Воспоминания

Истерически барабаню в дверь уже минут десять, но слышу только тихие всхлипы. Она не открывает. Какой же я идиот. Зачем я на это пошел? Зачем согласился? Почему не смог ее остановить? Она ведь по сути меня теперь и не знает, а я еще наговорил ей дерьма. Просто кретин. — Уэнс! — продолжаю стучать. — Уэнс, прошу тебя, открой дверь. Что ты сделала? — Уйди! — кричит в хрипе. — Оставь меня уже наконец в покое! — Пожалуйста, давай поговорим, — я ставлю ладони на дверь и прислоняюсь лбом. — Прости меня. Я наговорил глупостей. Все испортил. Пожалуйста, тучка, прости. — Не называй меня так, — она резко распахивает дверь и смотрит на меня с агрессией. Испуганно смотрю на нее, замечая две слабые дорожки слез на измученном лице. Я никогда не видел, как она плакала. За все восемь лет рядом со мной ничего не могло довести ее до этого. Как я мог? Что же я за идиот? — Извини, я… — теряюсь, не зная, что ей ответить. — Ты хотела как лучше, я понимаю. Это только моя вина. — Хватит, — она хватает с крючка полотенце, и я замечаю, что ее ладонь истекает кровью. — Просто закроем тему. — Нужно обработать твою рану, — я несмело тяну руку к ней. — Проваливай, Торп! — Она кажется еще злее: — хватит меня опекать! Я достаточно взрослая. Она толкает меня с дороги, и я отшатываюсь от неожиданности. В ванной весь пол усыпан осколками зеркала. Огромная рама над раковиной в середине зияет дырой. — Послушай, я жалею о том, что сказал, — стараюсь говорить максимально спокойно. — Ты, конечно, не помнишь, как происходит обычно. Еще раз скажу, что я идиот. — Я это уже поняла, — с раздражением отвечает. — Закончим разговор на сегодня. — Прости меня, Уэнс. — я опускаю глаза, понимая, что только что я все испортил своими руками. Она больше ничего не говорит. Сидит на кровати и обматывает полотенцем кровоточащую ладонь. Стою и не знаю, куда себя деть. Я испытываю ничто иное, как опустошение. Понимаю, что как прежде уже не будет, но и новое я только что загубил. Она ведь правда хотела попробовать. Все ее естество — это идти вперед к неизведанному. Я должен был остановить ее. Но мой эгоизм взял верх над здравомыслием. Мое самолюбие ущемлено, и только я сам виноват в произошедшем. Понимаю, что должен уйти, чтобы дать ей побыть одной, но не в состоянии себя заставить. Мне кажется, будто я бросаю ее одну в абсолютно растерянном состоянии. Отделять свои ощущения от ее реальных желаний мне всегда было непросто. Раньше мы говорили об этом. Она честно высказывала мне, чего ей хочется или не хочется, а я принимал это и наоборот. Было трудно первое время, но мы научились. А теперь между нами будто стена. Может это снова я виноват, что пытался оберегать ее в самом начале, когда она только вышла из комы. Это же Уэнсдей. Ей нужно знать сразу все. А я мешкал, слова подбирал, пытался представить все в лучшем свете. Похоже, свой шанс все исправить я упустил. — Извини, — несмело нарушает гнетущую тишину Уэнс, и я вижу в ее взгляде сомнение. — Эксперимент был провальным. Я надеялась что-то вспомнить, но было опрометчиво с моей стороны предлагать тебе это. — Мне просто не стоило соглашаться, — устало провожу по лицу. — Я вижу тебя и иногда забываю, что все изменилось. По большому счету, я для тебя посторонний и это огорчает. Но твоей вины в этом нет. — Но я чувствую себя виноватой, — она опускает голову, — и мне это не нравится. Не чувствовать к тебе совсем ничего было гораздо приятнее. На последних ее словах во мне с оглушительным звоном будто лопается натянутая тетива лука. Я бы хотел знать, как это вообще может быть. — Знаешь, я тебе немного завидую. — грустно усмехаюсь. — Что значит не чувствовать к тебе ничего, я просто не помню. Тут дело даже не в сексе, а в целом… Забудь. — Я понимаю, что ты имеешь ввиду и от этого еще неприятнее, — хмурит брови. — Сейчас я не могу тебе это дать. Каждое следующее слово отзывается во мне все большей тоской. Выносить это уже невозможно. Я и так понимаю, что она не помнит, что ко мне чувствовала, но слышать это, кажется, выше моих сил. Нужно уходить, пока меня окончательно не накрыло. Я быстро нахожу одежду в шкафу, стараясь на нее не смотреть. — Уэнс, ты ни в чем не виновата, правда, — говорю уже в дверях номера. — Я схожу в аптеку. Рану нужно обработать. — Ни к чему, — вздыхает, — осколки я убрала, а боли почему-то почти не чувствую. Я хочу лечь спать. Она поднимает на меня какой-то совершенно нечитаемый взгляд. Пытаюсь понять, на что же она намекает, и в голову приходит самая очевидная догадка. По привычке я забронировал номер с одной большой кроватью. Стоит ли говорить, что поездки куда-то вместе были для меня праздниками. Каникулами перед Рождеством, даже скорее. Это было то прекрасное время, когда нас объединял общий быт. Пусть в рамках декораций отеля, а не нашей семейной спальни, но мы были… Были. Теперь «нас» больше нет. Понимаю, что оставаться здесь мне точно больше нельзя. Я должен идти к хозяйке отеля и попросить подыскать мне отдельный номер. Но уже глубокая ночь, будить ее мне не хочется. Когда мы сюда ехали, беседуя об архитектуре Иерусалима, я представлял себе, как мы вместе уснем. Будем обсуждать какое-то событие из прошлой жизни, лежа рядом. Уэнсдей будет удивляться, я буду следить за тем, как она меняется в лице, узнавая новое. Возможно, оно так и было бы, не согласись я на ее предложение. — Засыпай, — разворачиваюсь. — Я все же пройдусь до аптеки. Голова разболелась. На самом деле, я даже не вру. У меня действительно болит голова. Даже не просто болит, а я в полной уверенности, что она вот-вот расколется на две половины. Этот изнурительный день ожидания выписки закончился моим фатальным провалом. Чувствую себя так, будто на грудь положили пару мраморных могильных плит. Уэнс никак не реагирует на мои слова, да пожалуй, мне это и не нужно. Рядом с ней я теперь чувствую себя абсолютно никчемным. Не так давно, кажется, на мое двадцатилетие, Винсент, налакавшись виски, завел со мной разговор о чувстве собственного достоинства. Наши разговоры с отцом всегда выходят странными. Не знаю, чего вдруг его потянуло обсудить честь и самоуважение, но с пеной у рта он доказывал мне, что нет для мужчины ничего важнее. Лично я никогда глубоко об этом не задумывался. Для меня было все как-то само собой разумеющимся. Может, роль в этом сыграли сказки, что читала мне перед сном моя нянька Эйрин. Удивительно, но рядом с Уэнсдей я всегда чувствовал себя настоящим мужчиной. Независимо от того, что жена, как и героиня ее книг всегда была главной, но я видел, как она во мне нуждалась. Когда уставала после нескольких часов непрерывного написания новой главы и приходила в постель ко мне спящему. Сбрасывала с себя одежду, проскальзывала ко мне под крыло и шептала «Неужели в этот раз не дождался?». А я всегда дожидался. Сон испарялся за миг, стоило ей провести ногтями по моей шее, легким укусом зацепить кожу по линии челюсти. Она всегда так делает. Я это обожаю. Наша близость всегда была чем-то особенным. Для меня это никогда не было просто единением тел. В самый первый раз, тогда на выпускном, я уже понимал, что это гораздо сильнее. Хорошо помню, как она пыталась скрыть свое стеснение. Будто со знанием дела хваталась за пряжку моего ремня. Мы шли к этому долго. Не торопясь. Изучали свое желание через прикосновения. Я знал каждый изгиб ее тела уже тогда. Небольшую родинку на правом бедре, почти незаметный шрам под лопаткой, который появился в результате ее спячки с гризли. Я помню, как ждал, когда она решит что наконец готова к большему. И это было не про желание обладать ею, нет. Это про полное единение — и тел, и душ. Всегда был романтиком, видимо, с тех пор мало что изменилось. Страсть со временем стала только сильнее, и я иногда забывал про осторожность. Да и она это любит. Жестче, грубее. Но неизменным оставалось одно: она отдавалась мне без остатка. Изнемогала, цеплялась ногтями за мои плечи, кричала от удовольствия. Это не могло меня не будоражить. Я чувствовал, как нужен ей. Прямо сейчас я вспоминаю и думаю, что впервые ощущаю, что я это потерял. То самое чувство мужского достоинства. Рыцарство, геройство, как угодно это можно назвать. Я чувствую, что Уэнсдей абсолютно во мне не нуждается. Прямо как тогда, первое время в Неверморе. Да, все в действительности повторяется. Я снова пытаюсь стать ей ближе, стараюсь помогать, лезу со своей заботой. А ей снова оказывается это без надобности. Замкнутый круг. И дело совсем не в том, что я больше не вызываю в ней былого желания. Нет. Все, к сожалению, глубже. Наша связь потеряна по всем фронтам. Признавать это совсем не хочется. Бреду по улице, не разбирая дороги. Далеко я вряд ли уйду. Мощеные серые тротуары, обычно залитые солнцем, в темноте выглядят почти черными. Массивные дома из грубого природного камня, что в дневное время выглядят будто даже уютно, сейчас кажутся мне местом обитания призраков. По пути встречаются вывески на английском и иврите. Не знаю, как люди тут могут думать на двух языках. Мне на одном делать это в последнее время не просто. Пока с остервенелым упоением я предаюсь самобичеванию, ноги приносят меня на окраину площади, а затем ведут дальше. Где-то через десять минут я замечаю неподалеку свет какого-то заведения. Присматриваюсь к огромным буквам на вывеске — «The Barrel Public House» — звучит вдохновляюще. Может быть было так, если бы я был в состоянии хоть что-то чувствовать, кроме отвращения к самому себе. Прибегать к методу Винсента по успокоению психики через спиртное я никогда не пробовал. Алкоголь скорее был для меня причиной веселья: в школе коктейли Йоко в последний год были смешаны с дешевым джином. Наши вечеринки я очень любил, хоть никогда и не был на них до завершения. После академии мы с Аяксом перешли на ром, но это тоже никогда не было печальным событием. Мы отдыхали от суеты, делились радостными событиями жизни. Из-за того, что они с Энид переехали в Сан-Франциско, наши встречи стали редкими. Перехожу дорогу по пешеходному переходу и решаю, что метод отца может быть не так уж и плох. Откровенно говоря, сейчас я как будто его понимаю. История их отношений с моей матерью навсегда, скорее всего, останется тайной, но я слышал в перешептываниях своих теток, что он ее очень любил. Скорее всего, не ее саму, а тот образ, которым она его околдовала. А когда все раскрылось, то деваться ему уже было некуда. Наверное, по возвращению я съезжу к нему и спрошу, что же стало причиной смерти Асель Торп. Женщины, которая навсегда останется в моей памяти самым светлым человеком, даже при своей абсолютно темной душе. Прохожу на летнюю зону паба, бросая короткий взгляд внутрь. Что-то похожее на байкерский бар, кажется. Против воли в голове рождается удивление. Люди этого города всю жизнь живут в ощущении противостояния, скорее всего. Сколько лет продолжается конфликт с Палестиной? Но тем не менее. Они живут. Несмотря ни на что. Вопреки всему. Ищут себе увлечения, как минимум, байкерство. Усаживаюсь за столик, вдыхая прохладный воздух. Контраст температур днем и ночью здесь существенный. Снова эта проклятая двойственность. Ко мне почти сразу подходит официантка арабской внешности. Темные широкие брови, глаза цвета ночи, словно два огромных блюдца, традиционная форма носа с горбинкой. Она приветственно улыбается чуть кривыми зубами и интересуется, сделаю ли я заказ сразу или мне нужно время подумать. Думать — это последнее, что мне сейчас хочется. Я предпочел бы забыться. Не тратя ни секунды на изучение меню, прошу ее принести мне порцию лучшего бурбона в запасах их бара. Напиваться до беспамятства в мои планы не входит, завтра я должен быть в форме. Но отпустить хотя бы часть негатива мне просто необходимо. Иначе я провоцирую очередной приступ темной силы, что неожиданно напомнила о себе. Кажется, по возвращению домой я буду должен снова пойти на терапию с психологом и регулярно делать пробежки. Официантка приносит мой заказ и с минуту осматривает меня заинтересованным взглядом. — Парень, ты чего такой хмурый? — говорит чуть с издевкой. — Бросили тебя? — Пока нет, но проблемы в личной жизни в наличии, — грустно усмехаюсь, отпивая бурбон. — На кой черт нужны такие отношения, если это заставляет тебя в одиночестве пить? — складывает руки на груди девушка и выжидающе смотрит. — Если бы все было так однозначно, — вздыхаю и откидываюсь на стуле. — У тебя есть запасная жизнь? — не унимается официантка. Ответить мне нечего, я лишь вяло пожимаю плечами и снова отпиваю. — Слушай, вон та девчонка на баре, — кивает в сторону помещения, — пожирает тебя взглядом с момента, как ты пришел. Знаешь, что ты симпатичный? — Спасибо, конечно, — слегка удивляюсь, — но знакомств я не ищу. Вообще-то у меня есть жена. — Кус има шельха! — сокрушается девушка. — Симпатичный женатик до тридцати пьет бурбон почти в два часа ночи. Где твоя благоверная? — Спит. — качаю головой осознавая абсурд ситуации. — Я тут тоже надолго не задержусь. — Конечно, мы через полчаса закрываемся, — усмехается моя собеседница. — Слушай, парень, мой совет может быть тебе ни к чему, но я скажу: бросай ее к чертовой матери! Если человек рядом приносит страдания, то это совсем не любовь. — Повторюсь, все не однозначно, — пытаюсь отмахнуться. — Принесу тебе еще порцию за счет заведения в знак помощи неадекватным мира сего, — смеется девушка и уходит. Знаете, подобные разговоры у меня случались не раз. Еще в школе мы мимоходом касались этой темы с Аяксом. Непонимание с Уэнсдей всегда заканчивалось громкой ссорой, и друг не мог не заметить изменения в моем состоянии. Но он не давил, просто спрашивал, для чего мне такие сложности в жизни. Я никогда не считал это сложностями. Это путь, поиск точек соприкосновения, выстраивание взаимопонимания. Сейчас я мог бы парировать чем-то подобным, когда стал чуть умнее, но тогда в семнадцать, я не мог это описать. Я просто был влюблен по уши. Поэтому даже представить себе не мог вариант, где мы расстаемся. Расстаться — это вообще самый простой выход. Я это делал с Барклай когда-то давно. Но парадокс в том, что так можно поступить только в случае, когда ничего не чувствуешь к человеку. Наши отношения с Бьянкой начались странно, скорее всего потому, что она просто хотела получить очередной трофей. Нам было довольно неплохо вместе, нас объединяли проблемы с родителями и в целом мы сильно похожи характерами. Но это было не больше, чем дружба с моей стороны. Ничего другого я к ней не чувствовал. Поэтому когда темная сторона начала лезть наружу и чертов Хайд поселился в моей голове, я решил порвать с Барклай. Она по обыкновению совала нос не в свое дело, а объяснять я ничего не хотел. Сослался на применение силы сирены, хотя знал, что на меня это почти не действует. Если бы я развивал силы своей темной стороны, то сам бы имел неплохой дар убеждения. Оживление рисунков, это про то же самое. Заставить безжизненное стать движимым. Убедить другого, что он это правда видит. Это от матери, которая умела менять мнение о себе, подобно хамелеону, и оживляла куда более страшные вещи, чем я. Хочется верить, что хотя бы со мной она была настоящей. Официантка возвращается с дополнительной порцией и терминалом. Судя по тому, что посетители начинают медленно разбредаться, я понимаю, что сижу тут уже минут двадцать, и заведение скоро закроется. Залпом выпиваю только что принесенный бурбон. Морщусь от вкуса, резко выдыхаю и лезу в карман за бумажником. — Тебе, кстати, просили передать, — с усмешкой протягивает мне огрызок бумаги. — Позвони ей, красавчик. — Воздержусь, благодарю — качаю головой и не забираю презент. — Ну и зря, — хмыкает официантка и подставляет терминал для оплаты. Со мной и раньше пытались знакомиться. Особой гордости на этот счет я не испытываю. Всем в этом мире нужен кто-то рядом. Мы так устроены. Но я свое уже нашел. Других женщин рядом с собой я просто не представляю. Отношения с Уэнсдей — это не всегда про удовольствие, я уже это говорил. И все равно она лучшая. Никто в этом меня не переубедит. Вяло поднимаюсь с места и иду обратно в отель. Мозг одурманен и мне будто легче. Где-то под сердцем все равно гнетет чувство тоски, но я стараюсь его игнорировать. Никто не говорил, что будет легко. Никто не знал, когда она все вспомнит. Больно осознавать, что я ей абсолютно не нужен и единственное, что она чувствует — это вина. Наверное, апатия — это самое мерзкое чувство. В последний раз я ее испытывал, пожалуй, в тюрьме. Прямо перед тем, как Уэнсдей пришла ко мне и снова перевернула мой мир с ног на голову. А до этого полное безразличие к происходящему со мной было перед поступлением в Невермор. Я был так измотан пробуждением силы, что просто отказывался чувствовать. Отдать должное Кинботт, что вытащила меня почти из депрессии. И прямо сейчас, я чувствую, что снова от нее в двух шагах. Потому что больно настолько, что хочется просто исчезнуть. Просто не чувствовать ничего. Просто какое-то время побыть нигде. Отсутствовать в этой жизни. Наверное, это снова про слабость. Про нежелание принимать настоящее. В нем мне слишком невыносимо. Вспоминаю, что планировал принести медикаменты и захожу по пути в небольшую аптеку. Соображаю плохо, что мне нужно, поэтому сообщаю парню за стойкой о необходимости обработать порез. Он быстро собирает пакет со всем необходимым. Вижу бинты, какой-то раствор и, кажется, мазь. Прочитаю позже, как этим всем пользоваться. Тихо прохожу в темный номер, улавливая размеренное дыхание Уэнсдей. Она спит на левой стороне большой кровати, и свет луны из окна освещает ее силуэт. Совсем как тогда, восемь лет назад в школе, когда случился наш первый поцелуй. Здоровую ладонь она положила под голову, перемотанная полотенцем почти свисает с кровати. Нужно будет обязательно обработать рану завтра утром. Не могу это так просто оставить. Откладываю в сторону пакет с принесенными средствами и присаживаюсь на пол около кровати. Почему-то я не в состоянии лечь рядом с женой. Меня держит будто неведомой силой. Не могу объяснить, в чем тут дело, но я будто чувствую, что она тоже стала мне словно чужой. Это странно, потому что ближе нее в моей жизни никого не было. А теперь я в растерянности. Не понимаю, как дальше быть. Аккуратно поднимаюсь и иду к своему чемодану. Хочется написать, что я сейчас чувствую. Хочется снова найти опору в себе. Найти за что зацепиться, чтобы окончательно не свалиться в пропасть. Возвращаюсь к кровати и раскладываю тетрадь на согнутом вверх колене. Почти ничего не видно, чтобы писать, но мне просто нужно высказаться. Читать потом это я все равно не буду. Моя хмурая тучка, я хочу верить, что мы с этим справимся… Едва дописываю строчку, как к горлу подступает ком. Черт, какой же я всё-таки слабый Сегодня моя иллюзия рассыпалась окончательно. Я понял, что связь между нами утеряна. Осознал, что мы просто два человека, которые друг другу никто. Так это видишь ты, а я просто смотрю на все происходящее и хочу продолжать ждать, когда это изменится. Я могу рассказать тебе все о том, что с нами было, но это ничего не изменит. Ты не начнёшь чувствовать ко мне то, что раньше. Не сможешь снова меня полюбить лишь от слов о том, что так когда-то происходило. Мосты между нами разрушены. Я должен это признать, но пока не могу. Тру слипающиеся сном глаза. Хмурюсь и продолжаю: Что делать дальше, я пока не знаю. Прости, я снова оказался слабым. Наверное, я им всегда был, просто пытался казаться сильнее. Я не знаю, как мне дальше жить. Откладываю тетрадку и оборачиваюсь на жену. Она такая красивая, господи. Вряд ли когда-то в своей жизни я видел кого-то прекраснее. Осторожно провожу пальцем по ее щеке, убирая прядь волос в сторону. Она еле заметно ведет головой. Осекаюсь, осознавая, что могу разбудить ее. Идиот. Но не прикасаться к ней не могу. Снова беру в руки тетрадку и пишу самое важное: Нам нужно время, Уэнсдей. Мы должны дать его себе. Мы сможем построить тот самый новый мост между нами, даже если ты вскоре не вспомнишь, как было раньше. Я уверен, у нас получится. Я верю в силу нашей любви. Она вернётся. Мы вернёмся. Когда-нибудь обязательно. Откладываю все в сторону и вытягиваю ноги. Лечь очень хочется, но не могу себя заставить. Поэтому просто откидываю голову на кровать у ног Уэнсдей и прикрываю глаза. Завтра я сниму другой номер. В полной темноте забытья вдруг появляется картинка. Лес. Огромные деревья в свете сумерек. Я ору во всю глотку — Уэнсдей! Тучка, где ты? Слышу шорох шагов, ветки хрустят под чьими-то ногами, но ее нигде нет. — Уэнс! — снова захожусь криком. — Пожалуйста, ответь мне. Боль внутри такой силы, что мне кажется, будто меня только что сбил поезд. Я пытаюсь дышать. Грудь сдавливает. Силы будто заканчиваются. Я падаю на колени прямо на высохшие листья. Отчаяние бьет изнутри. Хочется разорвать себя на куски. Вспышка. И темнота. Распахиваю глаза, тяжело дыша. Ко мне снова вернулись отчетливые видения. Что это значит, черт возьми? Стираю испарину со лба и снова закрываю глаза. Если я это нарисую, то оно точно сбудется. Нет, нельзя. Да и рисовать совершенно никакого желания. Плевать. Просто закрой глаза и усни. Пить мне точно не стоило. Утро наступает быстрее, чем я успеваю осознать. Просыпаюсь от того, что Уэнсдей шуршит пакетом принесенных мною медикаментов и пытается обработать рану самостоятельно. — Давай я помогу, — поднимаюсь с места, растирая глаза ото сна. — Будет неплохо, — неуверенно соглашается. — Пожалуй, задерживаться здесь из-за заражения крови я не хочу. Я подхожу ближе, принимаясь обеззараживать порез. Уэнсдей держит руку на весу, но молчит. Меня оглушает тишина, градус неловкости которой даже невозможно измерить. Сердечный ритм разгоняется, и я пытаюсь справиться с дрожью в пальцах. Жена, скорее всего, замечает неладное, но старается не подавать виду. Мне кажется, никогда наши отношения не были на этой стадии. Даже в самом начале мы были как-то ближе. Во всяком случае, не пытались делать вид, что все в порядке, хотя это совершенно не так. Оборачиваю бинтом ее ладонь и ухожу в сторону. Нужно идти завтракать и переехать в другой номер на одну ночь. Если у дяди и Вещи все пройдёт без накладок, то через два дня мы будем в Америке. Привожу себя в порядок, предлагаю спуститься на завтрак. Уэнс соглашается без особых раздумий. Мы едим в тишине, перебиваемой только скрежетом приборов о тарелку. Изнуряюще. Отвратительно. Дежурно общаясь, как супруги, прожившие вместе не один десяток лет, мы договариваемся поехать к морю, чтобы скоротать время. Уэнс неспешно гуляет по берегу, окруженная стаей птиц, я молча наблюдаю, сидя на маленькой лавочке. На моем лице ни единой эмоции. Даже вздыхать не хочется. День тянется невыносимо долго. Я не в состоянии даже осознать, как один час сменяет другой. Решаю, что стоит присмотреть билеты домой. Занять себя чем-то нужно. Сидя на подоконнике в номере, пока Уэнс принимает вечерний душ, я лениво листаю сайт авиакомпании. Есть дневной рейс на завтра. Если все пройдёт по плану, то он нам идеально подойдет. Я поговорил с хозяйкой отеля о другом номере, она предложила мне совсем скромный вариант с общим душем на этаже, но это меньшее из неудобств в моей жизни сейчас. Скользя пустым взглядом по крышам домов, я задумываюсь над тем, что нужно найти психолога. Иначе я просто не вывезу это сам. Уйду в уныние и буду не в состоянии быть поддержкой для Уэнсдей. Может даже удастся уговорить ее сходить на сеанс вместе, Шапиро ведь говорил, что это необходимо. Нахожу сайт лучшего центра психологической поддержки в Нью-Йорке. Может быть, можно было поискать в Джерси, но мне все равно нужно будет заехать в квартиру и проверить все ли в порядке. Недолго поразмышляв, бронирую первый сеанс на конец недели. Мы точно успеем, в противном случае, отменю. Оливия Мейкерс — женщина, которая меня привлекла своим невозмутимо спокойным взглядом на фото. Гештальт-психолог и практик эмоционально-образной терапии. В гештальте, кажется, работала Кинботт, если я, конечно, не путаю. Вторая характеристика мне не знакома, но эмоции и образы — это что-то про меня. Не знаю, получится ли у нас найти общий язык, но мне просто жизненно необходима сейчас помощь специалиста. Рассказывать все свое дерьмо Аяксу будет неуважением. Он мой друг, но все равно слегка субъективен. И своих проблем у него тоже сейчас достаточно. Уэнс выходит из душа, а я спрыгиваю с подоконника. Пора проваливать. — Доброй ночи. — говорю, делая шаг к двери. — Переночую в соседнем номере. — Подожди, — останавливает меня, разворачиваясь. — Давай обсудим. — Давай, но не очень понимаю, о чем говорить. После целого дня сухих разговоров и внутренних терзаний себя я правда не знаю, что обсуждать. — Я не хотела бы становиться врагами, — с какой-то досадой произносит она. — А что ты бы хотела? — в моем голосе отчетливо звучит надежда на лучшее. — Приемлемого общения. — строгим взглядом осекает меня жена. — Моя затея, конечно, оказалась нелепой, но я не хотела бы всё усложнять еще больше. — Думаю, больше уже просто некуда... — произношу, осознавая, что все очевидно потеряно. Молчание заполняет комнату ненадолго. Она сомневается, а я не в силах заставить себя уйти. — Останься, Ксавье, пожалуйста. — непривычно мягкая интонация бьет меня в самое сердце. — Я буду нервничать из-за Фестера и уснуть не смогу. Глупая надежда на лучшее снова расправляет мне плечи. Я нужен ей. Хоть немного. Пусть даже ради выгоды, ради спокойствия. Но она нуждается в моей поддержке. — Не стоит спать на полу, — она берет меня за руку. — Ирит рассказала мне, что ты провел у моей кровати двое суток, не поднимаясь. Я уже в сознании и жертв таких больше не нужно. Я растерянно улыбаюсь не в силах сказать ни слова. Кажется, если я попробую открыть рот, то сорвусь в слезы, как школьница, которую бросил парень. Это будет просто последним пунктом демонстрации моей ничтожности в глазах жены. Какие-то крохи достоинства во мне все же остались, поэтому я молча киваю и быстро иду в ванную. Нужно переключиться, расслабить мозг под душем, отвлечь. Когда я возвращаюсь обратно в комнату, Уэнс полусидит на кровати, накрыв ноги одеялом и листает книгу в мягкой обложке, которую я приносил в больницу. На ней моя футболка с надписью «So close no matter how far». Когда-то она заимствовала ее во время ночевки в моей квартире, исключительно потому что она нашла единственную черную. После — футболка перекочевала к ней и стала любимой. Когда я рассказывал, что это цитата из песни группы Metallica, Уэнс морщила нос и отказывалась слушать. Все мои аргументы про классику были разбиты о равнодушное «Классика — это Моцарт, а не наркоман, не справившийся со своими эмоциями». Сейчас даже больно вспоминать это. Все, что у нас было, теперь отзывается во мне волной тоски. — Чего ты застыл? — она поднимает взгляд на меня. — Ложись, завтра рано утром мы должны быть внизу. — Да-да, — встряхиваю головой и иду к шкафу, чтобы взять одежду для сна. — Скажи, а мои детективы такие же посредственные, как этот? — она задумчиво перелистывает книгу, не поднимая глаз — Не знаю, о чем речь в этом, но твои книги не публикуют в мягкой обложке, — пытаюсь усмехнуться. — Ты сотрудничаешь с серьезным издательством и в прошлом году вторая книга побила все рекорды продаж детективов в штате. Уэнсдей поднимает грустный взгляд в стену напротив и закусывает губу. Я стою неподвижно у самой кровати, гадая, о чем же она может думать. — Знаешь, я злюсь на себя, — тихо говорит она. — Почему? — спрашиваю с непониманием. — Потому что сама стала причиной своей амнезии, — поворачивается ко мне, и во взгляде скользит разочарование: — теперь я не помню кто я и как вообще дальше жить не понимаю. Это сводит с ума. Что-то всплывает в памяти, но так медленно и не отчетливо, что просто… — Уэнс, — перебиваю и присаживаюсь на кровать, — не мучай себя. Ты все вспомнишь рано или поздно. Просто не так быстро, как хотелось бы. — Не понимаю, почему ты со мной возишься, — отворачивается раздосадовано. — Когда-нибудь ты поймёшь, — я тоже отвожу взгляд, потому что говорить вслух, что причиной всему моя слепая любовь — это слишком для сложившейся ситуации. Мы засыпаем молча, находясь на разных краях кровати. Она отворачивается к окну, я лежу на спине и сверлю потолок пустым взглядом. Мы справимся. Когда-нибудь все вернётся на круги своя. Просто нужно немного времени. Утром нас будит стук в окно номера. Вещь оживленно жестикулирует и просит впустить его внутрь. Придаток сообщает, что им удалось все провернуть, и Фестер ожидает нас на улице. Мы со скоростью звука собираемся и выходим. Пока Фестер увлеченно рассказывает жене о том, как на полчаса остановил сердце смотрителя кладбища, а потом сам же и вернул его к жизни, я заказываю билеты домой. Находиться в городе, который сломал мою жизнь, я не хочу ни одной лишней минуты. На дневной рейс еще остались билеты и хоть в этом мне повезло. Уэнс убирает в карман сверток с заколдованным медальоном, и мы прощаемся с дядей на неопределенный срок. Какие у него дела и где, он нам не сообщает, но обещает заглянуть в гости в Джерси, как только их завершит. Пока я собираю принадлежности в ванной комнате, Вещь пытается узнать у меня причину моего понурого вида. Я отмахиваюсь, что все в порядке и просто устал. Не уверен, что он сможет понять мое состояние. Я и сам его не до конца понимаю. Дорога в аэропорт проходит практически молча. Вещь, скорее всего, чувствует себя, как ребенок, родители которого крепко поссорились. Перебирается от Уэнсдей ко мне и обратно, до чертиков пугая водителя такси своим видом. Я провожаю взглядом дома, которые в первые недели прибытия казались мне очень красивыми. Теперь я не чувствую к ним ничего. Скорее даже, они для меня совершенно безжизненные. Просто груды камней геометрически правильной формы. В аэропорту я делаю все как и всегда. Покупаю Уэнс кофе и шоколад. Я знаю, как нелегко даются ей перелеты. Низкая температура тела — результат проблем с давлением. Поэтому в самолете ей обычно не хорошо. Убойная доза кофеина, чаще всего, помогает ей справиться. Она слегка удивляется, принимая большой стакан из моих рук, но я не готов объяснять. Я измотан. — Просто поверь мне, что тебе это нужно, — безучастно говорю я, протягивая следом большую плитку шоколада. Не знаю, почему я все это делаю. Действия на автомате. Я всегда о ней заботился. Привозил ей продукты, когда она увлекалась написанием своей книги и напрочь забывала о том, что обещала ко мне приехать. Я понимал, что для нее важно закончить рукопись к оговоренным срокам. Писательство — это ее страсть. Воздух. Даже расследования ее так не трогают. Хотя последние полгода, с момента возвращения Гуди в ее видения, она почти не садилась за машинку. Традиционный писательский час был посвящен изучению литературы. На слово она не верила даже своей давно умершей родственнице, цитируя любимую фразу Эдгара Аллана По. Она искала во всех возможных источниках подтверждение. На стойке регистрации она кажется мне привычно собранной. Как бы мне не было дискомфортно в ее присутствии, но я должен заботиться в первую очередь о жене. Оцениваю ее состояние, не наблюдая волнения, и спокойно вздыхаю. Все закончилось. Всего двенадцать часов и она окажется в кругу своих близких. Я смогу отпустить свою тревогу, понимая, что кроме меня рядом с ней есть поддержка. Всего двенадцать часов. В прошлый раз весь полет она проспала, потому что был ночной рейс. Я запоздало подумал об этом, когда уже купил билеты. Но она и сама хотела побыстрее уехать. Все будет нормально. Возможно, ей и сейчас удастся поспать. Обычно я беру первый ряд, чтобы было комфортно вытянуть ноги. Сейчас выбор был небольшим, и наши места почти в середине салона. Насколько возможно устраиваю свои бессмысленно длинные ноги, стараясь не вытеснить из сиденья человека впереди. Слегка раздражаюсь. Плевать, просто перетерпи. — Ты приняла таблетки сегодня? — уточняю на всякий случай. — Я когда-то была безответственной? — она хмурится. — Нет, просто забота, прости, — я дергаю бровями и отвожу взгляд. Самолет взлетает, и я прикрываю глаза, стараясь прогнать ощущением страха. Не люблю летать. Ненавижу. Уэнс не любит еще больше, потому что совсем не контролирует ситуацию. Обычно она впивается ногтями в мою ладонь, но сейчас я даже не рискую ей предложить. Табло «пристегните ремни» гаснет, и жена тычет меня локтем в бок. — Выпусти меня, мне нужно в туалет. В ее голосе я слышу легкое раздражение и не переспрашиваю все ли в порядке. Перенервничала. С ней это бывает в полете. Спокойно пропускаю ее и возвращаюсь на свое место. Проходит не больше пяти минут, как я слышу гомон в хвосте самолета. Быстро поднимаюсь с места, осознавая, что там случилось. — Нашатырь! — кричит одна стюардесса другой. — Разойдитесь! — толкаю зеваку. — Я ее муж! Уэнс сидит на полу, оперевшись на дверь уборной без сознания. Я присаживаюсь, смутно ощущая неладное. Пока девушка в униформе машет тампоном, смоченным в нашатыре, я хватаю запястья жены. При видениях ее пульс учащается и не больше, чем через десять минут, она приходит в себя. Сейчас я отчетливо чувствую, как пульс еле теплится. Неужели у нее просто обморок?