Шанс на спасение

~~~ На гостиной, как и почти на всем доме, принадлежавшем некогда семье Ли Донсика, а позже перешедшем в его единоличное пользование, лежит печать вечности. Пыльной, угрюмой, загадочной вечности, но, в отличие от подвала, здесь хотя бы не свисает клочьями паутина. Джувон даже в юности никогда не был наивным мечтателем, просто не имел такой черты в характере и образе мыслей, и не является сейчас – или не считает себя? Он уже ни в чем не уверен - таковым, но у него складывается именно это романтизированное – и волнительное, отзывающееся трепетом в области живота - ощущение, которое его основательно злит. Но лучше так, чем преодолевать очередной приступ мизофобии: требуется немалое усилие, чтобы не думать о том, как пыль, витающая в воздухе и даже видимая в лучах солнца, оседает в легких при каждом вдохе. На самом деле сложно выразиться по-другому, назвать как-то иначе царящую здесь атмосферу, сотканную из многих лет боли, тоски и тлеющей злости, ведь, говоря откровенно, это далеко не банальный бардак. О, нет. Если с романтикой в общепринятом формате розовых сердечек и всего такого как дань современной культуре здесь мало общего, то в углубленном понимании - после курса классической английской литературы в этом термине Джувон начал усматривать куда больше драмы и фатализма, нежели предполагалось из названия и сопряженных стереотипов, – этот дом - просто рай для сентиментальных натур, не страдающих аллергией на пыль. Впрочем, крайне сомнительно, что Ли Донсика можно хоть по каким-либо критериям записать в безнадежные романтики: учитывая, что на кухне царит относительный порядок, и даже рыболовные снасти, хранящиеся в прихожей, заботливо укрыты, причины такого странного избирательного подхода к содержанию дома явно кроются в чем-то ином. Пользуясь представившимся случаем, Джувон с интересом – не профессиональным, он уже не тот слепо уверенный в своей правоте детектив, который сначала заочно вешает на кого-то ярлык «Убийца», а затем нелегально пробирается в его дом в поисках доказательств совершенных им преступлений, - осматривается. По ходу следствия он множество – не преувеличивай, всего несколько – раз обшаривал подвал, видел эту гостиную, но тогда его целью было обнаружение неоспоримых улик, свидетельствующих о виновности хозяина дома. Разбирать вещи с его дозволения – не слишком ли мягкое выражение для шантажа и принуждения? – ощущается совершенно иначе: странно и ново, но с этим можно справиться. Как бы то ни было, уже спустя пару минут, отбросив любые сомнения, Джувон с любопытством разглядывает полки и предметы на них, разложенные – разбросанные – без какого-либо намека на систему. Но теперь его интерес далек от выискивания пятен крови и орудий убийства. Да ладно, он и тогда всерьез не рассчитывал обнаружить окровавленные пластиковые мешки, веревки или отрезанные женские пальцы разной степени разложения среди старых видеокассет, потрепанных книг, блокнотов с записями и прочим мусором, но, бесспорно, был бы рад такой находке. Сейчас объектами его внимания становятся те же вещи, но уже не в качестве потенциальных подтверждений его ошибочных суждений, а как свидетельства истории этого дома, этой семьи, этого человека. Который ушел в сад и оставил его самостоятельно определять себе круг работ. Хорошо, что здесь есть, чем заняться и без прямых указаний. Джувон ощущает болезненно-настойчивое желание убрать все с полок, тщательно стереть пыль и основательно пройтись пылесосом: никакая ткань, даже инновационная и особая диагонально-ворсистая, не способна устранить нано-частички пыли. Затем вооружиться дезинфектором – Хёк много раз проезжался на тему любителя «нудных прошлогодних шуток», но микробы, действительно, повсюду, а инкубационный период некоторых опасных болезней составляет десятки лет. И уже по завершении всех этих мероприятий провести сортировку и систематизацию пребывающих в абсолютном хаосе вещей. Он смело поставил бы на то, что в результате 99% пространства было бы освобождено. Справедливости ради нельзя не признать, что попытки уборки явно предпринимались, на что красноречиво намекают размашистые полосы, оставленные тряпкой. Пыль местами стерта, но не полностью, словно это делалось небрежно или в спешке. Также кое-где отчетливо виднеются следы перемещения предметов с насиженных за, должно быть, два десятилетия мест. Старомодные деревянные шкафы с полками, заставленными вперемешку старыми и новыми вещами, полупустые и заполненные доверху коробки рядом на полу. Целый мир, отрезок прошлого, эпоха продолжительностью в двадцать лет. Как будто хозяин хотел разобрать их, раз за разом делал подходы, но не мог довести начатое до конца. Не осмеливался? Не находил в себе сил? Ведь это было бы равносильно признанию того, что все те люди и события, о существовании которых напоминают эти вещи, уже ушли в прошлое. То, что приносило радость. То, что, очевидно, он не хочет предавать забвению. Джувон мысленно одергивает себя. Сантименты здесь абсолютно излишни и полностью неуместны. Особенно если вспомнить, кто несет ответственность за то, что эта часть жизни этой семьи оказалась завершена жестоко и преждевременно. Но… Черт, неожиданно это оказывается больно. Ты слишком много додумываешь, Хан Джувон. Просто фиксируй факты и не пытайся анализировать, выдвигать гипотезы и уж тем более делать бредовые выводы. Наверняка Донсика банально больше заботит досуг, нежели поддержание безукоризненного порядка в доме, в котором он не жил, пока служил в Сеуле, а впоследствии больше времени проводил в подвале, думая, думая, думая о том, что могло случиться с Юён. Несмотря на попытки придерживаться рационального подхода, мысли выходят из-под контроля. Нужно переключиться, уже начать с чего-то. Допустим, бумаги, которые в современном мире значат очень многое. Изучая верхнюю полку, Джувон выхватывает взглядом уголок какого-то документа с печатью, скрытого под ламинированным меню единственного во всем Маньяне ресторанчика доставки. Свидетельство о зачислении в ряды патрульных полицейского участка города Маньян, округ Мунджу. Датировано осенью 2004 года. Внутри сложенного вдвое пожелтевшего от времени листа обнаруживается фото Донсика и Нам Санбэ. Донсик в камуфляже, вероятно, только вернулся из армии. «Желаю найти то, что ищешь, но в поисках не потерять свою жизнь». Джувон долго глядит то на фото, то на эту надпись, в которой без сомнений угадываются размашистые штрихи шефа Нама. Он четко помнит день своего окончания Академии. Отец хвалил его, он в кои-то веки был безоговорочно доволен им, и Джувон был почти счастлив. Почти. Удовлетворение и счастье – на первый взгляд схожие, но, по сути, совершенно – до боли - разные понятия. Памятная фотография, занимавшая почетное место в отцовской гостиной, служила не поводом для гордости за успехи сына, а символом триумфа Хан Гихвана, словно напоминание об очередном блестяще выполненном этапе в его тщательно продуманном плане. Сейчас, в свете преступлений бывшего генкомиссара, недавно открывшихся миру, та фотография кажется насмешкой. Джувон кладет свидетельство обратно и переходит к следующему этапу – стеклянной витрине с книгами и посудой. Возможно, там будет проще. По ходу своего мирного исследования шкафов, которое можно смело приравнять к экскурсу в историю последних двух поколений семейства Ли, в какой-то момент Джувон вдруг понимает, что игнорирует диван. Даже избегает смотреть на него, а, пересекая гостиную, намеренно старается обойти по широкой дуге. Задания нужно выполнять своевременно, не откладывая на потом, потому что завтра в твоем распоряжении может не оказаться достаточного временного ресурса. Проблемы, как и грязь, нужно устранять сразу, чтобы, забывшись, ненароком не испачкаться позже. Две истины, которые он надежно усвоил во время учебы в Итоне, и в верности которых уже не раз успел убедиться. Он становится прямо напротив дивана, обвинительно скрещивает руки на груди и глядит на него сверху вниз, как на заклятого врага либо злодейского преступника. И в чем же заключается его злодеяние? Уж не в том ли, что на нем тебе было слишком хорошо? Всего лишь старый полосатый диван с деревянным декором, должно быть, приобретенный еще родителями Донсика, возможно, даже до его рождения. Диван, на котором он спал, ел и смотрел телевизор. Заурядный предмет мебели из прошлого столетия, как и подавляющая часть обстановки в доме. Да, тот же самый диван, на котором Джувон сидел обнаженный, стонал и кусал свои пальцы, пока Донсик садистски медленно и просто потрясающе отсасывал ему. А потом он сам дрочил Донсику и развратно слизывал его сперму со своей руки. Не обязательно вспоминать случившееся во всех подробностях. Это раздражает. Что именно? Сами воспоминания или то, как ты на них реагируешь? Ну же, ты ведь не застенчивый школьник. В мыслях всплывает лицо фигуранта одного из его текущих дел, Ха Джансу, нагло заявляющего, что он развлекается с девчонками и в школе, и за ее пределами. Да, даже у мальчишки-старшеклассника секса больше, чем у тебя, Хан Джувон, но это не повод вести себя по-идиотски. Так дело банально в желании снять напряжение? Он никогда не отказывал себе в самоудовлетворении, поскольку по опыту знал, к чему может привести вынужденное воздержание: от спонтанных ночных поллюций до стояка в самый неудачный момент. Неужели своей руки уже недостаточно? Если уж на то пошло, можно попробовать справиться с этим затруднением. Хотя его опыт в том, чтобы снять кого-то в баре – где еще это можно сделать? - стремится от абсолютного нуля вглубь отрицательной шкалы, ему всегда оказывали знаки внимания, когда он посещал такие заведения, только он не давал ходу этим проявлениям интереса. Словом, существовала вероятность, что ему повезет, и в каком-нибудь не слишком злачном месте попадется тот, кто избавит его от этого мучительного наваждения. Правда, критерии поиска четко определены и делают это гипотетическое везение весьма сомнительным. Джувон раздраженно трясет головой. Он уже смирился со своим наказанием – сложно не иронизировать по поводу его оригинальности, ведь ожидалось, что пылающий ад разверзнется прямо под ним, но никак не в его душе, - и готов безропотно терпеть столько, сколько оно будет длиться, но порой ему хочется выть от отчаяния. Он трезво оценивает свои шансы встретить кого-то хоть отдаленно похожего на Ли Донсика. Кого-то настолько же безумного, невыносимого и неотразимого. Равно как и категорически не желает в очередной раз убедиться в том, что хочет делить постель – грязно трахаться с влажными поцелуями, откровенными ласками и глубоким проникновением без презерватива – лишь с одним человеком. Все верно, давай, будь уже честен наедине с собой, хотя бы в мыслях. Только порой такая честность приводит к пугающим результатам. Джувон думал об этом, представлял и воображал предостаточно, чтобы понять границы - длину своего поводка? - в пределах которых он оказался. Последняя хлесткая мысль сравнима с ударом по лицу, и он отбрасывает ее, не желая развивать. Правота его скептического отношения к чувствам как к разновидности зависимости, а не к источнику чего-то приятного, теперь подкреплена неоспоримыми фактами. Но вовсе не обязательно испытывать все это на своей шкуре. Он вполне обошелся бы теорией. Говорят, худший враг – неизвестность, но с этим можно смело поспорить. Насколько же удобнее было, когда он считал, что его привлекают исключительно женщины, но секс с ними не лучше собственной руки. С некоторых пор он точно уверен в том, что – кто – ему требуется в постели. И от этой определенности совершенно не легче. Как бы то ни было, это - проблема общего, глобального характера для его внутренней Вселенной, давно сформулированная, опечатанная грифами «Совершенно секретно» и «Без альтернатив» и надежно упрятанная в дальний уголок сознания, где хранятся постыдные и пугающие секреты. Прямо сейчас же требуется разобраться с маленькой досадной полосатой заминкой, возникшей на его пути. - На этом диване мы трахались, - громко объявляет Джувон и едва не подпрыгивает, когда сзади раздается смешок. - Да, я помню. А на кровати, на которой ты спал, дрочили друг другу. Хорошее было время, но, как ты говоришь, все уже в прошлом, - Донсик – как долго, черт его подери, он уже здесь стоит? - подходит к нему с невозмутимым видом, словно болтает о погоде или пересказывает последние маньянские сплетни. В руках он несет еще одну коробку. – Прости, я не догадался заменить мебель, чтобы тебя не смущать. Сначала нужно отремонтировать здесь все, а это – задача не одного дня. Так что? Продолжим экскурс в историю наших постельных отношений, или займемся делом? Джувон замирает, не найдясь с ответом. Самолюбие, получившее ощутимый урон, скручивается в мстительный клубок. Но лучше так, чем выдать первую пришедшую ему на ум – совершенно непристойную! – мысль. Судя по снисходительной усмешке, Донсик расценивает его молчание как свою полемическую победу. Что, разве нет? Образцовый удар: мяч попал прямиком в лунку, противник в ступоре и временно выведен из строя. Может и так, но эти лавры абсолютно не заслуженны: против Джувона играют его же – предательские! - чувства. Увы, он не может предъявить это в качестве смягчающего обстоятельства. Да, им обоим известно, что Ли Донсик – Бог насмешек разной степени остроты, глупости и – ох, блять!- распущенности, а Хан Джувон, несмотря на быстроту реакции и обширный словарный запас, силен лишь в том, чтобы огрызаться на них резко или не очень, в зависимости от текущего настроения и степени попадания в цель. И это не должно его волновать. Но, черт! Предложи кто-нибудь променять несколько процентов его беспристрастной цепкой логики на способность ловко и изящно отбивать самые изощренные и дурацкие шутки, он не уверен, что ответил бы отказом. Сполна насладившись эффектом от своих слов, Донсик ставит на пол коробку и показательно отряхивает руки. - Остальные уже здесь. Напоминаю: они должны оказаться внизу. Начни с тех, которые заполнены и заклеены. Когда закончишь, выдам тебе новый квест. Если что, я во дворе. И не думай отлынивать – камера в подвале все еще работает. - Мы так не договаривались. - Мы вообще ни о чем не договаривались. Если тебя что-то не устраивает, то это – исключительно твой просчет, инспектор Хан: нужно было сразу озвучить условия. А сейчас уже поздно капризничать. - В чем ты поднаторел за год в тюрьме, так это в бесстыдстве. Готовность к перепалке - гордость настойчиво требует реванша - себя не оправдывает: Донсик громко смеется, словно услышанное его изрядно позабавило. - Приступайте, ваше высочество. - Не называй меня так, - надменно фыркает Джувон, пытаясь хотя бы на этот раз сохранить лицо. Дело не в том, что ему принципиально не нравится, - ему нравится?! – такое обращение, просто есть что-то в том, как Донсик это произносит: слова словно идут прямиком из его груди, и это не просто слова. Нежность, скрытая под привычной насмешкой. Ну и кто здесь романтичный придурок? Подсказка: посмотри в зеркало. Это не один из тех кошмарных моментов, когда они встречаются взглядами, и время замирает, словно запечатывая их в невидимой капсуле. Это еще хуже. Голос Донсика становится глубже, будто бархатным, проходится по коже так, что волоски на руках встают дыбом. Чувственные интонации будоражат и тело, и душу, проникают в каждую клеточку и пробуждают трепет и волнение. Совсем как мальчишка на первом свидании. Только первое свидание Джувона ассоциируется с твердой уверенностью, что подобное времяпрепровождение не для него. Следи за своими мыслями, Хан Джувон, они – отражение твоих действий. Черт возьми! Еще нравоучений отца и не хватало в голове для полного хаоса. У тебя в сознании и так сплошная анархия. Джувон стискивает зубы. Он старательно изображает Чрезвычайное Недовольство – собой, разумеется: кто придет в восторг от подобной неловкости? – но будет справедливо, если Донсик воспримет это на свой счет. И лучше не вспоминай свое первое свидание, продлившееся примерно пятнадцать минут: пощади самооценку. Ладно. Причина его раздражения кроется в ином. Но… В конце концов, это просто смешно. У них с Ли Донсиком не было свиданий. И не будет. Донсик явно не из тех, кому требуются романтические встречи и невинные прогулки по набережной под луной – а тебе бы хотелось? - прежде, чем заняться сексом. А Джувон не из тех, кто будет встречаться – и спать! - с кем-то, у кого одновременно много партнеров. Он брезглив. Джувон точно не из тех, кто намеренно будет раздирать свое сердце, вступая в ничего не обязывающие, читай современные и прогрессивные, как выразился однажды Хёк, - интересно, он сам это пробовал, испытывая чувства? - свободные отношения с человеком, которого любит. - Как прикажете, ваше высочество, - в этой ухмылке определенно больше секса, нежели насмешки. Дьявол, эта ухмылка и есть чистый секс! - Проваливай уже, - огрызается Джувон и слишком быстро берется за коробку, намеренно повернувшись к несносному ублюдку спиной. Однообразные физические упражнения помогают сосредоточиться и выкинуть из головы навязчивые мысли о некой навязчивой личности. Хотя Джувон за последний год немного потерял в весе, он объективно находится в хорошей форме, но вне зависимости от этого спуститься по крутой лестнице с объемной нагруженной коробкой, загораживающей обзор, - задача не из легких. Если при этом имеется желание сохранить кости в целости, то уровень сложности квеста повышается в разы. Струйки пота стекают по спине, и Джувон намеренно не пытается истребить мысли о том, как, они пропитывают ткань футболки. Не самое приятное, но лучше это, чем агонизировать от ревности, думая, кого еще Донсик приглашал поразвлечься на том чертовом диване, который каждый раз издевательски так и попадается на глаза. На пятой или шестой коробке Джувон замечает знакомую коричневую обложку, выглядывающую из-под кипы каких-то выцветших газетных и журнальных вырезок прошлых десятилетий. Фотоальбом, который он однажды год назад уже приметил и позже даже жалел, что не рассмотрел его повнимательнее, когда была такая возможность. Увы, в тот момент его куда больше занимало желание увидеть серийного убийцу Ли Донсика за решеткой, а не его старые фотографии. Старомодный кожаный переплет, потертый по краям, в таких фото крепились в отдельные пластиковые кармашки. Мысль «Можно – нужно? – или нет?» имеет привкус опасности, но едва она успевает оформиться в голове, как альбом уже оказывается у него в руках. Джувон отряхивает находку максимально бережно и осторожно, но вокруг все равно поднимаются пыльные клубы. Было бы занятно, если бы существовала методика подсчета количества лет забвения по слоям пыли, как возраста дерева по кольцам на срезе. Приведя альбом в состояние, в котором к нему не страшно прикоснуться голыми руками, он оглядывается в поисках места, где можно было бы расположиться. Выбор не велик: оранжевый диван здесь, в подвале, против полосатого провокатора в гостиной. Джувон косится на тусклый светильник под потолком. Наверху определенно чище и светлее, верно? И, если верить Донсику, здесь шпионит камера. Да. Только это совершенно ни при чем. О, черт. Воспоминания о сексе, какими бы мучительно-сладкими они ни были, все же однозначно лучше воспоминаний о том, как он приставил пистолет ко лбу Донсика и хватал его за воротник, пытаясь вытрясти правду. Проклятый полосатый диван выигрывает по всем параметрам. Альбом наполнен хаотично: вперемешку соседствуют цветные и черно-белые фотографии членов семьи и, должно быть, их друзей, – никто не хранит изображения незнакомцев, верно? - разных периодов. Джувон по привычке начинает мысленно критиковать и продумывать оптимальные варианты размещения, но вовремя одергивает себя: он уже давно строго-настрого запретил себе искать логику в этом доме. Родители явно любили детей и заботливо хранили их фото. В детстве Донсик был задорным малышом, а Юён – очень симпатичной девочкой. А господин и госпожа Ли явно питали друг к другу глубокую искреннюю привязанность. Ближе к середине альбома его внимание привлекает фото в маленьком кармашке в правом верхнем углу. Донсик и Юён. Она широко улыбается, он с серьезным лицом, которое явно стоит ему усилий, подставляет ей рожки. Джувон прикидывает, когда это могло быть снято. Оба явно в школьной форме, на фоне зеленеет листва. Возможно, окончание одного из старших классов. Чтобы рассмотреть фото получше, Джувон пытается вытащить его из кармашка, но встречает сопротивление. Похоже, за минувшие годы оно сильно свыклось со своим положением, прилипло и не желает покидать насиженного места. Впрочем, Джувон не намеревается отступать. Результат такого упорства закономерен: он дергает слишком сильно, пластиковая пленка, истончившаяся или вовсе рассохшаяся под влиянием времени, отрывается, и вместе с фото ему в руку падает маленький блестящий предмет. Он оторопело разглядывает эту внезапную, безобидную на вид находку, стараясь избавиться от какого-то ужасного чувства, а в голове стучат сухие слова описания из полицейского отчета двадцатилетней давности, набранные на старой шумной клавиатуре. «Маленький предмет, плоский, трехгранный, размер 0,98 на 1.18 дюймов, округлые углы, серебристого цвета, предназначение - …». - Погода сегодня – что надо. Эй, Хан Джувон, как ты там? Справляешься? Или потонул в сладких воспоминаниях? Не хочешь прерваться на кофе? Прежде чем Джувон успевает ответить, Донсик заходит в гостиную и с громким «Уфф» ставит на угловую консоль увесистый керамический цветочный горшок. Взгляд хищника цепко и последовательно охватывает происходящее, останавливается на альбоме в его руках и мгновенно леденеет. Джувон неосознанно задерживает дыхание, сердце его замирает. Для него по роду службы давно стало нормой задавать любые вопросы и изучать чужие вещи в интересах следствия, не важно, какого мнения на этот счет этого придерживаются владельцы, окружающие и в особенности подозреваемые. Но не на этот раз. Определенно не в этой ситуации, когда он не имеет права. Несмотря на то, сколь ново и непривычно это ощущение, оно четко и безошибочно узнаваемо. Бесстрастная система рушится под сокрушительным натиском эмоций. - А, нашел сокровища? - Я… Да. Предательский судорожный вздох выдает его с головой, но опасения не оправдываются. «Первое, поверхностное впечатление» и «Ли Донсик» почти всегда дают в сумме «Провал». - Что там у тебя? Ну, показывай. Донсик снимает рабочие перчатки, плюхается на диван рядом с ним, и Джувон послушно передает ему альбом и маленький предмет. - Надо же, вот он где. Поздравляю, Хан Джувон: твое чутье не подвело тебя. Ай, сработало как надо. Пожалуй, позову тебя в следующий раз, когда что–нибудь потеряю. Подумай на досуге о том, чтобы открыть частное сыскное агентство. И слоган уже готов. «Хан Джувон: розыск людей и вещей. Срок давности не имеет значения, но чем старше, тем лучше». Для портфолио у тебя уже есть чем хвастнуть: дело двадцатилетней давности о пропаже студентки в провинциальном городке. Донсик смеется, а вот Джувону не до смеха: страх медленно сдавливает горло, и он едва может выдавить из себя хоть слово. - Это… - Старый гитарный медиатор, - медленно подтверждает Донсик, и в тот же миг его лицо каменеет, а черты искажаются. Будто разом возвращаются все морщины - отражение лет, наполненных безутешным горем и безуспешными поисками, стертые было недавними моментами радости – облегчения? искупления? - от торжества справедливости. Его плечи опускаются, словно на них вновь ложится фантомная ответственность и тяжесть всего, что случилось с его семьей, которую он был вынужден на себя взвалить. Джувон неотрывно наблюдает за этой пугающей и болезненной метаморфозой, и, будь он чуть более суеверен, непременно решил бы, что это – колдовство. Темное колдовство, которое пробудил он сам. - Я потерял его. Давно. Примерно тогда. Родителям не нравилось, что я больше времени уделял музыке и меньше учебе: они мечтали, что я последую положительному примеру Юён. Она грозилась спрятать его, чтобы я не злил омма и аппа и учился. И спрятала, я так понимаю. Вот здесь. - И что дальше? Донсик усмехается и пожимает плечами. - Я решил, что потерял его. И купил новый. Тот самый. Джувон шумно сглатывает. Стук его сердца настолько силен, что легко можно представить, как он наполняет всю гостиную. Медиатор. Тот самый. Который забрал Пак Чонджэ. Тот медиатор, отпечатки с которого были стерты. Тот, который был основой для обвинения. Резонансное дело. Кого-то нужно было обвинить. Закономерно и от того еще более чудовищно. Этот старый медиатор со стертыми гранями, испещренными царапинами, словно послание из той, призрачной, почти забытой, счастливой жизни, с воспоминаниями о которой Донсик до сих пор не в силах распрощаться. Потому что в ее утрате он винит себя? Донсик играет с медиатором, перекидывая его по костяшкам пальцев как монетку. Лицо его по-прежнему непроницаемо, и Джувон не рискнул бы даже предположить, что у него в мыслях. В конце концов, он подбрасывает медиатор в руке, крепко сжимает в кулаке на несколько секунд, вместе с фотографией аккуратно кладет в кармашек с целой пленкой и напоследок бережно гладит. Пальцы его заметно дрожат, и Джувон едва может вынести это зрелище, но не позволяет себе отвести взгляд. Ему, как ни кому другому, нужно – следует - видеть это. Знать это. - Какой она была? Вопрос неожиданный, но искренний. Джувон порой строит предположения – теперь он отдает себе отчет, что это именно предположения, основанные на вольной и субъективной интерпретации фактов - пытается просчитать по имеющимся сведениям характеры жертв. Одна из нестандартных техник, вычитанная в каком-то журнале, которая порой дает положительные результаты. Но образ Ли Юён никогда не оказывается завершен. Он опасается представить ее неверно и не хочет ошибиться. - Ты разве не изучил ее биографию в материалах дела? А как же красочные показания соседей? Или уже позабыл? И где твоя хваленая память? «Ли Юён, двадцать лет. Волосы темные, ниже плеч, рост…». - Я хочу знать, какой она была для тебя. Донсик поворачивает голову и внимательно глядит на него. - Тебе, правда, интересно? - Я бы не спрашивал, не будь оно так. - Точно, безукоризненно прямолинейный инспектор Хан Джувон. Ну, раз так… В отчетах характеристика в целом верна: она - ангел во плоти, а я – раздолбай. Она… - Донсик делает паузу и улыбается. - Черт, это сложнее, чем может показаться. Она была умной, доброй, справедливой, но не занудой. Не лезла за словом в карман. К ней прислушивались. Она хотела достичь чего-то, не только для себя, а для мира. Хотела стать юристом, иметь возможность реализовывать законы и улучшать их. Я любил ее и гордился ей. Ее все любили. Я не удивлен, почему Чонджэ в нее влюбился. Мы с Юён не были одним целым. Мы были разные, такие разные… Мы читали одну книгу, но могли пересказать ее каждый по-своему: меня интересовали события, ее – описания и детали, понимаешь? Об одном и том же, но разным языком. В древности в отношении близнецов бытовало поверье: когда Боги понимают, что человек, которому суждено появиться на свет, получается слишком идеален, они делят его на двоих. У нас с ней было примерно так, и лучшие черты достались ей. Мы не всегда понимали друг друга, но пытались понять. Она… Она всегда давала шанс. Она верила в лучшее, и в людях тоже. Она верила в справедливость, она хотела нести ее в мир, поэтому так старалась поступить на юридический. Она порой бывала категорична к людям, но очень сострадательна, любила животных, и я помогал ей их подкармливать. В те годы еще не было приютов, и на улицах было полно бродячих кошек и собак. Донсик замолкает и задумчиво трет подбородок, словно решая, продолжать или нет. А следующие его слова заставляют сердце Джувона биться сильнее. - Она была первой, кто узнал о том, что мне нравятся не только девушки, но и парни. Сейчас этим никого не удивишь, и тогда для меня это не было проблемой: у каждого своя норма в постели, и это – только его личное дело, пока она не мешает другим или не преступает закон. Да и здесь, в Маньяне, к таким вещам относятся достаточно спокойно. Во всяком случае, старый брюзга доктор Ким уже двадцать лет как живет со своим партнером – профессором кардиологии, и никто их не забрасывает ни яйцами, не солью, хотя сплетням, разумеется, нет конца и краю. Но тогда… Мои родители были глубоко верующими, и в семье эта тема не поднималась. Юён сама каким-то образом обо всем догадалась. Мы не говорили об этом открыто, но она дала понять, что для нее ничего не изменилось. Наверное, в этот момент я впервые понял, насколько мне повезло с ней. Насколько это ценно – иметь такую сестру. Джувон тяжело сглатывает, пытаясь протолкнуть ком, застрявший в горле. Когда удается, он понимает, что это было напрасное усилие, потому что теперь он может говорить, и не в силах себя сдержать. А следует. - Пальцы твоей сестре отрезал не мой отец. Она явно побывала в лапах Кан Джинмука. Если бы отец не сбил ее, если бы… Если бы она осталась жива, удалось бы поймать Джинмука и спасти всех тех, кого он погубил за двадцать лет. Заткнись, черт возьми! Он никому этого не говорил, ни с кем не обсуждал, но сейчас не может замолчать. Потому что в данный момент рядом с ним единственный человек, который способен это понять. Человек, которому он должен это сказать и которому – возможно - нужно это услышать. - Ты так считаешь? В целом логика есть. Донсик реагирует слишком спокойно. Это раздражает, и Джувон, нервы которого и без того натянуты до предела, мысленно чертыхается. - Только не говори, что не думал об этом сам, - зло бросает он. – Всерьез. Ты понимаешь, о чем я. - Может и думал. Я о чем только не думал, и об этом, скорее всего, тоже. Но даже если и так, то это – его вина, а не твоя. Помнишь, что в Академии говорили про закон и гипотетику? Спойлер: они не дружат. Донсик вновь читает его словно открытую книгу, и Джувон бранится, но уже вслух. Получив в ответ осуждающее цоканье языком, он вскакивает с дивана и нервно прохаживается по комнате, так, как делает обычно, поймав нить рассуждений и распутывая ее, составляя как узелки цепочку последовательных логических умозаключений. - Черт его подери. Если бы отец… не сбил ее или сразу сообщил, если бы все было сделано своевременно, можно было бы избежать других жертв. Началось бы расследование. Тебя бы не обвинили во всем этом. - Джувон. Звук собственного имени – универсальный сигнал - временно утрачивает свою силу. Джувон непостижимым образом контролирует себя куда хуже, чем даже вчера, после попойки, когда он бесстыдно приставал к Донсику под влиянием виски, и просто не способен остановить этот поток слов. - Я помню заключение из дела Юён, в нем сказано, что пальцы, найденные у вас в саду на скамейке, были отрезаны при жизни. - Довольно. - Это значит, что она была жива. Понимаешь? - Джувон, довольно. Резкий окрик приводит его в чувство. Конечно, он понимает. - Прости, я… Не хотел. Не так. Это причиняет тебе боль. Донсик встает с дивана и подходит к нему. Долго вглядывается в его лицо и почти невесомо касается его щеки. - Нет. Это причиняет боль тебе. Да, и я этого заслуживаю. - Это можно было предотвратить, - Джувон отступает назад, избегая как пронзительного, понимающего взгляда, так и ласкающего прикосновения. - Можно. Но не тебе. Сколько лет тебе тогда было? Семь? Ты вряд ли смог бы помочь, как-то повлиять на ситуацию или остановить своего отца. - Я, разумеется, не смог бы ничего предпринять в двухтысячном, но.. - Но? - Я смог бы отомстить за все. Убить его. Тогда. Я жалею, что не убил его. Что не выстрелил. Это было бы справедливо. У меня была возможность. Он угрожал пистолетом при задержании. Самооборона. На последнем слове Донсик почему-то вздрагивает. Неужели он не подумал об этом, а сейчас тоже жалеет? - Ты бы, правда, этого хотел? – несколько секунд спустя спрашивает Донсик каким-то незнакомым, чужим тоном. Джувон глубоко вдыхает и выдыхает, собирается с духом, прежде чем впервые произнести вслух то, что он уже сотни раз проговаривал в своих мыслях. - Я тогда сказал, что не хочу убивать его. Я ошибался. Он и, правда, много размышлял об этом. Сначала чтобы заглушить – заткнуть чем-то схожим по накалу эмоций – мысли о Донсике, оказавшиеся такими же настырными, как и он сам. Затем - просто так. И чем дальше, тем сильнее убеждался в том, что допустил фатальную ошибку. Еще одну. - Но ты сделал свой выбор именно тогда, когда тебе была предоставлена такая возможность, - резонно замечает Донсик. Его голос вновь обретает прежние, легкие, знакомые интонации, и это почему-то успокаивает. - Тот выбор, который был для тебя оптимален на тот момент. Бессмысленно сейчас травить себя этим. - Он… Он убил не только Юён и опосредованно всех остальных жертв Кан Джинмука. Он убил мою мать. Донсик меняется в лице. - Ты не говорил об этом. - Не буквально. - Когда это случилось? В каком возрасте ты был? - Семь. Тот же год. Тогда ее отправили в психиатрическую клинику из-за проблем с алкоголем и суицидальных наклонностей. Физически она умерла гораздо позже, но… - Значит, этого ты тоже не мог изменить. Даже у самых умных и развитых семилеток нет права голоса в глазах взрослых. Джувон касается рукой груди, словно это может унять пробудившуюся от долгого забвения застарелую боль. В памяти всплывают разносортные воспоминания: как мать ползает по гостиной, ища бутылку спиртного, как она тянется к нему в последний раз. Он уже позабыл, насколько это было страшно. - Не важно. - Нет, важно, - Донсик берет его за плечи и аккуратно встряхивает. - Говори. Ну же. - Я мог бы сказать ей, что она нужна мне. Перед тем, как… Когда… Потом я ее больше не видел. К концу фразы голос его затихает, и он не может поручиться, что последние слова сорвались с губ. Нахлынувшие переживания узнаваемы, но оттого не менее болезненны. Возможно, если бы он показал матери, что она нужна ему, это придало бы ей сил. Возможно, она продержалась бы дольше. До его возвращения. А что тогда? Что смог бы он, бывший школьник, слабый мальчишка? Сумел бы он противопоставить хоть что-то против всесильного замкомиссара полиции Хан Гихвана? Чудовищная мысль о том, что он предал свою мать тогда и продолжал предавать каждый день, каждый раз, когда слушался отца, беспощадно пронзает сердце. - И это помогло бы? Джувон вновь представляет, как смыкает руки на шее Хан Гихвана и давит, пока не раздается характерный хруст. Физически это тяжело сделать, но в воображении возможно все. Он начинает понимать прелести эскапизма. - Не знаю. - Ты раньше говорил ей, что любишь? В детстве? Выражал свои чувства? - Да. Наверное. Я не все помню. - Это действовало? Джувон неопределенно пожимает плечами. У него мало воспоминаний о матери. Одно из самых четких также и самое неприятное: он, спотыкаясь, в слезах бежит за ней к спальне, роняет плюшевого зайца, но дверь безжалостно закрывается перед ним. - Нет. - Дело было не в тебе, верно? Джувон знает, что с ней происходило. Теперь знает. За минувший год ему доводилось сталкиваться с подобными случаями. Это не было его виной, как и ее. Он может сколько угодно воображать, что так дал бы ей силы и мысленно уничтожать себя за бездействие, но это лишь губит его самого, а для нее уже ничего не изменится. - Это – всего лишь эмоции. Не придавай значения. - Ай, Хан Джувон, ты так говоришь, словно эмоции – что-то плохое. Я еще с нашего второго совместного допроса учу тебя, что это не так. Какой ты своенравный и непослушный ученик. Похоже, полагается тебя отшлепать. Или усадить тебя за строчки? Скажем, сто раз написать «Все уже закончилось». Справишься? «Все уже закончилось». А ты сам в это веришь? - Но это не закончилось для тебя, - тихо произносит Джувон и понимает, что вновь может смотреть Донсику в глаза. - Тебе все еще больно. - Причем здесь я? – хмурится Донсик и в то же мгновение в нем как будто закрывается что-то. Закрывается наглухо и от всего мира. То, что он боится показать. То, что Джувон и так знает, но почему-то хочет – должен – услышать. - Мы сейчас не обо мне. Джувон отходит на несколько шагов, на середину гостиной, и рассеянно оглядывается. Старые шкафы, забитые по большей части пыльным хламом, место которому в кладовой или на свалке. Старый дом, населенный призраками безвозвратно ушедших людей, дорогих им вещей и счастливых мгновений. Дом его тревог, его позорного поражения: вспоминания о продемонстрированном дилетантстве – этот урок был справедлив, и ужас от едва не совершенной роковой ошибки в назидание останется с ним навсегда, - до сих пор неприятно бьют по самолюбию. Дом его гибели. Дом его перерождения. Дом человека, которому он причинял боль. Дом человека, который причинял боль ему самому. Дом его кошмаров. Который почему-то не хочется покидать. - Мне нужно это знать. Раздражение и упрямство в голосе совершенно бесполезны: Ли Донсик – не из тех, на кого действуют повелительные интонации. Донсик не спешит с ответом. Он молча измеряет шагами расстояние от дивана до тумбы с телевизором, поднимает с консоли принесенный из сада цветочный горшок с подсохшей, потрескавшейся землей, сквозь которую пробивается какое-то растение, задумчиво вертит его в руках и, когда Джувон уже готов попросить, неожиданно швыряет горшок в стену. Земля, превратившаяся в пыль, осыпает гостиную черным облаком. Через оцепенение, завладевшее разумом, удается пробиться лишь одной-единственной мысли. Рагу безопаснее для легких. - Конечно же, мне больно! – рявкает Донсик так громко, что семейная фотография вздрагивает с робким стуком. – Каждый день. Каждую минуту. Эту боль нельзя забыть, к ней невозможно привыкнуть и принять. С ее присутствием можно только смириться и учиться заново жить. И плевать, что там советует гребаная посттравматическая терапия. Эта боль всегда со мной, она всегда во мне. Всегда. Навсегда. Мне больно смотреть на вещи очки отца, одежду матери, учебники Юён. Она ведь не видела ничего, кроме учебы, корпела над книгами ночами напролет. Мне невыносимо проходить мимо дома Джинмука – этой гребаной твари. Черт, мне страшно представлять, как Минджон жила там с ним все эти годы. Я гляжу на юных девчонок-студенток и понимаю, что высматриваю ее среди них. Почти готов окликнуть, и представляю, как устрою выволочку за прогулы. А потом вспоминаю, что она уже больше никогда… Иногда я уверен, что точно узнал Юён или Минджон. Но… Это всегда не они. И я это понимаю еще до того, как вижу их лица. Знаешь, как? Джувон склоняет голову, избегая прямого взгляда. Он знает. Донсик поднимает руку на уровень глаз с той самой своей коронной безумной улыбкой. - У них есть пальцы, представляешь? – хрипло смеется он, но на сей раз это – страшный смех. – У них всегда есть чертовы пальцы. Все десять. И я… Я почти хочу их отрезать. Донсик замолкает и рвано вздыхает. Он наклоняется, поднимает черепок от горшка, словно ему требуется время, чтобы собраться с мыслями. - А потом они все приходят во снах. Не так часто, это не плохие сны и случаются не каждую ночь, но после них мне не хочется просыпаться. - Ты не виноват. Ни в чем. Джувон давно хотел – и должен был – это сказать, но сейчас, когда это происходит, слова почему-то звучат иначе, нежели предполагалось: менее убедительно, почти жалко, недостойно, и он ненавидит себя за них. - Нет, - Донсик поворачивается к нему, и у Джувона – он был готов к этому, но, черт… - заходится сердце от вида жуткой улыбки опасного психа: ведь теперь он точно знает, что это не отличительная черта сумасшедшего, больного ублюдка, пересекшего границы человечности, а лишь маскировка боли, копившейся на протяжении многих лет. Но даже если эта улыбка – нет, оскал, коверкающий лицо до неузнаваемости - в какой-то мере отражает суть Ли Донсика, кто после всего смог бы – осмелился - его упрекнуть? – Минджон не в счет. Но, когда я вижу кого-то из них во сне, первое, что я говорю, это - «Прости». Донсик облокачивается на полку и опускает голову. Джувону хочется подойти к нему и прикоснуться, и он с силой вонзает ногти одной руки в предплечье другой, чтобы заставить себя остаться на месте. Будь он проклят со своей беспечностью и эгоизмом: выплеснув то, что терзало его, он разбередил раны того, кому некогда сам же и наносил их с праведной, почти фанатичной жестокостью. Вновь причинил боль тому, чьи страдания для него невыносимы. Джувону кажется – он уверен в этом – как только Донсик взглянет на него вновь, то непременно прикажет убираться вон. А он отчасти хочет сбежать, но куда сильнее хочет остаться. - Это так легко, - продолжает Донсик, словно непостижимым образом заглянув в его мысли, - сбежать при первой возможности, тонуть в работе и сверхурочных. Захлебываться в чужих бедах, убеждать себя, что они по значимости не меньше твоих собственных. Порой устраивать себе развлечения, бешеные встряски, опускаться на самое дно в попытке укрыться и забыться хотя бы там, во всем этом дерьме, в том, от чего становятся грязными даже мысли, а потом все заново. И радоваться этой иллюзии жизни. Но это – именно иллюзия. Поэтому я всегда возвращался сюда, в Маньян. Чтобы не забывать. Чтобы помнить эту часть жизни, болезненную, но важную. Настоящую. Реальную. Это сложно, но необходимо. - Я не сбегал. - Допустим, нет. Но Канвондо не сотрет того, что было, хоть навечно спрячься там и погрязни в службе. Ничто не сотрет. Пойми это, и тогда сможешь попробовать жить дальше. - Откуда ты знаешь? - Знаю? – переспрашивает Донсик уже спокойнее, но теперь его усмешка больше похожа на болезненную судорогу, и видеть ее не легче, чем ту демоническую улыбку. - Мне так чертовски сильно и часто хотелось просто закрыть этот дом, уйти не глядя, и никогда сюда не возвращаться. Но это не выход. Не тот, который нужен. Во-первых, мне здесь нравится, с этим местом и городом связаны хорошие воспоминания. Я был счастлив в этом доме и вряд ли смогу жить где-то еще. Во-вторых, все это - то, что терзает, - оно не витает в пространстве и не следует за тобой по пятам, - он проводит рукой вокруг себя и касается лба, - а находится вот здесь. А отсюда не сбежать, как ты понимаешь, только если… Донсик подносит указательный и средний палец к виску с характерным движением, имитируя ствол пистолета, и Джувона пронизывает дикий ужас. - Бам. - Нет! – кричит он и хватает Донсика за руку, едва не вывернув ее. – Не надо, только не это! Только не ты! Пожалуйста… Я же говорил, что я… Донсик моргает, словно опомнившись, и на его лице проступает смятение и досада. Будто он сделал и сказал то, что – в кои-то веки! - не планировал, не ожидал от себя, и теперь не знает, как ему быть. Что ж, добро пожаловать в клуб тех, у кого чертовы мысли оказываются прежде на языке, чем на уме. Впрочем, он довольно быстро восстанавливает самоконтроль, а недавнее замешательство остается лишь отпечатком в зрительной памяти Джувона. - Шшш, я не намереваюсь делать ничего такого. Не дождешься. Слишком хочу узнать, что будет дальше. Мне есть ради кого и чего жить. Как ты сказал, хотя бы просто для того, чтобы доебывать людей. Отличная идея, как разбавить унылые дни в архиве. Можно перебирать бумаги и продумывать что-то эдакое. Я бы удивился, если бы кому-то другому это пришло в голову, но ты – чертовски умный парень. Джувон молчит, и только когда Донсик сжимает его предплечье, понимает, что дрожит. - Я… - он неловко пытается высвободиться, это ему удается слишком легко, и он практически хочет наорать на Донсика, приказать ему взять его за руку вновь. - Да, ты обещал упасть ради меня в ад, и ты это сделал, сдержал слово, молодец. Но ты не должен в нем вариться вечно. Можем считать, что я освобождаю тебя от этого обещания. - Отец… - начинает Джувон и спохватывается, - Хан Гихван… - Отец, - с нажимом поправляет Донсик. – Ты уже большой мальчик. Называй вещи своими именами. - Он говорил, что самоубийство – самая постыдная форма бегства. - Меня мало волнует его мнение. А что ты сам думаешь? Джувон медленно, осторожно вздыхает: от пережитого потрясения - этот придурок однажды доведет его до приступа - в груди болезненно покалывает. - Я думаю, все зависит от обстоятельств, как обычно. Порой люди убивают себя, чтобы не выдать секреты врагу. Сведения, которые могут повлиять на жизнь страны, которой они служат. Об этих людях мало кто знает, зачастую их подвиги остаются в неизвестности, но они совершают героический поступок. А иногда… Я думаю, бывают ситуации, что когда других вариантов нет. Вернее… Это – самый лучший вариант. Потому что… - Это не твой случай и не твой вариант, и думать о подобном не смей, - свирепо обрывает его Донсик. В его голосе звенит сталь и те самые жесткие нотки, которые действуют как гипноз. Джувон согласно кивает. У него нет иного выбора: Донсик пристально смотрит на него, как гончая, выследившая добычу и готовая к смертельному броску, и если он не дождется нужной ему реакции, то ни за что не ослабит хватку. В давящей тишине Джувон подходит к фотографии, на которой запечатлено все семейство Ли. Он столько раз ее разглядывал, пытался определить по характеру съемки, выражениям лиц, позам взаимоотношения в семье. Порой ему кажется, что такие фото есть во всех семьях. Они расположены в разных местах: на кухне, в гостиной, в спальне, бережно хранятся в альбомах или любовно развешены на стенах. Порой ему кажется, что такие фото есть во всех семьях, кроме его собственной. Формально это не соответствует действительности. Ворох напечатанных постановочных фотографий до сих пор лежит в коробке: лучшего места для них не нашлось. Джувон помнит, как ему говорили взять за руку мать и отца, как повернуть голову, как улыбнуться. Профессиональные и отретушированные. Безжизненные и пустые. Он не избавился от них только ради того, чтобы не забыть, как выглядело ее лицо. На единственной фотографии, которую он хранит благоговейно, для себя, мать с улыбкой держит его, должно быть, нескольких месяцев от роду, на руках. Она чуть смазана, сделана на старую пленку, уголки надорваны, и удивительно, что она сохранилась вообще. Джувон хмурится, вспоминая, почему и при каких обстоятельствах эта фотография оказалась у него. Он нашел ее под кроватью в спальне матери – в первый день после того, как она покинула дом навсегда, - и забрал себе, а позже тайком увез ее в школу в подаренной на прощание отцом книге про сто великих людей Кореи. Когда Джувон вернулся спустя девять лет, дом был другим, уже в Сеуле. Он никогда не спрашивал, что стало с вещами матери. Словно подсознательно стыдился того, что сам является ее продолжением, несовершенством, недоразумением, дефективно исказившим образцовую генетику Хан Гихвана, и сейчас осмелившимся мозолить ему глаза. Джувон переводит взгляд на фото семейства Ли. Оно, как и те другие, из альбома, явно было снято внезапно и любительски - у Ли Юён выбивается длинная прядь волос, Донсик растрепан, – но это и делает их живыми. Подсмотренные моменты реальной счастливой жизни. Джувон смотрит на фото и впервые понимает, что преступление его отца куда глубже. Он не просто сбил девушку ночью на дороге. Все намного, намного хуже. Хан Гихван уничтожил счастливую семью. И не одну такую семью. Старик Пак, обезумевший от горя. Ю Джэи, на протяжении многих лет не пропускавшая ни одного опознания. А ты сам успешно и безжалостно пошел по его стопам. Ли Гымхва, китайская эммигрантка-эскортница, за телом которой никто не пришел. Возможно ли, что кто-то ищет ее так же, как Донсик искал Юён? В глазах ощущается резь, горло сдавливает, становится трудно дышать. Должно быть, ему лучше уйти. Донсик вряд ли в настроении и дальше принимать гостей. Таких гостей, как он. В своем доме, который обыскивал Хан Джувон. В своей жизни, которую разрушил Хан Гихван. Касание к плечам становится неожиданностью, и он инстинктивно отстраняется. В свете недавней вспышке гнева Донсика и его собственного самообладания, разгромленного и лежащего в руинах, самое разумное сейчас - держать дистанцию. Логично и невыполнимо: чем дольше Джувон находится в его обществе и этом доме, тем реже прислушивается к доводам рассудка. - Это я. Ты слишком сильно задумался. Это опасно в твоем состоянии. Инспектор Хан в курсе, что от долгих, напряженных размышлений кора головного мозга твердеет и распадается? Пощади свои незаурядные мозги, они тебе еще пригодятся. Джувон собирается с духом – почему это так сложно? - готовясь встретить злость и ненависть, но в отливающих янтарем или горчичным медом глазах Донсика ничего такого нет, а несколько секунд спустя сильные руки смыкаются вокруг его поясницы. - Что ты делаешь? - Обычное человеческое объятие. Мы вчера тренировались, я учил тебя, помнишь? Надо закрепить результат. - Ты учил? – по привычке свысока спрашивает Джувон, пытаясь так скрыть неловкость и какую-то нелепую, растерянную нежность. – Я умею обнимать. - Ты умеешь? – в тон ему осведомляется Донсик. – Мне так не показалось. - Я в порядке. Мне это не нужно. Ты не должен этого делать. Это – глупости, я не ребенок. «Не говори со мной, как с ребенком. Мне двадцать семь, и я тебя трахал». Джувон ожидает привычного – перешедшего в разряд констант – издевательского комментария на последнюю фразу, но в ответ слышит лишь тихий смех. - Ай, ну конечно не должен. - Тогда зачем? - А если это надо мне? – резонно хмыкает Донсик. - Хан Джувон, уважь этого старика, давай же. Пусть это будет всего лишь детская глупость. - Ты не старик, - бурчит Джувон, и пока он злится, что голос звучит недостаточно решительно и категорично, его руки, не дожидаясь команды нервной системы, уже обнимают Донсика за плечи. Они слишком близко, настолько, что Джувон ощущает грудью гулкие удары – биение сердца – мужчины, которого крепко прижимает к себе. Вчера все было проще: алкоголь придавал смелости, подбрасывал безнаказанности, отключал осторожность и посылал в пекло рассудительность. Сейчас все осмысленно. Остро и опасно, как танец на лезвии ножа. Танец, который они вдвоем танцуют уже давно. Объятие. Просто объятие. Джувон уверен, что выдержит, не сомневается в себе. Но как только он утыкается носом в волосы Донсика и делает первый вдох, то понимает, что прямо сейчас может умереть на месте. Цитрус с древесными струнами и аккордами табака, спрятанный в чем-то горько-травянистом, под терпкими, животными нотками мускуса. Он искал это по наитию. Блять. Нет. К черту эту опротивевшую ложь. Он искал вполне осознанно: в парфюмах, в лифте и на парковке. В людях и вещах. Дорогой, статусный одеколон. Нет же. Это почти наверняка смесь дешевой парфюмерной отдушки шампуня, лосьона или геля для душа и сигарет. Вероятнее, микс всего вместе. Джувон с жадностью тянет носом, не заботясь, как объяснится, если будет уличен, и ощущает какую-то глупую радость. Этот запах призрачно звучал еще на набережной, затем преследовал его во сне сегодня. Успокаивал и отгонял монстров из кошмаров. Так пахнут простыни и наволочки на той стороне кровати, где спал Донсик. Запах их первого поцелуя. Самого пугающего, самого волнующего, того, что он бережно хранит в памяти, у сердца. Первой ночи, когда они спали вместе. Запах колдовского леса, в котором хочется заблудиться и остаться навсегда. Они обнимаются и стоят так долго. Настолько долго, что в какой-то момент Джувон чувствует колкость щетины Донсика, и это закономерно – кажется, так будет всегда, - тактильно напоминает ему об их первом поцелуе. Словно одного аромата оказалось недостаточно для того, чтобы свести его с ума. А дальше неудержимой лавиной несутся воспоминания о том, что за эти поцелуем последовало. - Достаточно. Уже… все. Все нормально. Несмотря на отсутствие ответа, Джувон готов разорвать контакт. Он поздравляет себя с тем, что выдержал эту опасную, совращающую близость, но все рушит мельчайшая деталь. Он ощущает влагу на своей коже, у основания шеи, слышит тяжелый, прерывистый, судорожный вдох. Спина Донсика вздрагивает под его руками. Это рушит все внутренние барьеры. Слезы брызжут из глаз, словно сметая остатки прорванной плотины из правил и ограничений, которую он так долго и тщательно выстраивал у себя в сознании. В последний раз они были так близки и открыты друг другу в ту ночь, когда Джувон узнал все. Когда он отдал запись Донсику и понял, что «старый он» умер, как того, возможно, желал отец. Новый, возродившийся он сохранил слабости прежней модификации, был не лучшей версией себя, не самой совершенной, но вместе с пролитыми тогда слезами обрел силу – практически сверхспособность. Способность проявлять эмоции, пусть постыдные, пусть через боль, пусть с одним-единственным человеком. Странным, безумным, сводящим с ума. С которым ему было так хорошо. И сейчас пришло время позволить этой способности пробудиться. Они садятся на диван, не в силах разомкнуть объятия, оторваться друг от друга, отпустить этот последний оплот доверия. Джувон утыкается носом Донсику в плечо и громко, открыто рыдает, выплакивает все, что паразитирует у него внутри, что терзает, что беспощадно глодает заживо. Словно открывает правду и отдает ее вместе со слезами. Не всю правду. Он не может выплакать свою постыдную боль об этом человеке, боль своих нелепых, неуместных чувств к нему, ноющую и царапающую, словно глубокая колючая заноза в сердце, просто не может показать, не имеет права. Но ту, другую боль он способен раскрыть. Признать. Принять. И отпустить. Больше не бороться. Позволить ей просто быть. Это ужасно, почти невыносимо, но он держится, в прямом смысле цепляется обеими руками за единственного человека, с которым может вот так раскрошиться на молекулы и собраться заново. Кого он готов подпустить настолько близко, насколько фантастически, нереально близко, что даже становится страшно. Кто все понимает и на каждое рыдание, каждый унизительный, полный стыда и вины всхлип лишь крепче обнимает его в ответ и гладит по голове. И Джувон со страхом и восторгом одновременно ощущает, как горячая влага стекает по его шее. Как тяжело вздымается грудь мужчины, которого он сжимает в объятиях. Как тот, кто придает ему сил, держится за него с той же страстью и отчаянием. И видеть, как Донсик открывает перед ним его боль, ему нужно не меньше, чем отпустить при нем свою собственную. Когда они отрываются друг от друга, у обоих красные глаза и мокрые от слез лица. - Айгу. Ну, вот, ничего себе. Как это у тебя получается? - Что? - Ты даже заплаканный очень красивый. - Отстань, - качает головой Джувон, глядя в пол, но голос его слишком мягок. Буквально только что он морально раскрошился на части от лобового столкновения со своими любовно взращенными демонами страданий, совсем как брошенный в стену керамический цветочный горшок, и в этой связи удивительна сама способность хоть как-то изъясняться. Но причина – до чего унизительно! - совсем в ином. Флирт – а именно он с какого-то момента заменил ядовитые выпады и злость в их спорах – хоть и неуместен – а когда он может быть уместен между двумя мужчинами-полицейскими?! - но приятен. Это - неотъемлемая часть их отношений, манера взаимодействия, придающая тот самый особый привкус. С кем еще он так смог бы? Кому бы позволил? С кем бы захотел? В свете недавнего сокрушительного поражения под натиском собственных эмоций и душещипательных тем, выкопанных из глубоких могил подсознания, вновь сетовать на хроническую неспособность отвечать красиво и многозначительно – ладно, хотя бы просто чуть менее неуклюже, чем обычно – чистейший стыд. Стыд, который по какой-то причине, вопреки сложившейся практике, не обрушивается на него гибельным цунами. Собственно, чему удивляться? Ли Донсик – бесстыдный насмешник, и закономерно, что все, связанное с ним, обретает соответствующие черты. Они все еще держатся за руки, и Джувон не знает, как правильно вести себя. Ну, это не впервой, правда? Только не начинай ерзать, как школьник на первом свидании. Лучше и вовсе молчи. Да пропади они пропадом, эти свидания! Ввиду того, что у них было тогда, вчера, сегодня, сейчас, неловкость закономерна, но он не испытывает желания отодвинуться и не хочет выпускать теплые шершавые пальцы Донсика из своих. А тот как нарочно не предпринимает попыток высвободиться. Когда Джувону удается овладеть своим лицом в достаточной мере, чтобы не опозориться еще больше, он поднимает голову, и вся его деланная – криво склеенная наспех из остатков натренированной воли – невозмутимость стремительно исчезает, словно карета в полночь, сменяясь откровенной паникой. Эти покрасневшие, полные непролитых слез глаза долго преследовали его во снах после допроса Кан Джинмука. Слезы Донсика он видел в подвале, когда тот просил прощения у Кан Минджон, а до того - ранним утром, когда нашли ее пальцы. Поначалу это казалось – он был так уверен! - притворством, искусной, виртуозной игрой в попытке избежать наказания за преступление, потом – страданием за допущенные преступные ошибки. Сейчас каждая слеза Ли Донсика, не важно, по какой причине она пролита, обжигает его кожу как кислота, а причинно-следственные связи отходят на второй план. Это так просто. Это так больно, но не только физически, а где-то глубже, на уровне сердца, и Джувон совсем растерян, он не знает, что ему делать, но хочет сделать все, чтобы этот человек никогда больше не плакал, никогда не страдал. Он вспоминает себя, в ту роковую ночь – ночь истины - стоящего на коленях перед ним под проливным дождем. В адское пламя? С радостью. И дело не только - далеко не - в чувстве вины и ответственности за преступление отца. Просто Донсик никогда не должен испытывать боль и страдания, он лучше возьмет все это на себя, как и обещал. Этого всегда желают для тех, кем дорожат. Для тех, кого любят. Легкое похлопывание по плечу приводит его в чувство. - Ай, где же наш дерзкий столичный принц? Я обещал инспектору Ко, что у тебя будет отличный бодрый уик-энд, а ты совсем расклеился, как я погляжу. Нужна хорошая доза эндорфинов. Физическая нагрузка – самое то. Я не хотел эксплуатировать тебя на грязных работах, но, похоже, придется, так что не обессудь. Надеюсь, у тебя есть вип-карта в каком-нибудь салоне красоты, позволяющая прийти без записи. - Что за чушь ты мелешь? - по привычке резко бросает Джувон. - Так-то лучше, - Донсик довольно потягивается, и – о, черт! - очень сложно не смотреть на полоску кожи на животе, оголенную дразняще приподнятой рубашкой. - Наверняка после посещения Маньяна ты каждый раз отмывал себя до чистоты и скрипа, да? Что взять с городского модника… - Что ждать от провинциального придурка. - Ох, вот теперь я узнаю сурового инспектора Хана, который скорее примет душ в общественном месте, нежели по-человечески ответит на шутку. – На лице Донсика расцветает та самая раздражающе-снисходительная улыбка, которую так сильно и часто хочется стереть крепким ударом, но Джувон в этот момент готов простить ему все на свете. – Осмелюсь расценить это как согласие. Но сначала кофе-брейк.