Воспоминания

Впервые я увидел Фестера Аддамса близко, когда во время карантина после битвы он появился на подоконнике моей комнаты. За окном шла гроза и из вспышки очередной молнии мужчина в длинном плаще и шляпе материализовался будто из ниоткуда. Он пришел ко мне выяснить, сколько охраны в госпитале, потому что я был единственным, кого он видел рядом с Уэнсдей. Как он нашел мою комнату, я не спросил до сих пор, потому что те воспоминания еще провоцируют легкий ужас. Но сейчас я безумно рад его видеть здесь. Я уверен, что этот слегка постаревший с тех пор мужчина в таком же черном длинном плаще и шляпе, сможет помочь мне. Искренний смех вызывают его фальшивые пейсы, что висят у висков. Какая-то неумелая конспирация для старшего Аддамса. — Стараешься походить на местного? — окликаю Фестера, подойдя ближе — Конспирация, мой юный друг — подмигивает дядя. — Не буду тебе говорить, что провернул на днях. К совсем молодому медбрату за стойкой присоединяется Ирит и смотрит на меня вопросительно. — Все в порядке. — смотрю на нее успокаивающе — Это наш родственник. Фестер Аддамс — дядя моей жены — Ат рэцини́т?!— удивляется медсестра — Это Вас она вспомнила! — Именно. — безумно улыбается Фестер — Какие у вас планы на вечер, гэвэрэт? Ирит в ответ испуганно округляет глаза, а я издаю громкий смешок. Дядя Фестер никогда не упускает шанса оказать знак внимания понравившейся особе, но его навыки знакомств оставляют желать лучшего. — Уэнсдей сейчас отдыхает, — отвлекаю внимание дяди на себя. — Пойдем выпьем чего-нибудь? Расскажешь мне, как добрался. — Как насчет кошерного джина? — заговорщическим шепотом.— Я раздобыл бутылку. — В больнице запрещен алкоголь — серьезным тоном в беседу врывается медсестра. — Ксавье, прошу, сохраняйте благоразумие. — Само собой, Ирит, — моргаю в одобрение. — Дядя Фестер так шутит. Продолжать этот разговор при медсестре лучше не стоит, поэтому я тяну дядю за рукав в сторону своей комнаты. — Аккуратнее! — шипит дядя и вырывается из моей хватки. Едва я успеваю открыть рот, чтобы объяснить, что здесь не принято вести себя так, как ощущаю что прямо из-под плаща Фестера на мою руку перемещается знакомый обрубок. — Господи, Вещь! — громко радуюсь. — Ты тоже здесь! — Это было последнее наше с тобой общее дело — ворчит на пятерню дядя, пока я открываю дверь комнаты. Придаток игнорирует замечание и быстро семенит по полу в направлении окна. Устраивается на подоконнике и начинает рассказывать мне о том, как они добрались. Я понимаю лишь половину, потому что язык жестов знаю хуже, чем азбуку Морзе. — Прекрати жаловаться! — Фестер перебивает его недовольным тоном. — Рассказывай, какое веселье я пропустил. Я указываю ему в сторону соседней кровати и усаживаюсь на свою. Рассказываю про взрыв и кому, про пробуждение и видение после. Объясняю особенности памяти изгоев со слов доктора и в очередной раз понимаю, в какой катастрофической беспомощности я нахожусь. Разговор тянется около часа. Фестер высказывает свои предположения по дальнейшему развитию ситуации и обещает, что задержится здесь, пока Уэнсдей полностью не придет в себя. Отдать ему должное — держится он стойко, хотя я представляю, как его расстраивает ситуация. — Может, пойдем уже к ней? — в нетерпении потирает ладони. — Да, — соглашаюсь, кивая — Думаю можно. Вещь стремглав запрыгивает в шляпу Фестера, а тот ее многозначительно надевает, поправляя фальшивые пейсы. Плащ он оставляет в комнате, и мы отправляемся в палату жены. — Прошу тебя, не пугай ее прямо с порога. — предупреждаю, уже подходя к двери Уэнсдей. — Она еще слишком слаба. — Моя протеже еще станцует на твоих похоронах. — скалится Фестер — Она —Аддамс, а нас напугать невозможно. Я вздыхаю и устало качаю головой. Столько лет я являюсь частью этой семьи, а все никак не привыкну, что у них всегда есть свое мнение по любому вопросу. — Дорогая племянница, — раскатисто выкрикивает старший Аддамс, проходя в палату. — Ужасно рад тебя видеть! Уэнсдей поворачивает голову на нас, непонимающе хмурит брови и дважды быстро моргает. Потом всматривается в мужчину и на губах медленно расцветает улыбка. Невозможно широкая, которую я видел не так уж и часто. — Фестер? — уточняет она, откидывая одеяло в сторону. — Ты же мой дядя Фестер? — медленно спускает ноги с кровати. За время, что меня не было, ей успели еще раз сменить повязку и на голове теперь лишь тонкая эластичная сетка. Волосы под ней чуть взъерошены, а от линии челюсти собраны в две не тугие косы. Нужно отлучиться в магазин и приобрести ей резинки. Она явно обеспокоена своим внешним видом. — Да это я, моя протеже — улыбается Фестер. — Как ты себя чувствуешь? Таблетки, что тебе здесь дают, достаточно горькие? — Фестер, присядешь? — переношу стул на другую сторону кровати. — Типун тебе на язык, дуралей. — злобно улыбается Фестер. — Я хотел бы пригласить тебя прогуляться в сквер, — обращается к Уэнсдей. — Я заметил там палестинскую нектарницу, если мой зоркий глаз меня не подвел. Из нее бы вышло отличное чучело. — Уэнс пока нельзя выходить так далеко, — пытаюсь остановить его порыв — если только в кресле. — Я достаточно хорошо себя чувствую. — ледяным тоном сообщает жена и устремляет на меня предупредительный взгляд. Кто бы сомневался. Я опять лезу не в свое дело. Хочется глубоко вздохнуть, но я помню, что хожу по краю пропасти. Поэтому просто опускаю подбородок и держусь изо всех сил. — Хорошо, но в рубашке ты не пойдешь. — заявляю решительно — Подождите минуту. Ухожу к медсестре и сообщаю о намерении Уэнс прогуляться. Ирит соглашается, сетуя на ее дерзость, но выдает длинный халат для улицы. Возвращается в палату вместе со мной, проверяет давление и избавляет жену от капельницы и ручного катетера. — Держи руку на уровне живота — сообщает, наматывая на кисть мягкую повязку. — Иначе вечером не сможешь передвигать шахматы. — Я все равно выиграю. — бурчит в ответ Уэнсдей и я понимаю, что жена с медсестрой каким-то образом нашли общий язык. Пока Ирит отвлекает жену инструкцией по безопасному перемещению, Фестер едва ощутимо бьет меня током в плечо. — Все будет нормально, зятек — шепотом усмехается. Медсестра уходит, и жена надевает халат. — Прежде чем мы пойдем, дорогая племянница — чинно изрекает Фестер. — Я хотел бы тебя кое с кем познакомить. Вальяжно снимает шляпу, оставляя на лысине придаток руки. Уэнс приоткрывает глаза в удивлении, а шустрая пятерня уже спускается по руке Фестера и семенит ближе к Уэнсдей. Жена присаживается на корточки и выставляет открытую ладонь вперед. — Здравствуй, — говорит с придыханием — ты ведь Вещь? Придаток одобряюще коротко гладит кончики ее пальцев, а затем резво поднимается на плечо. — Это его законное место — тепло говорю я. — Ты всегда носишь его именно на плече. Уэнс поднимается на ноги, чуть дергает уголками губ вверх и переводит растерянный взгляд от меня к Фестеру и обратно. Я провожаю их до сквера больницы и уезжаю в город. Оставлять дядю с женой наедине несколько страшно, потому что старший Аддамс — не из тех, кто подбирает слова при разговоре. Но с другой стороны, выбора у меня нет. Она вспомнила почему-то именно тот случай, когда просит его спасти Вещь. Даже не хочу вспоминать, что было после. Как она, полная ярости, поджидала меня в мастерской. Как воткнула нож в табурет, а мое сердце пропустило удар. Я не ожидал встретить ее так. Был не лучший момент. Что ж, пожалуй, вам стоит кое-что знать обо мне. Точнее о моей матери. Дар оживлять рисунки у меня от нее. Она была той, кого во времена Крэкстоуна, назвали бы злой ведьмой и, скорее всего, даже побоялись бы попробовать справиться с ней. Мой отец до сих пор не понимает, как поддался ее чарам. Женился, а потом еще и остался вдовцом с нежеланным ребенком. Ее не стало, когда мне было четыре, и причину смерти мне никто не сказал до сих пор. Но это, пожалуй, потеряло свою важность за прошедшие двадцать лет. Важно то, что она наградила меня даром оживления и частью своей темной души. Оказалось, эти две вещи взаимосвязаны, и когда я оживил первый рисунок, то испытал просто жуткую злость. Мои отношения с отцом никогда нельзя было назвать близкими, но тогда все стало хуже в разы. Мы ругались почти каждый день, что виделись дома. То и дело он говорил мне, что моя мать виновата во всем этом. Я пытался протестовать, потому что ничего плохого о ней не помнил. Но отцу было плевать. Винсент отправил меня сначала к психологу, а потом насовсем в Невермор. Подальше от любопытных глаз прессы, что могла пронюхать, как сын известного медиума крушит свою комнату в порыве гнева. В академии мне полегчало. Сказывалась постоянная терапия с Кинботт и уроки по управлению силой. Чертов Хайд, появившийся в моих снах, был приветом от темных сил матери, но я справлялся, рисуя его. И Кинбот мне помогала разобраться с отголосками жуткой агрессии. Все было стабильно, пока я не увидел Уэнс в пятиугольном дворике. Эмоции снова начали бить с адской силой, но теперь это была не злость. Это было нечто, чего я не мог объяснить. На очередном сеансе Кинбот скажет мне, что я просто влюбился и будет хлопать в ладоши от радости. Я удивлюсь, но пойму, что она, скорее всего, не ошибается. Когда все мои попытки сближения с Уэнсдей были растоптаны, мне надоело. Последней каплей стал наш разговор в библиотеке. Я осознал, что она понимает, что нравится мне и при этом продолжает считать меня монстром. Тогда я решил, что показал ей уже достаточно своей слабости. И больше не буду. Поэтому когда она оказалась в моей мастерской, я был в смятении. Еле держался, чтобы не впиться в нее жадным поцелуем. Злость смешалась с нежностью и превратилась в самое обыкновенное возбуждение. Уэнс как тогда сводила меня с ума скверным характером и желанием доказать свою правоту, так сводит и сейчас. Но я держался. Как мог держался. Помнил, как она смотрела на Галпина. Думал, что на меня ей плевать. Годами позже она признается, что тоже испытывала ко мне необъяснимое чувство, но посчитала, что так интуиция указывает ей на убийцу. Что было в тюрьме, я уже помню обрывками. Злость, недосып и гребанная безысходность. А вместе с ними отчетливое понимание того, что с моими чувствами ни черта не покончено. Как бы я не пытался, как бы себя не убеждал. Она проросла во мне, как какой-то смертельный вирус. Даже после ареста я не мог не думать о ней, хоть и пытался. Когда я увидел ее, то просто потерял дар речи. Услышать то, что она знает, что я точно не Хайд, стало для меня облегчением. Но лишь на короткое время, пока я не решился спросить, как она поняла. Поцелуй с Галпиным — точно последнее, что я хотел тогда слышать. Ярость вспыхнула за долю секунды. Я не хотел ее видеть больше никогда. Призывал уехать, спасти Невермор своим отсутствием, но больше, конечно, меня. Мне казалось, не будь ее рядом, все снова станет, как прежде. Просто учеба, проблемы с отцом, друзья и рисунки. Никто не будет смотреть на меня презирающим взглядом, и я смогу свободно дышать. Но стоило ей уйти, как мне захотелось биться головой о решетку. Меня разрывало на части. Я ее ненавидел за то, что она разрушила мою жизнь, но осознавал, что она же возможно лучшее, что в ней может вообще случиться. Это было иррационально, по-идиотски. Я злился, вспоминая мои бесконечные разговоры с Кинбот, которая целый год пыталась помочь мне привести свой буйный эмоциональный фон в норму. Я боролся с собой, но это было бессмысленно. Я хотел быть рядом с Уэнсдей. Поэтому когда Вещь помог освободиться мне от цепей, рассказав о том, что происходит, я без раздумий помчался в пятиугольный дворик. Выстрелил пожалуй впервые настолько метко. Кто же знал о способностях пилигрима, что могли обернуться против меня. Но она спасла меня. Снова. Смело шагнула навстречу стреле. Вся моя жизнь тогда пронеслась перед глазами и самое важное, чего я боялся, это не успеть извиниться за свои слова. Страх потерять ее тогда был очень похож на то, что я испытал буквально недавно. Отвратительно. Почему мне пришлось пережить это повторно? — Что-то еще, молодой человек? — голос женщины на кассе супермаркета выбрасывает меня из дурных воспоминаний. — Могу Вам чем-то помочь? — Нет-нет, благодарю, — растерянно машу головой и смотрю на монитор кассы, определяя, сколько нужно достать денег. Закупился я всем, чем возможно. Взял для Уэндей расческу ею любимой формы, резинки для волос, конечно, черного цвета. Пару детективов в мягкой обложке. Разные женские штучки, вроде салфеток, зеркала и крема для рук. Горький шоколад разных видов. Кажется, с солью и красным перцем. Не знаю, как я все это собирал в свою корзину. Наверное, мной руководило подсознание. Зачем-то я взял толстую тетрадку небольшого размера. Не суть, может быть, пригодится. Глубокое погружение в воспоминания остаётся горечью на языке. Мы многое пережили, нам было непросто. Только в ромкомах Синклер до героев сразу доходит, что они влюблены и сразу случается «долго и счастливо». У нас было долго, но счастливо не всегда. Что в школе у нас были проблемы, что после нее. Мы так и не съехались, как я говорил. Я отрицал, что для меня это важно. Но врал. Что ей, что себе. Ладно, давайте не будем об этом. Я все равно люблю ее больше жизни, потому что она и есть жизнь. Без нее я себя уже просто не помню. Кто такой Ксавье Торп сам по себе уже не знают даже друзья. Равно как и то, какова Уэнсдей Аддамс. За восемь лет мы будто корнями срослись. Ее отстраненность и холодность все так же распространялась на всех окружающих, но со мной она была настоящей собой. Такой, какой я увидел ее за виолончелью, той, в кого влюбился и всё также люблю до сих пор. Не стану скрывать, что мне сейчас тяжело просто до желания выть на луну. Вроде все хорошо, она меня не отталкивает, но то и дело я ловлю чувство страха. Даже не понимаю, как его объяснить. Просто дурное предчувствие, просто глупость. Плевать. Не время для рефлексии. Пора возвращаться в больницу. Конец апреля в Иерусалиме похож на середину лета в Нью-Йорке. Невозможно душно и влажно. Скоро пройдут несколько дней памяти мертвым, Ирит рассказала недавно. Уэнс точно оценит подобное. Смерть до сих пор кажется для нее более приятной, чем жизнь, а похороны все еще интереснее, чем дни рождения. Как-нибудь расскажу вам, как инсценировал собственную смерть на ее двадцатидвухлетие. Правда после этого она меня чуть действительно не убила. Но я знал, что ей понравилось. Все наши отношения развивались на этой грани безумия. Петрополус в ужасе прятал лицо в ладонях, пока я рассказывал ему об очередной идее жуткого свидания. Но мне они нравились. Это было про нас. Два на столько похожих и одновременно с тем, бесконечно разных человека, как мы с Уэнсдей не могли просто целоваться на заднем ряду кинотеатра. Хотя иногда я ловил себя на мысли, что очень хочу. Необъяснимым для меня образом Уэнс провоцировала во мне огромный поток нежности. Мне хотелось ее оберегать и защищать от всех вокруг. Признаемся честно, скорее всех остальных стоило защитить от моей жены, чем ее от кого-то. Но это никак не отменяло моего желания пытаться стать для нее опорой. Удавалось все это время с трудом, но сейчас момент наиболее подходящий. *** Проходит неделя. Фестер живет неподалеку, Вещь иногда ночует в больнице. Уэнсдей вспомнила язык жестов и азбуку Морзе, но с итальянским так не случилось. Как бы я не напоминал ей любимые фразы, она лишь смотрела с непониманием, хмурила брови, сосредоточенно поджимала губы. Эмоций в ней стало больше, чем раньше, не заметить этого я не мог. Может причиной тому стало близкое общение с Фестером, по лицу которого можно писать книгу о мимике. А может что-то другое, не знаю. Ни у меня, ни у врачей ответа на этот вопрос нет. Старший Аддамс рассказывает о ее детстве и их приключениях. Уэнс вспоминает свою куклу с отрубленной головой и то, как дядя укладывал ее спать. Я радуюсь. Искренне радуюсь, что она вспоминает себя. Рисую ей тот момент, когда увидел их с Энид как-то на завтраке. Рассказываю о Синклер и Петрополусе. Энид, кстати, звонит. Настойчиво требует разговора с подругой, но я отвечаю, что в ее состоянии взаимодействие с радиоволнами запрещено. Вру я с успехом всем, кроме Уэнсдей. Но не чувствую сейчас своей вины. Ей правда нельзя испытывать лишнее волнение, Шапиро неоднократно мне говорил. А волнение можно было бы обозначить вторым именем Энид вместо Джорджина, что дали ей мистер и миссис Синклер. Эмоции во мне копятся комом день ото дня. Мне сложно не говорить ей о том, как она дорога мне. Трудно держаться, чтобы не обнимать. Я знаю, сейчас совсем не лучшее время. Она должна постепенно все вспомнить и в том числе нашу любовь. Мне страшно думать о том, что сказал о памяти изгоев Шапиро. Что может вспомниться только одна временная петля. Тогда мы были совсем не в самых хороших отношениях. Не говоря уже об обвинениях. Но я верю в лучшее. Совсем как тогда. В один из вечеров, пообещав Уэнсдей нарисовать кубок По и пожелав спокойной ночи, я возвращаюсь к себе. Достаю из чемодана сменную футболку и натыкаюсь на ту тетрадку, что купил в супермаркете. Вдохновение на рисунок не шло, и я вспомнил о том, как писал на бумаге сотни слов, пока держался, чтобы не отправить Уэнс смс. Беру карандаш и раскрываю тетрадь на кровати, усевшись на пол. Моя хмурая тучка, к сожалению, я не писатель и не умею создать такие же красивые метафоры, как ты. С силой зажмуриваюсь и тяжело выдыхаю. Накрываю лицо ладонями и стараюсь не думать, в какой паршивой ситуации нахожусь. Но нужно высказать все, хотя бы на бумаге, тогда будет легче. Должно. День, когда я узнал, что ты меня не помнишь, навсегда останется для меня худшим днем в жизни. Я невозможно скучаю по твоим хитрым взглядам. До одури хочу слышать твое «не беси меня, Луковичка» раздраженным тоном. И даже представить себе не можешь, как меня сводит с ума «cipollina, fottimi», когда ты говоришь это в полубреду от возбуждения. Я скучаю по тебе, любимая. Скучаю по нам. Ком тоски из груди перемещается к горлу и мне требуется стиснуть зубы до боли, чтобы не дать ему выйти наружу. Эмоции, как вы уже поняли — это моя сила и слабость. Но как Уэнс несколько лет назад научилась управлять своими видениями, так и мне давно пора научиться себя контролировать полностью. Видимо, сейчас самое время для этого. Поджимаю губы и возвращаюсь к тетрадке: Помню, как ты злилась на нового психолога школы мистера Минта, который рекомендовал выражать свои чувства. Это было для тебя трудно, я знаю. Но ты научилась. Короткими моментами: вспышками яркого гнева, не подбирая выражений или смехом, что с каждым годом становился чуть громче. Крохотным проявлением нежности, когда ты осторожно касаешься моих скул тонкими пальцами. Жгучей страстью, когда ты притягиваешь меня к себе, обвивая шею своей изящной рукой, надавливая локтем на позвонки и призывая оказаться еще ближе. Хотя ближе мне некуда, Уэнсдей. Я бы мог раствориться в тебе. Уйти с головой. Хотя я и ушел, потому что ничего больше теперь мне не хочется. Все вдруг стало ненужным. Бессмысленным. Серым. Нет, даже бесцветным. Совсем никаким. Единственный стимул в моей жизни теперь — это вернуть тебе воспоминания. Вернуть тебе нас. Вернуть мне тебя. Потому что ни одна амнезия не способна будет стереть из моей памяти то, что я чувствую. Так будет всегда, я уверен. Ничто в этой жизни не способно заставить меня тебя разлюбить. Я буду бороться, моя хмурая тучка. Стараться помочь тебе вспомнить всю нашу жизнь. Потому что снова хочу крепко обнять тебя до довольной ухмылки от сладкой боли. Снова хочу чувствовать твои мурашки ладонями, когда я медленно провожу ими по талии к линии позвоночника. И наблюдать, как ты делаешь вид будто тебе это вовсе не нравится. Как ты надменно стреляешь глазами и поджимаешь губы, сдерживая улыбку. И радоваться, осознавая, что твоей выдержки хватает лишь на пару секунд. И снова наслаждаться тем, как ты привстаешь на носочки и целуешь, прижимаясь ко мне. Ты изменила меня. Позволила быть рядом с тобой настоящим. Приняла меня и плохим, и хорошим. Открыла другого меня. Того, кто умеет любить. Того, кто до сих пор тебя любит той подростковой любовью. Понимать друг друга нам было сложно. Ты обязательно это вспомнишь. Но мы научились. Ни об одном дне рядом с тобой я не жалею. Даже когда ты привязала меня к стулу в моей комнате и оставила сидеть до вечера за три вздоха за час. Ты вернёшься, моя хмурая тучка. Однажды вернёшься… От письма меня отвлекает стук в дверь. Даже странно, кто стучится в общую комнату? Провожу рукой по лицу, успокаивая свое взбудораженное сознание и прячу тетрадь в чемодан. На пороге я обнаруживаю дежурного медбрата. Знаю, что его зовут Довид. Да, именно через О, поэтому и запомнил. — Ксавье, твоя жена попросила зайти к ней — с долей нерешительности произносит он. — Не буду тебе говорить, чем она угрожала мне, если я тебя не позову. — Пойдем, конечно — улыбаюсь в ответ, примерно прикидывая ужас, который Уэнс нагнала на бедного парня. В коридоре больницы почти темно. Лишь пара ярких лампочек освещают мне путь до палаты. Больных на реабилитации после взрыва осталось немного — всего семь, кроме Уэнсдей. Почти все они иностранцы и их родные еще не получили свое разрешение на въезд по причине этого самого произошедшего взрыва. Просто замкнутый круг. Тихо приоткрываю дверь палаты и заглядываю в образовавшуюся щель. Не очень понимаю, зачем она позвала меня обратно уже среди ночи. Но это пугает и радует одновременно. — Наконец-то! — недовольно бурчит она с кровати. — Я думала, этот тугодум никогда тебя не позовет. Поставил мне чертову капельницу и сам прохлаждался пятнадцать минут. Я не могу сдержать широкой улыбки. Почему-то я ее обожаю в приступах возмущения. — Что-то случилось? — прохожу к подоконнику. — Иди сюда и присядь — командует, указывая на стул рядом с кроватью. — Я кое-что вспомнила, хочу убедиться, что это не бред. — Внимательно слушаю, — быстро подхожу и усаживаюсь, сложив руки на груди. — Кажется, я вспомнила похороны твоей крестной — с долей сомнения говорит она. — Но тот мальчик из моего воспоминания был низкорослый и пухлый. Поэтому я не уверена, что это точно тот день. Может, просто плод воображения. — Не помнишь, у пухлого были подтяжки и бабочка ярко-зеленого цвета? — прикрываю ладонью рот, пытаясь сдержать радостный смех. — Да. — смотрит на меня с непониманием — Зеленая бабочка на похоронах — это же верх оскорбления для умершего! — Моя нянька была не очень умна и сказала мне, что мы едем на день рождения, — сдерживаться, чтобы не засмеяться, я уже не могу — Так это ты! — громко удивляется — Да, изменился ты сильно. — Пубертат — пытаюсь успокоить смех — Расскажешь, что именно вспомнила? — Что ты настойчиво уговаривал меня играть в прятки, а потом рыдал, как девчонка, в гробу — с надменной ухмылкой говорит Уэнс. — Это, в общем-то все, что тебе стоило вспомнить о моем характере — широко улыбаюсь. — И о наших отношениях в целом. — Картинка не складывается — хмурит брови. — Что ты имеешь в виду? — смотрю в недоумении. — Ты был таким смелым на похоронах, но говоришь, что потом в школе подойти не решился. Не понимаю, где логика, — наклоняет голову и смотрит на меня изучающе. — Уэнс, да я просто струсил. — опускаю подбородок и улыбаюсь — Мне было неловко, что ты меня запомнила плаксой. — Ты очень странный, тебе говорили? — прищуривается. — Неоднократно и, в основном, ты — не могу не улыбаться. В палату входит медбрат и освобождает Уэнсдей от капельницы. Я понимаю, что сейчас ей положено спать и начинаю неспеша подниматься с места. Уходить мне, конечно, не хочется. Но ни один наш длительный разговор еще ничем хорошим не заканчивался. — Не уходи, я хочу еще кое-что узнать — обращается ко мне, сверля недовольным взглядом Довида. — Мисс Аддамс, Вам нужно поспать — несмело бросает медбрат. — Что мне нужно, я знаю лучше тебя, эскулап — ехидным голосом произносит жена. — Твое неумение управляться с иголкой не сравнится ни с одной пыткой. Не приходи ко мне больше, если еще рассчитываешь стать врачом. — Довид, я прослежу, чтобы она уснула, — стараюсь отвлечь Уэнс от очередной угрозы. — Все будет нормально, не волнуйся. Медбрат уходит сконфуженным. Поговорю с ним позже, надеюсь, его не сильно задели слова Уэнсдей. Но сейчас меня это не так интересует, как то, что она хотела спросить. — Что ты еще хотела узнать? — отвлекаю жену от сверления грозным взглядом удаляющейся спины медика. — Ах, да, — она возвращает взгляд ко мне — расскажи подробности начала наших отношений. Я все еще пытаюсь понять, почему мы так долго вместе. Кто был инициатором? — Честно говоря, мне сложно сказать, — задумавшись, откидываюсь на стул со скрещенными на груди руками. — Сначала, наверное я, потому что донимал тебя сообщениями. Но первый поцелуй произошел, когда ты ворвалась в мою комнату ночью. — Какое вопиющее нарушение личных границ с моей стороны — жена повторяет мой жест и вскидывает бровь. — Ну, — я усмехаюсь — не могу тебя обвинять, потому что если бы не это, я бы так и не решился тебя поцеловать. Я против воли опускаю взгляд на ее губы. Поцелуй — это пожалуй самое заветное из моих желаний после ее пробуждения. Но я понимаю, что настаивать рано. Уэнс приоткрывает губы и глубоко вдыхает. Мне приходится сглотнуть и титаническим усилием воли вернуть взгляд в ее глаза. Теперь мы сверлим друг друга взглядами. Проходит, скорее всего, недолгое время, но по моим ощущениям бесконечность. Я борюсь с собой, чтобы не подвинуться к ней и не получить то, чего я так хочу. Долго борюсь, но проигрываю. Расцепляю руки и привстаю. — Я еще не готова — говорит она и отводит глаза. — Да, прости — быстро плюхаюсь обратно на стул и прикрываю глаза ладонью, опустив подбородок — Мне просто трудно пока это принять. — Я понимаю, что мы давно вместе и занимались более интимными вещами, — бормочет она, прислонив ладони к лицу. — Слишком резко все изменилось, я не понимаю. — Уэнс, остановись — я выставляю руку вперед. — Прекрати, хорошо? Тебе нужно время, я это знаю. Снова поднимаюсь со стула в намерении уйти. Дальше наш разговор точно снова свернет не туда, а я хотел бы, чтобы завтра все было нормально. Точнее, уже сегодня. Обхожу кровать, направляясь к выходу, и бросаю короткий взгляд. — Я готов ждать сколько угодно — говорю напоследок и разворачиваюсь. — Ксавье, — она отбрасывает одеяло и почти прыгает с кровати. Я делаю шаг навстречу и через секунду она обрушивается на меня с объятиями. Как всегда прислоняется ухом к сердцу и скрещивает руки на моих ребрах. Я прикрываю глаза и закусываю губу от счастья, нежно поглаживая ее острые лопатки и выпирающие позвонки. В последнюю секунду решаю стиснуть ее хрупкое тело чуть сильнее. Она еще слишком слаба, и я могу причинить ей вред. — Тише-тише — с ухмылкой бурчит. — Мы еще не так близко знакомы. Я ухожу в ощущении безграничного счастья. Она сделала первый шаг. Снова. Дала мне надежду на то, что мы сможем все вернуть туда, где потеряли связь. Вернее, она потеряла. Мои чувства после страха больше не поговорить с ней стали только сильнее. Проходит еще несколько дней. Меня все также качает на волнах жутких предчувствий. С Уэнсдей мы не конфликтуем, общаемся вполне тепло. Но странное ощущение возвращается ко мне перед сном. Рассказываю жене о датах почтения памяти мертвым, что проходят в эти дни. Она ожидаемо говорит, что более рационально отмечать подобные события, чем ежегодный шаг навстречу смерти. В разговорах с ней я забываю о своих необъяснимых ощущениях. Искренне смеюсь и шучу в ответ. Но стоит моей голове прилечь на подушку, как меня охватывает необъяснимой тревогой. Жена уже около месяца в норме, но я до сих пор безумно чего-то боюсь. Рисовать становится сложно. Кубок По приходится изобразить несколько раз. Получается не грациозная девушка в костюме кошки, которую я видел с веслом в руках, а какая-то карикатура. От безысходности делюсь этим с Вещью и Фестером. И тот, и другой отвечают мне, что я просто устал и придавать значения нет необходимости. Уэнсдей в компании этих двоих прекрасно проводит время. Дядя рассказывает ей, как был узником в тибетском монастыре и показывает позабытые боевые приемы. Придаток вспоминает, кем был, пока мог похвастаться всем телом в наличии. Вместе они кормят птиц в сквере больницы крошками, пропитанными ядом Пагсли. На утро собирают несколько крупных тушек для таксидермии, а весь персонал больницы собирает приступы паники от дурного предзнаменования. Фестер рассчитывал, что чучела они с Уэнсдей будут создавать прямо в палате. Разговор не приносить в больницу набор был сильно не из приятных. Я продолжаю негодовать по поводу рисования. Рисую снова и снова. Примерно с седьмого раза в блокноте получается то, что я планировал: портрет Уэнсдей, команда «кошек» в каное, я на фоне остальных «джокеров» и склеп с флагами, где мы пересеклись. Все это было у нас в фотоархиве, потому что Энид в тот день снимала для своего блога, как ненормальная. Но информация осталась дома, на моем ноутбуке. А просить Синклер прислать те фото, будет весьма подозрительно. Чтобы наконец показать рисунки Уэнсдей, я прихожу после обеда. В это время Ирит и доктор Шапиро проводят контрольный осмотр. — Ну-с, мисс Уэнсдей Аддамс — многозначительно причмокивает врач. — Могу сказать, что ваше состояние стабильно настолько, что не имеет смысла задерживаться в наших стенах. — Мы можем уехать? — в один голос спрашиваем мы с Уэнс. — Давайте еще пару суток понаблюдаем Ваше состояние на препаратах восстановительной терапии, что я пропишу на ближайшее будущее, но билеты домой уже можно заказывать. — Наконец-то! — сдавленно довольным голосом произносит жена. — Уэнс, последняя дневная капельница и больше ты меня не увидишь — весело отвечает Ирит, вводя раствор в пластиковую колбу. — Ты мне даже нравилась — с ухмылкой отвечает жена. Дальнейшего их разговора я не слышу, потому что быстро иду вслед за доктором. Останавливаю его в коридоре и прошу дать прогноз по дальнейшему восстановлению. Шапиро недовольно кривит нос, но я настаиваю, и он идет на уступки, приглашая меня в кабинет. — Память пока в состоянии восстановления — издалека начинает он. — Давайте по существу — с нажимом произношу я. — За три недели она вспомнила ничтожно мало. Примерно до десяти лет. — Мистер Торп, я говорил, что это не чудеса! — раздраженно парирует доктор. — Человеческий мозг непредсказуем, а мозг изгоя тем более. Скажите спасибо, что она вообще осталась жива и вспоминает хоть что-то. — Как я могу ускорить процесс? — держусь, чтобы не свалиться в ответное раздражение. — Отвезти ее туда, где прошло ее детство — загибает пальцы Шапиро — В места, с которыми связано что-то важное, наполнить ее жизнь теми вещами, что ее окружали ранее. В целом погрузить в привычную обстановку. Нейронная связь, мистер Торп — дважды ударяет пальцем по лбу — Ваша задача восстановить максимальное количество цепей нейронов. — Хорошо, я Вас понял, — вздыхаю и поднимаюсь — Спасибо. — И еще — делает паузу доктор. — Обратитесь к психологу. Лучше семейному. Одному Вам будет не просто. — Обязательно — отзываюсь, прекрасно осознавая, что ни на каких мозгоправов моя жена никогда в жизни не согласится. Даже амнезия не способна изменить ее предвзятого к ним отношения. Когда я возвращаюсь в палату, Уэнс сидит на кровати и листает альбом с рисунками. — Это что за пародия на «Бойся кошек» — с ухмылкой произносит она, завидя меня в дверях. — Какими пытками меня уговорили это надеть? — Это Энид тебя… — я замираю — Подожди, ты помнишь, что такое «Бойся кошек»? — Сборник произведений Эдгара Алана По — она слегка запинается. — Или нет? — Да! — иду ближе и без раздумий присаживаюсь на кровать рядом с ней — Ты читала его в тринадцать, Уэнс! — Ты и это обо мне знаешь? — она растерянно улыбается. — Есть хоть что-то во мне, что тебе неизвестно? — Есть — я двигаюсь еще ближе — Я до сих пор не знаю, как тебе удается удивлять меня каждый день. — Это благодаря тебе — она поджимает губы. — Только благодаря тебе я вспоминаю. Расстояние между нами сокращается обоюдно. Уэнс несмело поддается вперед, дважды нерешительно моргая, я двигаюсь без сомнений. Опираясь ладонью в жесткий матрас, наклоняюсь и замираю в сантиметре от желаемого. — Я могу? — шепчу слегка касаясь ее губ своими — Да, нет, возможно? Уэнс не отвечает. Просто двигается вперед. Всего миллиметр. Всего секунда. И я чувствую дурманящую меня восемь лет мягкость и теплоту ее губ. Здравомыслие хочет покинуть мою голову. Но я ловлю его за вертящийся хвост. Осторожно касаюсь ее, чувствуя как сердце в груди начинается заводиться в истерическом стуке. Почти невесомо провожу пальцами по ледяной щеке и целую, как смущенный подросток. Это и так слишком хорошо, что почти не похоже на правду. Я чувствую, как она отвечает. Робко, будто прислушиваясь к своим ощущениям. Впиваюсь ногтями в простыню под опорной рукой, чтобы не углубить поцелуй, а дождаться от нее знака. И вот я уже чувствую, как она чуть сильнее приоткрывает рот и тут же резко отстраняется от меня. Мгновенно распахиваю глаза, готовясь оправдываться, но это не требуется. К Уэнсдей снова пришло видение. Крепко держу ее за руку, ожидая, пока она вернётся в сознание. Спустя какое-то время она шумно вдыхает полной грудью и открывает глаза. — Крэкстоун…