Братья, по-любому. Вернуть всë

      Сколько прошло времени в таком беспамятном состоянии – день или даже несколько – Женька не знала, как и не знала, сколько бутылок она уговорила за время своего добровольного заточения. Проснулась она настолько пьяной, будто и не спала беспробудно целые сутки. Голова казалась свинцовым шаром, руки трясло. Она стояла неподвижно и прямо, как кукла из музея восковых фигур, под освещавшей кухню голой пыльной лампочкой, курила быстрыми, нервными затяжками и слушала царившую в квартире нехорошую тишину. Тихо. Очень тихо, как в склепе, даже дыхание своего не было слышно. Девушка запрокинула голову, испытав тягучую тупую боль в шее, и не мигая глядела, как под лампочкой клубится слоистый табачный дым. В окно бились острые солнечные лучи и на пару с небом, необыкновенно для Ленинграда безоблачным, кобальтовым, они насмехались над состоянием Женьки. В душе девчонки – настоящий хаос после шторма, а на улице царил конец мая, и в теплом, словно подсохшем за ночь воздухе отчетливо пахло приближающимся летом, и на пригреве асфальт полностью высох, сделавшись светло-серым. Ненавязчивая трель звонка раздалась так неожиданно, что задумавшаяся Филатова выронила сигарету и с опаской покосилась в сторону коридора, и только несколько последующих стуков в дверь заставило ее глухо застонать и передислоцироваться в прихожую. Там был обнаружен полный бедлам – разбросанные вещи, потонувшие в осколка разбитой посуды, среди которых валялся и паспорт. Чертов паспорт. Сраная бумажка, из-за которой все полетело в тартарары. По крайней мере, так сейчас хотелось думать, потому что никакого другого обвиняемого в радиусе километра от Женьки не было. Она подняла документ с пола, мыском ноги, обутой в тапочек, отмела осколки в угол и повернула замок.       – Привет. Женька опустила голову, продолжая держать дверную ручку. Игорь топтался на входе и волнительно смотрел на затылок несостоявшейся жены лучшего друга. Кого-кого, а его увидеть девушка точно не ожидала почему-то. Ей даже не нужно было открывать рот, чтобы Игорь уловил запах душащего перегара. Он потер нос, глубоко вздохнул и тихо проговорил:       – Я вещи твои привез. Филатова махнула ладонью в сторону прихожей, отходя в сторону. Сил на эмоции просто не было. Она лишь вжалась в стену и пустым взглядом следила за тем, как два ее чемодана опускаются на загроможденный пол. Игорь же быстро оценивал масштаб трагедии. Вадиму, по-хорошему, лучше не подниматься и этого не видеть. Женские истерики, как и затяжной запой для него – спусковой крючок. Да и зная уже о крутом нраве Женьки, Игорь боялся, что может случиться, если несостоявшиеся супруги решат сейчас поговорить. Хотя поговорить было нужно… Что сказать молодой девчонке – он не знал сам. Извиниться за друга? Не маленький, сам обязан. Другой вопрос – готова ли была Женька в таком состоянии к диалогу вообще?       – Как ты? – да, тупее вопроса в голове анестезиолога действительно не было. Филатова подняла на него больные, опухшие от слез и от выпитого глаза. Сцепила себя руками, глухо выдохнула.       – Значит, вот так? – и кивнула легонько подбородком на чемоданы. – Все?       – Жень, если бы от меня зависело что-то – я бы все сделал.       – Передай ему, что я его ненавижу. Малиновский сидел в загнанной в дальний угол двора машине Игоря, бездумно покуривая и глядя на дверь подъезда. Он уже почти привык к реалиям своего нового существования, бывшего, по сути, лишь повторением прежней жизни, но эти дни накатывало почти непреодолимое ощущение нереальности происходящего. Своими руками сломать счастье ради того, чтобы Женька потом ни о чем не жалела. Что-то закопошилось в груди Вадима еще сильнее, когда минуты шли, а Игорь не спускался. Мужчине хуже прежнего стало больно и стыдно. Будто у него биполярное расстройство. Но захотелось вдруг подняться, упасть перед Женькой на колени и всеми силами своей мягкой, не совсем еще испорченной души приласкать любимую, им обиженную Филатову и сказать ей, что виноват не он, а его проклятая гордость, не дающая теперь ему жить, дышать, ступить шаг. Гордость, глупая, полная суеты. Мог ли Малиновский, ощущавший сейчас себя пустым человеком, протянуть руку примирения? Да, Вадим был чудовищно не прав в тот день. Поступать так жестко и радикально с молодой девчонкой на глазах у толпы близких людей – верх идиотизма. Но тогда что-то настолько взбунтовалось во всегда сдержанном мужчине, что он не видел другого выхода вообще. Они действительно поторопились. И пусть все вышло вот так, но, возможно, Женька потом еще скажет судьбе за такой поворот «спасибо»?.. Потому что рано ей играть в такую взрослую жизнь. Нужно еще повзрослеть, но самой, добровольно, а не пытаться насильно быть равной уже зрелому избраннику. Все равно маска взрослости не качественная – через трещинки пробивается наивность и бунтарство. Игорь последующие дни предлагал пойти к девчонке с повинной и попробовать поговорить здраво, и, возможно, дать их отношениям еще одну попытку, но Вадим наотрез отказался. И без того дурацкий поступок сменять еще более нелепым? А сегодня утром Игорь молча согласился ему помочь отвезти Женькины вещи и закрыть в эту жизнь дверь. Друг понял. Наверное, поэтому он был единственным человеком, которого Малиновский выслушивал с легкой душой, не морщась, которому дозволял вопросительно заглядывать в глаза и запускать исследующую руку в дебри души. Говоря с Мариной о причинах, заставивших Вадима внезапно прекратить свои отношения с Женькой, он был не до конца откровенен и совсем неточен. Он скрыл настоящую причину, скрыл ее потому, что стыдился ее ничтожности. Причина была мелка, как порох. Боялся, что Женька сбежит от него, как сбежала когда-то Яна. Поэтому сбежал сам. Идиот. Идиот, который никогда не забудет ее хорошие глаза, которые день и ночь не выходили из памяти, ее добрую улыбку, мелодичный голос... Не забудет тихие зимние вечера, которые уже никогда не повторятся ни для него, ни для нее... Все рухнуло под напором дьявольской трусости. И гордыни. Но оправдание психика всегда найдет, чтобы просто не сойти с ума. Подъездная дверь наконец распахнулась, и Игорь быстро зашагал к машине. Молча уселся на водительское сидение, не глядя на друга, но физически ощущая немой вопрос в его глазах.       – Тебе просили передать, что тебя ненавидят. Тишина.       – Мне кажется, она все городские запасы алкашки выдула. Убитая в хлам. Молчание продолжалось.       – Бля, Малина, поднимись ты к ней. На это же смотреть невозможно.       – Вот я и не хочу, – буркнул Малиновский.       – Откуда в тебе такая скотина проснулась? Ну не узнаю я тебя! Ссышь за свои поступки ответить? – Игорь развернулся всем корпусом к Вадиму и пробурил его тяжелым взглядом. – Вадь, жопу подними, в конце концов, и иди скажи ей все.       – Что «все»?       – То, что ты сыкло тридцатилетнее, которое… – заметив, как синие глаза Малиновского в секунду покрылись ледяной коркой, Игорь откашлялся и откинулся на спинку кресла. – Будь мужиком. Скажи, что... – действительно, что? Помолчал пару секунд, и обреченно выдал: – Пусть лучше она тебя и правда ненавидит, чем так убивается. Ты знаешь, что ей может в голову прийти? А я тем более не знаю. Поговорить им действительно было надо. По сценарию жизни. По классическим законам. Да только первобытные чувства стыда и страха за последствия своих поступков никому не чужды, даже иконам мужества и порядочности. Вадим элементарно боялся снова увидеть Женьку и понять, что все. Просто все. Тогда крышу сорвет снова, а на что способна она в таком состоянии – даже черт лысый не в курсе. В нагрудном кармане пиджака лежало письмо. Малиновский писал его всю ночь, дивясь тому, что впервые в жизни он не может подобрать слов. В любом случае то, что по итогу он изложил на листе, Женьке нужно было знать. Если не получится сказать самому, бумага стерпит все и скажет тоже. Филатова сидела на холодном полу в коридоре, подпирая чемоданы спиной. Сейчас бы схватить их и уехать к чертям из этого города. Куда глаза глядят. Чтобы никто не нашел. Может, она сама во всем виновата? Сама разрушила хорошие отношения? Ведь если посудить и припомнить все конфликты, которые случались за последние годы с Женькой, инициатором или катализатором была она. В чем честно призналась в день свадьбы Андрею. И он был согласен. Потому что Женька не умела быть счастливой. Будто боялась этого. Если в ее жизни слишком долго было все спокойно – ей было просто некомфортно! Потому что для нее с детства покой вызывал подозрение. Потому что в ее жизни не может быть безоговорочного штиля и такого же безоговорочного счастья. Их надо выстрадать, они должны достаться мучительно тяжело. И эта теория была Женькиным проклятием. Девушка потянула замок на чемодане, распахнула крышку, коснулась кончиками пальцев аккуратно сложенных вещей. И только одна выбивалась из общей массы Женькиной одежды – черная мужская рубашка. Шутка ли, издевательство ли или просто ошибка впопыхах? Жгучее нечто в районе сердца шевелилось мерзким червячком внутри. «Как же больно», – мысленно воскликнула Женька, не сдерживая рвущиеся наружу слезы. Она не могла успокоиться и не хотела. Сжала мертвой хваткой рубашку, и отекшее, серое девичье лицо уткнулось в мягкую ткань, насквозь пропитанную знакомым запахом. Затем, глотая слезы, натянула ее, большую и безразмерную для ее фигуры, на плечи, запахнула отвороты и сжалась в этом черном хлопковом коконе. Снова стук в дверь. Снова сердце больно ударило по ребрам. Филатова рывком подняла себя на ноги и в этот раз припала к глазку. И вот тут сердце заметалось в грудной клетке бешеным зверем, готовое разорваться от такой страшной скорости. Вадим стоял с опущенной головой и сжимал пальцы в кулак, решаясь будто – стоит ли еще раз постучать или нет? Ноги хотели унести его прочь от двери этой квартиры, но мужчина продолжал стоять на пороге, словно приросший. Женька боялась даже вздохнуть. Вжалась в дверь, еле слышно вздохнула. И ощутила через мгновение, как что-то глухо впечаталось в нее с той стороны. Малиновский привалился спиной к дерматину и присел на корточки.       – Ты умничка, открывать не стоит. Да и хорошо, что я тебя не вижу. Так легче. Ты вправе считать меня предателем, но я знаю, что мое решение правильное.       – Ты трус, Вадим Юрьевич, – прилетело вдруг незамедлительно. Женька не хотела говорить ничего, но язык опередил мысли. Она даже инстинктивно прикрыла рот ладошками и зажмурилась.       – Пусть так, – Вадим уткнулся затылком в дверь и закрыл глаза. В темноте вдруг четко вырисовывался Женькин образ. Он представлял, какая она сейчас там, за дверью, и на удивление его воображение транслировало правдивую картину – стояла, трясясь от боли, обиды и праведной злости, прикрыв руками бледное лицо. – Но ты бы не смогла жить замужем. По крайней мере, не в двадцать лет. Я дурак, потащил тебя, взбаламутил, а потом сам же все оборвал. Ты не виновата, ты ведь малыш. Вся ответственность только на мне.       – Я виновата, что поверила в то, что ты – настоящий. А ты…       – А я дерьмо, Жень. Говори, как есть.       – Я не хочу с тобой говорить. Больше не хочу.       – Тогда скажу я… – Малиновский вытащил из кармана конверт и покрутил его в пальцах. Все, что не сможет высказать, скажет письмо. Потом. – Я виноват, и бог меня за твои слезы еще накажет, ты не сомневайся. Но никто не сможет тебя обидеть сильнее, чем ты сама. Пока твою головку не покинут сомнения и неверие в то, что ты заслуживаешь счастья – простого, человеческого, безоговорочного – ты будешь медленно убивать саму себя. Я знаю, что однажды абсолютно точно ты будешь всем довольна. Надеюсь, ты поверишь в это рано или поздно, и это поможет тебе устоять на ногах даже в те времена, когда жизнь захочет поставить тебя на колени. Просто поверь, что на самом деле твое счастье реально, и ты можешь обрести его. Главное – никогда не обижай себя. Женька слушала его голос – как обычно спокойный, несколько осторожный, рассудительный, уже родной за два года, родной до сердечной боли – и схватилась за сердце. Оно как-то резко пропало, а затем снова протаранило грудь. И вызвало тихий скулёж. Она ведь уже осознала, что счастье есть. Осознала, что есть и здоровая, чистая любовь. Она готова была любить этого мужчину и учиться справляться со своим характером ради их будущего, но как так получилось, что едва пришло это осознание, пришла и такая жуткая боль? Едва начав любить, она уже не успела долюбить, как нужно. Не долюбила, не дочувствовала, не разделила. Кто знает, скажи он ей сейчас, что его поступок на свадьбе – его чудовищная ошибка, что у них еще есть шанс, Женька бы простила эту боль и нашла всему оправдание. Обняла бы и пообещала, что будет самой лучшей женой и никогда не посмеет проявить недоверие в его сторону. Но Вадим был непреклонен. Как Пчёлкин в 89-м. Они оба разбивали ее ради – смешно, но правда – ее безопасности. От реальной физической угрозы или же от моральных страданий в будущем – правильно ли, что поторопилась замуж или нет – уже не важно. Важно было то, что другой меры спасти Женьку будто не было. А потом еще будут вопросы к ней, почему она всегда ждет подвох? Теперь навряд ли.       – Зря я ждал от тебя ранней взрослости. Ты действительно еще ребенок, Жень. До ужаса избалованная вниманием и заботой, которые сама не ценишь, капризная, взбалмошная и невозможная, но ты лучшее, что случалось со мной. Просто иногда, чтобы не жалеть о том, что натворил, нужно вовремя уметь отпускать. Это всё. Сколько раз за эти годы Женька слышала его «это всё», но именно в эту секунду оно означало то, что она так боялась всегда – конец. Наступив на глотку своей гордости, девчонка впилась пальцами в обивку двери и выдохнула громко:       – Я ведь правда люблю...       – Разлюби. Одно слово – а в нем столько холода. Нарочитого. Он же специально! Специально настраивает её против себя. Он боится, что, скажи ей что-то мягкое и утешительное, Филатова сумеет убедить его остаться… Но нельзя. Она в нем сомневалась последние месяцы, не задумываясь, что он когда-то сможет уйти. Когда привыкаешь к безусловному обожанию и чувству незаменимости, трудно представить, что это когда-то закончится.       – Ты жестокий… Ты…       – Да. Я хирург. Мне часто приходится делать людям больно, чтобы потом им жилось хорошо. Разговор через дверь казался ужасным. И самое главное, что держал в подвешенном состоянии – говорить через преграду тяжело, но смотреть друг другу в глаза тяжелее. Женька же выбирала всегда мазохистский путь. И поэтому дернула щеколду. Вадим буквально отскочил от двери, и дыхание замерло, когда их взгляды через секунду встретились. Но пусть лучше такие глаза, пусть лучше это чувство обиды и упрек, чем то, что мужчина видел в этих глазах несколько дней назад у загса. Горе, светившееся теперь в глубине этих кофейных глаз, было только началом того страшного несчастья, которое, как внезапно налетевший поезд, стерло с лица земли Женьку... Как цветки перед теми ягодками, которые уже созревали для того, чтобы влить страшную отраву в ее хрупкую душу.       – Зачем я тебе была нужна? Зачем?! Чтобы вот так нелепо со мной обойтись? Малиновский бледный, как полотно. Руки слегка дрогнули и были отправлены в карманы брюк, подбородок окаменел. В глазах какое-то отупение. Лицо будто мертвое. Сердце сжалось и перевернулось от чувства, которое нельзя назвать ни жалостью, ни состраданием, потому что оно было сильнее этих чувств. Но некогда было рассуждать, рассчитывать, думать, и он, охваченный чувством, выдал:       – Нужна, потому что любил. Ты была далеко не лучшим выбором с разных точек зрения, но я не думал об этом. Конечно, ты любишь тоже. Только мы по-разному понимаем, что такое любовь. Вся беда в этом. Я всегда мечтал дать гораздо больше того, что ты хотела получить, а ты любила себя во мне, Женька. Или просто хотела забыться, спастись, что куда вероятнее. Я знаю, ты сравнивала меня с ним. Цеплялась за малейшую оплошность, чтобы я где-то на его фоне проигрывал. Ну а я помог тебе.       – То есть, ты… – Женька еле стояла на ногах. Об этом она даже не думала, не могла помыслить, что со стороны это все выглядело вот так! – Ты вот так по щелчку отключил чувства? Готов отказаться от меня? Вадим зажал ладонями переносицу, прикрыл глаза. Не мог выдержать этого взгляда. Как и судорожного дыхания дрожащей Филатовой.       – Все уже решено, и я не хочу, чтобы ты снова все запутала. И запуталась сама. Поэтому прими этот факт. Я знаю, я поступаю правильно, ты убедишься. Глаза Женьки говорили, что она его не понимала... Каждое слово Вадима било по лицу. А время между тем не ждало, шло своим чередом, и стоять им на лестничной клетке на радость соседям было некогда. Девчонка изнывала от ужасной головной боли, но боль душевная била больнее. Завязывала узлом все органы внутри. Колючая лапа безысходности ударила по носу, но, даже зажмурившись, девчонка не смогла остановить слезы. И, сам не зная, значем, Малиновский прижал к себе ее, как тогда, в кафе, когда ее било от температуры. Прижал ту, которая фактически могла быть его женой, и в эти минуты ему казалось, что он действительно любит ее любовью мужа, что она его, и судьба ее лежит на его совести... Крепкая ладонь накрыла ее затылок, вторая рука сильнее сжала спину. В волосах запуталось горячее дыхание:       – То, что я испытывал к тебе, гораздо сильнее того, что я чувствовал в этой жизни. Я никогда так никого не любил. Поэтому я взял тебя под крыло в самом начале, поэтому я жил с тобой все это время, поэтому я и должен уйти из твоей жизни. Поднял ее лицо за подбородок, наклонил голову и приблизился на расстояние шепота к ее губам. Сердце у нее колотилось и, казалось, вот-вот вырвется из груди. Воздух стал плотнее. Женька слышала стук собственного сердца. Вадим всего на пару секунд позволил себе забыться и поцеловать ее. Это последний тактильный контакт. Женька уперлась кулаками в его грудь и оттолкнулась от крепкой груди, поглядела на мужчину и слабо покачала головой. Лицо ее еще больше побледнело, верхняя губа задрожала и покривилась... И она залепила вымученную пощечину. И еще одну. И еще. Проклиная себя за это с каждым ударом ладошки по горячим щекам Вадима. В мае – маются. В мае отцвели сирень и тюльпаны, а с ними суждено было отцвести и восторгам любви, которая, несмотря на свою мучительность, все-таки доставила Малиновскому лучшие моменты, неизгладимые из памяти. А бывают моменты, за которые можно отдать месяцы и годы…       – Заслуженно, – кротко и сухо констатировать он, ощущая, как сильно пылают щеки. Кто из них испытал в этот день большее унижение – так и останется вопросом. С горящим лицом, от которого, несмотря на пощечины, отлила вся кровь, мужчина сбежал по ступеням вниз, толкнул с ноги входную дверь и полетел к машине Игоря. Женька ощутила, что стоит одна и сжимает в ладони письмо. Что говорить? У всех своя звезда. Что говорить? Нам счастье, как беда. Что говорить? Покой куда верней. Трудно любить, терять еще трудней. Но доверяй хотя б самой себе. Не растеряй всех теплых дней в судьбе. Как исцелить пугливость женских рук? Ждущих не встреч – только разлук... То ли совет, то ли упрек... Что говорить? Всхлип застыл в горле. Филатова ощущала, как горят ладони, а с ними будто горит бумага, зажатая в пальцах. В ушах набатом отдавались шаги. Женька бежала – вымотанная, растоптанная, помятая, в его рубашке и тапочках. Бежала следом за уезжающей прочь из двора машиной. Игорь смотрел в зеркало заднего вида, видел, как почерневшая от горя девчонка летит следом за автомобилем, как верная собачонка, которую бросили любимые, но нелюбящие хозяева.       – Тормазну, – решительно выдал он.       – Дави на «газ», – рыкнул на него Малиновский.       – Ты жестишь, Малина. Вадим отвернулся от него, как отворачиваются от надоевшего ветра. Ему не хотелось говорить. Да и к чему было говорить? Нельзя на длинную тему ответить коротко.       – Втопи, я сказал! Во всей его длинной, худощавой фигуре скопилось столько горя, тоски и отчаяния, что не нужно было видеть лица, чтобы понять состояние души. Страшная боль там. Все то немногое хорошее и честное, что оставалось в Вадиме после продолжительной жизненной порчи, все то, что уцелело от тления, что он берег, лелеял, чем гордился, было им же убито. Потому что так нужно. Какая-то лихорадка, а не девушка... В лихорадке то жар, то озноб, так вот и у Женьки, пять перемен на день. Но Женька справится. Она проклянет, забудет и будет любить скоро снова. А Вадим не забудет никогда.

Июль 1991-го

      Вадим окончательно принял решение уезжать из страны, и эта решимость не стоила ему ни малейшей борьбы. Теперь мужчина был уже абсолютно не тот, что два месяца тому назад. «С глаз долой – из сердца вон», конечно, было не про него, но, укрывшись на две недели в полном одиночестве, он в конце концов морально протрезвел. А потом включилось то, старое, доброе, прежнее – лёд. Должна быть полная перемена обстановки, отличная погода, никто тебя не знает, и ты наедине с собой. Нужно лишь обрести уверенность в своих силах. Посмотреть правде в глаза и увидеть, как ничтожно все, что тебя мучило. Все проходит. «Никогда» – всего лишь слово. Что это за слово? Если в него вдуматься – можно выжить. Это единственный выход, когда нет никаких надежд. А единственная цель теперь – жить, просто жить. У Вадима была работа. И талант от бога. В конце июля виза была готова. О своем уходе из клиники Малиновский оповестил коллег в день увольнения по собственному желанию. Для врачей, которые работали уже больше пяти лет бок о бок с Вадимом, эта новость стала настоящим шоком. Вероника ходила за мужчиной хвостом от самой ординаторской и задавала один и тот же вопрос: «Это шутка, Малиновский? Это шутка!». И верила, и не верила. Лиза-регистратор и вовсе не сдержалась и разревелась, обнимая коллегу и старого друга.       – Юрич! На кого ты нас? Ты как будто обе руки оторвал мне…       – Вероника же остается, – он старался быть на позитиве, гладил Лизавету по спине, измученно улыбаясь. – Вот и пришьет, даже шрама не останется. Пока остальные прощались, а Лиза так и продолжала стоять приклеенной к другу, один из ведущих хирургов только качал головой. У него с Вадимом были ровные отношения, уважение и даже дружеские нотки в общении. Стоял около Игоря, наблюдая за развернувшейся, слишком сентиментальной картиной, и вполголоса выдал:       – И все из-за бабы… Я хуею. Вот так великих людей и теряют. О грядущей свадьбе самого холодного и непробиваемого человека в коллективе судачили весь апрель и весь май. Только обручального кольца на пальце и счастливого лица Малиновского так никто и не увидел. Само собой, слухи пошли или же Лиза постаралась – поделилась по секрету с женской половиной медперсонала – но так или иначе больница была в курсе – бракосочетание не состоялось. А о причинах оставалось только гадать. А чем больше нераскрытых вопросов – тем больше желания выдвинуть свою теорию и укрепить ее, как истинно верную. Малиновскому было до фонаря на разговоры. Его больше ничего не держало. Игорь покосился на хирурга и отвесил ему подзатыльник, косясь на Вадима. Тот сделал вид, что пропустил слова коллеги мимо ушей, но все было видно по глазам.       – Он уезжает за перспективами! – обращался уже ко всем, но в частности и к говорливому хирургу Игорь. – Дайте расти человеку, запылился он в России. Такие руки могут намного больше!       – Ага, – фыркнула Вероника, – а как мы без этих рук?       – Ребят, вам культяпки свои оставить, что ли? – хохотнул Вадим.       – Да на кой они без правильного управления! Оставайся сам, Юрич.       – Лизоид, не могу… Его ничто не могло сбить с панталыку. Почти. Пока не оказался дома. Вадим медленно снимал с вешалок свои вещи. Осознание своего вынужденного выбора уложилось в голове, понимание нового положения заставили трезво взглянуть на перспективы. В конечном счете мужчина ничего не терял. Его не держало ничего, кроме Марины и Машки. Но они понимали… даже малышка-племяшка больше не задавала вопросов – «куда делась тетя Женя и помиритесь ли вы когда-нибудь?». Отодвинул ящик комода и вдруг замер. Казалось, что ничего уже не сможет всколыхнуть Малиновского. А тут мелочь. Духи. Женькины духи. Как они оказались тут – не ясно. На автомате выудил флакончик, распылил тонкий цветочный аромат… И накрыло. Видимо, мазохизм – это тоже заразно. Солнце грело, темнеющее вечернее небо ласково манило вдаль, но в воздухе теперь висела осенняя хандра. Она тяжестью залегала в Вадима, который брел в знакомый двор. А что он, собственно, ожидал? Что отказаться от любимого существа даже по собственной воли будет так просто? Нетрудно было предвидеть, что развязка будет такой. Должен же был когда-нибудь ударить гром и брызнуть дождь, чтоб освежить душную атмосферу! Перед грозой, когда на небе надвигаются темные, свинцовые тучи, бывает душно, а нравственная духота давно сидела в мужчине. Она сказывалась во всем: в движениях, натянутых улыбках, речи... Возраст – никогда не показатель. Резьбу может сорвать в любое время и любое действие, если оно имеет свой вес. И достаточно одного человека, способного разделить эту понятную только тебе боль. Ведь быть рядом, когда это по-настоящему нужно, может только близкий. Будет ли это старый друг, брат или просто тот, кому ты не безразличен – не важно. Игорь присел рядом с Малиновским на лавочку около подъезда под густым деревом и покосился на зажатую в руках Вадима бутылку.       – Какая уже? – тихо уточнил он.       – Не помню. Игорь молча кивнул. Он был один вместилищем всего темного и светлого, чем хотелось делиться. Был тем самым. В нем не было приторной правильности. Просто друг, которому не нужно ничего объяснять, который и сам поймет, как лучше, без твоей указки. Не ориентируясь на приличия. Просто друг. Правильный для Малиновского. И этого было достаточно им обоим. Игорь, очень внимательно переводя глаза с Вадима на бутылку, скосил взгляд на часы.       – Протрезветь успеешь? Вадим сухо кивнул.       – Не верю, Малина. Так что давай, делись. И бутылкой, и наболевшим. Хотя наболевшее уже давно не секрет. Только что-то же всколыхнуло Малиновского снова за полтора месяца. И скоро еще одна бутыль, уже совершенно пустая, подпирала стеклянным боком кованную ножку скамейки. Пробка выскочила из очередной бутылки с громким хлопком, и забористое содержимое потекло по горлу уже мягче, чем предыдущее. Ночь кралась по Ленинграду, поглощала в свои мрачные объятия каждый двор и закоулок. Малиновский запрокинул голову, упираясь затылком в жесткую спинку скамьи, и прикрыл глаза. А через секунду дворовую тишину разрезал напев: – Мы вместе с птицами в небо уносимся… Мы вместе с звездами падаем, падаем вниз!.. – голос его звучал твердо, несмотря на то, что, голова, кажется, готова была парить над домами. – Любим, верим, грустим, ошибаемся… В сердце бережно память о прошлом храним. Со скрипом распахнулась оконная рама на втором этаже. В темноте забелела строгая мужская физиономия:       – Да заткнитесь вы! – внушительно произнес разбуженный жилец. – Начало второго ночи! Малиновский поднял на него перекошенное лицо:       – Будешь вякать, я у тебя пункцию знаешь из какого места возьму?       – Че?       – Говорю, я тебе щас окно разобью. А не заткнешься сам – ебальник.       – Иди спать, мил человек! – крикнул Игорь. – Расходимся! Невнятно выругавшись, человек поспешил закрыть окно. Вадим опустил голову, глухо простонав.       – Давай ему все-таки стекло разобьем, а? Он нагнулся, зашарил по земле в поисках булыжника. Игорь удержал друга:       – Вадик, узбергенься. Ментов еще вызовет.       – Рожденный бегать – пизды не получит. Вадим рывком поднялся с лавки, раздраженно отошел, хлопая себя по карманам в поисках купленной пачки сигарет, даже не обращая внимания на сочувствующий взгляд друга.       – Успокойся, – чуть требовательнее надавил на него Игорь. – Иначе не видать тебе Женевы. Такого пьяного тебя в самолет не пустят. Малиновский тяжело вздохнул, перекатил язык по щеке и согласно кивнул. Поднялся неугомонный птичий концерт. Этот концерт имел свою прелесть весной и летом, но, когда в душе царила уже даже не осень, а вьюга, он раздражал нервы и напоминал о скором перелете.

***

      Дунаев подбирал аккорды на гитаре, поглядывал на Женьку. Несколько часов с ней отчего-то раздавили его морально. Может, потому, что от привычной кареглазой будто ничего не осталось. Она изменилась кардинально. И только то, что она просила его сделать – подобрать мелодию к своим стихам – говорило, что внутри Филатовой еще сидит малыш, до смертельной болезненности умеющий прикипать к людям. Лишних вопросов Андрей не задавал, только следил за подругой: последняя спесь деформировалась во что-то меланхоличное на ее лице.       – Слушай… – подал голос он, и Женька обернулась у окна. – Кажется, так вполне гармонично… Акустическая мелодия заполнила комнатку общежития. Была она простая, но настолько пробирающая душу, что она плакала. Тихо-тихо. Солнце и барабанная дробь дождя по жестяному подоконнику – Ленинград снова в своей манере. Отсюда, с четырнадцатого этажа, рукой подать до неба…       – Попробуешь спеть? – Андрей поймал ее сухой кивок и нажал на красную кнопку «ИЖа». Магнитофон щелкнул, запись началась. Мысли Женьки витали далеко-далеко, с тем, который ушел в мае, и сейчас она думала только о нем и посвящала эту песенку. На четырнадцатом этаже общежития законы природы не действовали никогда. Пространство искривлено, завязано в узел.       – Я впервые слышу в тишине, как дождинка плачет на окне… Больше в доме нет ни звуков, ни цветов. И моя страничка в дневнике – одна судьба в одной строке. Почему разлука там же, где любовь? Существовал сейчас только Женькин голос, Андрей за спиной с гитарой в руках и Вадим где-то там.       – Я не грущу о том, что жаль… Не зову свою печаль. Я обхожусь без громких слов, но ты верни мне мою любовь… Вся песня – сообщение, которое на кассете будет доставлено через третьи руки лично Малиновскому. А Дунаев играл и слушал. Слушал и думал о том, что раньше не замечал, как значительно на самом деле звучат самые банальные тексты, если их петь. Небо синее, трава зеленая, деревья в цвету. Вадим шел по Гранд-Рю – колоритной, прекрасно сохранившейся старинной улице в центре Старой Женевы. Шел, курил, думал о своем одиночестве. Думал о том, что нынешнее положение казалось еще в начале весны невозможным. Невозможным казалось то, что уже этим летом один из них обойдет другого, оторвется, первым пересечет границу, сгорит без следа… В безобидном слове «мы» спрятано неуничтожимое расстояние между «я» и «ты». Предел близости, о который они разбились, как птицы о стекло. Но даже на расстоянии двух тысяч километров Вадим и Женька глядели на одно и то же солнце. Единственное общее на двоих, но такое разное для каждого. Он, приземленный, шагал в проулках, когда она висела в комнате над городом и, допев, осознавала, что для нее больше нет ни границ, ни боли, ни слов… Сигарета жгла пальцы, Вадим не обращал внимания, потому что боль на ветру выгорает, как спичка, поднесенная к твоей сигарете в самом начале песенки об этой невыносимой, негасимой любви. Дунаев, как вечный соратник, компаньон, жилетка, служба спасения, ждал Женьку у подъезда дома Марины. А Филатова стояла на пороге квартиры женщины, наотрез отказываясь ступить в коридор.       – Женька, я сама ничего не понимаю… Он же любил тебя. Очень.       – Поэтому и ушел. Передай это ему, ладно?       – Если смогу… Он улетел, Жень.       – Навсегда?       – Я ничего не знаю. Впервые ничего не знаю о своем брате. И не узнаю его. А потом Женька и Андрей бродили по улицам, он, как всегда, старался отделать подругу от ощущения, что произошло непоправимое. Вид у нее – как будто ее и вправду расстреляли.       – Кареглазая, жизнь и так слишком коротка, чтобы…       – Подумаешь, открытие, – фыркнула привычно Филатова. – И раньше знали. Но что тогда?       – Перегрузка. Ты непрерывно чувствовала, а ведь в обычном состоянии люди этого не делают. Переживаешь происходящее с интенсивностью, превышающей возможности человеческого организма. Плакала, смеялась. Попробуй, выдержи без подготовки, а у тебя ее нет. Предыдущее за таковую не считается, поэтому давай начнем с нуля? С чистого листа? Они снова шли по тому маршруту, как в августе 89-го. И снова были вдвоем, и снова Дунаев разделял Женькину боль, Женькины смятения, Женькино всё. Ветер, солнце, пустынные улочки, опять Матисов мост... Чтобы признаться Андрею, что он для Филатовой ангел-хранитель, нужны были бы такие же святые слова. А их не было. Просто таких слов еще не придумали.       – Попробуем снова? – грустно хмыкнула она.       – Черновики написала, пора из них взять суть – и на чистовик. А остальное – в мусорку. Улыбнись, кареглазая. Жизнь прекрасна. Ты прекрасна. Я не менее прекрасен. Просто пробки перегорели. Ничего, заменим. Выспишься хотя бы одну ночь – и заменим. Как минимум на завтра объявляется разгрузочный день, согласна? Жмем на паузу и удерживаем, сколько хватит сил. День, два, три. И снова придет второе дыхание.

Август 1991-го

      Второе дыхание (на самом деле уже третье) пришло к Женьке со своими побочными эффектами. Она больше не плакала. Вообще. Даже если очень хотелось – слезы просто не шли. Потому что их больше не осталось. Филатова будто стала воспитывать себя заново. Сама. Тогда в мае, когда она бежала за мчавшейся прочь машиной, наверное, и умерла до конца прежняя Женька. Она выжала себя без остатка. И поняла жуткую, но такую простую вещь – самый страшный человек это не тот, кто разбил впервые сердце. Самый ужасный и беспощадный тот, кто собрал его однажды по кусочкам. Заботливо подул на каждую ранку души, а потом, когда нельзя было ожидать подвоха, когда Филатова почувствовала себя возрожденной из пепла, со всего размаху разбил ее на мелкие осколки. Переродиться заново. Закалиться. Зачем Женьке нужно, чтобы ее считали слабовольной неврастеничкой? Разве это лучше, чем жить? Да и кто имел право ее судить? Чтобы судить человека, надо пережить то, что он пережил, а никому не известно, что у него в душе. Только сам он знает, что чувствует и сколько душевных сил и воли понадобилось, чтобы выжить. Поэтому обнаружить по итогу Женьку в клубе для Саши и Вити не было явлением ожидаемым, но и особо удивленными Белов и Пчёлкин не были. От девчонки всегда можно было ожидать сюрпризов. Читать нотации и напоминать о прошлых опасностях вновь не хотелось. Может, потому, что это бесполезно уже и глупо – наговорил ей Пчёла и до этого за пару лет, или же потому, что сейчас все было под контролем: они с Саней стояли около барной стойки и следили, как их подруга буквально уходит в отрыв на танцполе. Вокруг веселился народ, кто-то танцевал, другие просто общались, третьи выискивали развлечение на ночь. Музыка, алкоголь и наркотики заставляли раскрепоститься и поддаться разного рода искушениям. Бармен приветливо улыбнулся двум баловням судьбы, одновременно смешивая какой-то коктейль. Пока Белый заказывал выпивку, Витя смотрел на Женьку. Свет неонов выхватил из толпы рыжие волосы. Или это из-за подсветки они такими казались? Но стоило девушке обернуться, как стало ясно, что да – темно-рыжая. Перекрасилась? Что ж, волосы уже отрезала, теперь каштановые локоны стали огненного цвета. Всяко лучше, чем то, что Пчёлкин сумел себе надумать, пока они искали Женьку по всему Ленинграду. Толчок в плечо. Саня протянул стопку. Витя не отрываясь следил за Филатовой, чуть склонив голову на бок, одновременно с этим заливая в себя порцию алкоголя, который обжигал глотку, но успокаивал. Правда, он и не преследовал цель напиться, пару стопок – и хватит. Женька в легком платье на голое тело извивалась в танце. Красиво и, как никогда ей подходило – сексуально. Рыжие пряди волос двигались в такт ее движениям, лицо с закрытыми глазами было устремлено вверх. Пчёлкин завороженно вглядывался в каждый ее изгиб. Черт, и это их Женька? Слишком раскрепощена, слишком горяча, слишком вздрагивают в такт и двигаются ее грудь и бедра. Словно пелена перед глазами. Накатывает какая-то волна. Странно, почему сейчас? Ведь Пчёлкин в отношении девчонки всегда контролировал подобные эмоции и желания. И вот так, в толпе пьяных и веселых людей, рядом с лучшим другом, впервые чувствовал, как из глубины души рвался какой-то жадный зверь. «Я что – животное?» – задал он себе немой вопрос, смотря на манящую девушку. Погано то, что рвался этот зверь не только из Пчёлы, но и еще из вьющегося рядом с девчонкой паренька. Угрозы от него не ощущалось, но прошлые Женькины ошибки не давали расслабиться. Кинув на барную стойку оплату за выпивку, Пчёла соскочил со стула и направился к ней, пристраиваясь сзади, касаясь ее тела лишь едва, подстраиваясь под движения. Филатова, кажется, еще не осознала, кто оказался рядом. Приятное физическое волнение словно растекалось по всему телу и смешивалось с чужим. А Витя чувствовал Женькин запах, как он менялся и закручивался спиралью вокруг них, разжигая еще сильнее огонь в крови. Его руки легко прошлись по ее бёдрам, прижимая к своему паху.       – Что ж ты вытворяешь?.. – хрипло шепнул на ухо, и его низкий голос всколыхнул рыжую прядь у виска. Девушка выдохнула и развернулась к нему лицом. Он вглядывался в ее глаза, которые пылали озорным огоньком, и внезапно захотелось ей улыбнуться. Открыто так и беззаботно, что и сделал. Даже просто потому, что испытал настоящее человеческое облегчение при встрече. Они с пацанами так долго искали ее, что он элементарно был рад.       – Ты напугал! Что ты здесь делаешь?       – Лучше бы было, если бы пристроился кто-то другой? Наверное, впервые в его голосе не было ни грамма чего-то негативного. Скорее всего потому, что Витя скучал по Женьке. Безумно скучал и безумно переживал за то, как она и где. Ведь за последние два месяца он не видел ее от слова «совсем». И сколько всего передумал, пока шли ее поиски.       – Откуда ты здесь?       – Тебя искали, пропащая, – он чуть потянул ее на себя, чтобы она смогла с его ракурса увидеть Белова около барной стойки. Саня, будто почувствовав их взгляды, нашел их глазами в толпе и отсалютовал Женьке бокалом. Музыка сменилась, стала более ритмичной, и танцующие вокруг завертелись с удвоенной силой, будто подталкивая Витю и Женьку еще ближе друг к другу. Пчёлкин стянул с себя пиджак и заботливо накрыл им плечи девушки, чуть сминая ее в руках. Держа. Держась.       – Поехали?       – Куда?       – В Москву. Завтра к утру мы должны быть там. Женька смотрела на него без особых эмоций. Не было спеси, не было ярко выраженных эмоций. Ничего шабутного. Выдержанно, без надрыва и нажима, абсолютно спокойно она выдала:       – Я по Москве не скучаю. Мне и здесь хорошо.       – Не спорю. Но у нашего друга послезавтра свадьба. И ты обязана там быть.       – Ой, фу! – она беззаботно рассмеялась, запрокинув голову. – Не говори мне это слово, иначе семь бокалов шампанского выйдут обратно!.. Изгиб шеи, подбородок, ямочки на щечках, острые ключицы и выемка между ними – все подталкивало прикоснуться, оставить поцелуй на бархатной светлой коже, чуть влажной после танцев. Сейчас как никогда Пчёлкин хотел залезть к Женьке в голову, буквально взломать ее мозг, чтобы понять ход мыслей. Уж слишком нестандартно она себя вела сейчас в абсолютно стандартных и даже отработанных годами ситуациях. Чисто инопланетянка, сказал бы Витя, если бы, конечно, в них верил. Признаться, молодой человек так устал от этой борьбы с ней и со своими чувствами, что понял, что не нужно даже пытаться понять ее поведение. Ему лишь нужно было стать для нее чуточку ближе, плавно и мягко обратить на себя внимание, не лететь больше никогда в ее душу тараном. И в конце концов отдать ей свое сердце. Тихо, на ладони, праведно… насовсем.       – Сестренка, – рука Саши была запрокинута на плечи Женьки, улыбка, обезоруживающая, дружелюбная и открытая, только для нее. Он знал, как смягчить девчонку – дать ей ощущение того, что все как прежде. Что они снова вместе. И так будет всегда, – поехали. Какая свадьба без тебя, ты мне скажи? Что творилось с Филатовой – понять не мог никто. Но она даже не спорила. Прильнула к груди Белого и посмотрела абсолютно добродушно на удивленного Пчёлу.       – Когда выезжаем? Вез их в столицу Самара. Саша – то ли на правах предводителей команчей, то ли специально – уселся на переднее пассажирское, полностью предоставив заднее сидение для друзей. Витя, кажется, полностью был готов наплевать на свой комфорт, организовывая его для Женьки. И перестал двигаться вообще, когда уже в начале третьего ночи девушка задремала и медленно сползла на его плечо. Саня курил в открытое окно своей двери, впуская в салон прохладный ночной воздух. Лев поглядывал на молчаливого и замершего Пчёлу в зеркало заднего вида и тихо подал голос:       – Сзади плед лежит. Накрой. Аккуратно, чтобы не потревожить Женькин сон, Пчёлкин дотянулся левой рукой до теплой ткани, накинул на тело девушки. Заодно с глаз долой это платье. Все внутри опять перевернулось. Кто их вообще создал, эти чертовы красивые платья? Женька закрутила головой, но не проснулась, только сползла на более удобную и ровную поверхность – на колени молодого человека. А ему оставалось не шевелиться, лелеять внутри себя какое-то светлое, по-детски прекрасное ощущение и укрывать правой рукой спину Филатовой. За этот миг, кажется, он впервые был готов отдать все.

***

      Свадьба Белова проходила пышно и с размахом. В загсе Женька пребывала в прострации – речь регистратора, улыбки молодоженов и даже шутки пацанов рядом смешались в одну невнятную массу. Витя, удостоенный почетного звания свидетеля, то и дело поглядывал на Женькино бледное, бесстрастное лицо и всегда вовремя отворачивался, когда девушка ощущала на себе его взгляд, даже забыл про манеры и первым шагнул к столу – расписываться в книге регистрации брака. Когда высыпали на улицу, настроение Женьки заметно улучшилось. Она будто вернула обратно маску беспечности и с удовольствием обнималась с новоиспеченными Беловыми, радостно хихикала с Томой, которая теперь именовалась не просто «подругой», как в далеком 88-м, а уже невестой Валеры. Об этом младшая Филатова узнала только сейчас. ей даже стало стыдно – неужели она настолько погрязла в своих проблемах, что даже не удосужилась поинтересоваться, как у самого брата дела в личной жизни? Оказалось, Тамара в самые тяжелые времена искренне поддерживала Валеру, в моменты, когда парень не знал, как вести себя с младшей сестрой, давала ненавязчивые советы, может быть, именно благодаря этой милой и улыбчивой блондинке Женька не услышала ни одного слова, ни одной нотации за свой запой и разгул в Ленинграде после сорванной свадьбы. Витя вместе с Космосом стояли недалеко от девушек и молча курили. Пчёлкин следил за каждым жестом Филатовой, за поворотом головы, ловил ее случайные взгляды, любовался, как изгибаются пухлые губы, накрашенные ярко-алой помадой. Такая изменившаяся девушка волновала и завораживала еще сильнее.       – Ну что, между вами мир? – выдыхая сизый дым, вскользь поинтересовался Холмогоров.       – Хрен пойми. Перемирие – возможно. В ресторане «Будапешт» все гости со стороны жениха, казалось, были в наивысшей степени радостного возбуждения, веселились на всю катушку и вливали в себя алкоголь, постоянно салютуя молодоженам и выкрикивая: «Горько!». Со стороны же Оли родственников было в три раза меньше, но их недовольный и колючий вид явно желал перебить всю атмосферу праздника. В прочем, быть недовольными им было от чего: не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать, какой контингент напротив. Женька тоже понимала, кто сидел по обе стороны от нее за щедро накрытым столом. Однако уважаемые бандиты, как их шутя несколько раз называл, усмиряя за слишком восторженный шум, Белый, позиционировали себя бизнесменами и вели себя абсолютно культурно. Солидные мужчины в разноцветных пиджаках чередовались с крепкими пацанами с бритыми затылками, но для обеих категорий были единые спутницы: смазливые, но не отличающиеся изысканным воспитанием. Рядом с Женькой восседал уже немолодой, но уверенный во всех своих силах мужчина. Одетый с иголочки, источавший терпкий и дорогой аромат парфюма. Спутницы с ним не было, поэтому он активно проявлял знаки внимания по отношению к Филатовой. Самолично наполнял бокал, подавал закуски, развлекал историями, которые Женьке, в прочем, не казались нисколько интересными. Сидевшие напротив Фил и Космос напряженно следили за пусть и не наглым, но откровенным ухаживанием Игоря Каминского – бизнесмена, связи которого доходили даже до Сибирских земель. С ним буквально за месяц до свадьбы Саша заключил выгодную сделку, которая принесла бы доход в первую очередь молодой семье главного бригадира. Пчёлкин, сидевший по правую сторону от Сани, и не сводил глаз с Женьки и загораживающего полный обзор на нее Каминского. Они сидели почти рядом и даже сквозь гогот, шум, разговоры и музыку Витя слышал откровенные подкаты к девчонке. А она сидела и сухо ухмылялась, будто все это для нее нормально. Филатова, да что с тобой? У тебя радар теперь, что ли, на взрослых мужиков?       – Пчёл! Он получил ощутимый толчок в бок. Саша протягивал другу наполовину полный бокал.       – Ты еще с нами? Пчёлкин моргнул, поворачиваясь к другу. Белов смотрел на него, упираясь рукой в спинку кресла за его плечом.       – Да, да, – он поднял свой бокал, чокнулся с ним и кашлянул. – Просто задумался.       – Расслабься, лады? Просто расслабься, брат. Да какое тут! За эти несколько мгновений ресторан наполнила красивая медленная мелодия, и бригадиры пронаблюдали, как Каминский утянул в танец Женьку, что-то кивнул квартету, играющему живую музыку, и, нахально, абсолютно по-свойски положив руку на талию девушки, притянул ее к себе и закружил в медленном танце. Пчёлкин прищурил глаза, наблюдая за движениями Женькиного тела, за руками, примостившимися на широких плечах ее партнера, и за хозяйской хваткой самого мужчины, за его ладонями, которые словно невзначай касались то хрупкой талии, то оголенной кожи спины. Нахрена она надела такое платье, кто скажет? Что она вообще творит?       – Я ему сейчас рожу набью, – процедил сквозь зубы Витя, меняя стопку на бутылку коньяка. Саша покосился на друга, выудил из пачки сигарету, прикурил и весь танец Женьки с Каминским, к которым вскоре присоединились и еще несколько парочек, что-то просчитывал в уме.       – Давай хоть на свадьбе обойдемся без мордобоя, а, Пчёл? Зная Витину пылкость и резкость в напряженные для него моменты, а также догадываясь, что за три года его чувства к их подруге детства никуда не ушли, Белов не упускал мысли, что он сможет выкинуть что-то, что потом навредит их сделке. Поэтому успокаивающе постучал Пчёлу по плечу и, стоило Каминскому вернуться за стол, достал свой личный козырь:       – Игорь Валентинович? Бизнесмен, довольный, как кот, нажравшийся сметаны, повернул к бригадирам порозовевшее лицо и отсалютовал молодоженам своим фужером:       – Да, Саша?       – Все хотел спросить, как Елена Викторовна поживает, как здоровье? Елена Викторовна – законная супруга Каминского вот уже два десятка лет – проходила в июле лечение заграницей, и на удивление помог ей в этом именно Белов. Сейчас она уверенно шла на поправку и даже уже выходила в свет, да вот только Каминский на свадьбу своего молодого компаньона ее брать не стал. Оправдывая это, конечно же, заботой и боязнью, что долгое увеселение утомит ее неокрепший организм, но на самом деле не упуская возможность побыть холостым ловеласом в окружении юных прелестниц.       – Спасибо, Саша, уже гораздо лучше, – сухо кивнул Игорь Валентинович.       – Я рад! – осклабился во все тридцать два Белый, приобнимая притихшую Олечку, и подмигнул Пчёлкину. Каминский поутих, замечая, как и без того шаткий интерес к его персоне со стороны Женьки гаснет на глазах. За сестрой в свою очередь внимательно наблюдал и Фил, а Космос тем временем доставал его, такого серьезного:       – Ты что не пьешь?       – Это я не пью? – искренне удивился Филатов, переводя на него взгляд.       – Прямо перед людьми неудобно!       – Ты хочешь, чтобы я показал, как я умею пить? Холмогоров весело кивнул. Валера наполнил свою стопку и указал на напряженного Пчёлкина:       – Давай вон лучше командуй, а то Пчёла сейчас нажрется. Космос согласился и ткнул локтем все еще неотрывно глядевшего на Филатову Витю:       – Пора, Пчеловод. Пчёлкин взглянул на наручные часы и кивнул, уже поднимаясь:       – Дорогие гости, минуточку внимания! Шум в зале постепенно утих – гости почувствовали, что всех ждет какой-то сюрприз, настолько загадочным и многозначительным тоном призвал их к молчанию свидетель жениха. И действительно, собираясь озвучить новость для молодых, Витя немного просиял. Все-таки подарок Беловым пацаны искали и готовили с душой. Когда все карты были раскрыты, ключ от квартиры на Котельнической набережной вручен в руки ликующего и абсолютно счастливого Сашки, Женька заметила, как брат с Космосом пробираются к сцене. Следом за ними уверенной поступью двинулся и Витя. Они взгромоздились на сцену, расставили свои рюмки-бутылки около барабанов, договорились о чем-то с музыкантами. А через пару секунд, пока Фил, чуть покачиваясь, снова обращал внимание гостей на их три скромные персоны, девушка уловила знакомые ноты их старой любимой песни. – Малая... Спой мне. Филатова кусала губы, стараясь побороть отчаянную дрожь в руках. – Ч... Что? – Я начал жизнь в трущобах городских... И добрых слов я не слыхал... – Пчёлкин, – она снова припала лбом к его виску, зажмурившись, – в кого ты такой идиот... – Видишь, знаю, о чем пою...       – Это хорошая песня, – улыбался захмелело, но искренне Фил. – Послушайте ее, пожалуйста! Женька тихонько отодвинулась в кресле, скинула салфетку с колен и направилась к братьям. Космос, взяв бразды правления барабаном в свои руки, шикнул на Витю, который допивал остатки коньяка из горла бутылки и не видел, что к ним шагает девчонка. Заметив ее, Пчёлкин улыбнулся, как счастливый ребенок, протянул ей руку, призывая Женьку встать с ним рядом. Она спокойно вложила в его ладонь свою ладошку, ощущая, как горячие пальцы нежно сжимают ее и плавно притягивают поближе.       – Ну что, Женек, зажжем как на том школьном концерте? – он настроил уровень микрофона, аккуратно закинул руку на плечи Филатовой и не почувствовал никакого сопротивления. – Будешь моей Йоко Оно? Сейчас стоять рядом с Пчёлкиным Женьке казалось абсолютно правильно и, как ни странно, комфортно. Будто и не было этих тяжелых трех лет. Будто не было ссор и скандалов, жуткой ревности, запретов и всего остального между ними. Просто стояли рядом. И она ощущала его поддержку. Молчаливую, теплую поддержку.       – Вы знали ласки матерей родных, а я не знал и лишь во сне в моих мечтаньях детских золотых мать иногда являлась мне… – Женькин голос лился ручейком, но грозился дрогнуть от накативших эмоций. И когда они вчетвером, обхватив один микрофон, допели песню и крепко обнялись, Женька поняла, что пусть у нее нет матери, нет несостоявшегося мужа, но есть они – братья. И пусть в этом мире ничего не может быть вечным, кроме братской любви этих четырех парней по отношению к ней.