Воспоминания

Когда мои чувства перешли грань здравомыслия? Когда частота ее пульса едва доходила до нормы? Когда старый еврейский доктор сказал мне: «Вероятнее всего, она умрет в ближайшие сутки»? Тогда мне казалось, что я умру рядом с ней. Мой мир стал крутиться вокруг ее почти бездыханного тела. Или, может, всё произошло гораздо раньше? Когда я не смог объяснить ни ей, ни даже себе, по какой причине я следую за ней по пятам? Ответа на этот вопрос у меня нет. И вряд ли он вообще нужен. Ясно одно — я ненормальный. Всю жизнь мне казалось, что я твердо стою на ногах. Научился контролировать свои силы, стал рисовать на заказ. Я был счастлив рядом с женщиной, которую люблю всем сердцем. И стоило измениться лишь одному компоненту, как все покатилось к чертям. Потому что, оказывается, этот компонент был основой всего. Уэнсдей забыла меня, и я потерял смысл существования. Больше я не вижу своего будущего, а если точнее, то я его не хочу. И это неправильно по всем законам природы. Так не должно быть. Но как иначе, я просто не знаю. Ксавье без Уэнсдей никто не помнит. Даже я сам. Осознаю, где я нахожусь, наблюдая вокруг себя хаос. Комната разнесена. Книжный шкаф покосился, ударившись о соседнюю стену. С окон содраны шторы. Мебель вверх дном. А главное, прямо напротив меня, портрет, который значил так много. Разорван ровно на середине. Кажется, я ударил его об угол изголовья кровати. Внутри гребанное ничего. Я выдохся. Поддался своей темной силе. Не заметил, как начался приступ и не смог его предотвратить. И мне впервые плевать. Я чувствую облегчение. Бороться с этим я просто устал. Пожалуй, это меньшее из моих проблем. Обсужу с доктором Мэйкерс. Может она подскажет способ для сублимации, как сделала это когда-то Кинботт. Что теперь везти Уэнс, чтобы попробовать вызвать видение? Идея с портретом больше не актуальна. Как вообще у меня поднялась на него рука? Я ведь берег его все восемь лет. Для меня он стал началом принятия факта, что я влюблен. Когда Кинботт высказала предположение об этом, я еще сомневался. Думал, что просто воспоминания детства. Уэнсдей ведь еще тогда мне запомнилась. Но первый Вороний бал все решил. Тот танец, то платье, тот острый взгляд. Она просила не усложнять, а для меня уже стало сложнее некуда. И если до этого был какой-то шанс о ней забыть, то после — уже ни единого. Я рисовал как в забытье. Просто отдался тому, что меня гложило. Так появилась самая мрачная картина моей руки, но для меня она стала самой ценной. Теперь ее нет. Рисовать портрет снова я даже не буду пытаться. Оставлю до времени, когда мысль взять в руки кисть, не будет вызывать у меня приступ тошноты. Когда-то это должно прекратиться. Зарываюсь пальцами в волосы на висках и ставлю локти на согнутые вверх колени. Нужно обдумать, как дальше быть. Нужно понять, как действовать. Я должен сделать все, чтобы она смогла вспомнить. Наши отношения были не совсем правильными, но мы ведь можем все поменять. Мы умели договариваться. Я уступал чаще, но все же. За окном уже начинает темнеть. Видимо, я потерял связь с реальностью почти на полдня. Раньше такого не было. Меня выключало на час, максимум, два. Просто я слишком долго сдерживался. Думаю, этого не повторится. Кручу в голове все предметы, что могут быть наполнены энергией воспоминаний. Нужно что-то такое же сильное, как портрет. Сверлю взглядом разорванный рисунок и понимаю. Это виолончель. По счастливой случайности она у меня на балконе. Уэнсдей играла на ней в последнее время нечасто. Была занята поиском информации о возможном повторном восстании пилигрима. Быстро поднимаюсь на ноги и пытаюсь привести комнату хоть в какой-то порядок. Нужно успеть вернуться до наступления темноты. Довожу дело до конца и шагаю в сторону балкона. Меня останавливает телефонный звонок. Это Энид. Очень не вовремя. — Говори, только быстро, — вместо приветствия выдаю в трубку. — Мне не очень удобно. — Эм… — она явно удивлена. — Я просто хотела узнать, вы ведь уже в Штатах? Телефон Уэнс не отвечает, поэтому позвонила тебе. — Да, вернулись пару дней как, — вздыхаю, понимая, куда она клонит. — Остановились пока у Аддамсов. Я тебе не сказал, но у Уэнсдей есть небольшие провалы в памяти после взрыва. Пока ей нужен покой, поэтому мы у родителей. — Что?! — кричит испуганно. — Торп, да как ты мог скрывать это от меня?! Ты буквально меня обманывал целый месяц! — Энид, ты позвонила, чтобы на меня поорать? — уточняю спокойно, понимая, что зря поднял эту тему. — Нет! — она все еще не может прийти в себя. — Я… Я хотела сказать, что мы приедем к вам. Аяксу удалось взять небольшой отпуск… — Не думаю, что сейчас время для этого, — перебиваю. — У вас же ребенок… — Он полетит с нами! — не унимается. — Я сомневалась в решении до этого разговора, но теперь я должна быть рядом с подругой! — Кик получит серьезную травму от вида Ларча и Вещи, — пытаюсь шутить. — Ты готова обречь на это своего сына? — Его зовут Кларенс! — поправляет меня. Петрополус предложил назвать сына как героя любимого мультфильма. Потому что малыш в крохотной шапочке, прикрывающей змеек, очень его напоминал. Наш разговор продолжается бессмысленным противостоянием и заканчивается моим очевидным поражением. Синклер не хочет слышать ни одного из моих аргументов. А я не имею желания убеждать ее дальше. В конце концов, это их сын и только им решать тащить его из Сан-Франциско или нет. И если Уэнс не захочет видеть подругу, думаю, ей не составит труда ее выпроводить. Правда я совершенно себе не представляю ее реакции, когда она увидит ребенка. За год его жизни мы дважды летали к друзьям и виделись, когда их отпрыск гостил у мистера и миссис Синклер. Это было условие Уэнс. Энид демонстративно пыталась обидеться, но когда мою жену подобное трогало? Беседа, лишенная хоть какого-то смысла, позволила мне вернуть ощущение ситуации. Я быстро хватаю короб с виолончелью и покидаю квартиру. Неизвестно получится ли вызвать видения с помощью инструмента, но пробовать стоит. По пути обратно в Уэстфилд я стараюсь не впадать в рефлексию и концентрируюсь на дороге перед собой. Пора бы уже успокоиться. Перестать пытаться вернуть все как было, будто двойным щелчком. Усмирить свои разбушевавшиеся чувства. Она не умерла. Она здесь и ей нужна просто поддержка. Не гиперзабота, которая ее всегда раздражала. Я ведь умел быть аккуратным в этом вопросе. Дозировать свои порывы, и это помогало нам. Уэнсдей сама шла навстречу, когда я не давил. Когда-то наши отношения были нормальными, правда. Но сейчас кажется, что это было не с нами. Я подъезжаю к особняку уже затемно. Свет горит лишь в одном окне. Она не спит. Интересно, что ей мешает. Что ж, возможно, это просто мой шанс. Беру короб и уверенно иду в дом. Просто отдам инструмент и всё. Никаких попыток уговорить ее попробовать что-то сыграть. Не захочет сама — значит так нужно. Ларч скрипучим голосом уточняет буду ли ужинать, но меня воротит даже от мысли поесть. Я измотан до смерти приступом темной силы и единственное, что мне нужно — просто лечь спать. Не спеша поднимаюсь по лестнице и тихо прохожу в комнату. Уэнс читает в кровати ту же книгу, с которой я видел ее вчера днем. — Привез твою виолончель, — спокойно говорю, не волнуясь, что отвлеку ее. Ставлю короб с инструментом на стол и молча ухожу в душ. Ни малейшего желания обсуждать что-то с ней у меня нет. Я чертовски устал ходить по этому минному полю. Не вижу лучшего выхода, кроме как остановиться и подождать, пока она сама пойдет на контакт. Тогда я помогу ей, если это будет необходимо. Нестись сломя голову, пытаясь повернуть время вспять — было не лучшей идеей. Все усложнилось настолько, что теперь вообще не ясно, есть ли из этого выход. Возвращаюсь назад в комнату и застаю Уэнс у короба с виолончелью. Она сжимает в руках смычок и водит пальцами по инструменту. Видения не происходит. Это обидно, но, возможно, ей просто надо сыграть. Вступать в конфронтацию и убеждать ее в этом я точно не стану. Она сама знает, как это работает. Я ложусь на свою половину кровати и засыпаю. Никаких снов. Просто грёбанное ничего. Следующие три дня жена практически не разговаривает, а только играет. Погруженная в свои размышления, сверлит Вещь пристальным взглядом, пока тот переворачивает страницы партитуры. Мортиша и Гомес снуют за ней, пытаясь разговорить. Сносно общается она только с Пагсли. Я не вмешиваюсь. Почти все время лежу, смотря в потолок, изредка общаясь по делу. Гомес высказывает опасения по ухудшению состояния Уэнс, но явных признаков нет. Хуже становится скорее мне. То, что происходит внутри меня, точно описать не удастся. Что-то похожее на то, как если бы по вам проехал каток, но вы бы при этом ничего не почувствовали. Предполагаю, что эмоции временно покинули мое разорванное в клочья сознание. Как будто все, что копилось в последний месяц, я наконец выплеснул в своем срыве. В назначенное время я снова еду в психологический центр. Оливия встречает меня теплой улыбкой и интересуется о делах за прошедшее время. Обсуждать ситуацию своего брака сейчас я не хочу, поэтому рассказываю о своей темной силе и срыве, надеясь, что она мне поможет разобраться со способом этому противостоять. Доктор внимательно слушает и вносит пометки в блокнот. — Ксавье, скажи, — задумавшись, начинает психолог. — А были ли у тебя когда-либо мысли изменить цвет своих глаз? Я хмурюсь, пытаясь сообразить, как цвет моих глаз может быть связан с тем, что я только что рассказал. — Нет, такой мысли у меня было, — честный ответ на абсолютно неясный вопрос. — То есть цвет глаз, как часть тебя, отторжения не вызывает, правильно я понимаю? — заинтересованно уточняет она. — Нет, — мне еще больше становится непонятно. — Я родился с такими глазами, и они меня вполне устраивают. Или никак не беспокоят… Не знаю, не понимаю, как ответить на твой вопрос. — Обрати внимание, как интересно, — улыбается в ответ Оливия. — Глаза, с которыми родился, ты принимаешь, а вот темную сторону, которая также является частью тебя — нет. Верно трактую твои слова? — Но ведь это неправильно. — я хмурюсь сильнее. — Моя темная сила может быть просто опасной. Я же ей не управляю. — А кто сказал, как должно быть правильно? — доктор прищуривается. — Ты причинял кому-то вред все то время, когда были приступы? — Нет, — моргаю, пытаясь вспомнить наверняка. — Точно нет, никому, кроме себя. Мысль заедает в моей голове. Я ведь действительно просто крушил все что не попадя. Разбивал кулаки, искусывал в кровь свои губы, но никто и никогда не страдал от моих приступов, кроме меня самого. Оливия продолжает копать в причину моей агрессии, уточняя, когда появились первые вспышки и что им предшествовало. Я что-то рассказываю, плохо понимая, зачем. Все, что было когда-то, уже давно пережито. Отец запретил мне рисовать дома после одного из приступов, и мастерская переехала в старый сарай. В Неверморе я уговорил Уимс выделить мне бывший амбар для лодок, и вспышки случались именно там. Никто, кроме Аякса и Кинботт, не знал о моей тайне. Друг выяснил это случайно, когда однажды обнаружил меня без сознания в полном бедламе вокруг. Разговор переходит в подробности каждого из событий, и доктор задаёт мне вопрос, которого я тоже не ждал: — Знаешь, у меня есть предположение, что тебя гложет обида, — задумавшись, подносит ручку к губам. — Мы в прошлый раз говорили, я об этом подумала, но сейчас убеждаюсь сильнее. Мои мысли верны? — Обида? — я пытаюсь понять, чувствую ли я ее. — Может быть. Сейчас у меня есть только отголоски какой-то невнятной боли внутри, но при этом я не чувствую, что могу ее как-то выразить. Оливия, наблюдая мое растерянное состояние и полную неспособность выстроить хоть какую-то связь, предлагает попробовать поискать ответ через образы из подсознания. Та самая эмоционально-образная терапия, о которой я не знал ничего до этого дня. Оказывается, с помощью легкого погружения, по частоте волн напоминающее медитацию, психолог общается с бессознательным миром человека напротив. Может, меня бы это пугало, если бы я не был изгоем. Но я оживленно видел пилигрима, хайда, который разодрал моего прошлого терапевта. Не знаю, чего еще мне бояться. — Давай попробуем, — соглашаюсь. — Что нужно делать? — Ложись на кушетку и закрывай глаза, — сообщает психолог. Я поднимаюсь из кресла и ложусь. — Отпусти напряжение, — продолжает: — руки вдоль тела, дыши ровно. Убаюкивающий голос Оливии меня расслабляет. Я закрываю глаза и спокойно дышу в тишине. — Хорошо, — улыбается в голос психолог. — Теперь погружайся в себя. Представь пространство, там безопасно. Перед тобой обычный стул. Скажи, когда получится. Предоставляю что-то похожее на пещеру. Только стены темно-красного цвета. Тусклый свет, пустота. Но я чувствую себя там спокойно. На полу в центре стоит табуретка. Очень похожая на ту, что когда-то стояла в моей мастерской в Неверморе. Старая, деревянная, видавшая всякое. — Я готов, — сообщаю. Говорить мне легко, но голос негромкий. — Прекрасно, — говорит одобрительно. — Теперь посадим на этот стул обиду. Как она выглядит? — Как маленький мальчик. Я правда вижу ребенка на табуретке перед собой. У него пухлые щеки, но лицо совершенно измученное. — Очень хорошо. Сколько ему? — Около четырех-пяти лет примерно. — Замечательно. Что ты к нему чувствуешь? — Я хочу его защитить. Мое сердце правда сжимается, когда я смотрю на него. Он как мышь, которую загнал в угол огромный кот. Бегает глазами по сторонам в надежде найти хоть какой-то способ спастись. — От кого? Кого ему нужно бояться? — От всех. От этого мира. От боли. — Давай спросим его, откуда он появился, что стало причиной. — Мать. Смерть матери. Все, что я произношу, никак не поддается контролю. Откуда взялась мысль про смерть моей матери, я не знаю. — Что ты хочешь сделать, Ксавье? Прямо сейчас рядом с тем мальчиком? — Хочу обнять его. Сказать, что вместе мы справимся. — Замечательно. Сделай это, Ксавье. Обними его. Голос, сквозь легкий шум в ушах, толкает меня на действие. Я подхожу и обнимаю этого мальчика. Он будто расслабляется, найдя наконец защиту. — Этот мальчик — часть тебя. Ты можешь как жить дальше с этой обидой, так и отпустить ее. Что тебе ближе? Спокойный голос Оливии бьет будто набат. Что я хочу сделать? — Я хочу отпустить. — Хорошо, тогда скажи этому мальчику: я сочувствую тебе, дорогой. Мне очень жаль, что тебе пришлось пережить смерть твоей матери. Я знаю, как тебе тяжело, но ты можешь жить дальше. Ты вырастишь и станешь самым счастливым. У тебя обязательно это получится, я тебе помогу. Что делает мальчик? Где-то между сознанием и подсознанием я поизношу эти слова. Кажется, я говорю их про себя, но слышу звук своего голоса достаточно громко. — Он улыбается. С ямочками, как я. Я не помню себя в этом возрасте, но мне кажется, он похож на меня. — Это и есть ты, Ксавье. Ты не помнишь, но он часть твоего подсознания. Готов попрощаться с ним? Мне будто становится легче от того, что я вижу, как этот малыш улыбается. Будто четырехлетний я теперь знаю, что там далеко меня кто-то ждёт и всё будет не так уж и плохо. — Да, что нужно сделать? — Скажи ему: мы с тобой — одно целое, но я уже взрослый и умею прощать. Он уходит? — Да, растворяется. Я смотрю на ползущую дымку, в которой через время остаётся только лицо ребенка. Он улыбается мне, и его глаза светятся счастьем. Когда мальчик совсем исчезает, спустя какое-то время молчания, Оливия вновь говорит: — Хорошо, давай позовём еще кое-кого. Как насчет увидеть лицо твоей агрессии? Готов встретиться с ней? Смотреть в глаза своей темной силе мне страшно. Пожалуй, вот это как раз то, чего я и боюсь. Но в то же время становится ясно: цвет своих глаз я не изменю, ровно так же, как не изменю то, что являюсь наполовину изгоем темной стороны. — Да, давайте попробуем, — сглатывая ком волнения, произношу я. — Хорошо, приглашай ее присесть на стул. Как удастся, скажи, как она выглядит. Второй образ появляется гораздо быстрее. Из ниоткуда на стуле материализуется женщина. У нее черные волосы, серьезный, изучающий взгляд. На губах яркая помада. Она сидит полубоком, закинув одну ногу на другую. — Как женщина. Красивая статная женщина с темными волосами. — Сколько ей лет? — Молодая, около двадцати пяти, не больше. — Кто она тебе, спроси ее. Я спрашиваю у незнакомки, кто она, и ее взгляд тут же меняется. Холодный, почти пустой в одну секунду становится мягким. Губы расплываются в теплой улыбке и то, что она мне отвечает, заставляет задержать дыхание на какое-то время: — Мать. Она моя мать, — мой голос слегка охрип. — Замечательно. — довольно отвечает Оливия, — Мы подтвердили ее происхождение. Давай теперь спросим, какова ее цель. У меня будто начинается новый приступ. Голова кружится, границы реальности расплываются еще сильнее. Но останавливаться сейчас я не стану, мне нужно понять, для чего это всё. Я спрашиваю, ответ женщины появляется где-то в моей гортани: — Она оберегает меня. — Само собой, она ведь мать. От чего она тебя оберегает, спроси. — От непонимания. От окружающих. Помогает мне быть… собой через гнев. Я почти не понимаю, что говорю. Слова вылетают сами собой. Меня начинает пугать, что вот-вот я подпрыгну и начну разносить кабинет, но этого не происходит. Наоборот: по ощущениям меня будто придавило бетонной плитой и, несмотря на то, что мозг хочет активности, хочет бежать, как можно дальше, мое тело мирно лежит на кушетке, и я не веду даже пальцем. — Интересный вывод. Спроси ее, что она имеет ввиду под «Быть собой». — Гнев — это концентрация моей усталости. Она говорит, что я хороший парень. Но даже хорошим парням иногда нужен отдых. — Поэтому она приходит? Поэтому ты чувствуешь гнев лишь иногда, а в большей степени, как ты выразился, являешься хорошим парнем. — Она говорит, что я не разрешаю себе быть плохим. Что она приходит, чтобы помочь мне выплеснуть все накопившиеся эмоции. Образ женщины начинает фонить вибрацией. Будто вот-вот начнётся что-то похожее на землетрясение. Она против моей воли встает со стула и делает шаг навстречу. А я не могу сделать шаг в сторону от нее. Паника охватывает меня по всему телу, но я по-прежнему не могу сдвинуться с места не в пространстве своего подсознания, не в реальности. — Хочется погрузиться в образ и понять природу этого гнева? — Нет, я не хочу. Над ответом даже раздумывать нечего. Я не хочу погружаться в этот процесс, я хочу скорее из него выйти. Мне страшно. В самом деле становится страшно. — Почему? Потому что боишься оказаться плохим? — Наверное, я не знаю. — Хорошо, не буду давить на тебя. Что будем делать с этой статной дамой? Будем ее обнимать или прощаться? — Нет, я не хочу прощаться. Пусть она останется. Не знаю, почему я это говорю. Но, кажется, я не хочу прощаться с тем, что является моей матерью. При том, что меня пугает, я все равно чувствую связь с ней. Отпускать ее в никуда я не готов. — Хорошо, тогда давай скажем ей: я тебя принимаю, милая. Ты — часть меня и не даешь мне свихнуться от своей идеальности. Достаточно полная формулировка? — Да, самая верная. Я действительно слишком пытаюсь быть идеальным. Да, я правда не позволяю себе лишнего. Я удобный всегда и для всех. Для отца с самого детства я был лишь тенью сына. Таким маленьким призраком в огромном доме. С возрастом каким-то образом у меня появился характер. Даже не знаю, может стоит сказать за это спасибо Эйрин, которая меня воспитала. Но всю свою дерзость я никогда не показывал. Знала о ней, пожалуй, лишь Уэнсдей. Улыбалась своей хищной улыбкой, когда я отпускал тормоза и громко доказывал свою правоту в каком-то вопросе. Сейчас я анализирую это и кажется именно в эти моменты она была ко мне максимально открыта. Бросала хлесткие реплики, проверяла стойкость моих намерений отстоять спор. Здорово ли это? Честно говоря, я даже не знаю. Но знаю то, что нас обоих это устраивало. Может, в этом и есть смысл? — Ксавье? — голос Оливии меня заземляет. — Да-да, я слушаю. — Давай ее примем, — говорит тихо. — Позволь этой красотке пройти в свое тело и раствориться в тебе. В какой точке ее концентрация? Женщина делает еще один шаг. Я по-прежнему не могу двинуться с места. Через мгновение она медленно расплывается и то, что являлось воплощением моей матери, постепенно проходит в меня. В какой-то момент она растворяется полностью, и я остаюсь один в этой мрачной пещере со старой табуреткой посередине. — В животе. Там, где раньше была обида. — Что ж, мы к ней еще вернёмся. — задумавшись, произносит психолог. — А теперь два глубоких вдоха и выдоха и открывай глаза. Я дышу, как она сказала, и легко открываю глаза. Тело чувствует облегчение, будто я спал пару дней, не просыпаясь. — Как ты себя чувствуешь? Воды? — она с воодушевлением уточняет, пока я пытаюсь сфокусировать взгляд. — Да, спасибо, — медленно поднимаюсь с кушетки. — Ты хорошо поработал Ксавье. — говорит с теплой улыбкой и протягивает мне бутылку воды. — На этом мы на сегодня закончим. Отправляйся домой и обязательно прими душ. — Мне нужно об этом подумать? — откашливаюсь, откупоривая крышку. — Нет, наоборот. — отрицательно машет головой. — Постарайся отпустить ситуацию. Твой гнев — часть твоего дара. Ты от него никогда не избавишься, но мы вместе научимся его подчинять. Я делаю несколько жадных глотков и пытаюсь сообразить: с Кинботт мы занимались по сути лишь сублимацией. Направляли энергию в другое русло, но никогда не пытались ею управлять. Почему был выбран именно такой способ, спросить ее, к сожалению, уже не удастся. Но тогда мне помогало и это. Видимо, пришло время перешагнуть на следующий уровень. — Сколько на это потребуется времени? — уточняю с небольшим сомнением. — Я могу лишь предполагать. — Оливия чуть разводит руками в стороны. — Изгои — одни из любимых моих клиентов, но правда в том, что каждый из вас уникален. Не буду давать прогнозов, чтобы тебя обнадеживать, но сразу скажу, что это долгий путь. Формулировка про длину пути вряд ли меня остановит. Я ее слышу в последнее время подозрительно часто. У меня обычно хватает терпения и на долгие перелеты, и на медленные результаты. Что-то сломалось в последнее время, но видимо, я понял, что именно. Сломался я. В какой-то момент тот, кто я есть, растворился в сложившейся ситуации, как таблетка шипучего аспирина в воде. Ничего от меня не осталось. Ни характера, ни силы воли. Одна оболочка того человека, что когда-то носил мое имя. Кто я такой? Чего я хочу? Ответы на эти вопросы мне пока неизвестны. Долгий путь ждёт меня не только в вопросе принятия своей темной силы, но и, похоже, в попытке найти то, что снова станет для меня смыслом. Я ухожу от доктора Мэйкерс и вспоминаю, что обещал забрать из аэропорта Петрополусов. Мы с Аяксом созвонились заранее, и рейс почти совпадал со временем завершения моего сеанса. По дороге я думаю. Нет, не о погружении. Я думаю о том, кто я есть. Где прервалась черта того человека, что был когда-то мной и того, в кого я превратился сейчас. Когда Уэнс в меня влюбилась я был другим, это мне точно известно. Почему я стал уступать все больше и больше? Почему я все реже говорил ей о том, что меня не устраивает? Зачем я это делал? Она ведь меня не просила. Единственное, о чем мы договаривались — это не жить в одной квартире и не жениться. Но ведь второе неожиданно для нас изменилось. И даже по инициативе самой Уэнсдей. Да, она не предала значения этим изменениям, так может это и правильно? Может, в этом и была суть? Что фактически ничего не поменялось оттого, что мы теперь муж и жена. Это изначально столкновение каких-то наших принципов или болей, не знаю. Я хотел чтобы мы были женаты, зачем? Закрыть дыру, которая образовалась со смертью матери? А Уэнс, наоборот, не хотела. В чем причина ее нежелания? Точного ответа я не найду. Может, нашел бы психолог, к которому Уэнс никогда не пойдет. Кристально ясно для меня сейчас главное: я сам загнал себя в ту безысходность, в которой теперь нахожусь. Уэнс никогда не пыталась меня поменять, я сделал это по собственной воле. И, кажется, я наконец понимаю, когда это началось. Скорее всего, в последний год, когда у нее появились тревожные видения с Гуди. Я волновался, да что там. Я за нее опасался. Старался все больше быть мягким. Возможно, она и не замечала, что я меняюсь из-за того, что она была занята поиском разгадки. Процесс оказался затягивающим. Так из адекватного человека, который просто любил свою девушку, я превратился в некое подобие твари дрожащей, которая не видит теперь никакого смысла в дальнейшей жизни. Моя любовь стала всем. Затмила все остальное. В начале чувства меня вдохновляли — волна необъяснимой привязанности дарила крылья. Время шло, все крепчало, отношения строились. Мы вместе менялись, взрослели, но всегда удерживали рамки нормальности. А потом меня унесло. Это осознание неприятно сверлит голову, и я со всей силы бью по рулю. Сознание на секунду помутняется, и я моргаю несколько раз. Если это снова приступ, то очень не вовремя. Я еду по трассе на достаточно большой скорости. Что может произойти, если я потеряю контроль над собой, даже не знаю. Нужно попробовать что-то сделать. — Хорошо, Торп, — говорю вслух. — Ты идиот. Просто влюбленный дурак, доволен? Со стороны, вероятнее всего, я выгляжу, как сумасшедший, разговаривающий сам с собой. Но кто его знает, может быть, это уже правда. Я уже подъезжаю к аэропорту, и надо бы привести свои чувства в порядок. Показывать друзьям, что я в полной растерянности, пока не стоит. — Ты не хороший парень. — продолжаю диалог с собой: — ты просто кретин. Но есть шанс, что ты все исправишь. Соберись уже наконец и вспомни, в кого влюбилась твоя жена. Ты не был таким, слышишь? Попытки воззвать себя к адекватности действуют успокаивающе. Руки перестают сжимать руль, челюсти расслабляются. Рассудок, вроде бы, меня не покинул. На всякий случай я считаю вслух до десяти, ударяю себя по щеке и произношу все что вижу еще около минуты. Всё, я точно в себе. Я успел предотвратить это, даже не пришлось останавливаться, чтобы сделать пробежку. Зона встречи аэропорта наполнена радостными вскриками прилетающих. Я складываю руки на груди и всматриваюсь в открывающиеся электронные двери из зоны выдачи багажа. Диспетчер объявляет о прибытии самолета из Сан-Франциско во второй раз, значит скоро на горизонте покажется молодое семейство Петрополусов. Проходит всего минут пять, прежде чем я вижу вдалеке зала Энид, размахивающую погремушкой с упакованным в подобие шарфа Киком у нее на груди. Сзади плетется Аякс в перекошенной шапке и тащит за собой огромный чемодан на колесах. Как-то давно мы с другом устроили пьяный спор, кто из нас двоих больший придурок, потому что мы оба решили связать свою жизнь с невыносимыми женщинами. Победителя не было, потому что оба поняли, что какими бы они ни были ненормальными, мы сами им не уступаем. Но, кажется, сейчас Аякс бы с удовольствием забрал себе пальму первенства, потому что, судя по его изнеможенному виду, полет с годовалым ребенком — не самое веселое приключение. — Ксавье! — Энид замечает меня и машет рукой. Она тоже выглядит не очень бодрой, но точно свежее друга. — Как добрались? — уточняю, когда они подходят ближе. — У тебя есть в машине что-нибудь выпить? — устало вздыхает Аякс вместо приветствия. — Конечно, нет, — усмехаюсь. — Но вечером мы можем встретиться и отметить. — Мы не будем пить при ребенке! — шипит возмущенно Энид. — Мы вообще прилетели сюда не за этим! У семейства начинается бессмысленный спор о том, что и как планировалось на эту поездку. Я качаю головой, перехватываю чемодан и иду в сторону выхода. Друзья идут следом за мной, продолжая выяснять, кто виноват и что делать. Мне кажется, они уже даже забыли с чего начинался их разговор. Итогом их оживленной беседы уже в машине становится то, что Кик просыпается. Недовольно выбрасывает руки из своего кокона и что-то болтает на только ему известном языке. Энид беседует с ним, сосредоточено объясняя, где они находятся и какой дальнейший план действий. Кик, будто поняв, лопочет что-то в ответ, на что Энид снова принимается ему рассказывать о том, кто такие друзья и почему их нужно поддерживать. Я посматриваю на них в зеркало заднего вида и ловлю себя на том, что широко улыбаюсь. Это правда довольно забавно видеть, как Синклер, которая обычно сама эмоциональность, сейчас сосредоточена на маленьком человеке и педантично доносит ему простые истины мироустройства. Мы едем в Уэстфилд под сказки Энид о храбром мальчике и его друзьях-животных. Петрополус в это время отключился на пассажирском рядом со мной. Если бы не громкий храп, я бы предположил, что он умер. Честно, я восхищаюсь ими. Наверное, воспитывать ребенка в нашем возрасте не очень просто. Но они так давно вместе, что это, вроде как, правильно. И даже Синклер на удивление хорошая мать, возможно, она компенсирует в своем сыне то, чего ей самой не хватало. Завожу Петрополусов в отель в центре города, обещая позвонить чуть позже, когда поговорю с Уэнсдей. Я честно сказал Энид, что последние дни моя жена не в духе. Готовить ее морально к прибытию друзей у меня не было сил. Но от судьбы не уйти, придется ставить ее перед фактом. Я нахожу Уэнсдей на скамейке в саду снова в компании той Толстой книги. За это время она прочла ее почти до конца. Всегда удивлялся ее скорости чтения. — Энид и Аякс в городе. Ты хочешь встретиться с ними сегодня? — я осторожно присаживаюсь не особенно близко к ней. — Нет, я не хочу никого видеть. — не поднимает глаз. — Я как-то могу помочь тебе? — несмело уточняю. — Имеет смысл пытаться? — Видимо, нет. — голос режет хуже ножа. — Я просила тебя привезти мне что-то для того, чтобы вызвать видение, но это не помогло. Вывод напрашивается сам собой. — Уточнишь? — я морщусь от досады. — Какой именно вывод, я должен понять? — Что я попала в откат — пытается сохранить холоднокровие, но сама не желая того, нервно сглатывает — Почему ты так решила? Она наконец поднимает глаза и смотрит на меня абсолютно нечитаемым взглядом. Не то обида, не то раздражение. А может и злость. Не могу даже понять, раньше она так на меня не смотрела. — С момента нашего возвращения прошла почти неделя, — чеканит жена. — За это время я не продвинулась в своих воспоминаниях ни на минуту. Я помню ровно то, что помнила, когда мы садились в самолет из Израиля. — Допустим, — вздыхаю. — Но я не уверен. Давай обсудим этот вопрос с доктором. Позвоню ему прямо сейчас. Сверяюсь по времени, чтобы не было слишком поздно. Разница с Израилем у нас семь часов. Вспоминаю, что Шапиро всегда уходит с работы в районе девяти вечера и набираю его. Быстро описываю всю ситуацию. Голос доктора звучит обеспокоенно. Уэнсдей молчит, выжидая вердикта. Шапиро задумывается на какое-то время, затем начинает в прямом смысле допрос. Выясняет у Уэнсдей все до мелочей, перескакивая с разных временных промежутков жизни. Спрашивает про своевременный прием препаратов, жена злится, но отвечает. Результатом их долгой беседы становится неутешительный вывод врача: — К сожалению, — начинает серьезно. — Вынужден констатировать, что вы, скорее всего, действительно попали в откат. С учетом той скорости, как память возвращалась до этого, нынешние обстоятельства приводят меня к выводу, что процесс остановился. — Как долго это может продлиться? — жена пытается говорить собранно, но я чувствую, как она нервничает. — Не могу дать здесь прогноз, — с досадой говорит доктор. — Снова скажу, что память изгоев особенная. В вашем случае, Уэнсдей, она напрямую связана с медиумностью. Как давно у Вас были видения? — Давно, — говорит обреченно — Еще в больнице. Почти две недели назад. — Это печально, — сообщает доктор. — Если способности к Вам не вернутся в ближайшее время, то сообщите мне. Я поменяю схему лечения. Я замираю, слушая их разговор. Шапиро повторно инструктирует Уэнсдей об особенностях реабилитации, она слушает с надменным лицом и в конце его речи быстро прощается. — Что и требовалось доказать, — тихим голосом сообщает и отворачивается. — Послушай, не все так плохо, — я пытаюсь ее успокоить. — Да, процесс остановился. Но лишь на время. Ты обязательно вспомнишь все остальное. — Не уверена, — поджимает губы. — Ни видений, ни памяти. Все отключилось. — Уэнс, не нагнетай, — я аккуратно касаюсь ее плеча. — У тебя был стресс. В этом по сути моя вина. Я давил на тебя своими чувствами. — У меня тоже есть к тебе чувства, — она поворачивается. — Не уверена, что это то, что было раньше. Но что-то определенно есть. — Ты не представляешь, как я рад это слышать. — тепло улыбаюсь ей. — Давай не будем торопиться снова. Пока память к тебе не вернулась, мы можем представить будто познакомились заново. — И что? — хмурится. — Будем ходить на свидания? Снова впервые признаваться друг другу в чувствах? — Почему нет? — пожимаю плечами — Мы уже гораздо умнее, чем были, когда только стали встречаться. Мы можем построить новые отношения, избегая первых ошибок. Я-то их помню, — смеюсь. — Не знаю, я не уверена. — сильнее хмурится. — Хорошо, как скажешь, я не настаиваю. — коротко дергаю бровями и отвожу взгляд — Я потеряла контроль над ситуацией окончательно, — тяжело выдыхает. — Я это ненавижу. — Уэнс, иногда просто нужно перестать бороться со встречным ветром, — пытаюсь подобрать слова поддержки. — Поверь мне, я знаю, как для тебя важно все контролировать, но конкретно с этой ситуацией ты не можешь ничего сделать. Ее нужно просто принять. — Знаешь, Ксавье, ты удивительный, — она прищуривается. — Правда, не понимаю, как ты выдерживаешь меня столько лет. — Я давно перестал это анализировать, знаешь ли, — улыбаюсь. — Просто ты нужна мне такой, какая ты есть. Вот и всё. Подумай, может ты все-таки хочешь увидеть Энид. — Нет, — без раздумий. — Давай завтра днем. Сегодня мне нужно побыть в тишине. Настаивать я не собираюсь. Я предупреждал Синклер, о том, что все может сложится именно так. Она согласилась на это. Пишу сообщение о намерении встретиться завтра и получаю в ответ с десяток печальных смайликов. Сочувствую, но не слишком. В конце концов, она должна понимать ситуацию. Уэнсдей уходит куда-то во двор, я не иду следом, понимая, что она хочет подумать. Решаю, что стоит уладить пару рабочих вопросов. Заказы на картины идут, а рисовать их я пока не планирую. Делаю пару звонков, отказываюсь от нескольких несомненно выгодных предложений. Но не сожалею. Просто не время для них. К вечеру я обращаю внимание, что Уэнсдей не показывается уже довольно долго. Уточняю у Пагсли, где она, и узнаю, что в последний раз он видел ее в подвале около трех часов назад. Меня это немного пугает, поэтому я быстро спускаюсь вглубь дома. Открываю тяжелую железную дверь и замираю на месте. Уэнсдей сидит на бетонном полу, окруженная горой старых вещей. Какой-то хлам, даже не ясно. Похоже на ее детские вещи, какие-то книги, нечто напоминающее детские игрушки. Ворох тетрадей, чучела белок — смешалось все. Она сидит, опустив голову, и плечи дергаются. — Что тут произошло? — я шагаю в ее сторону. — Не работает! Ничего не работает, — она всхлипывает и прячет лицо в ладонях. — Господи, Уэнс, — я присаживаюсь на корточки рядом с ней, — ты что, пыталась вызвать видение? — Я не могу так! — она не успокаивается. — Не могу просто принять то, что могу не вспомнить кусок своей жизни. Я должна что-то сделать с этим! — Тише-тише, — я тяну ее ближе. — Иди сюда. Перестань себя терзать, тучка, пожалуйста. Я опускаюсь на пол и сажаю Уэнс к себе на ноги. Она утыкается в изгиб шеи и почти неслышно плачет. Это просто ужасное чувство, но совершенно ничего невозможно с этим поделать. Я представляю, как ей тяжело. Потеря контроля — это ее боль. Но мучать себя, пытаясь любым способом вызвать видение, тоже нельзя. Мы сидим так какое-то время. Я глажу ее по голове, говорю, какая она сильная, что вместе мы справимся с этим. Она что-то бурчит в ответ, я улыбаюсь. Это тяжелое испытание, но мне кажется, что мы его вынесем. Я уговариваю Уэнс идти спать, а сам думаю о том, что можно найти мои старые рисунки с ней. Многое я отвез в свою мастерскую в доме отца, потому что все, что накопилось за восемь лет в моей небольшой квартире, не помещалось. Засыпаю с мыслью, что нужно съездить к Винсенту, заодно проверить, как он вообще себя чувствует. Его вид в нашу последнюю встречу был не из лучших. Утром я говорю Уэнс, что вернусь ближе к обеду и прошу не терзать себя попытками вызвать видение снова. Она бурчит, дергает головой, отворачиваясь, как от неприятного зрелища, но не спорит. На своем авто я гораздо быстрее приезжаю к отцу, чем в прошлый раз с Ларчем. Винсент сидит на заднем дворе в ротанговом кресле. Рядом на столике чашка эспрессо и сигареты. Когда мой отец начал курить? Он отводит в сторону свою газету и смотрит на меня вопросительно. — Ты зачастил, сын, — не знаю, рад он мне или не очень. Но, честно говоря, мне все равно. Вид у него лучше, чем в прошлый раз, мне этого достаточно. — Я не надолго, — киваю. — Просто заберу кое-что в мастерской. — Как дела у девчонки Аддамс? — отец говорит чуть громче мне вслед. Я раздражаюсь. Ненавижу обсуждать Уэнсдей с ним. Он никогда не понимал, почему мы вместе, никогда не верил, что это надолго. Сначала я как-то пытался с ним спорить, а потом потерял в этом смысл. Не нравится она ему — что ж, сочувствую, но это лишь его мнение. — Нормально, — говорю без подробностей и дергаю хлипкий замок на маленьком строении у забора. Быстро собираю стопку старых альбомов из Невермора. Там Уэнс везде, практически через страницу. Не знаю, поможет ли ей, но я в очередной раз просто попробую. По моему возвращению в особняк мы не спеша собираемся на встречу с Петрополусами. Я предупредил Уэнс, что там будет еще и ребенок. Она привычно нахмурилась, но ничего не сказала. Не знаю, чего от этой встречи ждёт Энид, лично я понимаю, что нам просто нужно продолжать жить. Мы оба застряли в моменте, когда все сломалось, совершенно забыв о том, что время идет. Уэнсдей копается в прошлом, пытаясь все вспомнить, а я завис в нем в ожидании, когда все станет как было. И я, и она ошибаемся. Лучше от этого никому не становится. Мы успели наломать дров и, скорее всего, именно это стало причиной отката. Теперь ничего не исправить, но важно не наделать новых ошибок. Перед уходом она листает привезенные мной альбомы. Дергает бровями, рассматривая внимательно каждый рисунок. Что-то кажется обдумывает, но не говорит. — Слушай, мне жаль, что и это не помогло, — говорю, когда мы идем к машине. — Не нужно, — вскидывает подбородок. — Я все обдумала, пока тебя не было. Видимо, пришло время и мне научиться терпению. Ее голос звучит не очень уверенно, но я слышу, как она, в прямом смысле, пытается себя убедить. Может быть, моя просьба пререстать бороться с встречным ветром как-то ее тронула. По пути в кафе Уэнс немного нервничает. Дергает подол платья, поправляет причёску, кусает губы. — Все будет нормально, — подбадриваю. — Если тебе надоест, просто закатишь глаза. Энид поймёт — смеюсь — Она не изменилась со школы? — она немного хмурится. — Практически нет, — улыбаюсь. — Самую малость из-за рождения сына, но по отношению к тебе все такая же. Эти слова вроде бы успокаивают Уэнс. Лицо расслабляется и она выпрямляется. Встреча проходит традиционно. Энид визжит и скачет прямиком к Уэнсдей. Жена немного отшатывается от ее объятий, но умоляющий взгляд подруги заставляет ее передумать. Радости Синклер нет предела. Она верещит о том, как рада нас видеть, знакомит сына с тетей Уэнс. Жена делает надменный взгляд, смотря на ребенка в подобии кресла. Разговор развивается как обычно. Куча информации со стороны Энид, разбавленная раздосадованным «ах, ты же наверно не помнишь». В какой-то момент я обращаю внимание, что Уэнс снова нервничает. Ложка, которой она мешала свой кофе, оказывается на блюдце не с первого раза. Видимо, лишнее напоминание о ситуации с памятью ее триггерит. Да и меня тоже. Болтовня Энид в какой-то момент останавливается. Она замечает магазин модных вещей неподалеку и умоляет Уэнс пойти посмотреть. Жена награждает ее усталым взглядом, но поднимается на ноги. Слушать о шмотках все равно лучше, чем то какие новости в Сан-Франциско. Они уходят, оставляя меня в компании Аякса и Кика. Малыш плюется в лицо отцу каким-то фруктовым пюре, которым Петрополус тщетно пытается его накормить. Выглядит довольно забавно. Аякс вытирает салфеткой перепачканное лицо сына, потом пытается устранить пятно на своей майке, сокрушаясь тому, что не взял запасную в кафе. Откровенно говоря, я ему немного завидую. Не знаю и сам почему. Может, потому что мне никогда не удастся испытать то, что чувствует он. Я не так давно обещал себе когда-то поговорить с Уэнсдей о детях, но теперь сомневаюсь, что это когда-то произойдет. Учитывая тот огромный шаг назад, который мы совершили, я не уверен, что будет шанс поднять эту тему. — Какие впечатления от отцовства? — пытаюсь прогнать свои унылые мысли и обращаюсь к Аяксу. — Ох, это дерьмо, — друг сокрушается. — Просто ужас, серьезно. Из меня будто вытрясли жизнь. — Звучит так, будто ты жалеешь о своем решении, — ухмыляюсь. — Нет, никогда, — машет головой в сторону. — Это тяжело. Очень. Но я уже не представляю себе, как было бы, если бы у нас не было Кика. — Кларенса, — говорим хором, пытаясь изобразить интонацию Энид. Мы вместе смеемся, младший Петрополус к нам присоединяется. Аякс говорит ему очень серьезно, что смеяться над мамой нельзя. Кик в ответ хмурится и машет ногами. Картина слишком трогает мое сердце. Я рад за друга, но одновременно грущу о том, что мне не светит подобное. Девчонки задерживаются в магазине не меньше часа. Друг рассказывает мне о работе, я ему о том, что перестал рисовать. Его пугает эта новость, он осторожно уточняет, собираюсь ли я что-то делать. В ответ я отмахиваюсь. Говорю, что просто вымотан и не более. Коротко делюсь подробностями событий прошедшего месяца, предварительно взяв обещание, что он не расскажет все Энид. К вечеру мы возвращаемся в особняк. Уэнс кажется даже весьма отдохнувшей. Будто общение с болтливой подругой пошло ей на пользу. На следующий день Петрополусы приходят к нам на обед. Мортиша и Гомес играют с Киком, Вещь показывает ему театр теней, даже лишенный эмоций Ларч дергает уголками губ вверх в намеке на улыбку, когда маленький Петрополус пытается взобраться на него, как на дерево. Пагсли так вообще вне себя от счастья. Он показывает все свои детские игрушки сыну друзей, дарит ему игрушечный динамит. Надеюсь, игрушечный. И то и дело бьет меня в плечо с вопросом «А вы когда?». Кажется, он еще более наивен, чем я. Третий день мы проводим в городе. Гуляем в парке, обедаем в кафе, вспоминаем академию и как проводили время вместе. Все эти дни у нас как будто выстроились нормальные отношения с Уэнс. Она много разговаривает с Энид, я не навязываю свое общество, держу порывы при себе и просто жду. Впервые за долгое время я ощущаю какое-то подобие покоя. Будто мы и вправду все вернулись в Невермор и приехали в Джерико повеселиться. Правда теперь у нас есть пятый компаньон в виде периодически плачущего Кика. Вечером перед отъездом Энид, Аякс и Кик приходят на ужин. Мортиша готовит что-то похожее на индейку, но я предчувствую, что это совсем другая птица. Мы тепло общаемся, все кажутся очень довольными событиями последних дней. Даже Уэнс не хмурится и не бросается колкостями. Она тоже спокойна, сдержана, можно сказать заинтересована в диалоге с друзьями. Наверное, погружение в атмосферу наших школьных времен пошло ей на пользу. Это не может не радовать. Мы провожаем молодое семейство во дворе особняка. Энид прощается с Уэнс, почти срываясь в слезы, Кик на ее груди успевает поймать кончик косы и дергает за него. Жена хмурится и перебрасывает волосы за спину. Синклер усаживает сына на детское кресло такси и традиционно заключает Уэнс в свои удушающие объятья. Мы с Аяксом наблюдаем, переговариваясь о том, что стоит видеться чаще или хотя бы созваниваться не раз в две недели. Они уезжают, и мы проходим обратно в дом. Родители и Пагсли разошлись по своим комнатам, и мы остались одни на первом этаже. Жена предлагает выпить кофе, и я не вижу повода отказаться. Наедине мы не разговаривали все это время, не считая дежурных фраз перед сном. Уэнс ставит турку на плиту, а я усаживаюсь за стол в ожидании. Настроение у меня приподнятое и я решаю обсудить все новые события. — Кик милый, правда? — абсолютно никакого подтекста. Меня правда умилял малыш все это время. — Не могу разделить твоего восторга. — с усталостью в голосе произносит жена. — Хнычет, плюется едой, еще и не может объяснить, что его не устраивает. Настроение стремительно несется вниз, и мне приходит в голову очевидный вопрос. Когда мы начали встречаться, Уэнс сразу заявила о всех своих принципах. Вы помните, что я их условно принял. Просто мне не хотелось тогда вступать в конфронтацию, да и, в целом, я не думал о детях на тот момент. Но, кажется, пришло время выяснить, что же стало причиной всего этого — Слушай, мы никогда не говорили об этом, конечно. — начинаю несмело. — Но просто интересно, почему ты так против детей? Изначальную историю я знаю, что ты не хотела поддаваться чувствам, становиться как мать. Но чувства случились, и тебе это нравилось. А с детьми что не так? Уэнс разливает кофе по кружкам и подходит с ними к столу. Ставит одну передо мной и аккуратно усаживается напротив — Правда не понимаешь? — голос звучит так, будто я спрашиваю ее самый глупый вопрос на свете. — Абсолютно — отпиваю кофе и пытаюсь состроить подобие улыбки. — Посмотри на Энид, — прищуривается. — Она же на себя не похожа. Я помню ее жизнерадостной идиоткой, а сейчас ее просто человеком можно назвать лишь с натяжкой. — Ну прошло восемь лет… — я многозначительно округляю глаза, как бы намекая на то, что многое могло повлиять на внешний вид Энид. — Не в этом дело, — перебивает. — Хорошо, давай просто представим в теории: я забеременела от тебя, учитывай разницу наших комплекций. — она укладывает ладони на стол и начинает говорить, будто текст звучен заранее. — Твой ребенок раздвинет мои тазовые кости так далеко, что, скорее всего, мне понадобится реабилитация, если не операция. Далее. Нарушение личных границ. Мало того, что девять месяцев кто-то будет будить меня, когда ему заблагорассудится, потому что фактически будет находиться во мне, так еще и потом. Я помню, когда Пагсли был маленьким. Дети орут, когда засыпают, орут, когда просыпаются. Дети постоянно орут. Мать потеряла сон, сидела на успокоительных. Я очень хорошо это помню, Ксавье. — прямой тяжелый взгляд, направленный на меня, не отрывался ни на одном слове, я чувствую, как ладони потеют. — Но не все же дети такие, каким был твой брат — откидываюсь на стул, кивком головы смахивая с лица волосы. — Нет не все, я была спокойным младенцем, по словам матери. — Уэнс спокойно кивает и продолжает говорить так же уверенно: — именно это и навело их на мысль завести второго ребенка. Но Пагсли просветлил им мозги. Плюс ко всему, знаешь, что такое синдром затроганности? Ты не принадлежишь себе больше, ты даешь жизнь ребенку, но фактически он забирает твою. — Подожди, но ведь дети растут, — я хмурюсь и всматриваюсь в нее, пытаясь донести свою мысль. — Никакой разницы, — двигает свою кружку в сторону. — Посмотри на Мортишу и Гомеса, у них нет своей жизни. Если бы не их неуемные чувства друг к другу, я не знаю, чем бы они занимались. А ведь мы уже взрослые, но они все равно посвящают нам все свое время. Я уже думать забыл о кофе или еще чем бы то ни было. Все, чего я боялся происходит прямо сейчас. Где-то в глубине души я надеялся, что ее мнение могло измениться. Но, кажется, это классический самообман. Безусловно, сейчас она помнит себя только до шестнадцати лет, но ее сознание гораздо взрослее. — То есть ты даже не допускала мысли, что когда-то можешь стать матерью? — я должен выяснить все до конца и убедиться. — Ни единой, — кивает. — У меня были большие планы на жизнь. Из того, что я помню, я собиралась писать детективы и расследовать преступления. Никогда в эти планы не входило родить. — Хорошо, я понял, прости. — отворачиваюсь в сторону, ощущая дискомфорт от ее взгляда. — У тебя иное мнение на этот счет? — она двигает свою кружку и отпивает. В голосе слышится интерес, но я не хочу отвечать. — Не думаю, что это имеет значение, — возвращаю взгляд к ней и поджимаю губы. — Нет, давай, — она слегка хмурится. — Раз уж мы заговорили об этом, мне хотелось бы знать, что ты думаешь. Мне нужно ответить. Просто потому что так правильно. Я обещал себе, что когда-то скажу. Я должен сказать ей. После тяжелых торгов с собой и обреченного вздоха я начинаю: — Я не считаю ребенка проблемой. Во всяком случае, не такой, как видишь ты. Я понимаю, что это не просто, но человечество уже бы давно вымерло, если бы все относились к этому так. Правда, я осознаю, что решиться завести ребенка — это не тоже самое, что сходить в магазин. Но, давайте будем честны, это наша природа. Люди веками становились родителями, а сейчас для этого есть все условия. — Честно говоря, мне наплевать на человечество. — снисходительно говорит жена. — Есть много безмозглых людей, которые не могут сделать ничего более значимого, чем просто плодиться. Я к таким не отношусь. Мне казалось, если мы были так давно вместе, то и ты придерживался подобных взглядов. Может быть, мне тоже казалось. Теперь даже сложно сказать. Сказать по правде, я вообще не имею понятия, что я думал раньше об этом. Осознание ударило меня по затылку тогда, когда я гипнотизировал датчик ее давления. Мне действительно было страшно. За нас. Мне правда казалось, что мы не сделали главного — не оставили своего продолжения. — Нет, подобные взгляды мне не близки. — говорю спустя паузу — Не знаю, к счастью или к сожалению. Мы были вместе, и меня это устраивало, так глубоко о нашей дальнейшей жизни я раньше не думал. — Что ж есть повод задуматься, — она выдыхает и отстраняется от стола. — Что ты имеешь в виду? — я, наоборот, подаюсь ближе, пытаясь понять ее намек. — Мое мнение не поменяется. — серьезно говорит, коротко кивая. — Никогда. Как бы там ни было: вспомню ли я то, что нас связывало, или смогу снова почувствовать к тебе, то что было раньше, я все равно никогда не соглашусь на ребенка. — Ты говорила так же про брак. — пытаюсь шутить от нарастающего напряжения. — Наш брак, как ты сам говорил, просто необходимость — она складывает ладони на столе друг на друга и будто выжидает чего-то. — Все, давай прекратим обсуждение, — меня начинает пугать, куда может выйти весь этот разговор. — Без проблем — вскидывает подбородок и сцепляет руки в замок. — Просто мне правда не ясно, по какой причине ты остаешься со мной, если мы не сходимся в главном. — Уэнс ты этот вопрос задаёшь мне уже месяц, — понимаю, что завожусь. — А причина до смешного проста. И я тебе ее говорил в самом начале. Это любовь, она так работает. Человек рядом с тобой может не разделять всех твоих принципов, но если ты его любишь, то не обращаешь на это внимание. Мне начинает отключать тормоза. Этот вопрос про то, по какой причине мы так долго вместе, стал уже каким-то больным для меня. И в последнее время кажется не только она его задаёт, но и я сам начинаю задумываться, что не заметил, как прошли восемь лет. — То есть ты меня любишь? — она прищуривается. — Люблю! — резко выдыхаю и закрываю глаза. — Все, Уэнс, достаточно. Сказать ей это вслух кажется облегчением. Я устал писать письма, я устал крутить в голове все слова. Не знаю, как нельзя не понять это, не знаю, зачем она уточняет. — Я это чувствую, но, к сожалению, ответить тем же пока не могу. — ее голос кажется немного нервным. — Предлагаю подумать, пока все снова не зашло слишком далеко для нас обоих. — Подумать о чем? — я правда не понимаю. — О том, насколько мы подходим друг другу, — она возвращает лицу каменный вид. — О том, что нас ждёт в будущем. К сожалению, сейчас я не смогу посвятить себя отношениям, потому что буду искать способ вспомнить свою чертову жизнь. Я не знаю, готов ли ты к этому. — Я… — не могу подобрать слов. — Я не знаю, что здесь ответить. — Поэтому я и предлагаю подумать. — голос снова звучит ровно. — Ты многое для меня сделал, только благодаря тебе я вспомнила все, что знаю сейчас, но, возможно, я совсем не та женщина. — Ты что говоришь вообще? — я чуть повышаю голос. — Да я фактически был влюблен в тебя с десяти лет, если что. Большую часть своей жизни. Я рос, менялся, но ты всегда была в моих мыслях. Я. Черт, ладно. Мне надо пройтись. Тревога охватывает меня с ног до головы. На меня будто снова повесили тяжелые цепи. Я хочу сбежать, но одновременно боюсь ее оставлять. — Я не настаиваю, просто предлагаю подумать, — она снова спокойно делает глоток, а мне хочется вылить свою кружку на голову, лишь бы хоть как-то привести мысли в порядок. — Уэнс, ты сказала достаточно. — пытаюсь собраться. — Больше я не хочу ничего слушать. Ты права, мы с тобой разные. Так всегда было и, видимо, будет. Не знаю, почему до сих пор мы не поднимали тему детей, я считал, что еще слишком рано, наверное. Нам по двадцать четыре всего, и каждый строит карьеру. Мне казалось, не время загадывать так далеко. Видимо, в глубине души я надеялся, что твое мнение поменяется. Теперь ясно, что нет. Я все понимаю, что сейчас это принципы шестнадцатилетней девчонки. Правда, я не идиот. Но сам факт того, что ее мнение не поменялось, просто меня убивает. Я не знаю, когда она вспомнит себя до конца. Может пройти еще восемь лет. Как я их проведу? В надежде, что она все-таки когда-то согласиться родить от меня? — Нет, — соглашается. — Мысль о совместном проживании я допускаю, ты меня не смущаешь. Но детей точно не будет. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Зачем тебе вообще это нужно, я не понимаю? Эта фраза заставляет меня убедиться, что она все же понимает, что уже взрослая и подвергает сомнению свои былые суждения. Но одновременно с тем убивает то, что семья и дети все так же ее не интересуют — Ты… — просто теряюсь и моргаю несколько раз. — Ты понимаешь, что ребенок — это продолжение жизни. Он — часть тебя и твоего любимого человека. Не знаю, как какое-то воплощение всего что вас связывает. Посмотри на Аякса и Энид. Они ссорятся, но их отношения стали другими с появлением Кика. — Посмотрим как долго они продержатся — кажется, она усмехается. — В каком смысле? — я дергаю головой назад от удивления. — Неужели тебе правда не ясно? — медленно закрывает глаза и вздыхает. — Ксавье, они ведь теперь зависимы друг от друга. Энид двенадцать раз сказала мне, как волнуется, что Аякс там один с ребенком, пока мы гуляли по магазину. Им нужно постоянно оглядываться. Они больше не Энид с Аяксом, они Петрополусы. Фактически один организм с тремя сердцами. Ничего личного, но я не хочу быть частью тебя или кого-то еще. Я считаю это неправильным. Мне нужно свое пространство, свое время и я не хочу выяснять, можешь ли ты или кто-то другой подменить меня, чтобы посидеть с ребенком. Наше патриархальное общество просто кричит, что воспитание детей — это обязанность женщины. Но предполагаются еще и права. Поэтому мое право решить не ввязываться в это все. Мне комфортно с тобой, может, когда-то я снова влюблюсь или вспомню, что чувствовала, но я никогда не рожу, я уверена в этом на все сто процентов. Я не хочу, чтобы моя жизнь зависела от тебя. — О… — от этого откровения у меня вышибает воздух из легких. — Пожалуй, мне действительно стоит подумать, готов ли я к этому. — Просто пойми, что дети не улучшают отношения в паре. — в лице она совсем не меняется, будто мы обсуждаем не будущее, а выбираем на вечер кино — Статистика разводов, последняя которую помню, примерно… — Уэнс, — перебиваю, слушать я больше не в силах. — Все, правда достаточно. Даже слишком. Я все прекрасно понял. Ты права, мы не сходимся в главном. Я не вижу без тебя своей жизни, а ты считаешь, что я могу стать лишь частью твоей. Где-то между расследованием и написанием книги. Хотя не ясно, почему я вдруг удивляюсь, так ведь было всегда. Время со мной было лишь развлечением между основными делами. Может, во мне говорит доля обиды, но сейчас я чувствую именно так. Да, она ко мне тянулась, да она говорила мне слова любви, но я никогда не был для нее главным. Я был частью жизни, но не основной. В то время, как она сама того не желая, вытеснила из моей жизни все остальное. Я знаю, что сам виноват. Но от этого как-то не легче. — Не уверена, что было так, но мне нечего сказать в противовес. — она разводит руки в стороны будто ничего и не произошло. — И не надо — вздыхаю и решаю сказать то, что должен: — ты права. Пока все снова не зашло далеко, мы должны прекратить это. Если твое видение отношений не изменилось даже после потери памяти, то глупо ждать, что это когда-то произойдет. — Что ты предлагаешь? — тон не меняется. Издевка, насмешка. Даже не знаю, что я слышу в нем. Мне так больно от осознания, но другого выхода нет. — Расстаться, — сглатываю ком обиды. — Остаться друзьями, я готов тебе помогать если нужно. Но я… Всё. Мои силы закончились окончательно. Я вспоминаю все, что было с нами за прошедшие годы, и мне больно. Я не жалею. Я благодарен ей за каждый день рядом, но надо, наконец, признаться в том, что как раньше — не будет, а по-новому никто из нас не готов. Все не своевременно. Не надо было говорить об этом сейчас, но если не сейчас, то мы бы снова пошли не по тому пути. Потому что дороги у нас, очевидно, разные. — Смелый шаг, — хмыкает. — Что ж, я тебя понимаю, спасибо за честность. Я боялась сама тебе предложить. — Значит в чем-то мы все-таки сходимся, — грустно усмехаюсь. — Приятно понять это спустя восемь лет Я поднимаюсь со стула и на негнущихся ногах иду наверх. Я сломлен. Внутри собирается такой ком необъяснимых эмоций, что мне хочется разорвать свою грудную клетку, зацепив пальцами ребра, и просто выпустить это. Вырвать к чертям собачьим. Просто освободиться от того камня, которым я сам разбил все. Иного выхода у нас нет. Я не вижу его. Мы правда разные. И одинаковые. Господи, как же я запутался. Никого и никогда не было для меня роднее, чем Уэнсдей, но прямо сейчас она абсолютно чужой человек. Или она всегда им была и все, что я думал о ней, было лишь плодом моей влюбленной фантазии. Нет, не может быть. Я знаю ее, она знает меня… В комнате я хватаю чемодан и пытаюсь собрать свои вещи. Находиться здесь невыносимо. Мне нужно уехать как можно скорее. Пока я не передумал, пока не случился новый приступ темной силы, пока она не вошла в спальню и не сказала хоть что-то. Я просто не должен давать себе повод надеяться. Она сама хотела предложить мне закончить то, что едва можно назвать отношениями на данный момент. Хотела, но не решалась. Значит, я поступил правильно. Значит, я делаю лучше нам обоим. Себе, конечно, вряд ли. Я не представляю, как дальше жить, но я просто должен. А она наконец будет свободна от бремени моей любви. Никто не запретит мне чувствовать это вдалеке от нее. И вряд ли когда-либо это вообще изменится. Плевать. Хаотично бросая свои вещи в раскрытый на полу чемодан, я жмурюсь и вспоминаю свой недавний сон. Я кричал среди леса и звал ее. Теперь ясно, о чем это было. Это только что случившийся разговор. Как последний идиот я верил, что смогу докричаться. Смогу увидеть в ее глазах то, что видел раньше. Смогу разглядеть в этой кромешной мгле Уэнсдей, которую я люблю. Уэнсдей, которая когда-то любила меня… Ничего. Я сажусь на пол, застегиваю чемодан, давя эмоции, которые хотят вылезти наружу воем. Нет, Торп, ты должен остаться мужчиной в ее глазах. Встаю, растирая глаза кулаками. Рыдать я не стану. Хоть и хочется, прямо как в день смерти матери. Вторая опора моей жизни утеряна. Не знаю, смогу ли в третий раз построить себе новую. Спускаюсь вниз с чемоданом в руках и прохожу на кухню. — Я уезжаю, Уэнс — стараюсь говорить спокойно. — Думаю, так будет правильно. — Ты не держишь на меня зла? — она встает из-за стола и идет ближе. — Нет, — пытаюсь улыбнуться. — Я благодарен тебе за всё, включая этот разговор. Надеюсь ты тоже не обижаешься. — Нет, ты помог мне как никто, — она моргает несколько раз и будто теряется. — И рада, что мы честны друг с другом. Это лучшее решение для нас обоих, как мне кажется. — Ты абсолютно права, — я делаю шаг назад, потому что больше рядом с ней находиться нельзя. — Вопрос с документами я улажу в ближайшее время. Позвони мне, если захочешь просто поговорить. Она молча кивает в ответ, и я быстро ухожу. Уже в машине я позволяю себе пустить гребанную слезу сожаления. Сжимаю ладонями руль и ударяюсь о него лбом. Ору во всю глотку. Невыносимо. Это просто невыносимо. Все, чем я жил, разрушено. Я в руинах. И не имею никакого плана восстановления. Тяжело выдыхаю, резко утираю кулаком глаз. Хватит. Ехать некуда. Квартира, дом отца — все напомнит мне о Уэнсдей. Нужно проваливать из этого города куда подальше. Где нет никого знакомого хотя бы на время. Первым в голове всплывает Кливленд с его красотами озера Эри. Прекрасно. Если мне хватит сил не утопиться в нем, то я, возможно, вернусь к рисованию. В аэропорту, отыскивая в чемодане свой паспорт, я натыкаюсь на тетрадь. Ту самую, которая терпела все то, что я не мог сказать вслух. Быстро пролистываю, пробегаясь глазами по всему, что написал в ней за месяц. Сердце сжимается от осознания, что Уэнс никогда не узнает об этом. Ни об одном слове отсюда. Ни о едином намерении. Голову снова туманит, и я, особо не осознавая, беру в руки карандаш и сажусь на железное кресло около чемодана. Раскрываю тетрадь на коленях и снова пишу: Моя хмурая тучка, это будет моим последним письмом. В картинах всегда есть финальный штрих, пусть этот штрих появится и у моей попытки вернуть тебя. Когда-нибудь я переживу эту боль. Когда-нибудь я смогу что-то чувствовать, кроме нее. Когда-нибудь я вновь буду счастлив, но, очевидно, уже не с тобой. Я надеюсь, что ты тоже сможешь найти человека, который полюбит тебя так же сильно, как это могу делать я. А главное, что ты тоже будешь любить его хоть немного. Я хочу, чтобы у тебя все получилось. Я знаю, что ты точно сможешь. Моя Уэнсдей Аддамс все может. Моя Уэнсдей Аддамс сильнее других. Сильнее меня. Сильнее любых обстоятельств. Я люблю тебя, тучка. Надеюсь, что говорю тебе это в последний раз. Надеюсь, ты это чувствуешь. Надеюсь, что перестану чувствовать я.