Она любила боль...

      Она снова смотрела в пол, пока шла по коридору. Правда, сейчас в этом для неё был особый смысл: она высматривала грязь по углам, пытаясь представить себе, как можно от неё избавиться. Весь оставшийся день она думала только об этом. Она должна вычистить пол настолько, чтобы профессор остался довольным. Эта идея въелась в её подсознание, не давая покоя. Крутилась вновь и вновь. Поэтому когда Микаса пришла домой, то первым делом достала половую тряпку и ведро, забыла, когда в последний раз держала их в руках. Вместо моющего средства растворила небольшой кусок хозяйственного мыла и принялась выдраивать старый вздувшийся паркет, который за многие годы впитал в себя грязь и вонь.       Должна обрадовать профессора, — повторяла она себе под нос, когда проходила в очередной раз тряпкой по полу.       Мыслями она была не у себя в комнате, но в аудитории, поэтому, когда услышала скрип двери, сразу же приподняла голову, но, к разочарованию, это была всего лишь Саша. Она увидела нескрываемое удивление в её глазах. Наверное, она хотела что-то спросить, но промолчала. Вместо этого закрыла дверь с той стороны и ушла.       Микасе было всё равно, почему Саша передумала заходить. Она продолжила драить пол, без конца собирая мелкий мусор и бесконечные волосы. Она много раз видела, как уборщицы полируют его до блеска, а у неё были слишком кривые руки, чтобы сделать всё как подобает. Коленки начинали затекать, но Микаса не обращала на это внимания. Коленки, да и вообще её тело, не имели право ныть от боли или неудобства. В этом мире были вещи куда более важные. Например, желание профессора, на голосе которого она умудрилась помешаться.       На следующий день она вновь пошла в университет. Ради одной-единственной пары. Села на первую парту, прямо перед столом преподавателя, и уставилась на него. Увидела, как он глянул на неё пару раз и без каких-либо эмоций проставил галочку напротив её имени в журнале. Не акцентируясь на ней, начал читать лекцию, писать на доске сложные формулы, объяснять материал. Микаса пришла даже без тетради и ручки, но она старалась вслушиваться в каждое слово, которое говорил этот магнетический голос. Пару раз она даже поймала на себе его взгляд. Неважно, что он был явно недовольным, главное, что он посмотрел на неё. Значит, она для него не пустое место. Значит, он её ВИДИТ. Она для него не прозрачный невидимый пакет, но живой объект, на который можно смотреть. И только лишь это делало её счастливой.       Счастливой!       Да, она чувствовала счастье в тот момент, когда он раздражённо смотрел на неё. Она уже давно забыла, каково это пресловутое счастье на вкус, но эти серо-голубые глаза напомнили ей. Счастье — это когда тебя ВИДЯТ, замечают. Обращают внимание. Уголки её губ слегка дёрнулись вверх, и она от удивления пощупала их подушечками пальцев. Кажется, мышцы лица забыли, как улыбаться, и вот сейчас немного вспомнили этот утерянный навык.       Она осторожно положила старенький телефон на парту и включила аудиозапись. Обычные студенты делали это для того, чтобы освежить информацию о лекции, проверить конспект, но Микаса делала это лишь для того, чтобы слушать его голос: в автобусе, на улице, перед сном, — везде.       Двухчасовая лекция кончилась на удивление быстро. Студенты начали шуршать учебниками и тетрадями, собирая всё в сумки, но Микаса сидела на месте, не двигаясь. Только глазами она впивалась в лицо профессора.       Вскоре все вышли, и она осталась одна. Профессор сидел за своим столом и чернильным пером что-то писал в тетради, делая вид, что её нет.       Он снова её не замечал. Может, она стала невидимой? Может быть, снова испарилась? Губы от этой мысли начинали трястись. Только она почувствовала счастье кончиками пальцев, как оно стало от неё ускользать.       — И долго ты будешь ещё здесь сидеть? — сухо спросил он, не отрываясь от письма.       Она вновь вздрогнула. Этот голос. Он обращался к ней. Он звучал сейчас для неё. Неужели что-то может существовать для неё, как эти несколько слов сейчас.       — Я… не знаю, — ответила, не отводя от него взгляда. Он не запрещал смотреть на него, и она смотрела.       — Чего хотела? — он оторвался от бумаг и вопросительно вскинул брови.       Она замялась, боясь разочаровать его.       — Ну? — уже настойчивее говорил он.       Она поняла, что её молчание и неуверенность давили ему на нервы. Ей необходимо было стать смелее и сговорчивее, чтобы угодить ему. Поэтому, вздохнув, она стала умолять свои голосовые связки не дрожать.       — Я-я, — связки при этом не слушались. Глупые связки! Они могут расстроить профессора! Микаса собралась: — Я хотела ещё раз помыть пол.       Он удивлённо наблюдал за ней сквозь линзы очков.       — Я, кажется, спрашивал уже, но повторюсь: ты в своём уме?       Она снова не знала, что ответить. В чём разница: быть в своём уме и наоборот? Чем отличается нормальный человек от безумного? Вот почему её одногруппники нормальные, а она, судя по всему, не очень? Профессор задавал ей такие вопросы, на которые ей было невероятно трудно дать ответ. Практически невозможно.       В его глазах она заметила напряжённое ожидание. Она должна срочно сказать что-то, чтобы не злить его, чтобы не расстраивать.       — Наверное, нет, сэр.       — Оно и видно, — он выдохнул, бросив взгляд в окно.       В аудитории повисла тишина. Часы на стене раздражающе тикали, секундная стрелка била по темечку, как капли воды. Это тиканье становилось громче с каждой секундой. Эхом раздавалось в голове.       Заткнитесь!       Хотелось услышать спасительный голос профессора. Он был способен заглушить всё вокруг, даже её собственные мысли. Хотелось нажать на кнопку «Play» на телефоне и включить запись лекции, чтобы просто слушать. Но его внимание было устремлено на неё, не давая лишний раз вдохнуть.       — Ты так и будешь сидеть?       Говорить было тяжело, но она уже поняла, что молчание не нравится профессору так же, как и грязный пол, поэтому изо всех сил старалась выдавить из себя хоть слово:       — Я буду делать то, что вы мне скажете… — задыхаясь, сказала она.       Во рту пересохло, а по горлу прокатился приступ кашля. Но она не осмелилась издать ни звука, чтобы не побеспокоить профессора. Упорно проглатывала слюну, но глотку щекотало всё больше. Живот начало сводить, а рот растягивался, желая втянуть воздух и резко выпустить его в кашле.       — Хватит задыхаться! — не выдержал профессор, наблюдая за ней. — Что за нелепые конвульсии?       — П-простите, — прохрипела Микаса и раскашлялась со всей силы: профессор дал «разрешение».       В его глазах читались замешательство, непонимание. Микаса вновь начала сжимать и разжимать ладони, а затем вцепилась ногтями в собственное предплечье.       — Хватит страдать ерундой, иди домой, — профессор устал. Это было видно. И она, вместо того чтобы помочь ему отдохнуть, кажется, действовала на нервы.       Какая же она бесполезная, жалкая.       Ей вновь хотелось остаться, но она не могла ослушаться. Медленно встала с места и направилась к выходу.       Противные часы продолжали тикать. Бить по ушам, словно церковный колокол.       Заткнитесь! Заткнитесь! Заткнитесь!       С силой закрыла уши, но они всё равно тикали. Будто мозг записал это тиканье и воспроизводил в голове без остановки.       С яростью стянула с себя рваный башмак и швырнула прямо в часы. Те с грохотом сорвались со стены, разбиваясь вдребезги. Кусочки стекла рассыпались по полу, разлетелись на добрую половину аудитории.       Она вновь почувствовала его холодный взгляд на затылке. В страхе обернулась. Его глаза розовели от гнева, а мышцы лица задёргались.       — Ты! — заревел он. — Долбанная истеричка! — вскочил со стула.       Она замерла, чувствуя очередной прилив счастья. Почему-то именно это она ощущала, когда он на неё кричал. Словно ещё в детстве она впитала именно такое обращение с собой. Именно такое обращение было ей привычным, комфортным. Она знала, что делать: нужно просто замереть и ждать. Ждать, когда её начнут оскорблять, когда её начнут бить, вынуждая молить о прощении.       Да. Именно этого она достойна. Именно к этому привыкла. Именно это в тайне от неё самой искало её подсознание.       Она увидела, как профессор сжал ладони. Примерно так же сжимались ладони у воспитателей в приюте, когда они злились уже десятый раз за день. Обычно после этого следовала смачная пощёчина или её хватали за волосы и волокли по полу, объясняя, что именно такого обращения она заслужила и что все эти действия направлены ни на что иное, как на пользу ей. Она уяснила, что избиение и унижение — действуют ей на пользу. Они убивают гордыню, гнев, лень, зависть или похоть. За похоть её любили наказывать чаще всего. Как-то раз она проснулась из-за того, что удовлетворяла себя во сне. Вздрогнула от страха, услышав шаги за спиной. Тут же с неё слетело одеяло, и воспитательница за волосы стащила её на пол, развернула на живот и начала бить ремнём по заднице, приговаривая: «Похоть — самый. Страшный. Грех! Целомудрие — благодетель!».       Она запомнила это навсегда. Поэтому, когда она ненароком посмотрела на штаны профессора, стараясь рассмотреть бугор в районе паха, тут же пожурила себя и со всей силы провела ногтями по предплечью, оставляя красный след из четырёх дорожек.       В этот момент профессор выдохнул, удивлённо смотря на её руку.       — Что ты делаешь? — голос сразу же успокоился, а от гнева не осталось и следа, лишь непонимание, удивление и… Микаса пыталась описать эту незнакомую для себя нотку. Кажется, что-то похожее на сочувствие? Нет, не оно. Заинтересованность? Тоже нет. Может, понимание? Нет… Подобрать слово она так и не смогла.       — Я… — она глянула на руку, а затем, сделав паузу, добавила: — Наказываю себя.       Профессор резко изменился в лице. Он с недоумением уставился на неё:       — Наказываешь? — переспросил.       Микаса решила, что говорит слишком тихо, вынуждая его напрягать уши. За это она с силой укусила язык, как бы приказывая ему говорить внятно.       — Да, я наказываю себя! — почти выкрикнула, чтобы слова звучали достаточно громко.       Профессор какое-то время молчал. В его газах читалось непонимание, за которое Микаса вновь винила себя.       — За разбитые часы? — спросил он.       Микаса обернулась в сторону стены, на которой только что висели часы. Как будто она только сейчас осознала, что сделала. Она посмела разбить часы в ЕГО кабинете. Приложила ладонь ко рту и хотела было ринуться, чтобы собрать осколки голыми руками.       — Стой! — он жестом остановил её.       Микаса замерла, не смея пошевельнуться.       — Что ты хочешь сделать? — он подошёл к ней ближе.       — Я хочу убрать стекло.       Профессор молчал. Смотрел сначала на разбитые часы, потом на неё, потом снова на часы, а затем опять на неё. Она не понимала, что творится в его голове. Что он сделает дальше. Если бы это была воспитательница приюта, то она бы уже схватила её за воротник и кинула прямо в осколки. А боль, которую она испытала бы при этом, назвала абсолютно заслуженной. Микаса в это верила. И именно этого она ожидала сейчас.       — Голыми руками? — вдруг спросил профессор.       — Да.       — Ты поранишься, — спокойно констатировал он, скользя взглядом по её руке.       — Да, — согласилась.       Она уже представляла, как стеклянные осколки впиваются в кожу, как причиняют ей боль. Физическая боль всегда переносилась легче душевной, поэтому она её любила. Наверное, именно это имели в виду воспитатели приюта: боль физическая помогает пережить боль моральную.       — Ты этого хочешь? — он нагнулся к ней, заглядывая в глаза.       Дыхание спёрло от такой неожиданной реакции. Её спрашивают, чего она хочет. Опять. Это так непривычно странно.       — Да, — она дышала отрывисто и часто.       Профессор выпрямился и поправил очки на переносице.       — Что ж, — положил руки в карманы, — ты можешь убрать это стекло, но взамен должна будешь кое-что сделать.       Микаса навострила уши и приготовилась слушать. Она была готова выполнить что угодно. Любое желание, любой приказ. Готова приложить все возможные усилия, чтобы угодить, удовлетворить.       — Сейчас ты уберёшь это стекло голыми руками, но, — он сделал паузу, — впредь больше не будешь умышленно причинять себе вред. Не будешь себя щипать, царапать, бить и всё в этом духе, — его интонация не терпела возражений.       Микаса нервно сглотнула слюну. Отказаться от того, что успокаивало её душу. От того, что облегчало её страдания. Начала дышать тяжело, всматриваясь в его стеклянные глаза. Ради них она была готова на всё.       Согласно качнула головой.       — Хорошая девочка. — Он направился к выходу, но вдруг остановился и кинул через плечо: — У тебя есть вопросы?       Она развернулась к нему. Думать нужно было быстро. Профессор не любил молчание.       — А если я нарушу данное слово?       Леви задумался, а затем коротко выдал:       — Я накажу тебя, — на этом он захлопнул за собой дверь.