Путь на восток

Ему семь. Мне одиннадцать. — Это точно не больно? — Пагсли с явной опаской взирает на то, как я туго затягиваю ремни на его запястьях. — Боль — это не более чем следствие активации рецепторов периферической нервной системы, — бесстрастно чеканю я и отхожу на пару шагов назад, скептически осматривая результат собственных действий. Младший брат надёжно прикован руками и ногами к электрическому стулу. Между его бровей залегла сетка морщин, черты пухлого детского личика кривятся в гримасе плохо скрываемого страха, но Пагсли упрямо сдерживает слёзы — хотя даже с такого расстояния я вижу, как блестит влага в уголках его чернильно-чёрных глаз. — Ладно… — он морщит лоб, когда я кладу ладонь на рукоять рубильника, но мгновение спустя глубоко вдыхает и выдавливает улыбку. — Я тебе доверяю, Уэнсди. Рубильник в тот день я так и не нажала. И ни в какой другой. Ему двенадцать. Мне шестнадцать. — Это не слишком больно? — Пагсли тихо шмыгает носом и настороженно косится в сторону медсестры, которая разговаривает с мамой на итальянском. — Боль — это не более чем следствие активации рецепторов периферической нервной системы, — я раздражённо закатываю глаза, но всё же протягиваю к нему руку, хаотично взъерошив иссиня-чёрные кудряшки и одёргивая широкий воротник его больничной рубашки. Летние каникулы на Сицилии не задались с самого начала — сразу после приземления в аэропорту Мальпенса у младшего брата случился приступ аппендицита. Теперь ему предстоит первая в жизни операция. — Ладно… — Пагсли болезненно морщится, инстинктивно прижимая ладонь к правому боку и дёргает уголками губ в слабом подобии улыбки. — Я доверяю тебе, Уэнсди. После операции я просидела рядом с ним целый день. И все дни до выписки тоже. Ему восемнадцать. Мне двадцать два. — Почему это так больно, черт возьми? — бессвязно бормочет Пагсли, ворочаясь на моём диване и пачкая дорогую кожаную обивку своими кедами. Несколько часов назад его впервые в жизни бросила девушка. Он вусмерть пьян, абсолютно раздавлен и перепачкан в чужой крови — потому что хорошенько врезал тому ублюдку, с которым дрянная девица ему изменила. И хоть мне не посчастливилось лицезреть сцену расправы, держу пари, удар был идеальным — ведь драться младшего брата научила именно я. — Боль — это не более чем… — Да-да, рецепторы нервной системы и всё такое… — он приоткрывает один глаз, взирая на меня абсолютно расфокусированным взглядом. — Но это правда чертовски больно, Уэнсди. — Переживёшь, — презрительно фыркаю я, с неодобрением покосившись на многострадальный безнадёжно испорченный диван. — Хотя бы для того, чтобы оплатить мне химчистку. А когда Пагсли наконец заснул, я достала из холодильника непочатую бутылки минералки и поставила её на пол рядом с подлокотником. Он уехал рано утром, пока я была в душе. И больше мы не увиделись — всего через неделю грянула эпидемия. Но теперь, многие годы спустя, когда я смотрю прямо в его некогда чёрные глаза, ныне подёрнутые белесой пеленой, я уже не так уверена в собственных словах насчёт боли. Боль — это не просто цепная реакция множества рецепторов нервной системы. Это кошмарное, гнетущее и сосущее чувство, раздирающее внутренности тупым зазубренным ножом. Три года назад, когда я обнаружила взрывную воронку на месте родительского поместья, сквозь сокрушительный ураган боли я ощутила небольшое облегчение от осознания, что они умерли мгновенно. Не превратились в заживо гниющих плотоядных тварей, а просто за секунду исчезли с лица земли вместе с огромным особняком, где прошла большая часть моей жизни. Но теперь… Пагсли движется очень медленно, с каждым шагом сокращая расстояние между нами — и этих нескольких секунд оказывается достаточно, чтобы я смогла внимательно его разглядеть. Мертвецки бледное лицо с оскаленным провалом рта и запавшими глазами практически не тронуто разложением. А значит, он умер совсем недавно. А значит, все эти годы он боролся за жизнь. А меня не было рядом, чтобы ему помочь. Брат шумно втягивает воздух, и из его горла вырывается хриплое приглушённое рычание. Мой указательный палец всё ещё лежит на курке автомата — но рука безвольно опускается. Я не могу в него выстрелить. Просто не могу. И хотя умом я отчётливо понимаю, что в этом существе уже нет ничего от того пухлого неуклюжего мальчугана, которого я постоянно защищала от нападок одноклассников, неведомое чувство внутри отчаянно противится необходимости прицелиться ему в лоб. Вдобавок в горле появляется мерзкий колючий комок, а в уголках глаз начинает предательски щипать. Воспоминания о нашем детстве беспощадно атакуют разум, точат мою решимость подобно могильным червям. Я доверяю тебе, Уэнсди. Я рефлекторно отступаю на несколько шагов назад — и в конце концов упираюсь спиной в стеллаж, заваленный испорченными продуктами. Неловко подволакивая левую ногу, вывернутую под неестественным углом, Пагсли продолжает на меня надвигаться. Вытягивает обе руки вперёд — совсем как раньше, когда он заключал меня в объятия, напрочь игнорируя недовольство и ядовитый сарказм. Вот только теперь он тянется ко мне вовсе не с намерением обнять. А со слепым кровожадным желанием вцепиться зубами в глотку. Я понимаю это. Прекрасно понимаю. Но тело отказывается подчиняться. Отказывается выполнить простейший алгоритм давно привычных действий — зажать спусковой крючок указательным пальцем, прицелиться аккурат промеж глаз и выпустить пулю, чтобы окончательно лишить его жизни. — Пагсли… — его имя срывается с моих губ совершенно непроизвольно, ведь я знаю, что брат меня не услышит и не поймёт. Он уже мертв. Настоящего Пагсли здесь нет. Только уродливая внешняя оболочка в чёрной толстовке с надписью «Ад — это другие люди», которую я подарила ему на восемнадцатый день рождения. Между нами остаётся не больше пары шагов. Отступать мне больше некуда. Ещё две секунды — и его пальцы с обломанными ногтями коснутся моего лица. Боковым зрением улавливаю силуэт Вещи — мой пёс издаёт угрожающий низкий рык и скалит острые зубы. Но у меня никак не поворачивается язык отдать ему команду «Фас». — Уэнсдэй? Ты где? — встревоженный голос хренова героя доносится словно сквозь плотный слой ваты. — Черт побери! А в следующую секунду я ощущаю, как Торп резко дёргает меня в сторону — от стремительного движения безжизненное лицо брата словно смазывается и на мгновение исчезает из поля зрения. Я вижу, как Ксавье вскидывает руку с пистолетом и уже возводит курок… И вцепляюсь в его запястье предательски дрожащими пальцами, оттолкнув в сторону. Пуля со свистом рассекает воздух и разносит стеклянную банку на прилавке позади Пагсли. Брат дёргает головой, словно хочет обернуться и посмотреть на стекающий с полки джем вперемешку с осколками — но потом неподвижно замирает на месте, будто бы растерявшись. — Ты что?! Какого… — хренов герой бросает на меня раздражённый взгляд сверху вниз. И осекается на полуслове. Очевидно, выражение моего лица куда красноречивее любых объяснений. — Ты знаешь его, да? Я машинально киваю, не в силах вымолвить ни слова. Кажется, я даже не могу сделать полноценный вдох — грудную клетку словно сдавливает невидимыми цепями, и вместо слов у меня вырывается глухой судорожный всхлип. — Черт… — Торп морщится будто бы от боли, а потом вдруг обхватывает мои плечи свободной от оружия рукой и притягивает к себе. Будучи не способной сопротивляться, я утыкаюсь лицом ему в грудь — и самообладание окончательно даёт трещину. По щеке скатывается слеза. А потом ещё одна. И ещё. Хренов герой обнимает меня всё крепче, прижимает к себе практически до боли в рёбрах. Но физическая боль не идёт ни в какое сравнение с той зияющей пустотой, что медленно разрастается в душе. — Что случилось?! Матерь Божья, мертвяк! — слышу голос кудрявого миротворца откуда-то позади. И глухое рычание Пагсли, учуявшего новую жертву. Он пока не торопится нападать, но это лишь секундное замешательство. Просто нейронные связи в его мозгу теперь работают очень медленно. — Вы что встали?! — Тай, не надо, — сбивчиво бормочет Ксавье, и я чувствую, как его пальцы зарываются мне в волосы, мягко поглаживают макушку и опускаются на шею, не позволяя отстраниться и снова взглянуть на мёртвого брата. — Давайте просто уйдём отсюда. — Нет, — уперевшись отчаянно трясущимися ладонями в грудь хренова героя, я заставляю его слегка отодвинуться. И хотя глаза застилает пелена слёз, и хотя сердце сжимается в клетке из рёбер, и хотя я чувствую себя так, будто все двести шесть костей ломаются одновременно — уходить я не намерена. Я не оставлю родного брата в таком виде, не позволю ему влачить жалкое существование в виде полумёртвой твари, единственным желанием которой является жажда свежей плоти. И неутолимый, бесконечный, животный голод. — Уэнсдэй, давай лучше я? — робко предлагает Торп, угадав мои намерения за секунду до того, как я решительно выворачиваюсь из его объятий и вскидываю автомат. — Я сама, — даже титаническим усилием воли мне не удаётся скрыть предательскую дрожь в голосе. — Он… был моим братом. Пагсли по-прежнему стоит на месте, слепо вращая белесыми глазами с красными полосками лопнувших капилляров. Понятия не имею, как твари видят этот мир — но вряд ли подёрнутые плёнкой зрачки позволяют разглядеть его в красках. Никогда прежде не задумывалась об этом. Но сейчас, когда я возвожу курок, разум атакует бесчисленное количество непрошеных мыслей. Каким образом мой брат оказался в Мичигане, за многие километры от родного Нью-Джерси? Как он жил все эти годы, пока не превратился в плотоядного мертвеца? Был ли он одинок или же путешествовал в компании других людей? Пытался ли он найти меня или смирился с мыслью, что мы никогда больше не увидимся? Как он умер? Быстро и легко или медленно и мучительно… как? И ещё десятки вопросов, на которые я уже никогда не смогу узнать ответ. А потом я прицеливаюсь и спускаю курок. Звенящую тишину супермаркета вспарывает оглушительно громкий звук выстрела, эхом отразившийся от стен. Пагсли отбрасывает назад на пару метров, он врезается спиной в стеллаж с продуктами — и на его голову сверху валятся дурацкие сладости в ярких обёртках. Шоколадные батончики, фруктовые леденцы, пирожные Твинки, которые он так любил в детстве и благодаря которым заработал с десяток килограмм лишнего веса. Даже слегка иронично. Могло быть иронично, не будь это… так мучительно больно. На негнущихся ногах я подхожу ближе к нему — а потом конечности отказываются меня держать, и я безвольно падаю на колени рядом с распластанным телом. Новый поток воспоминаний обрушивается на меня многотонным грузом, проклятым ураганом пятой категории, гребаным сокрушительным штормом, сметающим жалкие остатки моего самообладания ко всем чертям. Когда мать впервые продемонстрировала мне орущий свёрток и с гордостью объявила, что теперь у меня появился младший брат, я не ощутила ничего, кроме раздражения. Морщинистое красное личико в обрамлении чёрных кружавчиков на детском чепчике не вызвало у меня ни капли тёплых чувств. А когда Пагсли оглушительно вопил дни напролёт, мешая мне сосредоточиться на сооружении паровой гильотины, я и вовсе испытывала неуемное желание задушить братца подушкой. И даже однажды попыталась привести план в исполнение — но помешал отец, невовремя вошедший в детскую. А потом Пагсли подрос, начал ходить и с завидной регулярностью вносил хаос в идеальный порядок моих вещей. Разумеется, я мстила — и мстила изощрённо. Подкладывала ему в кроватку дохлых крыс, специально забиралась в шкаф, чтобы пугать его по ночам и даже как-то раз подставила ему подножку, когда брат спускался по лестнице. Он кубарем скатился вниз, шлепнулся на задницу — и впервые в жизни не заплакал. Неловко поднялся на ноги, отряхнул свои нелепые шортики и засмеялся, глядя на моё выражение лица, полное ледяной ярости. И с тех пор холодная война в нашем доме прекратилась. Оказалось, что Пагсли очень интересна таксидермия — и хотя созданные им чучела получались крайне уродливыми, он всегда с удовольствием помогал мне, с готовностью протягивая тупоконечные ножницы или кронциркуль. А потом мы обнаружили в подвале дома множество пыточных инструментов — и поочередно испытывали их друг на друге. Хотя в основном, в роли испытуемого оказывался младший брат. Иногда он хныкал и боялся — и тогда я раздражённо шипела сквозь зубы, что убью его, если он немедленно не заткнётся. Помнится, я довольно часто обещала Пагсли разделаться с ним самым жестоким образом. Но никогда даже не могла предположить, что это случится на самом деле. Что однажды угрозы придётся воплотить в реальность. Что однажды я действительно выпущу пулю ему в лоб. Что… я и правда его убью. По моим щекам беззвучно стекают мокрые дорожки слёз — их так много, что я уже чувствую солоноватый вкус на губах. Последний раз я плакала в шесть лет, когда случайно встреченные мальчишки раздавили на велосипеде моего скорпиона. Но боль от потери домашнего питомца и близко не сравнится с тем, что я ощущаю теперь. Словно в груди медленно разливается концентрированная серная кислота, беспощадно выжигая внутренности и оставляя кровоточащие раны, которые уже никогда не заживут целиком. Это не фигура речи. Это действительно физически больно — каждый вдох даётся с трудом, словно лёгкие отказываются выполнять свою прямую функцию. В грудной клетке появляется жжение как при стенокардии. Наверное, это паническая атака или вроде того… Не знаю. Наплевать. Не совсем отдавая отчёт в собственных действиях, я протягиваю руку к мёртвому брату и касаюсь пальцами его изрядно отросших волос цвета воронова крыла — ещё одно доказательство, что Пагсли был жив долгое время после начала эпидемии. Обычно мягкие пряди сейчас кажутся жёсткими и сухими, словно шерсть одного из чучел, которыми в изобилии была заставлена моя комната. Oh merda, ну почему мы с ним не встретились раньше? Почему это случилось уже после того, как он оказался заражен неизлечимым вирусом? — Уэнсдэй… — едва чувствую, как мои плечи осторожно сжимают ладони Торпа. — Нам надо уходить. Пожалуйста, пойдём со мной. Я не отвечаю. Не могу ответить из-за колючего комка, застрявшего в горле — кажется, если я попытаюсь произнести хоть слово, то просто начну истерически рыдать. — Ты всё сделала правильно… — хренов герой усаживается прямо на грязный пол позади меня. Его ладони скользят вниз по моим дрожащим плечам, невесомо ложатся на талию. А секундой позже я чувствую тёплое дыхание чуть выше выступающего шейного позвонка. И едва ощутимое мимолётное прикосновение горячих губ. Невольно вздрагиваю, но не отстраняюсь. Больше не могу найти в себе сил, чтобы его оттолкнуть. И наконец слышу тихий шёпот. — Теперь никто не сможет причинить ему боль. Он обрёл покой. Странно, но непрошенное вторжение в личные границы не вызывает привычного раздражения. Может быть, я сейчас просто не способна испытывать никаких чувств, кроме щемящей боли. А может быть, мне и вправду становится чуть легче — совсем немного, едва ли на сотую долю, но всё-таки легче — от осознания, что рядом со мной есть неравнодушный человек? И не один. Кудрявый миротворец усаживается на корточки рядом со мной и аккуратно забирает из дрожащих рук автомат. И даже Вещь по-своему пытается выразить поддержку — кладёт широкую треугольную голову мне на колени и жалобно скулит, глядя снизу вверх своими глазами-бусинами. — Давай уедем отсюда, ладно? — мягко, но настойчиво повторяет Ксавье и чуть крепче стискивает мою талию, пытаясь заставить меня подняться на ноги. Он прав. Я прекрасно это понимаю. Задерживаться здесь надолго слишком опасно — твари могут появиться в любой момент, и мы рискуем разделить незавидную участь моего брата. К тому же, нельзя забывать о главной цели нашей вылазки в Макино-Сити. Но тело отказывается подчиняться разуму. Я совершенно не способна сдвинуться с места. И не способна оторвать взгляд от безжизненного лица Пагсли. Oh merda, я ведь даже не смогу его похоронить. Он навсегда останется здесь — на грязном кафельном полу безликого супермаркета в окружении рассыпанных батончиков Твинки. — Прошу тебя, пойдём, — хренов герой поднимается на ноги и настойчиво тянет меня за собой. Я подчиняюсь словно на автопилоте, абсолютно не контролируя движения собственных конечностей. Покорно позволяю вывести себя на улицу, будучи не в силах оказать даже минимальное сопротивление — только постоянно оглядываюсь назад, хоть и знаю, что в этом нет совершенно никакого смысла. Никакая сила в этом мире не вернёт мне семью. Но когда мы оказываемся за пределами злополучного супермаркета, рациональное мышление понемногу берёт верх над бушующим океаном душевной боли. Я даже нахожу в себе силы дёрнуть плечами, чтобы сбросить руки Торпа и приблизиться к водительской двери внедорожника. Но меня неожиданно опережает Галпин. — Ну уж нет, — твёрдо заявляет кудрявый миротворец, отрицательно мотая головой. — Ты не поведёшь машину в таком состоянии. — Тай прав, — тут же соглашается хренов герой и снова вцепляется в мою руку повыше локтя, не позволяя сесть за руль. Мне хочется ответить что-нибудь привычно колкое и резкое, но разум словно парализован — в голове совсем нет мыслей. Неопределённо пожав плечами, я молча забираюсь на заднее сиденье, жестом подозвав к себе пса. Вещь сиюминутно кладёт голову мне на колени, я запускаю пальцы в жёсткую спутанную шерсть на загривке и устало прикрываю глаза. Но образ мёртвого брата словно отпечатался на внутренней стороне век, словно въелся в мозг калёным железом — боль накатывает с новой силой, а по щекам снова начинают катиться слёзы. — Выпей… — только сейчас замечаю, что Торп забрался на заднее сиденье вместе со мной и теперь настойчиво суёт мне в руки початую бутылку джина. До встречи с фермерами я использовала её исключительно в терапевтических целях, чтобы облегчить частые приступы головной боли от голода и недосыпа. Как знать, может, от душевной боли алкоголь тоже помогает? Молча принимаю бутылку из рук хренова героя и зубами откручиваю крышку. Прозрачная жидкость с горьковатым вкусом обжигает горло сорокаградусной крепостью и разливается внутри приятным теплом. Сама того не замечая, я опустошаю добрую треть бутылки всего за несколько минут, пока джип медленно движется вдоль заброшенных домов в поисках больницы. Пару раз в чёрных провалах выбитых окон мелькают силуэты тварей, но мы просто проезжаем мимо. — Эй, народ, смотрите, — Тайлер привлекает всеобщее внимание, махнув рукой в сторону белого одноэтажного здания с поблекшей табличкой «Медицинская клиника». Если бы не надпись, я бы ни за что не догадалась, что это больница — крохотное здание обшито светлой вагонкой и больше напоминает дешёвый придорожный мотель. Но в нашем положении выбирать не приходится. Главное, чтобы в этой убогой низкосортной клинике нашлись необходимые инструменты. — Уэнсдэй, побудь тут, договорились? — предлагает Ксавье таким мягким размеренным тоном, будто разговаривает с умственно отсталым человеком. — Мы сами всё сделаем. — Нет. Я в порядке, — конечно, это ложь. До порядка мне бесконечно далеко. Но я больше не намерена так явно демонстрировать собственную слабость. Сочувствие на их лицах вовсе не помогает абстрагироваться от сосущей душевной пустоты. Делаю несколько глубоких вдохов и выдохов, мысленно считаю до десяти — а потом в обратном порядке. Привычный алгоритм действий помогает сосредоточиться — хоть и совсем немного. Но этого достаточно. Сунув изрядно опустевшую бутылку джина в кармашек на спинке переднего сиденья, я быстро собираю растрёпанные волосы в небрежный высокий пучок и решительно тянусь за лежащим на полу автоматом. Благо, у моих спутников хватает ума не вмешиваться. Оставив пса сторожить машину, мы одновременно покидаем салон и направляемся в сторону клиники, внимательно озираясь по сторонам. Но пока всё чисто. Нам даже везёт — родильное отделение обнаруживается в конце первого же коридора. Вот только в больнице нет электричества — ничего необычного, в последнее время мы всё чаще натыкаемся на обесточенные населённые пункты. Очевидно, гидроэлектростанции понемногу начинают выходить из строя. Такими темпами всего через несколько лет умирающий мир окончательно погрузится в беспросветную тьму. Но пока что солнце стоит в зените на безоблачном небе, поэтому нужды в дополнительном освещении нет. Если изменчивая удача не повернётся задницей, нам даже удастся вернуться в лагерь засветло. Поочередно толкнув несколько дверей, оказавшихся палатами с перевернутыми койками и хаотично разбросанными историями болезней, мы наконец находим нечто напоминающее процедурный кабинет. Вдоль стен тянутся ровные ряды одинаковых шкафчиков со стеклянными дверцами, а посередине стоит кушетка. Пол усеян разбитыми ампулами, а в воздухе витает тлетворный запах затхлости и разложения. Не забывая осматриваться по сторонам и напряжённо прислушиваясь к каждому шороху, мы быстро обыскиваем все шкафы. Барклай велела отыскать скальпель, кровоостанавливающие зажимы, хирургический пинцет и набор игл. Если получится — мощные анальгетики и катетер для эпидуральной анестезии. — Это не оно? — Тайлер извлекает из ящика изогнутый корнцанг и задумчиво хмурит брови. — Не совсем, — благо, мой голос больше не дрожит и звучит почти так же бесстрастно, как и всегда. Жаль только, что зияющая пустота внутри никуда не исчезает. — Но возьми. Пригодится. Стараясь абстрагироваться от гнетущих мыслей о Пагсли, я распахиваю дверцу очередного шкафчика. И даже успешно — пару минут спустя мне удаётся отыскать набор скальпелей и несколько зажимов разного размера, но вот обезболивающих препаратов нигде не обнаруживается. Мы быстро рассовываем находки по карманам. А секундой позже с улицы доносится заливистый собачий лай, который может означать только одно — твари нас нашли. Мы выбегаем из клиники с оружием наперевес, ожидая увидеть самое худшее — огромное голодное стадо, жаждущее вонзить гнилые зубы кому-нибудь в глотку. Но ожидания не оправдываются. Тварей всего две. Босая молоденькая девчонка в вызывающе коротком блестящем платье и рослый мужчина средних лет в пижамных штанах и местами порванном махровом халате. Живые мертвецы хищно скалятся и скребут обломанными ногтями боковое стекло джипа, пытаясь добраться до моей собаки. Запертый в машине Вещь заливается громким лаем. А я… Я вдруг ощущаю такую ненависть к мерзким тварям, какой не испытывала никогда прежде. Они выглядят более потрёпанными, чем мой брат — и в голове внезапно вспыхивает мысль, что один из них вполне мог покусать Пагсли. Резко вскинув автомат, я спускаю курок. Пулемётная очередь вышибает мозги девчонке, и она отлетает на пару метров назад, ударившись спиной о пожарный гидрант. Но второй мертвец рычит и скалит пасть — из чёрного провала рта стекает тоненькая ниточка ядовитой слюны. Я снова стреляю. Один раз, второй, третий… Десятый. Тварь падает замертво после первого же выстрела. Но я не могу остановиться — подхожу ближе, наступаю ему на горло и выпускаю всю обойму промеж широко распахнутых белесых глаз. Ошмётки мозгов вперемешку с густой свернувшейся кровью стекают на асфальт, разряженный автомат даёт осечку за осечкой, но сокрушительная ярость струится по моим артериям жидким огнём, не позволяя отступить. Сатанея от бессильной злости, я переворачиваю тяжёлый автомат другим концом и изо всех сил бью увесистым прикладом по голове мертвеца. Кости черепа ломаются и крошатся с громким треском. Удар за ударом я превращаю морду проклятой твари в кровавое гнилостное месиво — и это настолько прекрасное зрелище, что мне хочется рассмеяться вслух. Чувство реальности теряется в дурмане от убойной дозы алкоголя и неконтролируемой бушующей ярости. Боковым зрением улавливаю шокированные выражения лиц моих спутников — хренов герой и кудрявый миротворец растерянно замирают на месте, явно не зная, как реагировать на происходящее. Но мне наплевать. Кажется, я и правда смеюсь во весь голос. До моего слуха смутно доносятся странные полуистерические звуки, не то смех, не то всхлипы — я и не сразу понимаю, что они вырываются из моего собственного горла. — Уэнсдэй! — отойдя от первоначального шока, Торп быстро подскакивает ко мне и крепко сжимает плечи, рывком дёрнув на себя. Я машинально переступаю с ноги на ногу, чтобы сохранить равновесие — и неожиданно вновь оказываюсь в кольце его объятий. — Тише, тише… — сбивчиво бормочет он, прижимая меня к себе и поглаживая по лихорадочно трясущимся лопаткам. — Ну же, успокойся. Не надо, слышишь? Я не в силах сопротивляться. Не в силах его оттолкнуть. И потому безвольно утыкаюсь ему в грудь, пряча в распахнутой джинсовой куртке лицо со следами предательских слёз. Хренов герой обнимает меня очень крепко, едва ли не до хруста в рёбрах — но катастрофически недопустимая близость чужого тела неожиданно оказывается последним якорем, удерживающим меня в этой неутешительной реальности. Не позволяющим сорваться в пучину слепой бесконтрольной ярости на весь этот гребаный мир, в котором сестра вынуждена убить родного брата. И потому я покорно подчиняюсь, когда Ксавье буквально силой заталкивает меня на заднее сиденье внедорожника и снова прижимает к себе. Обратная дорога проходит словно в тумане. Сидящий за рулём Тайлер не спешит нажимать на педаль газа — кажется, он специально едет медленно, чтобы дать мне побольше времени успокоиться. Я машинально цепляюсь дрожащими пальцами за джинсовую куртку Торпа, безуспешно пытаясь унять глухие надрывные рыдания. Хренов герой бережно сжимает меня в объятиях, гладит по спине, аккуратно утирает с моего лица солёные дорожки слёз. И что-то бормочет вполголоса — кажется, он говорит, что всё непременно будет хорошо, нужно только перетерпеть. Я почти его не слушаю, раз за разом прикладываясь к стремительно пустеющей бутылке джина. — Если хочешь, мы не будем рассказывать остальным, — мягко предлагает миротворец, бросив на меня встревоженный взгляд через плечо. — Просто скажем, что ты приболела. — Да, именно так мы и сделаем, — с готовностью подхватывает Торп, уткнувшись носом мне в макушку. — И сразу продолжим путь, чтобы никто ничего не заметил. Я поведу машину, а ты постараешься заснуть, ладно? Я молча киваю в знак согласия. Нет ничего хуже, чем наблюдать унылую жалость на лицах моих спутников. Хватит и того, что двое из них стали свидетелями моего нервного срыва. И хотя всё внутри сжимается от щемящей боли, суровое рациональное мышление упрямо твердит, что жизнь продолжается. Что я не осталась безжизненным трупом рядом с мёртвым братом. Что мои лёгкие продолжают насыщаться кислородом, а сердце по-прежнему качает кровь по организму. И что рано или поздно рваная рана на душе зарубцуется и перестанет причинять невыносимо острую боль. Так и случается. За следующие полторы недели мы пересекаем висячий мост через пролив Макино, огибаем маленький город Сейнт-Игнас вдоль северо-западного побережья озера Мичиган и наконец оказываемся на границе с Канадой. Уже привычная рутина — бесчисленные километры дорог, короткие стоянки в отдалении от населённых пунктов, горький дым костров и скудные приёмы пищи раз в сутки — всё это помогает отвлечься от мыслей о брате. И хотя образ Пагсли, надвигающегося на меня с глухим рычанием, с чудовищной регулярностью преследует меня в кошмарах, жизнь становится почти терпимой. День, когда мы разбиваем последний лагерь на территории штатов, знаменуется ещё одним событием — кудрявому миротворцу исполняется тридцать лет. По этому случаю Аякс выуживает из запасов банку консервированных ананасов и бутылку Вдовы Клико. На ужин сегодня почти королевское блюдо — запечённый на углях картофель и обжаренная на чугунной сковороде тушёнка. Усевшись вокруг догорающего костра, мы пьём сухое игристое прямо из бутылки, передавая её друг другу словно школьники, впервые добравшиеся до алкоголя. Каждому достаётся по полтора колечка ананасов — и ещё никогда сладкие консервированные фрукты не казались мне такими вкусными. — Я рад, что встретился с каждым из вас… — кудрявый миротворец поднимается с раскладного походного стула, чтобы произнести тост. — Жаль, что это произошло в таких дерьмовых условиях, а не где-нибудь в Вегасе… Держу пари, мы бы там круто потусили. Я говорил, что отлично играю в покер? Мои спутники хихикают так беззаботно, словно мы и впрямь можем рвануть на выходные в город грехов и спустить там кучу денег. — Но в любом случае, вы все — классные ребята, — Тайлер простодушно улыбается, отсалютовав изрядно опустевшей бутылкой игристого. — Надеюсь, мы доберёмся до Сент-Джонса и будем жить там долго и счастливо. За нас! — За нас! — отзываются остальные нестройным хором и дружно улюлюкают. Галпин делает большой глоток и передаёт бутылку хренову герою — но Торп отрицательно качает головой и ставит на землю пластиковую тарелку с остатками тушёнки. Вещь сиюминутно подскакивает к предложенному угощению и начинает жадно поглощать еду, громко клацая зубами. Энид ласково треплет собаку за ухом. За время путешествия они успели сдружиться, и мой нелюдимый пёс стал практически общим. — Отдыхайте, а я пойду дежурить, — Ксавье поднимается на ноги и вдруг подмигивает мне с безмятежной широкой улыбкой. — Только не засиживайтесь, завтра рано вставать. Немало удивлённая подобным жестом, я провожаю хренова героя внимательным взглядом. Подхватив винтовку, он отходит к трейлеру и ловко взбирается по лестнице на крышу — его силуэт отчётливо выделяется на фоне безоблачного ночного неба с россыпью бесконечно далёких созвездий. — Эй, Аддамс… — сидящая рядом со мной Бьянка пихает меня локтем под бок и понижает голос до вкрадчивого шепота. — У меня парочка сигарет завалялась. Пойдём-ка покурим. К никотиновой интоксикации я равнодушна. Но внезапное предложение Барклай явно имеет под собой скрытый подтекст — и мне становится немного любопытно. Поэтому я поднимаюсь со своего места и иду вслед за ней к раздражающе уродливому Фольксвагену, припаркованному в отдалении от лагеря. Когда мы оказываемся вдали от посторонних глаз и ушей, Бьянка достаёт из кармана джинсов смятую пачку Чапмана и протягивает мне. Равнодушно пожав плечами, я забираю сигарету и склоняюсь к огоньку зажигалки. Горький дым с лёгким вишнёвым привкусом обжигает горло, заставляя слегка закашляться — и Барклай беззлобно усмехается. — Ты совсем никогда не курила, что ли? — иронично поддевает она, сжимая сигарету двумя пальцами и глубоко затягиваясь ядовитым сизым дымом. — Ты хотела поговорить о моих вредных привычках? — выразительно изгибаю бровь, глядя на неё с нескрываемым скептицизмом. — Не только, — моя собеседница широко улыбается, демонстрируя ровный ряд белоснежных зубов. Бьянка выдерживает непродолжительную паузу, словно обдумывая дальнейшую речь, после чего делает очередную затяжку и продолжает. — Я просто хотела сказать, что ты и Ксавье… В общем, если хочешь знать, я не против. — О чём ты? — и хотя я уже понимаю, к чему она клонит, но решаю уточнить. — Да брось, — Барклай снова усмехается и закатывает глаза с таким видом, словно моя реакция её искренне забавляет. — Только бедный наивный Тай до сих пор ничего не заметил. Остальные уже давно в курсе. — В курсе чего? — отчасти я кривлю душой, старательно изображая недоумение. Но публично признаваться в своём иррациональном влечении к хренову герою слишком унизительно. — Не притворяйся, что не понимаешь, — её удивительная проницательность слегка выбивает из колеи. — Я ведь не слепая и прекрасно вижу, как он на тебя смотрит. Я знаю этот взгляд лучше остальных. Ведь когда-то смотрел так на меня. — Полагаю, алкоголь в сочетании с никотином слишком сильно ударил тебе в голову, — я твёрдо намерена держать оборону до последнего. Бросив на землю недокуренную сигарету, я затаптываю огонёк носком ботинка, недвусмысленно намекая, что разговор окончен. — Подумай хорошенько, Аддамс… — бросает Барклай мне вслед, когда я уже направляюсь обратно к костру. — Мы не сегодня-завтра можем умереть, так зачем тратить время на отрицание очевидного? Не удостоив её ответом и ни разу не обернувшись назад, я возвращаюсь к остальным спутникам — Аякс с Энид опять горячо спорят насчёт имени будущего отпрыска, а Тайлер подкидывает в догорающий костёр сухие ветки. Забрав у миротворца бутылку, я делаю большой глоток игристого и даже вступаю в диалог четы Петрополусов, предлагая несколько небанальных вариантов. Но взгляд то и дело падает на крышу трейлера — хренов герой сидит к нам спиной, высоко задрав голову. Непохоже, что он слишком усердно исполняет обязанности дозорного. Скорее, просто разглядывает звёзды. Oh merda, ну какие они всё-таки кретины. Но эта мысль отчего-то не вызывает привычного раздражения, даже напротив — я испытываю нечто смутно напоминающее восхищение от их идиотской способности видеть прекрасное даже в нашем агонизирующем мире. Очевидно, никотин и алкоголь ударил в голову не только Бьянке. Пора ложиться спать, пока я и впрямь не начала размышлять о её словах. Благоразумно передав бутылку благоверному блондинки, я жестом подзываю к себе собаку и забираюсь на заднее сиденье своего джипа. Пару дней мы обыскали случайно встреченное по дороге ранчо и обзавелись невиданным сокровищем — несколькими подушками, пуховым одеялом и тремя клетчатыми пледами. Но повышенный уровень комфорта отнюдь не способствует быстрому погружению в сон. Вещь уже негромко сопит, свернувшись клубочком на полу внедорожника, а я всё никак не могу заснуть. Странная речь Барклай крутится в голове на бесконечном повторе — и мне никак не удаётся переключиться или абстрагироваться. Даже бесконечные гнетущие мысли о погибшем брате ненадолго отступают на второй план. Мы не сегодня-завтра умрём, так зачем тратить время на отрицание очевидного? В одном она точно права — смерть неуклонно следует по пятам, и нет никакой гарантии, что закрывая глаза вечером, ты откроешь их утром. Но разумно ли в такой ситуации поддаваться иррациональным желаниям плоти? Ведь обратного пути уже не будет. Но если прежде я была безоговорочно уверена в собственных принципах, теперь что-то изменилось — неуловимо, но необратимо. Разговоры на улице понемногу стихают. Очевидно, мои спутники разбрелись по своим машинам и легли спать. А я всё продолжаю ворочаться, безуспешно пытаясь отыскать удобную позу. Несколько раз открываю и закрываю окно, тщательно взбиваю мягкую подушку в такой омерзительно пёстрой наволочке, словно на неё стошнило единорога. Но ничего не помогает. Похоже, заснуть мне сегодня не удастся. Может, стоит поговорить с хреновым героем? Только для того, чтобы опровергнуть идиотские предположения его бывшей и окончательно поставить точку в наших несуществующих отношениях. Один из моих многочисленных психотерапевтов был помешан на гештальтах — постоянно твердил, что неразрешённые ситуации подобны снежному кому. И если игнорировать их, они будут разрастаться до тех пор, пока не превратятся в сокрушительную лавину. Мысль звучит вполне здраво. Поэтому я решительно отбрасываю одеяло и, накинув на плечи кожанку, выхожу на улицу. Как я и думала, остальные уже разбрелись по машинам — возле почти догоревшего костра валяется только пустая бутылка. Время уже явно перевалило за полночь, но на улице не совсем темно — высоко в небе висит круглый диск полной Луны, заливая окрестности мягким голубоватым светом. Сделав глубокий вдох как перед прыжком в ледяную воду, я плотнее запахиваю куртку и решительно направляюсь к трейлеру. — Не спится? — Торп слегка улыбается, когда я взбираюсь на крышу их гроба на колёсах и усаживаюсь рядом с ним. — Надо поговорить, — твёрдо заявляю я, желая побыстрее расставить все точки над i и закрыть проклятый гештальт, мешающий спать по ночам. — Все решения, принятые глухой ночью, обычно теряют силу при свете дня, — философски изрекает хренов герой, не сводя с меня невыносимо пристального взгляда. Словно он пытается заглянуть глубоко внутрь и обнаружить там что-то потаённое, скрытое за семью печатями от посторонних глаз. — Это тоже Ремарк? — я иронично усмехаюсь самыми уголками губ. И машинально отодвигаюсь подальше, словно пара дополнительных сантиметров расстояния помогут справиться со странным смятением, охватывающим меня в его присутствии. — Нет. Это Диана Сеттерфилд, — он и бровью не ведёт, сохраняя тотальное непроницаемое спокойствие. — Ты специально эти фразы записываешь, чтобы потом цитировать девушкам при свете Луны? — привычно прячу небольшую растерянность за ядовитым сарказмом. — Не всем девушкам. Только тебе. Внезапная откровенность окончательно выбивает из колеи — и я мгновенно забываю, что именно хотела сказать изначально. Воспользовавшись моим секундным замешательством, Торп вдруг протягивает ко мне руку и осторожно касается запястья. Тепло его пальцев отзывается странным покалыванием в месте тактильного контакта. Oh merda, ну что за чертовщина. — Давай не будем ни о чём говорить? — мягко предлагает он. — Иногда молчание красноречивее любых слов. Иди сюда. Смотри, какие тут звёзды… Очередная клишированная фраза, отдающая тошнотворным романтизмом, заставляет меня презрительно закатить глаза. Но при этом почти не вызывает внутреннего протеста. Сама ужасаясь собственным действиям, я пододвигаюсь поближе и ложусь на спину, устремив сосредоточенный немигающий взгляд в бархатную чёрноту ночного неба с россыпью ярких горящих точек. Хренов герой ложится рядом и убирает руку с моего запястья — но он всё равно чертовски близко, и это… очень сбивает с толку. Катастрофически. — Смотри… — он тычет пальцем в яркую серебристо-белую звезду прямо над нами. — Мне кажется, это самая яркая. Наверное, Полярная. — Чушь, — я скептически фыркаю. — Самая яркая звезда на небе — это Сириус. И, кстати, это не она. В северном полушарии её видно только зимой. — Как скажешь, — Торп небрежно усмехается и перемещает указательный палец чуть левее. — А это созвездие похоже на туманность Андромеды, не находишь? — Ты ни черта не смыслишь в астрономии. Туманность Андромеды — это целая галактика со множеством созвездий, — сама того не замечая, я увлекаюсь бестолковым созерцанием небосвода и начинаю поочередно указывать на самые яркие звёзды. — Это Арктур из созвездия Волопаса. А вон там — Вега, Денеб и Альтаир. Вместе они составляют Большой Летний Треугольник. — Откуда ты всё это знаешь? — хренов герой поворачивает голову ко мне. Я машинально повторяю его движение, обернувшись на звук тихого голоса с лёгкой хрипотцой — и лишь теперь замечаю, насколько близко мы находимся друг к другу. Всего лишь несколько сантиметров отделяют меня от запретной черты, за которой… Я не знаю, что за ней. А хочу ли знать? Но Торп не оставляет мне шанса подумать. Плавно и медленно протягивает ко мне руку, кончиками пальцев касаясь скулы. Практически неощутимо, совсем невесомо — но этого оказывается достаточно, чтобы всегда ледяная кожа вспыхнула жаром. Я машинально моргаю, выдавая собственное смятение, а он и не думает останавливаться. Тёплые пальцы скользят ниже — мимолётно задевают уголок плотно сомкнутых губ, опускаются на шею, на секунду замерев в ложбинке между ключиц. И вдруг перемещаются на воротник кожанки, медленно стягивая её с одного плеча. Я теряю контроль над ситуацией. Пристальный взгляд его тёмно-зелёных глаз обезоруживает. Парализует силу воли. Не оставляет никаких путей к отступлению. Я успеваю пожалеть, что не надела куртку полностью, а только небрежно набросила на плечи поверх простой чёрной футболки — но все сожаления мгновенно испаряются, когда пальцы хренова героя касаются моего обнажённого предплечья. От сгиба локтя до запястья, а потом по обратному маршруту. Черт возьми, почему это так… приятно? Почему сердце пропускает удар, а спустя секунду разгоняется до тахикардичного ритма? Почему дыхание сбивается, становясь рваным и учащённым? И самое ужасное, самое катастрофическое и самое необратимое — по спине проходит волна мурашек, а мышцы внизу живота сводит тянущей судорогой. А потом широкая ладонь Торпа крепко сжимается на моём запястье, и наступает апогей моего личного стихийного бедствия. Глубоко внутри возникает требовательная пульсация, и нижнее бельё мгновенно становится липким от горячей влаги. Oh merda, и всё это — лишь от незначительных прикосновений, и близко не затронувших ни единой эрогенной зоны. Острота реакции обескураживает. Никогда прежде такого не случалось. Никогда прежде чужие прикосновения не вызывали настолько сильного возбуждения. Похоже, вынужденное трехлетнее воздержание не прошло даром. Я невольно задаюсь вопросом, что же будет, если хренов герой решит двинуться дальше и рискнёт меня поцеловать. И совершаю стратегическую ошибку — рефлекторно опускаю взгляд на его губы. И Торп расценивает это как призыв к действию. А может, это и вправду был призыв к действию. Порассуждать на эту тему я не успеваю. Он резко приподнимается на локте, стремительно подаётся вперёд и… уверенно накрывает мои губы своими. И всё, просто всё. Жалкие остатки моего самообладания разлетаются на микроскопические атомы, а сокрушительное желание накрывает словно ударная волна после гребаного взрыва атомной бомбы в Хиросиме. Я не могу сопротивляться, не могу его оттолкнуть — и больше не хочу этого делать. Мои губы приоткрываются на выдохе, впуская его горячий язык и позволяя углубить поцелуй, а руки запутываются в мягких каштановых волосах, притягивая проклятого героя ещё ближе. Отчаянно желая отомстить ему за собственное безволие, я с силой впиваюсь зубами в нижнюю губу. На кончике языка остаётся металлический привкус крови. Торп шипит от резкой вспышки боли, а секундой позже его рука отпускает моё запястье и бесцеремонно ложится прямо между бёдер. И черт возьми… это подобно самому мощному урагану последней категории. У меня вырывается протяжный предательский стон, утонувший в очередном яростном поцелуе. Прикосновения мужских пальцев становятся более уверенными и настойчивыми — и хотя ощущения притуплены плотной тканью джинсов, от каждого движения его руки между моих ног по телу словно проходит мощный электрический импульс. Убийственный тысячевольтный разряд, безжалостно испепеляющий все мысли и желания, кроме одного. Я хочу его. Целиком и полностью. Хочу чувствовать его руки на своём теле, его губы на своих губах и его член глубоко внутри. Как можно скорее, как можно сильнее, как можно жёстче. Лихорадочные горячечные поцелуи перемещаются на шею — обжигающие губы хренова героя скользят от мочки уха до ложбинки между ключицами. Оставляют влажную дорожку, прикусывают разгорячённую кожу и наверняка оставляют мелкие созвездия синяков — словно крошечные знаки обладания. Словно визуальное подтверждение, что я потерпела окончательное и бесповоротное поражение в борьбе с самой собой. Но я не чувствую себя проигравшей. Рука Торпа, настойчиво ласкающая меня между призывно раздвинутых бёдер, на мгновение исчезает — но лишь для того, чтобы ловко подцепить пуговицу на джинсах, вытянуть её из петельки и рывком дёрнуть молнию вниз. А потом его пальцы проникают под одежду, касаются клитора сквозь тонкую ткань насквозь промокшего нижнего белья… И пульсация внутри становится невыносимой. Я притягиваю его максимально близко, чтобы яростно прикусить зубами мочку уха и сбивчиво прошептать одну-единственную фразу. — Трахни меня. — Это я и планирую сделать. Он почти рычит от возбуждения, вжимая моё тело в холодный металл крыши всем своим весом и вновь впиваясь в шею жестоким укусом на грани боли и наслаждения. Пальцы Ксавье поспешно отодвигают в сторону узкую полоску нижнего белья, собирают горячую влагу, умело касаются набухшего клитора круговыми движениями — и я уже не могу сдерживать рвущиеся наружу стоны. Даже если кто-то услышит, наплевать. На всё наплевать. Я слегка поворачиваю голову вбок, открывая ему больший доступ к шее и подаваясь бёдрами навстречу каждому движению руки — интенсивность воздействия зашкаливает за критическую отметку. Мышцы внутри отчаянно пульсируют, сжимаясь вокруг пустоты и требуя большего, чем умелые прикосновения пальцев. И вдруг расфокусированным боковым зрением я улавливаю смутное движение на горизонте — от кромки леса, пошатываясь, отделяется фигура. А следом ещё несколько. Твари. Они снова здесь.