ноги подкашиваются, тело содрогается в конвульсиях. Собственный крик практически лопает барабанные перепонки. Но мучение прекращается. Облегчение волной окатывает все тело. Стоило потерпеть, лишь бы не становится причиной таких мучений самому.       — Ну, все еще хочешь оставаться добычей? — наклоняется отец. — Отвечай!       — Нет… — сорванный голос хрипит.       — Значит вставай и применяй заклинание!       — Я не могу… Пожалуйста…       — Летус.       Вторая пытка оказалась еще болезненней предыдущей.       С нижнего этажа послышалась патетическая мелодия. Мать всегда начинала играть на пианино, чтобы заглушить крики, когда отец зверствовал. Голосом ее были струны, кулаками клавиши. С супругой он был немногим мягче, чем с маглами.       — Меня разочаровывать тебе не впервой, но каково тебе расстраивать мать, Оминис? — процедил отец. — Вставай!       Мать расстраивать действительно не хотелось, но еще больше не хотелось чувствовать эту ужасную боль снова. Отец не остановится, не сдастся. Даже если это может убить его сына. Отчаяние. Безысходность. Отец всегда получает то, что хочет. Теперь это были собственные чувства.       Встать получается с трудом, тело сильно ослабло и все еще горит от боли. Деревянная рукоятка вновь оказывается в руке.       — Я понимаю… — практически потухшим голосом произносит жертва. — Я прощаю тебя.       Дыхание сбивается от подступающих слез.       — Давай! — требует отец.       — Круцио! — Заклинание не срабатывает.       — Еще раз!       С десяток попыток так и не дали результата. Летус начинает смеяться и подначивает остальных.       Гнев. Ярость. Отца трясет от злости. Он считает себя виноватым в слабости сына и на этот раз сам применяет заклятие.       Эта боль оказалась еще сильнее, еще мучительней, еще разрушающей. Пытки от братьев казались теперь лишь легкой встряской, а это ощущалось как будто ты заживо варящаяся в котелке веретеница. Надежда оставалась лишь на то, что когда-нибудь в один прекрасный момент все прекратится и наступит вечный покой.       И покой наступил. Но ровно до тех пор, пока не раздался визг отца:       — Вставай!       Еще не конец. В мире больше не существует никого и ничего кроме него и ненависти к нему. Слова заклятия срываются с губ сами собой, мысли полны злости и ненависти к чудовищу.       Женский крик разрезает воздух. Палочка была направлена, увы, не на него.       — Нет… — в ужасе от совершенного даже несколько шагов назад сделать казалось достижением. — Нет… Я не хотел.       — Ты хотел! — торжествующе похлопал его по плечу отец и даже захохотал во всю глотку. — И ты сделал это! Молодец, Оминис!       Из глаз потекли слезы, от которых ссадины на лице защипало.       Дверь резко отворилась.       — Что ты натворил?! — такой родной голос тети сейчас пребывал в ужасе.       Палочка все еще была в руках. Тетя все поймет… За это она его не простит, разочаруется и больше никогда не станет говорить с таким чудовищем.       — Оминис, ты в порядке? — крепко обхватив, с трепетом спрашивает она. — Что ты натворил, я спрашиваю?! Он же еще совсем ребенок!       — Не смей попрекать меня перед моими детьми! Он не твой сын, как бы того не хотела! Тебе никогда не стать матерью, Ноктуа! — Отец вырвал палочку из рук. — Вот вам еще одно заклинание, которое вы все обязаны предельно усвоить! Авада Кедавра!       Тепло у стены в колодках охладело. Запах гербер, дерева и граната растворился. Теперь лишь кровь и трупный смрад.       — Ты обезумел, — ошарашенно выдавливает тетя и, подхватывая на руки, бежит по лестнице с чердака под крики отца.       Все хорошо. Теперь, когда тетя рядом, все будет хорошо.       Дверь в самую любимую в этом доме комнату закрылась и, усадив на кровать, тетя обхватила щеки.       — Что он сделал, Оминис? Он заставлял вас мучить несчастную?       — Прости… Прости меня… — голос трепетал от плача навзрыд. — Я не хотел… Я честно не хотел… Он сказал, что я добыча, а не охотник и мучил меня… И я… я разозлился на него…       — Тише, тише, — она села рядом и прижала к своей груди. — Ты не виноват, малыш, ты не виноват… — растерянно говорит она, словно пытаясь убедить саму себя. — Но ты не должен слушать его, он чудовище. Это очень-очень плохое заклинание, даже если тебя кто-то сильно разозлил. Оно способно разрушить душу. Его душа давно пропала, но за свою надо бороться. Слышишь, малыш?       — Да, да, я больше не буду, тетя, только не оставляй меня… — собственный голос звенит отчаянием.       — Малыш, я должна сходить последний раз. Последний, обещаю. — Теплые руки заботливо приглаживают жидкие волосы. — Если все получится, то я сумею доказать и твоему отцу, и всем остальным их неправоту. Все изменится, все наладится, малыш. Вот… — Раздался звон цепочки и в руку лег овальный металлический предмет, еще теплый от кожи тети. — Пока меня нет, он будет служить тебе маяком. Этот кулон не простой, Оминис. Когда ты его касаешься, то чувствуешь нахождение рядом человека, которого тебе больше всего сейчас не хватает. Ты не можешь увидеть, но внутри есть зеркальце, в котором появится образ этого человека. Я в нем часто видела бабушку и это меня не раз спасало. Послушай, Оминис, — посерьезнела тетя и мягко взяла за плечи, — если тебе будет плохо, если тебе будет страшно, то ты должен помнить, что у тебя есть я. Что бы ни случилось. Просто коснись кулона и ты почувствуешь меня рядом. Это поможет тебе никогда не забывать, кто ты есть. Ты гораздо сильнее, чем думаешь, Оминис.       Собственные горестные всхлипы постепенно сходят на нет.       — Спасибо, тетя, спасибо, — ее объятия всегда дарили ощущение безопасности. И пахло от нее очень вкусно: розами, медом и тимьяном.       Вспышка.       Видение прекратилось. Перед глазами возникло окружение будто из далеких воспоминаний. Теперь реальность стала казаться грезами, не более. От осознания, что она вовсе не тот мальчик, а вот он, сидит прямо сейчас напротив с тем самым кулоном в руке, внутренности обдало морозом из ледника. Грудная клетка начала содрогаться от немых рыданий, а перед глазами встала влажная стена.       — Понимаю теперь твои чувства, когда я увидел твои воспоминания… — отрешенно произнес он с натянутой улыбкой. — Хотя я и был готов к этому, чувствую себя обнаженным… — его лицо застыло в непривычной апатии.       Нужных слов в голове не нашлось, их собой заменили крепкие объятия. Хотелось извиниться, но за что? За то, что не было рядом? За то, что не разделила эту боль на двоих? Она бы не сумела, не смогла бы справиться с этим. Он боролся всеми силами, а она? Ее даже не пришлось упрашивать применить Круциатус на Себастьяне. Ничем не лучше Летуса, лишь не прыгала от радости.       — Мне так жаль… — выдавила через боль Эльза и почувствовала как он, упершийся щекой в ее плечо, начинает дрожать от подступающих слез и прижиматься ближе. В этот момент она ненавидела себя за то, что совершенно не понимает, как реагировать и что может сказать.       — Извини, я давал себе слово держаться, но я не могу… Я так скучаю по ней, Эльза… я так скучаю…       — Не извиняйся, я понимаю… Это был ваш последний разговор, да? — сквозь ком в горле спросила она, успокаивающе гладя его спину в желании подарить хоть щепотку той безопасности, какую он ощущал рядом с тетей.       — Да, она разрешила мне поспать в своей постели, а на утро ушла и больше не вернулась. Тетя писала письма отцу о своем продвижении, но в один момент перестала. Отец тогда совсем обезумел, обычно лишь тете удавалось вразумлять его. Наверное он любил ее в какой-то степени. Извращенно, деспотично, насколько только способна была его душа, но все же любил… А в один вечер он ушел особенно злой и больше не вернулся. Думаю, тогда все ощутили облегчение, но я единственный чувствовал в тот момент триумф справедливости, даже несмотря на ежедневные рыдания матери после вестей о его гибели, — прервался он, глубоко задумавшись. — Думаю, я видел в себе отца и винил самого себя за произошедшее с маглами и в пропаже тети. Не уверен, правильно ли это, но это так…       — В том, что случилось, не было твоей вины ни унции. И даже не потому, что ты был ребенком. Человек в любом возрасте, доведенный до отчаяния как загнанный зверь, способен на страшные вещи, но ты… ты ведь… ты ведь был так мал… — пораженно пыталась подобрать правильные слова Эльза, но все они вызывали в ее голосе дрожь, — так долго терпел истязания… так долго сопротивлялся ему… Ты был гораздо сильнее своего отца и в разы сильнее своих братьев и сестры, Оминис. Ты говорил, что дедушка называл тебя ящеркой издевательски, но ведь змее никогда не догнать ящерицу. “Ты не он и никогда им не будешь, так же, как и я никогда не буду своим отцом”, — процитировала его слова Эльза.       — Спасибо… — перед тем, как отстраниться он крепко обнял ее. — Вот, — взяв ее за руку, он положил в ладонь кулон, — он был моим маяком, теперь я хочу, чтобы он стал тем же для тебя, Эльза.       — Нет, я не могу принять это, — наотрез помотала головой она. — Это единственное, что осталось у тебя от тети, Оминис.       — Не переживай об этом, — его лицо украсила мягко-печальная подобная полумесяцу улыбка, — теперь я не один и больше всего я боюсь, что запутаешься ты. Тебе нельзя, Эльза. Мне можно, но тебе никак нельзя, понимаешь?       — Понимаю… — ее голос отливал тоской, но, вместе с тем, и теплотой. То, что он готов подарить столь важную для себя вещь ей, для нее было все равно, что признание в любви.       — Позволь, я надену?       Когда Эльза развернулась спиной и завела волосы вперед, то через рубашку почувствовала еще теплый от рук кулон. Оминис застегнул его быстро, давно машинально заученными движениями.       Раскрыв изделие, внутри Эльза обнаружила лишь графитовый глаз.       — Спасибо, — мягко произнесла она и, развернувшись к нему, продолжительно обняла, — я тоже.       — Что тоже?       Эльза неохотно отпрянула и протянула в руки юноши небольшую черную коробочку из своей сумки.       — Подготовила для тебя подарок. Хотела подарить завтра, но сейчас даже лучше.       Оминис развязал изумрудную ленту и добрался до содержимого. Внутри поблескивала от лунного света шестиугольная фигура, напоминающая карманные часы. Его пальцы изучающе проходились по стеклянной крышке и выпуклому узору на серебряном обрамляющем ее ободке, пока не достигли кнопки сверху. Легкого нажатия было достаточно, чтобы крышка резко распахнулась, а на месте “циферблата” закрутились механизмы, выпуская из конструкции приятную, хотя и немного грустную мелодию.       — Как прекрасно звучит. Я всегда любил музыкальные шкатулки, как ты узнала? Вроде я не рассказывал.       — Я их тоже люблю, подумала, что тебе понравится.       Мелодия была негромкой, но ее хватало, чтобы наполнить их тайное место непередаваемым очарованием, дополняющимся поблескивающим в окне опаловым диском.       — Уже завтра бал, а мы так и не танцевали с Хэллоуина. Не против потренироваться? — тихо предложила Эльза.       — Потренироваться? Классический квиддичевский подход теперь у тебя ко всему, — усмехнулся Оминис. Легко встав, он положил раскрытую шкатулку на выступ циферблата и протянул партнерше по танцам руку.       — Какая невиданная от Вашей персоны галантность, однако. — На ее ехидство он закатил глаза, широко улыбнувшись.       От прикоснувшейся к спине руки девушку вернуло во времени к их первому, пусть и к концу неудачному, но так трепетно любимому вальсу. Их ноги медленно, в такт тонких нот зубцов, рисовали квадраты на небольшой площадке в холодном свете луны, каждым новым шагом вызывая скрип старых половиц. Периодически в их танце появлялись импровизированные комбинации поворотов: иногда неловкие, иногда довольно сносные, а иногда и очень даже удачные, которые они пообещали друг другу непременно испытать на балу.       Эльза не сводила взгляда с лунно-голубых глаз, пребывающих сейчас где-то глубоко и почему-то была точно уверена, что этот момент она запомнит на всю жизнь.       “Только бы никто не стер из памяти,” — было единственным опасением на данный момент в ее голове, — “только бы никто не стер.”       — Знаешь, ты очень хорошо танцуешь.       Подавляя смущение, он сдержанно посмеялся.       — Ты мне льстишь, Эльза.       — Правда. Я ни с кем прежде не танцевала, но мне все равно кажется, что танцуешь ты лучше всех.       — Ты же учила меня вальсу? — с подозрением сощурил глаза он.       — Это была моя импровизация, — пожала плечами девушка, неловко улыбнувшись.       — Тогда у тебя определенно есть к этому талант.       — Теперь ты мне льстишь.       — Так ты все же льстила? — с ухмылкой подловил он.       — Нет, нет, я не… — начала она, но Оминис тут же принялся издевательски перебивать.       — Вот в этом вся ты, Эльза Деф.       — Я не льс…       — Не сказать, чтобы я сильно удивлен.       — Эй! Я име…       — Говоришь лишь бы сказать, совершенно не думая…       Эльзе надоели его колкости и она резко обхватила его щеки, заглянув в бездну глаз.       — Я сказала правду! Ты. Лучше. Всех, — твердо отчеканила она, не дополнив “танцуешь”. К щекам внезапно прилила кровь, однако Эльза так и не уточнила, поскольку, во-первых, это было бы еще более неловко, а, во-вторых, даже так сказанное не казалось ей неправдой.       Веки юноши затрепыхались в частом моргании.       — Ты тоже…       После его тихих, нежных слов она медленно и неуверенно поддалась вперед, однако внезапно умолкнувшая шкатулка перевела на себя все внимание, заставив смутиться и отпустить свою мертвую хватку.       На его лице на долю секунды проскользнула слишком яркая для него улыбка, пока он брал с выступа свой подарок.       — А как запустить ее снова? — юноша с любопытством крутил предмет в руках, поскольку кнопка сверху больше не поддавалась.       — Я ее зачаровала так, чтобы она играла чуть меньше, чем ты бы хотел ее слушать, чтобы она не могла надоесть.       — Как умно, — усмехнулся он. — Спасибо за замечательный подарок, Эльза.       — Думаю, пора возвращаться, мы опять не успели до отбоя, — раздался звучный вздох с ее губ.       — Это уже традиция.       По пути паре повезло не наткнуться ни на старост, ни на надзирателей Министерства, ни на смотрителя. Последнего, впрочем, встретить после отбоя было гораздо сложнее, чем студентов. Крепко переплетенные на прощание руки распустились, позволив разлучиться на целую ночь.