Она любила боль...

      На следующие пары она ожидаемо решила не идти. Села на лавочку во дворе университета и дожидалась вечера. Руки продолжали противно трястись, и она без конца сжимала и разжимала ладони.       Самое забавное, что она не чувствовала страха перед возможным нагоняем. Более того, она хотела, чтобы её отчитали. Хотела, чтобы её унизили, называли разными оскорбительными словами.       Она растворялась вместе с остатками снега на земле. Она не жила. Существовала. Жалкая пародия личности. Не более.       После окончания пар направилась в аудиторию, где недавно проходила физика. Шла по коридору против толпы — все радостно направлялись к выходу, успев забыть об учёбе.       Где-то в глубине души она завидовала своим сверстникам. Они веселились, общались, дружили, встречались, любили друг друга, шкерились по углам и целовались. Несколько раз Саша вваливалась в их комнату среди ночи в компании высокого светлого парня. Они думали, что Микаса спала и ничего не слышала. На деле она лишь притворялась, прислушиваясь к возбуждённым стонам и скрипу кровати. Пару раз она украдкой подглядывала за ними из-под одеяла. У Саши была красивая грудь, плоский живот, несмотря на её любовь к еде. Её лицо выражало блаженство, и она буквально таяла в мужских руках.       Как же Микаса хотела быть на её месте. Как бы хотела испытать такое же чувство.       Но, кажется, природа не одарила этим талантом. В её жизни был лишь один секс, который ясно показал, что она не была создана для удовольствия. Кажется, она в принципе не казалась способной наслаждаться жизнью. Она была равнодушна ко вкусу пищи, равнодушна к солнцу, равнодушна к собственной чистоте. Поэтому она всегда ходила в одном и том же платье, стирая его раз в несколько месяцев. Она редко мыла голову, отчего волосы свисали сальными патлами. Она бы даже не начала носить лифчик, если бы ей его не выдали вместе со школьной формой. Если на улице было тепло, она предпочитала не носить трусов, чтобы не стирать их лишний раз. Стирка вызывала приступ лени. Да и вообще всё, что было хоть как-то связано с уборкой, не вызывало ничего, кроме лени и отчаяния. Саша поначалу долго пыталась приучить её к порядку, но потом оставила эту идею. Они сошлись на том, что Микаса не трогает общую территорию и не прикасается к территории Саши. Это оказалось достаточно просто. Вещей у Микасы почти не было, а дома она чаще всего бесцельно лежала в кровати, смотря в потолок. Водить ножницами по коже являлось, пожалуй, самым любимым развлечением, когда на неё накатывали приступы истерики. Наверняка после визита к преподавателю у неё появится такое же чувство и такое же желание снова истязать себя.       Она этого достойна. Больше она ни на что не способна.       Постучалась в дверь, как диктовали правила приличия.       — Входите, — глухо раздалось за дверью, и Микаса осторожно вошла внутрь.       Профессор стянул с переносицы очки в тонкой оправе, аккуратно положил на стол и посмотрел на неё.       Его взгляд к вечеру успел потерять былую бодрость. Веки стремились захлопнуться. Было понятно, что профессор хотел спать. Вместо этого он решил уделить время ей. При этой мысли внутри всё запротестовало. Она чувствовала, что мешала ему. От этого стало как-то слишком неловко.       — Чего вы так нервничаете, Аккерман, — профессор устало потёр глаза и указал на стул за первой партой.       Очень странно, но ей нравилось, когда он говорил, что делать. Даже если это была мелочь вроде сесть на стул.       Она шла к этому стулу, на пару секунд ставшему заветной целью. Не её желанием, но чужой волей, которую она непременно должна была исполнить.       Села, не смея поднять на профессора взгляд.       — Посмотрите на меня, — Леви сидел за столом, опершись на локти. Его усталый голос хоть и был тихим, но не менее строгим, как и подобало людям такой профессии.       До этого момента она предпочитала избегать прямого зрительного контакта, но стоило ему «приказать», как голова будто сама поднялась, а глаза устремились на него. Сама того не заметила, как начала изучать мужские черты лица, пока профессор «позволял» на него смотреть. Узкие серо-голубые глаза, на которые едва падали пряди чёрных волос. Тонкие плотно сжатые губы, слегка впалые щёки и нос. Почему-то её внимание привлёк именно нос. В меру острый, в меру длинный и в меру широкий.       — Аккерман, — тонкие губы распахнулись. Профессор сплёл перед собой пальцы рук.       «Длинные», — подумала Микаса.       Такие должны быть у властных людей. У людей, что любят повелевать, управлять, подавлять.       — Вы понимаете, что близится конец семестра и вы просто не способны сдать экзамены? — голос отдавал глухим металлом. Он проникал прямо в ушные раковины, заполняя собой всё пространство. Хотелось слушать только этот голос и ничего больше. Вроде только что можно было уловить тиканье часов, пение птиц и шум машин за окном. Но всё это затихло, оставив только голос, отдававший сталью.       Понимала ли она, что не сдаст экзамены? Понимала.       Поэтому качнула головой.       — Хорошо, — он откинулся на спинку кресла. — И что будете делать? — пару раз побарабанил длинными пальцами по столешнице.       Эти. Длинные. Пальцы. Она залипла на них, не думая ни о чём.       — Вы меня слышите, Аккерман?       Она вздрогнула, переводя взгляд с пальцев на лицо. А точнее на нос.       Тупо уставилась, будто не слышала вопроса.       На деле прекрасно слышала. Каждое слово. Его голос оказался настолько пленительным, что не слушать было невозможно. Другой вопрос — уловила ли суть?       Она запаниковала. Что он от неё хотел? Что ей нужно было ответить? Чего он от неё ждал?       Задача оказалась ничуть не проще, чем днём, когда он просил её рассказать что-то из теории физики. Только про физику при желании можно было прочесть в учебнике, а вот про собственную жизнь… да какая это жизнь? Так… шутка судьбы, вынужденное существование, язва на теле общества, сгнившая ячейка. Не более.       — Спрашиваю ещё раз: вы меня слышите?       В этот момент сердце бешено застучало. Она ожидала, что он начнёт злиться, но вместо этого мужчина продолжал упорно смотреть на неё, будто пытаясь выжать что-то. Будто она была кончившимся тюбиком пасты, из которого высасывали остатки со стенок. Легче казалось разрезать и соскрести все внутренности.       От одной этой мысли ноги затряслись. И нет, не от страха. От волнения или даже точнее сказать… от возбуждения.       Она так и не ответила, и профессор встал со своего места, подошёл к ней ближе.       — Может быть, я слишком тихо говорю? — он встал прямо напротив неё и упёрся ладонями о стол.       Она нервно замотала головой.       — Тогда скажите, что вы собираетесь с этим делать. Что у вас в голове?       — Ничего, — тихо прошептала она.       Кроме этого «ничего», и правда было пусто. В зачётке с именем и фамилией сосредоточилось и то больше смысла и информации, чем в ней самой. В любом предмете было больше пользы. Может, ей следовало стать стулом, чтобы на ней сидел профессор? Или его ковриком, чтобы он вытирал ноги, входя в свой кабинет? А может, ей бы досталась более почётная роль его жабо, которое плавными волнами свисало с шеи.       Шея. Как она могла не заметить такую раньше? Когда профессор подошёл ближе, она смогла отчётливо увидеть едва дёргавшийся кадык, стоило ему проглотить слюну, жилку под кожей, что еле заметно пульсировала. Видимо, у профессора сейчас болела голова.       Да, она могла быть для него этим жабо. Правда вряд ли он позволит, ведь жабо белоснежное, чистое. А она грязная и вонючая.       — Ничего? То есть вы хотите мыть полы и драить туалеты? — его взгляд смотрел прямо в душу.       Он был похож на патологоанатома со скальпелем в руках, который разделывает её мёртвую душу. Осматривал органы, мышцы, кости. Раскладывал по частям, пытаясь разобраться, в каком месте система сломалась. В каком месте появилась ошибка, которая убила весь организм.       Микаса не отвечала. Ей было всё равно, кем она станет в будущем. Вряд ли она вообще была способна стать кем-то.       — Вы умеете говорить? — впервые интонация профессора изменилась.       Если всё это время она была ровная, спокойная, в меру строгая, то сейчас голос слегка сорвался, обнажая внутреннее раздражение.       — Н-ничего, — её рот скрипел, когда возникала необходимость говорить. Он был похож на ржавый механизм, который вот-вот развалится из-за отсутствия должного ухода.       Тут она подумала, когда в последний раз чистила зубы. Забыла.       — У вас изо рта воняет, — профессор вдруг отстранился, скривившись. — Вы омерзительны в своём безразличии ко всему вокруг, омерзительны в своём эскапизме.       Микаса даже не знала значения слова «эскапизм». Неудивительно.       — Если вы хотите убирать полы, то берите тряпку и ведро. Перед вами целая аудитория! Драйте пол сколько душе угодно. Пока скрипеть от чистоты не начнёт, — он махнул рукой, развернулся к вешалке, на которой висели его строгий плащ и шляпа с узкими полями, оделся и вышел, громко хлопнув дверью.       Он «приказал» ей мыть пол. Она не любила убираться, но сейчас хотела это сделать больше всего на свете. В углу лежали искомое ведро и тряпка. Она потащила их в конец зала, подтянула юбку, завязав почти до основания, встала на колени и начала со старанием надраивать паркет.       Она уделяла внимание каждому уголку. Местами грязь держалась настолько стойко, что приходилось отковыривать её ногтями. Она отодвигала парты, чтобы тщательно вымыть пол под ножками, которые годами стояли на своём месте, не двигаясь. Заглядывала под стулья и голыми руками отдирала давно ставшую твёрдой жвачку. Она никогда не занималась уборкой настолько тщательно. Потому что не хотела, не видела смысла. Но сейчас… у неё было ощущение, что профессор если не её хозяин, то человек, который явно сильнее, умнее и ему виднее, что ей нужно, а что не нужно делать. Если он решил, что ей следовало мыть полы, значит, она должна без лишних вопросов выполнить его «приказ». Исполнить его волю и сделать грязные полы чистыми. Через какое-то время мысль об этом полностью заняла её мозг. Она думала о том, что произойдёт, когда профессор увидит результат её стараний. Он её похвалит? Ему понравится?       Она делала всё, чтобы он был удовлетворён, всё, чтобы он остался доволен результатом. Доволен ею. Может быть, она могла бы стать его половой тряпкой, которая радует тем, что собирает всю грязь в округе.       Дверь неожиданно распахнулась, и, не смотря в её сторону, профессор быстрыми шагами вошёл внутрь. Микаса не смела повернуться в его сторону, продолжая выполнять задание — мыть пол.       Она слышала, как профессор подошёл к своему рабочему столу, пробубнил что-то про очки, забытые в спешке, а затем вместо ожидаемых быстрых шагов и хлопка двери воцарилась тишина. Он стоял на месте? Что он делал в этот момент? Судя по неприятному ощущению в затылке, смотрел на неё. Нет. Не просто смотрел. Бурил глазами.       — Аккерман! — она замерла, словно мышь, которую змея нашла в траве. — Ты что делаешь?       Не выпуская из рук половую тряпку, она тихо ответила:       — Мою пол, сэр.       — Ты с ума сошла?! — раньше она не слышала в его голосе такого явного раздражения. Только намёки. Сейчас же он был пропитан недовольством.       Что она сделала не так? Он сказал ей мыть пол. Она мыла пол. Наверное, делала это слишком плохо.       — П-простите, сэр, я всё перемою, простите, — залепетала она, хватая ведро, чтобы пройтись по полу ещё раз.       — В смысле «перемою»? — он почти рычал.       Микаса начала дрожать. По коже побежали приятные мурашки. Вот оно. То самое отношение, которое ей было нужно. То самое чувство, когда хочется умолять о прощении, пав ниц на колени. Распластаться на полу, расплыться, словно лужа, которая остаётся от растаявшего снега.       Она хотела скорее приняться снова за мытьё, но не могла, пока профессор не «разрешит» ей.       — Спрашиваю, в смысле «перемою»? — повторил чуть спокойнее.       — Видимо, вам не понравилось, как я помыла, пол всё ещё грязный, я его перемою, — лепетала Микаса, по привычке до красноты царапая ладони ногтями.       — Ты совсем тупая? — он приподнял брови. Голос успокоился, снова стал ровным и строгим.       — Да, — едва слышно.       С детства все вокруг называли её тупой. Она едва освоила арифметику, едва научилась читать и писать. Еле-еле окончила младшую школу и по воле учителей выпустилась из старшей. Ей не поддавался ни один предмет, ни одно занятие. Даже простое мытьё полов — и то выходило не очень. Она окинула глазами проделанную работу: везде разводы, размазанные по полу волосы и мелкие крошки. Хоть она и отскребала грязь ногтями, старалась вытереть каждый уголок, всё равно пол оставался грязным.       — Я не имел в виду в прямом смысле мыть пол, дура, — выговаривал каждое слово, будто вбивая в подкорку. — Но, как оказалось, — он осмотрел аудиторию, — даже уборщица из тебя никакая.       Микаса впилась сильнее ногтями в ладони. Чувствовала свою никчёмность, бесполезность, бессмысленность. Как будто она была не рождена человеком, но выблевана природой из зыбкого вонючего болота, как мусор выкидывали из квартиры. Тот самый мусор, который она не смогла убрать с пола. Так и природа не смогла избавиться от неё.       — Проваливай отсюда, — вдруг сказал профессор, указывая рукой на дверь.       На ватных ногах Микаса отправилась к выходу. Ей не хотелось уходить, но если таково желание профессора, то она была должна, обязана его выполнить. Она шла медленно, чувствуя затылком пару следящих глаз. Может быть, он передумает и даст ей шанс исправиться? Но профессор молчал, пока она не захлопнула за собой дверь.