Братья, по-любому. Вернуть всë

      На крыше было прохладно. Около массивного ограждения собралась троица будущих третьекурсников. Дунаев привалился к холодной железной балке и сидел так в позе лотоса – медитировал. Вокруг будто царила тягучая серая реальность. Такого упадка сил и настроения он давно не наблюдал за собой. Даже тогда, когда поссорился с Женькой и сломал эту долбанную руку. Та, к слову, не давала забывать о себе, и серьезный перелом в момент горести и скорби обязательно ныл и отвлекал.       – Господа! – Кот широким жестом руки обвел Андрея и Велосипеда и торжественно известил: – Вуаля! На бетонную крышу опустились две пузатенькие бутылки, полные янтарной жидкости, отражающие в себе свет ярких огненных всполохов заходящего солнца. Велосипед радостно заулюлюкал, а Дунаев, запрокинув голову, растянул губы в легкой усмешке.       – Такого вы нигде не попробуете, натур-продукт, спец-рейс из Краснодара! – отметил Кот, дурашливо раскланиваясь. – Так что, Андрюха, всю твою хандру сейчас как рукой снимет. Кстати, о руках! Как твоя культя?       – Жива.       – Ну, вот и славно! Давай, не кисни. Велик, ты че сидишь без дела? Чарки в рюкзаке, доставай! Первый глоток. Крепко. Обжигающе. Дунаев зажмурился, мужественно сморгнув влажность в уголках глаз. Дальше – по накатанной. И одна бутылка, уже совершенно пустая, перекатывалась под ладонью Андрея. Выдержанный коньяк пришелся очень кстати. Кот как-то упоминал, что его дядюшка – закоренелый ценитель хорошего алкоголя, поэтому его запасы исправно пополняются вот уже второе десятилетие, и хватит их на половину населения земного шара так точно. Дунаев сам не понимал до конца, что именно его так напрягало. Но причина этого напряжения была одна, и у нее было имя – Женька. Девчонка отличалась непревзойденным талантом нырять с головой в любую авантюру, и если раньше это не вызывало сильных опасений, то теперь Андрей все чаще начинал об этом задумываться. Помочь, прикрыть – не проблема. Но Женька упорно продолжала ходить по краю тонкого лезвия, будто получая от этого какое-то непонятное наслаждение. Будто хотела проверить себя – сможет ли выбраться из очередной проблемы и не утонуть. И дело было даже не в том, что у нее каким-то немыслимым образом что-то закрутилось с Малиновским, которого она еще год назад не могла спокойно переносить. И даже не в том, что так резко сорвалась и укатила с ним в Одессу. Плавали – знаем. Дунаев сам проходил это – забрал документы и полетел следом за своей кареглазой в Ленинград, игнорируя здравый смысл и родительские уговоры. Жалел ли он? Нет, конечно. Что бы в этой жизни не происходило – Андрей бы никогда не пожалел о своем поступке. Потому что как друг он делал и продолжал делать все возможное для Филатовой. Поучать ее он не имел права, запрещать что-то – тем более. Если втемяшилось что-то в голову – она это сотворит. И дай бог бы потом не разгребать ничего после этого, хотя это – полбеды. Доставать саму Женьку из кучи проблем, свалившейся на нее ворохом, вот это уже дело посложнее. Терапия лечения души – процесс тот еще увлекательный, требующий огромных сил. Потому что пациентка бунтует, с прогнозами не соглашается. И было бы вовсе неплохо, если ее, Женькино, очередное увлечение не вышло бы для нее боком. Как вспомнил те ее слова про Малиновского, сразу сделалось дурно. Женька иногда бывала чрезвычайно деспотичной, как и другие изобретатели утопий. Она пыталась убедить друга, что Вадим хороший, и это, наверное, был намек на то, чтобы Дунаеву как-то стало легче? Что наконец появился человек, которым можно восхищаться. Здорово, просто прелесть, конечно! Им, Женькой, их уникальным сходством, что она там еще говорила взахлеб? Признаться, Дунаев вообще был этой новостью удивлен. Нет, он видел Женькины взгляды, самолично проверял пульс… Но что все выйдет вот так – нет. Может, сказался практический склад ума, поэтому Андрей не верил в перспективы союза Женьки и Вадима, хотя бывший преподаватель, в отличие от Пчёлкина, все же был Дунаеву вполне как человек симпатичен. Однако теперь песня «дельфин и русалка» относилась к конкретной паре. И смысл слов как никогда описывал все происходящее. Нет, Андрей, не лезь, больше никогда не лезь в ее личную жизнь. Однажды уже сделал это – сам же пожинал плоды. Поэтому после многочисленных размышлений Андрей пришел к вполне сознательному решению – главное, чтобы Женька была счастлива. Остальное – дело наживное…       – Блин, пацаны, а хорошее тут место, – Лешка перевалился за ограждение, с восхищением оглядывая округу – солнце утонуло за многочисленными высотками, обдав пламенем небосклон. Ветер свободно гулял по крыше, трепал волосы и забирался прохладными прикосновениями под футболки. – Надо в следующий раз наших девчонок сюда позвать, как думаете? Мужское братство – это, конечно, хорошо, но с ними повеселее будет. А, Андрюх? Дунаев приоткрыл глаза, наблюдая, как Кот откупорил уже вторую бутылку и плеснул янтарную жидкость в их походные кружки.       – Надо-надо…       – В тебе пропал дух авантюризма, – отметил Кот. Он всегда все подмечал, к слову.       – С Жекой поделился, ничего не осталось.       – Кстати, куда это она смылась? – Леша шлепнулся рядом. – Девчонки говорили, на юга. Да?       – Ну а чего спрашиваешь, раз в курсе?       – Ну мало ли! – пожал плечами Велосипед. – Девчонки одно говорят, а на деле другое может быть. Ты ж к ней все равно ближе, так сказать, почти из первых уст.       – Да че ты к нему привязался? – Кот протянул Лешке кружку.       – Я? Да я, может, магнитик хотел попросить. Сам-то на море никогда не был. Или это… пальму лучше!       – Чтоб она ее на себе, что ли, перла?       – Дураки, – отмахнулся Велосипед. – Мне веточку. И ракушки. Ну парочку хотя бы. Тут уже Дунаев не выдержал, улыбнулся.       – Да передал бы, Лесопед, только она уже наверняка обратно возвращается. На крышу прилетели дежурить голуби, важно заходили у ног парней, клянча себе на пропитание. Из закуски – Лешкины бутерброды, сварганенные наспех мальчишеской рукой – толстые ломтики хлеба и такие же колбасы. Поделились с летающей братвой, налили еще. Только облегчения Дунаеву не принесло. Наверное, потому, что вспомнил слова Женьки – провести остаток августа вместе, нагуляться, насмотреться. И что-то подсказывало, что у нее не останется на это времени. Так уже было год назад, когда она после своего дня рождения пропадала с Пчёлой. История могла повториться вновь. Расстраиваться глупо – кареглазая будет строить личную жизнь. А Дунаеву надо построить планы на остаток лета. В кармане опять только на метро, глаза будто засыпало песком. Зажмурился опять. Финансы давно пели романсы, стипендия давно кончилась, родительские деньги перестали приходить спустя полгода – Андрей всегда возвращал их матери. Продавать машину в Москве все-таки так и не решился. Ну вот, наверное, дело на остаток августа и найдено.       – Кот, а тебе там лишние руки на твоей курьерской службе не нужны? – вдруг поинтересовался он.       – Спрашиваешь! – Кото сразу воодушевился. – Я уже столько наших общажных агитировал – ни в какую. А ты че, подработать хочешь?       – Душа горит и просит.       – Так это без проблем! Только там не всегда разные приятные мелочи. Иногда такое поназаказывают – еле дотащишь.       – Не страшно.       – Тогда завтра… Нет, завтра откисать будем после такого застолья. Послезавтра с утреца погоним. Ничего, что Женьки нет. Дунаеву есть с кем делить лето. И крышу… Стемнело быстро. Крыша была полностью осмотрена, облюбована. На ней можно загорать, играть в бадминтон, в футбол. Правда, можно упустить легко мяч, и кому-нибудь с такой высоты прилетит. Значит, хотя бы бадминтон.       – Притащить сюда скамейку надо, – предложил Велосипед, и пацаны, осушив последний стакан, согласно крякнули. – И на звезды смотреть.       – Романтик, – хохотнули они, Дунаев хлопнул Лешку по плечу: – Погнали уже, а то до закрытия вратов ада всего полчаса осталось. Дотлели сигареты, пустились в пляс с высокой крыши, угасая в полете, как падающие звезды. Собрали бутылки, покидали в необъятный рюкзак, натянули лямки на плечи, посмеялись над траекторией шагов захмелевшего Велосипеда, толкнули дверь и стали пробираться в полутьме на ощупь вниз по лестнице – там мигала тусклая лампочка. Что-то похожее на завывающий ветерок зашумело внизу, понеслось прямо на них, закрывая свет. Только уже ближе оказавшись к источнику звука, парни поняли – мимо них бежала заплаканная девчонка. Бежала наверх, на крышу. Дунаеву аж в стену пришлось вжаться, чтобы не снесла.       – Девушка! – окликнул ее Кот. – У вас все в порядке? Но его вопрос потонул в тяжелом стуке железной двери. Парни переглянулись. Велосипед, икнув, привалился рукой к стене и констатировал:       – Мне кажется, у нее проблемы.       – Серьезно? – хохотнул Кот. – А я думал, девчонки так постоянно себя ведут – ревут и бегают, бегают и ревут.       – А разве нет?       – Иногда еще чушь всякую несут, конечно. Дунаев, молчавший все это время, просто развернулся и направился наверх, к крыше. Толкнул дверь, огляделся. Девчонка перевесилась через низкое ограждение и ревела. Видимо, давно, потому что ее всхлипы прерывались одышкой. Воздуха не хватало, нос забился и покраснел, соленые ручейки слез водопадами хлестали из огромных воспаленных глаз. Андрей медленно двинулся к ней. Подошва кроссовок осторожно ступала по крыше, но маленькие песчинки глухо хрустели под тяжестью веса. Девушка резко обернулась, задохнулась воздухом.       – Чего тебе?       – Помощь нужна?       – Ничего мне не надо, – она шмыгнула носом, закашлялась. – И не подходи ко мне. Дунаев лениво пожал плечами, продолжая делать шаги, но не в ее сторону. Присел около ограждения, медленно вытащил пачку сигарет, закурил и запрокинул голову.       – Чего ревешь-то? С кавалером поругалась? Еще двадцать раз помиритесь.       – Вам, мужикам, только одно в голову приходит, да? – блондинка утерла кулачком мокрые глаза и попыталась глубоко вздохнуть. – У нас же других проблем быть не может…       – Исхожу из аналитических прогнозов, статистика – дело такое.       – Значит, хреновый из тебя аналитик, – буркнула она.       – Может быть, – вдруг просто признался Дунаев. – Только если каждый раз из-за всего, что у нас в жизни происходит, плакать – так целую гидростанцию напитать можно. Слез не жалко?       – Было бы что жалеть… – девчонка оттолкнулась от ограждения и уставилась в одну, только ей известную точку. – Много бы вы чего, мужики, понимали…       – Значит, я оказался прав. А говоришь, что аналитик из меня плохой.       – Я из-за какого-нибудь бы и не стала.       – Ну да, понимаю, – хмыкнул Дунаев, грустно усмехаясь. Затянулся снова. – Этот – особенный козел.       – Это отец.       – Чем же он тебя так обидел, что ты на крышу реветь побежала?       – Ты не поймешь.       – Ну а вдруг? – пожал он плечами. – Тебе в таком состоянии главное что? Выговориться, и полегчает сразу. А кому, как не незнакомцу, можно довериться? Блондинка снова шмыгнула носом.       – Смешной ты. Нет такой привычки – доверять незнакомцам. С детства учили.       – Да-да, помню – с незнакомыми дяденьками в беседу не вступать. Но ты уже эту заповедь нарушила. Девушка оглядела Дунаева с ног до головы. В нем не было ничего отторгающего или опасного. Но удивило, что он вдруг вообще заговорил с ней.       – Тебе-то мои проблемы зачем? Ты что, психолог?       – Ага, – Андрей поднялся с пятой точки и пульнул сигарету с крыши. – Практику жизни прохожу. Не, не хочешь – не надо. Заливай слезами крышу и дальше, если тебе нравится. Она слегка напряглась, скулы ее затвердели, взгляд калибра тридцать восемь, быстрый как черная молния. Вдруг подошла и кивнула на зажатую пачку в его руках.       – Угостишь?       – Ещё одна куряга на мою голову, – хмыкнул Дунаев, но пачку распахнул. – Травись на здоровье.       – А мне уже не так важно.       – Чувствую нотки обреченности, будто ты на смертном одре. Ты это брось. Я свидетелем становиться не хочу, у меня тонкая душевная организация.       – Смешной... Нет, мир не рушится, вовсе нет. Я в каком-то злом возбуждении, готова к любой развязке... Пережив первый приступ бешенства, выговорившись в себя, девчонка почувствовала, что изрядно пересолила с резкостью в сторону незнакомого паренька, хоть злость не уходила, но она смягчилась.       – Правда послушаешь? У меня такое впервые, если честно.       – Все бывает в первый раз.       – Впервые успокаиваешь ревущую девушку?       – О, нет. Впервые предлагаю это незнакомке. Блондинка улыбнулась, попытавшись вздохнуть забитым носом.       – Тоша.       – Тоша? – улыбнулся он, пожимая её тонкие протянутые пальцы.       – Вообще Антонина, но терпеть не могу это имя. Будто что-то бабское... Вообще неблагозвучное, ассоциация с широкими бедрами и подмышками, со всем телесным, земляным и грубым. Поэтому Тоша звучит не так по-дурацки.       – Андрей. Имя нравится, без нареканий в адрес родителей. Кажется, сегодня Дунаев был обречен ночевать на этой крыше. Скамейка, о которой говорил Велосипед, явно бы не помешала. Велосипед и Кот, впрочем, махнули снизу, вопросы будут завтра. А сейчас не до них - Лешку бы довести до общаги, не расплескать.       – Я это слышала с семи лет... – Тоша так и не закурила, крутила в пальцах сигарету. – Что иногда нужно быть резкой, напористой, даже наглой, как отец сказал – пробивной. Острые углы, присоски, шрамы – так надо, это называется характер: тебя заряжают, засвечивают, тратят... Половину на пустяки, треть на текущие расходы, только остатка не отдавай, держи... А я не могу. Не мое. Через силу, что ли? Я чувствую, что у меня другое предназначение. А он все тыкает мордой в грязь. В общем, живу как неродная. Тошно, больно... Глубокая ночь. Крыша покинута, впереди пустынная улица. Фонари, фонари, мостовые...       – Здесь и расстанемся, – Тоша встала прямо посередине улицы и вдруг улыбнулась благодарно. – Спасибо за психотерапию. Сигарету сохраню, на память. Смешно будет найти через лет десять и улыбнуться.

***

      Женька снова поймала себя на том, что хочет плакать. Но не как тогда, в Ленинграде с Андреем от разлива черной желчи, а оттого, что этих дней на море не повторится. Августовское солнце село за горизонт, его больше нет, завтра из моря появится другое. Но его уже будут видеть другие люди. Только что были гитара, чарка с вином, нулевой километр, тёплое море — и как будто в прошлой жизни. Пообещали и оборвалось. Карета стала тыквой, платье отобрали, башмачок потерялся.       – Что скажете, доктор? Вадим мягко улыбнулся:       – А я скажу, что это признак хорошо прожитого отпуска, только и всего. Такси мчало по пустынным ленинградским улицам от Витебского вокзала, за окнами мелькали привычные многоэтажки и огни большого города. Женька прислонилась виском к крепкому плечу Вадима, пытаясь урвать то тепло, которое её окружало всю эту неделю. От его футболки ещё веяло солоноватым морским бризом, горячими солнечными лучами, каштанами и раскаленными улицами Одессы. Каким-то первобытным счастьем, которого у Филатовой, кажется, никогда не было. Уткнулась носиком в тёмную ткань, и ладонь Малиновского мягко обвила Женьку за плечо.       – Спасибо, что вытащил меня.       – Было бы за что благодарить, – улыбнулся мужчина, хотя прекрасно понимал, что для девчонки это было больше, чем рядовая поездка на отдых.       – I heard somebody say, oh: "The older the grape, sweeter the wine, sweeter the wine.", – доносилось тихонько из магнитолы. Trust in me, baby, и Женька верила – в то, что пелось, в спину Вадима, за которой можно спрятаться от ветра, в ночной Ленинград, который ей теперь нравится больше дневного, потому что он уже вдоль и поперек изъезжен, одомашнен, приручен… Ночь лучше уже тем, что за ними нет чужих глаз, они свободны. Машка дремала на его коленях, когда такси затормозило около пятиэтажки. Машина Пчëлкина стояла прямо около подъезда, значит, дома. Надо зайти как можно более тихо.       – Я позвоню тебе завтра после смены, – пообещал Вадим. Женька поджала губы в улыбке, кивнула, быстро чмокнула его в щеку и выбежала из машины. Осторожно повернула ключ в замочной скважине, толкнула тихонько дверь и почти бесшумно захлопнула её, провалившись спиной и прислушиваясь. Первым, за что зацепился взгляд, было как раз-таки отсутствие обуви Пчëлкина. Котенок, свернувшись клубочком около вешалки, поднял голову и приветливо мяукнул. Филатова медленно пошла по коридору, заглянула в его комнату. Пусто. Зря шухерилась. Глянула на часики. Начало второго ночи. Обычно, если Витя задерживался, то к полуночи все равно уже был в квартире. Значит, сегодня опять забурился куда-нибудь, дай бог, если ещё в компании Космоса. Паршивец, даже коту опять ничего не оставил до завтрашнего утра. А обещал... Отчитать его? Какой смысл... Завтра с утра заявится, она уверена, что сделает вид, что Женьки тут будто и нет. Или бросит что-то в своём стиле и завалится спать. Перегорело... Неужели перегорело? Ничего не ëкает, кажется. Как раньше все. Как почти два года назад. Какое чудо не мучаться... Пока руки привычно нарезали докторскую для котенка, мысли все еще были в Одессе. Маленький полосатый мячик порхал над водой, Вадим бросился за ним, демонстрируя шумный, но далекий от классического образца баттерфляй. Алексей, хлопая мокрыми ладошами, усмехнулся:       – Стиль «бешеный кашалот», новинка сезона! Шимпанзе покатывался со смеху и сообщил Женьке доверительно:       – Он еще и не так может, если не будет дурить, у него же по плаванию разряд и целая коллекция медалек за академичку. Малиновский потянул через голову намокшую футболку, и Женька вдруг засмотрелась, оглушенная. Не понимая, что с ней происходит. Раньше ничего подобного не замечала, всегда же с ребятами гоняли на речку и что? Она бы и смотреть не стала, кажется, что там такого? А сейчас... Тонкая мужская талия, пропорционально развитый торс. И придет же в голову! Торс, да еще пропорциональный... Откуда выскочило, из какого словаря? Пока футболка не до конца снята, еще один стоп-кадр. Пока он не видел, что Женька видела. Чувствуя все, что положено чувствовать, плюсом какую-то растерянность. Смотрела и не могла отвести взгляд, понимая, что проиграла на старте. А ведь фору тебе, Женька, выдали дай бог каждому, и то не помогло. Жар августовского полудня растекался по плечам мужчин и малышки Машки, бегающей среди них с этим ярким мячиком. Бросала, ловили... Боролись друг с другом, неуязвимые, выскальзывающие из захвата, в песке, под одесским солнцем, такие... Свободные по праву рождения. Филатова все это видела раньше, и не раз, в какой из своих прошлых жизней, которые сейчас отслаиваются одна за одной, волна за волной. Вадим махнул рукой, зазывая замершую в тенечке Женьку. Уверенная лепка, безупречный рельеф. Белый песок, полотенце и его мальчишеская улыбка. – Айда в воду! Значит, он уже снял футболку, очнись, Женька! Отвернись, а то так недолго и покраснеть. Ведь наконец-то освоила этот нехитрый женский трюк. Филатова растянулась на диване, прикрыла глаза. Рубашка источала уже знакомый за неделю аромат одеколона. Хотелось окутаться им, вобрать в себя полностью. Такого уюта в душе Женька не испытывала давно.

***

      Вадим аккуратно уложил Машку на диван в гостиной, стянул с неё сандалики.       – Дядь Вадь... – сонно пробормотала малышка. – А тётя Женя уже уехала?       – Она уже дома, Машуль.       – А когда придет еще?       – Скоро, малыш, скоро. Спи давай. Маша завозилась и перевернулась на другой бочок, подмяв под себя игрушку. Малиновский подоткнул ей плед, погладил по спинке, защитным жестом накрыл сверху своей рукой. Самому спать не хотелось. Просто прикрыл глаза, и тут же в темноте предстал образ Женьки. Её личико в охапке пушистых каштановых волос, румянец на щечках, обгоревший курносый носик и очаровательная родинка над губой. Машка, привалившись к груди Женьки, уже клевала носом, но уходить не хотела – сильная гроза, накрывшая Молдаванку, испугала её, и Филатова, не найдя ничего лучше, уложила малышку рядом с собой и принялась рассказывать наизусть сказки.       – Ну что вы тут, девчонки? – Вадим замер в дверях, тепло глядя на развернувшуюся картину. – Наговорились? Женька склонила голову, глядя на заснувшую наконец Машку. Малиновский присел рядом с кроватью на корточки, погладил племяшку по плечику. Не шелохнулась, только засопела громче.       – Трусишка маленькая... Наверху раздался треск, и показалось, что что-то большое, тяжелое сорвалось на небе с места и с грохотом покатилось на землю. Сильный порыв ветра ударил в стекла, распахивая настежь форточку. Женька сама вздрогнула, крепче обнимая девочку. Та на удивление не проснулась, только зарылась носиком в сгиб её руки. Вадим спешно прикрыл окно. Было уже совсем темно, и сквозь стекло он не увидел ничего, кроме летящих вниз дождевых капель и отражения собственного носа. Блеснул свет от молнии и осветил маленький дворик.       – Гроза-то и правда страшная, – согласилась Филатова с переживаниями Машки.       – Боишься грозы? – уточнил Вадим. Женька прижала щеку к плечу и поглядела на него детски доверчиво.       – Да нет... Просто напугало. Малиновский присел у изголовья её кровати, уткнувшись носом в её макушку.       – И ты трусишка маленькая.       – Сам ты маленький, – фыркнула Женька, но улыбнулась. – Кто сегодня на пляже с друзьями резвился? Резкая трель телефона заставила распахнуть глаза и поглядеть на Машку. Не проснулась. Малиновский быстро вскочил с дивана, прикрыл двери в гостиную и схватил трубку.       – Слушаю?       – Юрич! Слава богу, ты ответил! – протараторила Лиза-регистратор. – Скажи, что ты в городе!       – Лизоид, ты ж мне домой звонишь, – хмыкнул он. Вздохнул. – Только с поезда.       – Тут какая-то задница! Все зашиваются, Вероника не справляется. Там ещё одного везут, тяжёлый. Я понимаю, у тебя последняя ночь отпуска, но приезжай, а? Вадим оглянулся на зал. Машка спала без задних ног и до утра просыпаться не собиралась. Вероятность возвращения до рассвета была все равно гарантирована.       – Через минут двадцать буду.       – Расцелую, Юрич!

***

      Женька подскочила на месте, когда осознала, что в дверь стучат. Сморгнула сонную пелену, расправила небрежно рубашку и кинулась открывать. На пороге стоял Космос. Немного бледен и растрёпан. Лицо его напряжено. Взгляд шарил по девушке, словно что-то анализируя. Женька пробежала по нему судорожным взглядом, отмечая наспех утертые руки – что-то тёмное было небрежно размазано по длинным пальцам, которые нервно сжимались.       – Кос?..       – Жека... А ты уже все? Ну, приехала? Её брови взлетели вверх, а непонятная тревога сковала позвоночник.       – Как видишь. Ты... Ты чего тут? Это что, кровь? Холмогоров, кажется, с того самого момента, как осознал, что Пчëла еле реагирует на его слова, едва сохраняя крупицы сознания, а из его ключицы чуть ли не фонтаном хлещет кровь, находился в какой-то прострации. Нащупал в брюках друга сотовый, вызвал «скорую». Как смог перемотал место ранения своим рукавом от рубашки, вытянул обмякшее и отяжелевшее тело Вити на внешнюю лестницу. «Неотложка» прибыла быстро. Ближайшей от места трагедии оказалась Максимилиановская больница. Слова врачей в карете «скорой» Космос слышал каким-то белым шумом. Единственное, что понял – надо успеть довезти. За ключицей находились крупные кровеносные сосуды, и их повреждение было смертельно опасным делом.       – Тут это... Пчëла паспорт забыл. Нужен, вот... Его колотило. У Женьки случилась цепная реакция.       – Где Витя? У Холмогорова было такое чувство, будто рот наполнился тиной. Язык не шевелился, не давал сказать ни слова. Только лёгкие торопливо всасывали воздух крошечными порциями.       – Жек, ты только это...       – Кос? - предупреждение. Зарождающаяся паника. Открытый напуганный взгляд послужил эликсиром правды.       – Он в больнице. Подрезали его. Взгляд Женьки застыл на вымоченных в крови руках Космоса. Она физически ощущала, как его слова впитываются в подкорку. До рези в глазах. И рези в груди. Оазис словно вымер, они одни, в коридоре тишина. Только сейчас стало ясно, как тут мало места, взгляду некуда деться и он мечется, как бабочка, которую накрыли сачком. И Женька ничего не понимала, так колотилось сердце, и не слышала того, что Кос ей сейчас говорил ещё. Подрезали! Филатова вздохнула ровно на первом слоге, и ей почудилось, что выдохнуть она никогда больше не сможет. Будто ребра, державшие в своей клетке сердце, сжались до минимума, и почувствовалась такая боль, что если бы девчонка посмела выдохнуть, то главная мышца разорвалась бы к чертям.       – В какой больнице?       – Максимовской...       – Максимилиановской! – Женька встрепенулась, засуетилась в коридоре, быстро натягивая кеды. – Едем, ну! Дорога до клиники показалась Женьке как в тумане. Обреченность и неизвестность положения Вити заставили девчонку впасть в подобие транса. Вот тебе и перегорело. Вот тебе и... Она чувствовала, как «Линкольн» мчит на огромной скорости, чувствовала, как останавливается, чувствовала, как Космос помогает выйти из салона автомобиля и ведет в сторону больницы. Лиза подняла голову, увидев знакомое лицо, поднялась со своего кресла, когда Женька оказалась около стойки регистрации.       – Какие люди! Филатова, ты...       – К вам поступил Виктор Пчëлкин. В каком он состоянии? – на одном дыхании выпалила девчонка, ощущая, как руки пустились плясать чечетку по стойке. Крепкие пальцы Космоса обхватили её за плечи.       – Вот, – он протянул Лизе паспорт друга. – Как просили. Регистратор сдержанно кивнула.       – Оперируют ещё. Малиновский оперирует. Подождите здесь.        Женька наматывала круги вокруг ряда кресел, пока Космос оттирал свои ладони вымоченной в спирте ваткой.       – Как это произошло? – обхватив себя руками, пробормотала девушка.       – Жек, – голос Холмогорова вдруг стал очень твёрдым и до невозможности уставшим, будто только в эту минуту оттаял. – Тебе это не надо.       – А вам вот надо! – Женька вспыхнула как спичка. – Вам, блин, вечно надо!       – Малая, угомонись. Вот не сейчас, ладно? Это Женька слышала каждый раз при разговоре с одним из ребят уже больше года. На все братья отвечали это не сейчас. Прислушаться к совету? Не сейчас. Не лезть больше в авантюру? Не сейчас. Быть осторожнее? Не сейчас. Двери хлопнули, послышались спокойные размеренные шаги. Женька развернулась, увидела Вадима. Он утирал марлевой маской влажный лоб и двигался к регистрации.       – Вадим... Юрич! Малиновский застыл и, когда она подлетела, опережая длинноногого Космоса, ему пришлось приложить силу, чтобы ее удержать.       – Что там?!       – Женя, спокойно! Операция прошла благополучно, с ним все в порядке, слышишь? Холмогоров встретился с его мрачным холодным взглядом. В благополучном исходе операции он не сомневался, зато сомневался, что у этого хирурга не будет вопросов.       – К нему можно? – тихо поинтересовалась Женька, разрывая своим голосом зрительный контакт мужчин. Вадим помолчал пару секунд, затем кротко кивнул.       – Его сейчас перевезут в палату. Можешь пройти, скажешь, я распорядился. Зайдешь потом ко мне. Вадим выглядел напряжённым, было видно, что он разделял беспокойство девчонки.       – Молодой человек, можно вас на минуту? Наконец Женька ощутила, как он тихонько подталкивает её в сторону коридора, а Космос по привычке коснулся лопаток, мол, все нормально, малая, шагай. Она почти бесшумно вошла в палату. Пчëлкин лежал около самой двери, один в окружении пяти пустых коек. И вид его – вот такого – выбил из лёгких последний воздух. Что она там хотела ему сказать? Что говорила до этого? Как он реагировал и какие слова бросал в её адрес? Ведь память хранит не то, что каждое его слово – каждый вдох. Прямой или исподтишка. Так сейчас неважно, что они собачились уже больше полугода. Одна мысль о самом страшном исходе выбила всю прошлую обиду. Потому что страх за него – вот он. Вливался в кровь, как горький яд. Подогревающий вены. Было странно и жутко видеть Витьку Пчëлкина здесь. И понимать, что с ним произошло. Ещё ужаснее – представлять, как он получил этот удар и лежал до приезда скорой, истекающий кровью. Выпущенной какой-то тварью кровью!       – Пчëлкин, ну почему так-то, а? – Женька рухнула у его изголовья и уронила голову в раскрытые ладони. – Ну почему ты вечно лезешь в самую задницу? Почему я вечно должна за вас переживать? За тебя, идиот? Подняла голову, глядя на его бледное лицо. Кажется, он будто скинул пару килограммов за это короткое время, и острее стали казаться нос и скулы. Губы пересохшие, чуть приоткрыты. Женька уткнулась лбом в его густую копну волос. Даже сквозь привычный для больницы запах бинтов и режущего обоняние спирта прорывался его, привычный. Родной. Этот запах стал одним из утерянных паззлов, которые составляли уже почти цельную картинку. Сидела долго, сама потеряла счёт времени. Космос не заходил. Вадим тоже. Знала, что будет терпеливо ждать в ординаторской. Время тянулось тягучей смолой. За окном уже забрезжил рассвет. И сейчас сердце сильно билось в груди от томительного ожидания. Женька прикрыла глаза, чуть сжав оголенное Витино плечо. Утренний свет возник размытыми бликами, первые запахи лишь позднее дали понять, что он в больнице. Специфический, ни с чем его не спутать. И разбавляли его цветочные нотки. Женькины. Спина ощущала плотное соприкосновение с упругой полу-твердой поверхностью. Но через пару мгновений на его шее почувствовались тонкие холодные пальцы. Видимо, проверяли пульс.       – Очнулся... – на выдохе, измученно прошептала Женька. Пчëлкин прикрыл тяжелые веки, а затем вновь распахнул глаза, пытаясь восстановить зрение. Получилось. Взгляд зацепился за сосредоточенное лицо девчонки.       – Надо же, никаких язвительных комментариев с утра пораньше... – голос – осипший, слабый – вздрогнул. – Может, мне нужно почаще оказываться на смертном одре?       – Молчи, – велела Женька, чуть отстраняясь. Затем добавила: – Тебе нельзя сейчас говорить. Витя на какое-то время послушался, а затем вдруг выдал:       – Малая... Спой мне. Филатова кусала губы, стараясь побороть отчаянную дрожь в руках.       – Ч... Что?       – Я начал жизнь в трущобах городских... И добрых слов я не слыхал...       – Пчёлкин, – она снова припала лбом к его виску, зажмурившись, – в кого ты такой идиот...       – Видишь, знаю, о чем пою... Глупость попросил, да? Сам понимал. Пусть считает бредом после наркоза. Он несколько секунд смотрел на неё, а затем закусил нижнюю губу. Знакомый жест. Очень давно она уже не видела его.       – Когда ласкали вы детей своих... Я есть просил, я замерзал... Витя вдруг четко ощутил боль того, как она пропела эту строчку. Девчонка так хотела любви. Так хотела, твою мать! Что он мог дать ей? Ничего. Ни-че-го. И он был в ту ночь честнее, чем никогда. Насрать на свои чувства. Он не сможет стать от них лучше. Потому что сегодня ночью снова пролилась кровь. Его кровь. Она смешалась с грязным бетоном под ним. Он весь теперь грязь. Витя прижал слабую ладонь к её щеке, прикрытой волосами, и почувствовал, как они пропитались слезами. Она замолчала, боясь даже моргнуть. Иначе бы пелена перед глазами дрогнула, потекла дальше по уголкам. Витя смотрел. И она смотрела не отрываясь. Он понимал, что мог обидеть Женьку, и внутри... Внутри он переживал это хуже, чем можно только было себе представить. Это была как бусинка в позвоночнике. И вроде нет в ней ничего особенного… Просто своя девчонка со своими страхами. Тоненькая, скуластая. Такая хрупкая и беззащитная в свете тусклой холодной лампы над изголовьем. С растрепанными волосами, с губами с чуть припухшей окантовкой от подкатывающих слез. В старенькой футболке, в потертых джинсах… Родная. Своя. И то, что она такая, проросло внутрь, пустило корни, которые нельзя вырвать или разрушить. И если бы не опасность!.. Ладно. Хрен знает, что бы было. Но складывалось впечатление, что там где Витя – там рядом беда, которая может настигнуть её. Он уже второй. Второй, после Сашки, получивший вот такое за свою опрометчивость. Как их остановить? Как достучаться? Неужели жизнь ничему не учит? Не с левым дядей случилось. С другом. У них на глазах. Сашка истекал кровью на их руках. Женька доставала пулю. Кажется, она тогда ничего не соображала – просто делала то, что должна. А смогла бы сейчас? Если бы это предстояло делать с Витей? Кажется, любовь Женьки к своим мальчишкам была настолько огромна, что у этого размаха вовсе не было дна. Симбиоз бархата и стали, силы и нежности, выдержки и пожара. Вся из моментов тончайшей игры, которая всегда на грани. Ее сердце как океан. А душа в ситцевом платье, простоволосая, нежная, наивная, босая. Как её уберечь? Весь парадокс заключался в том, что держать её рядом за этот год стало опасно. Но если её потерять – тогда никакого тормоза не будет. Женька своими добрыми, наивными просьбами всегда была совестью, сдерживающим фактором. И если её не будет рядом – этот начавшийся Армагеддон не остановить. Чего стоит поговорить? Просто сказать ей все, что у него в голове, чтобы совместно разобрать это. Она ведь может помочь, она же умеет это. Но такой страх открываться, такой страх говорить то, что до конца ещё не понятно было. Потому что Витя не знал, что делать с этим внезапным чувством. Он не знал, как пользоваться им, как дарить и как контролировать. Нужен момент. Обязательно нужен момент подходящий. Нет. Не сегодня. Дома. У них дома. Пока у неё ещё не появилось желание сбежать по-настоящему. А вдруг ей не нужно это все? Вдруг у неё теперь действительно чувства? К человеку, который его только что спас. Да и что она будет делать с тем ушатом того, что Пчелкин хочет на неё вылить? Боже мой, ну почему так сложно? Как насекомое в янтаре. Нет, Витя, ты не стабилен, ты не всегда держишь слово и уж точно не дашь ей абсолютное чувство безопасности и защищённости. Да, ты сильный, намного сильней Женьки – физически и морально, тебя сложно сломить и лишить воли, но сначала научись контролировать эмоции, когда понимаешь, что ответственен за неё.       – Иди, – тихо-тихо. Женька почувствовала, как дрожит подбородок. Отстранилась, развернулась и только стоя спиной к Пчëле смогла зажмуриться, выжимая из глаз соленую влагу.       – Я... Вечером зайду. Тяжело дыша, спустилась по ступеням на второй этаж и свернула в коридор, ведущий к ординаторской, вслепую хватаясь за поручни лестницы, удерживая равновесие, и вспоминала прошлое лето. Когда увидела раненого Сашку. Как страх захлестнул ее с головой утром. Как не хватало воздуха, прямо как сейчас. Это воспоминание стало вспышкой. Почти физической, потому что перед глазами заплясали разноцветные блики. Ровно с того утра стало ясно окончательно – прежней жизни больше никогда не будет. После того утра Женьку срубили под корень и пересадили в чужую землю. Цвети, если сможешь. И стоило зацвести, почву снова стали отравлять. И кто? Самые родные. Иногда Женьке казалось, что они прокляты. Казалось, что сейчас обернется и увидит за спиной опасность в физической оболочке. Не подумала только, что она только что эту опасность держала за руку и пела их старую песню из детства. Грудь разрывалась от тяжелого дыхания. Филатова толкнула дверь, и Вадим, задремавший сидя на диванчике, дернулся и потер переносицу, прогоняя остатки тревожного сна.       – Пришел в себя?       – Пришел, – тихо пробормотала Филатова и шлепнулась рядом с мужчиной. Даже краем глаза видела, что творится у него в глазах. А он, кажется, видел, что творилось в её голове. В этой умной маленькой голове, которая буквально горела. Вадим прикоснулся прохладной ладонью к её лбу, и такой контраст вызвал у Женьки страшную дрожь. Он понял чуть раньше, что это зарождалась истерика. И когда девчонка всхлипнула, то уже была прижата к груди и сжата плотным кольцом рук. Заботливых, крепких, надёжных рук. Которые возвращали к жизни во всех смыслах.       – Спасибо... Спасибо... Спасибо... – за все, казалось. Её носик уткнулся в его ключицу, и хриплый голос повторял одно и то же слово как мантру. А Малиновский просто обнимал её. Потому что ни одно слово сейчас не дало бы того нужного эффекта, как его руки.