Новая жизнь: вопреки смерти

— …смотреть особенно не на что, конечно, он спит… Но если вам любопытно, то можете заглянуть к нему, вреда от этого не будет. Только не удивляйтесь, если он вас мамой назовет, например… — Да чему ж тут удивляться? К матери наверняка хочет, беззащитный такой… Где его мать-то, знаешь? Надо бы ей написать — может, хоть на день приедет, ему все легче. Да и остальная его родня — не может же быть, чтобы совсем никого! С родными все легче, даже тебе вон… а то бы ты ту карточку на стену не повесил. Нашел ты его семью? — Нашел… может быть, лучше бы не находил, — Харитон вздохнул, не то печально, не то досадливо. — Неужто померли все? — удивилась баба Зина. — По нему не скажешь… Молодой совсем, мать с отцом наверняка не старики еще… — Я тоже так подумал, и попытался их найти. Хотел им написать, что произошла ошибка, и сын их не погиб, а потерял память, но теперь ее восстанавливает — что-то в таком роде… Весь архив перерыл, и нашел… Отец его умер от туберкулеза в тридцатом, Сергею тогда и десяти не было, младший брат в сорок пятом без вести пропал — десять лет никаких новых сведений, скорее всего, погиб и похоронен где-нибудь в безымянной могиле. Мать… не то исчезновение обоих сыновей ее подкосило, и она так и не оправилась, не то ей просто не повезло — ранняя деменция… Она в доме престарелых под Ялтой, и состояние, судя по последним сведениям, без изменений уже несколько лет: ничего не помнит, знакомых не узнает, о себе позаботиться не может. Есть у него еще сестра — так о ней я и вовсе ничего не нашел, кроме даты рождения. Весь архив перерыл, даже свидетельство о браке его родителей нашел, с восемьсот девяносто третьего года, а о ней только: «Нечаева Дарья Алексеевна, родилась четырнадцатого апреля тысяча девятьсот двадцать восьмого года» — и все… и пара детских фото еще, их общих. Я бы предположил, что она умерла еще ребенком, но тогда была бы запись о смерти… Наверное, из страны уехала, но когда, куда, под каким именем, неизвестно. Не с кем, в общем, связываться, некому рассказывать, что он жив и идет на поправку… — А оживить их, как Катю с Ирой… Ты ж почти волшебник, ты все можешь, Тош! Неужели совсем ничего нельзя сделать? — Как бы мне этого ни хотелось — ничего, — он снова горько вздохнул. — Я не волшебник и могу далеко не все… и наука не всесильна. То, что с вашими дочками получилось, я уже чудом считаю: до последнего не был уверен, а уж с ними…       Сергей не спал. Он был слаб, но голоса разбудили его… Может быть, он бы заснул снова под монотонный голос своего друга, но тема привлекла его: поврежденная прежде память крепла день ото дня, и в ней все чаще всплывали события не только последних двадцати лет, но и более ранние, из детства, которое он и без того помнил не слишком отчетливо, — и все же помнил. Теперь он вспоминал все заново, и ему все чаще хотелось снова встретиться с родственниками, хотя бы чтобы показать, что он жив и помнит их… Ему хотелось узнать, куда их занесла жизнь за те десять лет, что он прожил, ничего не помня; теперь же, получив ответ, он и сам был ему не рад: он словно только что остался круглым сиротой. Он не привык плакать, особенно на людях, но сейчас слезы сами набегали на глаза, и он мог только попытаться отвернуться, чтобы этого никто не видел.       Прохладная тонкая рука легла на плечо внезапно, заставляя вздрогнуть и напрячься. Ему показалось, будто он что-то сделал не так, и его поймали… почти как во время разведки на войне: веди себя тихо, чтобы не заметили, а если покажется, что начинают подозревать, то будь тихим вдвойне. Он пытался сделать это сейчас — притвориться спящим, сделать вид, что ничего и не слышал, или не понял… И все же его раскрыли. От этого маленького не-совсем-человека, казалось, не ускользало ничего, и его слезы не стали исключением. — Не прячься, — прошелестел мягкий с едва заметными механическими нотками голос почти над ухом. — Это ведь естественно — плакать по умершим… — Это все правда? — почему-то тоже шепотом спросил Сергей, приподнявшись. — Тут не может быть ошибки? — К сожалению, не может. Мне жаль, что ты узнаешь это вот так, без всякой подготовки, но рано или поздно тебе следовало это узнать... Если не сейчас, то через пару недель или месяцев ты бы спросил меня об этом — или не меня, а кого-нибудь другого, но итог был бы один: вечно избегать разговора или лгать о том, что твоя семья благополучно живет где-нибудь очень далеко, было бы невозможно. — Твоя правда. Ложью и недомолвками я сыт по горло. Пожалуй, лучше уж знать правду, пусть и такую… — …но узнавать ее больно, верно? — Верно, — обессиленно выдохнул Нечаев, снова пытаясь упасть на подушку. Получилось — в объятия Харитона, который словно только этого и ждал. Отпускать его так просто он явно не собирался… — Так выпусти эту боль, раз она есть. Пока она внутри и только там, вреда от нее уж точно больше, чем от слез.       Он сам казался совершенно спокойным и невозмутимым — у него было какое-то собственное особое спокойствие, не свойственное обыкновенным людям, — но только на первый взгляд. Всего на секунду подняв глаза, Сергей встретился с ним взглядом и увидел, что его собственные глаза — холодные и будто бы и вовсе не живые — полны слез… Каких усилий ему стоило говорить мягко и ровно, знал только он сам: у него была своя собственная маленькая трагедия, и он особенно не скрывал ее от тех, кто был готов слушать. Сергей был как раз из последних. Он знал все. — Может, ты меня и не понимаешь… Ты ведь своих не любил! — мысль вырвалась внезапно, и Нечаев тут же пожалел об этом, ожидая вспышки гнева, но Харитон лишь вздохнул: — Отца — не любил. Его и причин любить не было: Сеченов, только без его обаяния и благих намерений… или постаревший Раскольников со своей теорией — тут уж как тебе больше нравится, суть одна. Брат в общем-то был бы неплох, если бы не был так зависим от чужих мнений… А вот мать я любил. Она одна ко мне с теплотой относилась, не винила за то, что я посмел быть нежданным близнецом, и просто верила в то, что я могу быть хорошим человеком… Она первой умерла, и после мне временами казалось, что я ее подвел. Она ничего особенного и не ждала от меня — просто хотела видеть меня добрым, честным человеком, а я… — он замолчал на миг, а после вдруг одернул себя: — Ну, сейчас не обо мне… Пожалуй, в том, что я тебя не понимаю, ты прав: у каждого своя боль, и я не могу проникнуть в твои мысли и почувствовать все то же, что и ты. Но я могу знать, что тебе сейчас чертовски больно, и сочувствовать тебе… и желать, чтобы твоя боль если не утихла, то хотя бы стала переносимой. Жаль, что унять душевную боль труднее, чем телесную…       Дальше были только всхлипывания и какая-то невнятная воркотня. Сергей пытался говорить что-то, но слова никак не складывались в предложения и повисали в воздухе обрывками, Харитон что-то тихо отвечал, но он не понимал его слов; сами слова понимать было и не нужно: важно было только чувство, его удивительно мягкий и ласковый голос, его тонкие, но на удивление сильные руки, не выпускающие из объятий… важно было его присутствие. Сейчас Харитон будто бы отдавал себя всего, все то тепло, что только у него было, впитывал в себя боль и давал взамен свет. Он сам чувствовал, как все внутри замедляется и будто бы перетекает, но покорно продолжал: Сергею это сейчас было нужнее, чем ему… Это длилось, казалось, целую вечность, но сколько времени прошло на самом деле, не мог сказать ни один из троих. Баба Зина только растерянно стояла рядом и гладила плачущего майора по плечу… Все это продолжалось до тех пор, пока Нечаев не открыл глаза и не произнес, слабо улыбаясь уголком рта: — Никогда бы не подумал, что меня будет обнимать кто-то твоего масштаба… — Знаешь, что я сейчас понял, Сереж? — медленно проговорил Харитон, убирая с его лица мокрую прядь волос. — Все же все мы люди, даже я… От человеческой личности и человеческих чувств нам никуда не уйти, каков бы ни был масштаб. Тебя это тоже касается: ты можешь казаться сколь угодно несокрушимым, но ты тоже чувствуешь боль. — Мы… мы поедем навестить ее? — робко, почти по-детски спросил Нечаев. — Разумеется! Когда тебе станет получше, мы поедем к ней и по меньшей мере попробуем перевезти ее куда-нибудь поближе к нам, если это возможно, — пообещал Харитон. — Может быть, она вспомнит тебя, и ее память начнет проясняться… Тебе же становится лучше, когда Катя рядом, верно? — Верно, — он снова улыбнулся — на этот раз обнадеженно, — и уткнулся лицом в грудь друга, не то прячась, не то просто обнимая его. Последние остатки слез впитывались в болотно-зеленую шерстяную жилетку; от него пахло крепким чаем, чернилами и почему-то — костром и травой… За то время, что Харитон ухаживал за ним, Сергей успел привыкнуть и к неизменному запаху чая и чернил, которые он всегда приносил на одежде, и к тому, что к ним всегда примешиваются какие-то новые запахи, и к его шерстяным жилеткам и пиджакам, которые, казалось, видели если не Гражданскую войну, то Отечественную точно, и к его негромкому голосу, который часто многословно комментировал все, что происходило вокруг. Когда Нечаев пребывал в полудреме, этот голос сообщал ему, который час, какая погода, как идут дела у Кати и ее сестры Иры, и как он сам выглядит, — и иногда уговаривал приподняться и поесть немного; когда же он бодрствовал, они нередко подолгу разговаривали о каких-нибудь пустяках, и Сергей каждый раз поражался тому, что этого человека — или не совсем человека — кто-то мог считать замкнутым мизантропом… Кто бы что ни говорил о Захарове, Сереже с ним было спокойно, безопасно и до странного уютно. Он ни минуты не жалел о том, что поверил ему в тот момент, когда вскрылась правда… Он помнил это смутно, но ему казалось, что его долго терзали сомнения, — но все-таки Харитон рассказывал ему о его прошлом, в то время как тот, кто десять лет называл его сынком, только пытался все скрыть. Вот и сейчас выходило так же: всю правду, пусть и чертовски болезненную, он узнавал от своего странного, но по-своему заботливого напарника по единственной миссии. Впрочем, думалось об этом как-то медленно и бессвязно, да и на место боли, вышедшей со слезами, не спешили приходить новые эмоции... Было удивительно спокойно и безмятежно, и усталый многострадальный мозг словно даже не предпринимал попыток чем-то заполнить эту безмятежность.       Одним глазом Сергей обводил комнату — она была небольшой, но непривычно уютной: его кровать, большая и мягкая, с которой можно было не бояться упасть из-за очередного ночного кошмара, занимала едва ли не четверть всей комнаты; окно прямо напротив кровати было приоткрыто, и легкий ветер трепал будто невесомую кружевную штору на нем; луч солнца скользил по массивному шкафу с зеркальной дверцей, такой же внушительной темной тумбочке и маленькому письменному столику в углу… Все здесь, начиная от выбеленного потолка и обоев с каким-то мелким рисунком, в который можно было вглядываться часами, и заканчивая толстой книгой с закладкой где-то в середине на тумбочке, будто бы дышало спокойствием, и о течении времени напоминали только тиканье часов на стене и колыхание занавески. — Хорошо… Мне здесь хорошо, — ни к кому не обращаясь выдохнул Сергей. — Еще б не было хорошо! — усмехнулась баба Зина. — Мы долго тут уют наводили, чтобы девочкам и тебе было хорошо — это Лариса, та докторша с розовыми волосами, сказала, что вам надо спокойное место и привычную обстановку… Вижу, вам всем нравится. Родной дом, верно, напоминает? — Родной я помню плохо, — признался майор. — Так, обрывками… Помню только, что он весь был какой-то светлый и прохладный, в жару туда приятно было возвращаться. Но тут не хуже, чем там — просто иначе. — Мог бы этот дом стать для тебя родным, по-настоящему твоим? — спросил вдруг Харитон. — А почему нет? Я к нему уже немного привык… Но это ведь твой дом, верно? Или ты нам остаться жить вместе предлагаешь? — А ты догадлив, — тонкие губы Захарова растянулись в спокойную полуулыбку. — Ответа прямо сейчас я не жду: подобные решения нужно обдумывать, да и ты еще довольно слаб… — Может и слаб, но вроде как из ума пока не выжил, — довольно усмехнулся Сергей. — Если ты это всерьез, то я только за. Дом ведь там, где семья, так говорят? — Говорить могут как угодно, — и часто ошибаются, к слову… — проследив за взглядом Харитона, Нечаев увидел, что он смотрит на неприметную на первый взгляд фотокарточку на стене. — …Но в этом я с тобой согласен. И, насколько я понимаю, ты намекаешь на то, что считаешь меня членом своей семьи. — Ну да… Ты мне за это время стал как старший брат, да и жены наши, как выяснилось, сестры… — Что ж, если это было предложение, то я его принимаю, и с радостью: мы через многое прошли, и… ты хороший брат. Возможно, куда лучше, чем я был для Марка и Эльвиры. Однако и такому брату как ты я рад куда сильнее, чем моему кровному брату. Тебя я выбрал, и ты меня тоже, — и не приносил меня в жертву своей репутации, и не бросал там, где помощь нужна более всего… — Я толком не помню, каким был мой родной брат, но помню пару детских шалостей, — вдруг рассмеялся Сергей. — Пакостили мы вместе, а получал за это я один, так что, возможно, он был не намного лучше твоего, по крайней мере в детстве.       С фотографии на него смотрели четверо — молодая женщина с черными волосами, выбивающимися из-под светлой косынки, двое маленьких худых мальчиков в очках с одинаковыми сухими лицами, но разные во всем, кроме фигуры и природных черт, и совсем маленькая девочка с двумя черными косичками, единственный, кто на этом фото улыбался… Хотя Харитон и его брат и были близнецами, Сергей сразу понял, кто из них кто, — и почему-то ему захотелось оказаться рядом с этим ребенком, которому не хватило места на коленях у матери, и он вынужден был встать за спинкой кресла. Так он хотя бы не был бы там один… Сейчас он сам чувствовал себя немногим менее одиноким, несмотря на все свои попытки шутить, но мысль о том, что совсем один он все же не был, грела душу, и этого было не отнять. Рядом были те, кому он не был безразличен.       Он не помнил, когда в последний раз мог назвать какое-нибудь место, кроме того далекого и почти забытого дома матери, своим домом. Казармы, общежития, комнаты в коммуналках и казенные, выданные на время государством квартиры — ничего из этого не было домом в полном смысле. Где-то ему было хорошо, где-то намного хуже, но ощущение дома, которое все же снова вошло в его жизнь в его двадцать один год, было связано отнюдь не с местом; его дом был там, где была Катя, и теперь он помнил это отчетливо. Они поженились совсем молодыми, еще курсантами, и словно бы спешили прожить все то, что у супругов обычно растягивается на десятилетия, как можно скорее, будто у них было мало времени… В этих воспоминаниях было много тепла и смеха, и смешных уже теперь романтических жестов, и чего-то такого, для чего и слов нет, — и тем сильнее он радовался, что ему вернули эти воспоминания и больше уже не отнимут. Он чувствовал, что десять лет жизни без памяти все же изменили его, но теперь он, наконец, мог с уверенностью сказать, что все становилось на свои места, а он был самим собой.       Снова подняв глаза, он увидел стоящую в дверях Катю — именно такой, какой он помнил ее, высокой девушкой с искристыми темными глазами и самой пленительной, по меньшей мере для него, улыбкой. Она смотрела на него ласково, будто ожидая, когда он заметит ее, и он не мог точно сказать, когда она пришла… Рядом же с ней стояла точная ее копия — того же роста и телосложения, в такой же белой ночной сорочке, с такими же темными глазами и каштановыми волосами. Посторонний, вероятно, мог бы различить их только по прическам: волосы Кати были острижены довольно коротко и не касались даже плеч, в то время как вторая — ее сестра Ира — носила две длинные косы. Но для Сергея, знавшего когда-то их обеих, они были совершенно разными, так же, как в день их с Катей помолвки. Тогда они пришли на свидание вдвоем, решив испытать его, и он моментально узнал свою любимую без ошибки, для этого ему не пришлось даже приглядываться к ним обеим и сравнивать. Сейчас же он поражался тому, как мало изменились его жена и ее сестра: Катю от той двадцатилетней курсантки сейчас отличало только то, что тугой пучок на голове сменился короткой стрижкой, а Ира и вовсе была той же самой, — и он точно знал, что для своей жены тоже остался тем же, что и раньше, и останется, как бы его ни изменила жизнь. Будь у него побольше сил, он встал бы к ней навстречу, но тело все еще требовало покоя, — а Харитон, будто угадав его желание, чуть крепче сжал его в объятиях, предостерегая от ошибки. Катя подошла к нему сама, чтобы впервые после их долгой разлуки обнять его… Ему было хорошо. У него, наконец, была настоящая семья — семья, которую он выбрал, и тем она была ценнее.