Новая жизнь: вопреки смерти

      Их было четверо — старомодно одетый ребенок в очках с длинными грязными волосами неопределенного оттенка, высокая марионетка с совершенно кукольным, неумело нарисованным лицом, фарфоровая кукла, такая же неестественная, как марионетка — разница была лишь в том, что если первая казалась несокрушимой в своей металлической стройности, то вторая, напротив, выглядела преувеличенно хрупкой, — и сам Сергей. Как теперь выглядел он, он сам не знал точно, но догадывался: в Лимбо он всегда был белым котом с телосложением человека… и то, что они в Лимбо, он понял сразу же: только там Катя могла быть марионеткой в черной балетной пачке, а Харитон — десятилетней версией себя. Сам он, в своих собственных снах, видел их совсем иначе; в Лимбо правила были иные и будто бы для каждого свои. Все они были знакомы с этими правилами, даже слишком хорошо, и Нечаев думал сейчас только об одном: лучше бы он и вовсе не знал, что это за место и как оно появилось. Ему довелось увидеть людей, которые были заперты там навсегда, и это зрелище посещало его в кошмарах едва ли не чаще, чем все, что он видел во время войны и сбоя, вместе взятое. За время своей службы он почти привык к картинам пыток, убийств и смерти, свыкся даже с постоянным осознанием, что он сам или кто-то очень важный может не пережить следующего боя, но сама мысль о том, что кто-то может отнять у него — или у любого другого — волю и разум, запереть сознание во сне, а в реальном мире оставить от него лишь покорную оболочку без малейшего намека на хоть какую-нибудь личность, ужасала его. «К смерти мы относимся спокойно... Спокойнее, чем к стиранию личности,» — сказала тогда Лариса. Эти слова невольно всплывали в памяти каждый раз, когда вспоминал о Лимбо и о том, что он видел. Его Лимбо был наполнен обрывками чужих слов и мест, что лишь изредка на первый взгляд выглядели нормальными… и еще голосом Кати, который доносился словно откуда-то издалека, буквально с неба.       Непосвященный не заметил бы в этом ничего страшного — только странное, — но чем больше Нечаев узнавал о себе, настоящем себе, а не том, что оставил от него Сеченов, тем более жутким казалось ему все, что он видел в своих снах. Кроме того, ни один из них не сулил ничего хорошего: возвращаясь в реальный мир, он неизменно обнаруживал кровавый след, что оставался за ним. Убитый Молотов, Шток, погибший отнюдь не при взрыве, — Сергей, конечно, рад был бы больше не иметь с ним никаких дел, но не таким же образом! — Лариса, которую он едва не убил… Он боялся снова провалиться в Лимбо против своей воли и боялся узнать, кто пострадает на этот раз; знание о том, что все это время им управляли во время этих снов, ничуть не успокаивало. Напротив, то, что кто-то мог захватить его тело теперь, когда делать это было вроде бы некому, пугала только сильнее… — Нет, только не это… Кто? Зачем? — пробормотал он, растерянно оглядываясь по сторонам. — Пусть это будет просто очень странный сон… — Ты задаешь неверные вопросы: следовало бы спросить не «кто и зачем», а «как и почему», — невозмутимо отозвался Харитон, с интересом разглядывая обстановку комнаты, где они появились на этот раз. — Впрочем, сейчас любые вопросы бессмысленны: на твой ответ и так известен — никто и без рациональной причины, — а на мои ответ уж точно не здесь. — Да как ты можешь быть таким спокойным, когда… — начал было Сергей, но тут же осекся: кричать было ни к чему. — Мы сейчас дергаемся как те подопытные, верно? — Мы сейчас спим. Третий Восход изредка спонтанно выбрасывает сознание в Лимбо в состоянии сна... Можете считать это коллективным сном, если так удобнее и понятнее. — Страна Чудес для всех и сразу, — нервно усмехнулась Ира, ощупывая свое лицо. — А можем мы здесь хотя бы выглядеть по-другому, раз уж это сон? Меня вообще не устраивает… вот это, — мрачно произнесла Катя, указывая на отражение в зеркале во всю противоположную стену. Ее жест заставил всех обернуться, и только сейчас стало ясно, насколько же эта комната на самом деле мала и тесна… Три выбеленных стены и зеркальная четвертая могли создать мимолетную иллюзию простора, но стоило только присмотреться, и иллюзия эта моментально рассыпалась. Обстановку же нельзя было назвать ни приятной, ни примечательной: эта комната явно предназначалась для того, чтобы в ней кто-то жил, но о своих обитателях, если они вообще были, она не говорила ничего. Две железных двухъярусных кровати, гладко застеленных одинаковыми серыми покрывалами, потертый ковер на темном деревянном полу, два глубоких квадратных окна без штор, деревянный шкаф с облезающей белой краской и такие же стол и два стула, да еще то самое зеркало и простая лампа в белом абажуре, — все будто расставлено по линейке и не сдвинуто ни на миллиметр, все неестественно монохромное, все холодно-идеальное, будто застывшее… — Ну и местечко… тот детский утренник и то получше был, — процедил Сергей, в очередной раз пытаясь найти хоть что-нибудь, за что можно было зацепиться взглядом. — Будто помесь больницы с казармой… — У меня тоже мурашки от этой комнаты, — призналась Ира. — В ней нет жизни... Стены хочется раскрасить, хотя бы какими-нибудь каракулями, но лишь бы они не были такими белыми и ровными. — Это у кого такие дивные воспоминания? Похоже на нашу комнату в балетной школе, но она так не выглядела даже в первый день, — снова заговорила Катя. На ее нарисованном лице застыла вечная неживая улыбка, но голос выражал эмоции куда более красноречиво, чем могло бы лицо; ее напряжение почти физически накапливалось в и без того наэлектризованном жарой и сухостью воздухе… Она пыталась казаться просто раздраженной, но получалось плохо: срывающийся голос выдавал пока не панику, но тревогу. Ей хотелось быть подальше от этой комнаты, или хотя бы оказаться здесь в одиночестве, чтобы можно было не скрывать свои истинные чувства… — Скорее всего, это коллективное творчество, некий собирательный образ разных комнат из воспоминаний… Может быть, действительно помесь больницы с казармой, и вдобавок комнаты в общежитии и еще какой-нибудь спальни, концентрированное воспоминание о каком-то обезличенном помещении, которое так и не удалось хоть немного приблизить к своим вкусам и склонностям, — объяснял Харитон, подойдя к зеркалу и задумчиво ведя по нему пальцем. Тогда, во время сбоя, в другом коллективном сне и при совсем других обстоятельствах, ему довелось увидеть в другом высоком зеркале нечто необычное, — и он предпочел бы не видеть этого сам и не показывать остальным. Худшие представления о себе в нем всплывали и раскрывались в мельчайших подробностях, какие только можно себе представить… Он был готов разбить и это зеркало, если бы заметил там хоть малейший признак того жуткого искажения, но ничего не происходило — в зеркале он все еще оставался тощим мальчишкой в потрепанном старомодном костюме и круглых очках. Конечно же, он солгал бы, если бы назвал свой нынешний облик приятным для себя, но он был правдив: все было точно так, как на его старых фотографиях; ни бельма на глазах, ни горба, ни корявой клюки в руках… Он был собой же, но из прошлого. — Ах да, мы можем менять свой облик и выглядеть по большому счету как угодно: тело здесь только оболочка, часть этого мира, — а он довольно пластичен… В первый раз это не так просто, но получиться должно, если хватит воображения. — Как я понимаю, надо в мельчайших подробностях представить себе желаемую внешность? — спросила Катя, отвернувшись от зеркала. Смотреть на себя такую ей хотелось меньше всего: довольно было того, что в жизни, наяву она много лет чувствовала себя марионеткой под чьим-то управлением… Здесь ей хотелось быть, наконец, человеком. — Именно так. Я, пожалуй, останусь в своем нынешнем виде — это попросту удобнее, да и кто-то должен быть в состоянии протискиваться в узкие щели… а теперь не буду вас отвлекать.       Последней его фразы никто не услышал: все трое, будто сговорившись, застыли, пытаясь сконцентрироваться. Закрыть глаза в этих телах было невозможно, но белая стена на этот раз оказалась как нельзя более кстати: на ней можно было представить себе все, на что хватит фантазии. Впрочем, даже так это оказалось сложнее, чем можно было подумать… Сергей никогда не задумывался о своей внешности и понятия не имел, как хотел бы выглядеть; он был высок и силен, и некоторые называли его видным мужчиной, — и этого ему всегда хватало. Он не хотел и дальше быть котом, это было ясно, но кем он хотел бы быть? В голове вертелись беспорядочные воспоминания из юности, зато собственное лицо будто стерлось из памяти. Он помнил, как кто-то спрашивал, не близнецы ли они с братом, помнил, как однажды кто-то из старших курсантов уговорил его попозировать для пары набросков, помнил, как одного из его сокурсников называли образцом мужской красоты... Он многое теперь помнил, вот только это ни капли не помогало, скорее даже мешало. Он все еще знал только то, что не хочет быть белым котом в военной форме; как назло издевательски-комичный образ кота — не того безликого, а обычного, привычного ему кота, только одетого в его комбинезон, — был в его воображении прочнее всего остального. — Вспоминай дальше, ничего не гони, ничего не держи — пусть оно течет через тебя, — посоветовал кто-то совсем рядом. — И думай не о внешности, а о сути: разум всегда заперт изнутри… Вспоминай, каким был ты сам, ведь тело слишком изменчиво.       Он ничего не ответил — только вздохнул и зажмурился, пытаясь подумать о своем характере. Впервые он задумался о том, как описал бы сам себя… Это оказалось даже сложнее: он никогда не любил «копаться в себе», и собственная личность всегда была для него просто данностью, которой он и не замечал. Ближе всего к ее обдумыванию он был в архиве, когда узнал о том, что когда-то был совсем другим человеком, — но тогда размышлять об этом было некогда. Сейчас же он, по крайней мере по словам Харитона, был смесью своей настоящей личности и той, что появилась после взрыва… Каким именно он был? Этого он толком не понимал. Если бы кто-то описал ему его самого… — Тело здесь тянется за восприятием, а не характеристикой, — снова подал голос советчик. — А в твоей личности мы ничего не меняли — я даже не стал отучать тебя от твоей любимой присказки, хотя соблазн был. Знаешь, почему? — Сгораю от любопытства, — мрачно усмехнулся Нечаев. — Потому что ты — это в первую очередь твой опыт. Если бы мы стерли хотя бы одно воспоминание, ты был бы уже другой личностью, поскольку для воссоздания важен весь материал: никакая творческая сила не заменит недостающий материал, тот опыт, что у тебя забрали. Впрочем, и с тем же опытом ты мог бы стать другим, и в каком-то смысле стал: ты нынешний — это не тот ты, что был до взрыва, и не тот, с кем я познакомился во время сбоя, это некто третий, создавший себя сам и впитавший в себя обе твоих прежних личности, кое-что к ним прибавив. Ты понимаешь меня? — Кажется, понимаю, но что с того? Как мне это поможет? — Тебя не удивляет то, что несколько минут назад ты смог закрыть глаза, которых у тебя как будто и не было? — рассмеялся вдруг Харитон. — А теперь обернись и взгляни на себя в зеркало!       Отражение было одновременно ожидаемым и неожиданным: из зеркала на Сергея смотрел он же, только как будто немного моложе — и со шрамом у виска. Не сказать чтобы он был уверен в том, что в реальном его теле у него не было этого шрама — все же их у него было так много, что он давно перестал их считать и замечать, — но сейчас он казался чем-то новым и непривычным, хотя вроде бы и не чужеродным. — Ты уже минут пять как стал собой, — пояснила Катя. Она сейчас была куда меньше похожа на себя реальную, чем ее муж: неестественно прямая, и оттого будто бы еще более высокая, с совсем короткими, словно небрежно обрезанными, волосами, да еще и в странной слишком закрытой одежде… Ира, напоминавшая сейчас девушку с иллюстрации к какому-нибудь роману столетней давности, казалась на ее фоне совершенной копией настоящей себя. — В чем дело, Кать? Ты тут на себя не похожа, — озабоченно произнес Нечаев, даже не замечая ее слов о том, что у него все получилось быстрее, чем он думал. — Я не помню, когда тебя видел такой… нервной. Тебя ведь не просто местная обстановка раздражает, верно? И с каких пор ты носишь перчатки летом? — Ты как будто от чего-то бежишь и что-то прячешь, и это очень заметно. Правда, в чем дело? — прибавила Ира, взяв сестру за руку. — Ты можешь рассказать нам все, что тебя тревожит, и мы не посмеемся и не бросим тебя с этим наедине! — Это давняя история, — вздохнула Катя. — Давняя и неприятная… Я хотела бы оставить ее в прошлом и не вспоминать, но в Лимбо все, что когда-либо происходило, происходит все время и одновременно. Наверное, мы еще столкнемся с этим, хотя мне очень не хотелось бы… Я расскажу вам по ходу дела, хорошо? — Это связано с тем, что сделал с тобой Сеченов? — осторожно спросил Сергей. — Только очень косвенно… Он запер меня здесь и заставил пережить всю мою жизнь, включая и ту историю, столько раз, что я сбилась со счета, и с тем моим телом, «Близняшкой», делал то, из-за чего это невозможно было не вспомнить, но на самом деле все случилось до него. Прости, я правда не могу сейчас все рассказать… — Да я все понимаю: сам не готов просто так начать рассказывать истории с войны, даже если кто-то очень хорошо попросит… Ты только помни, что всегда можешь на нас положиться, ладно? — Ладно, — коротко усмехнулась Катя, делая шаг к низкой деревянной двери с облезающей белой краской. Голос ее потеплел, да и лицо как будто бы немного разгладилось, но ее все еще нельзя было назвать ни спокойной, ни счастливой… И все же она доверяла мужу и сестре. В конце концов, они всегда оставались рядом и на ее стороне, и знали обо всех ее неудачах и промахах. Ей хотелось верить в то, что тот случай станет для них таким же событием ее жизни, как какая-нибудь ошибка во время выступления или учений…       За дверью оказалось не совсем то, что она ожидала увидеть. Лимбо каждый раз был разным, ни один цикл ее бесконечного путешествия по собственным воспоминаниям не был похож на другой, и к этому она вроде бы привыкла, но на этот раз все отличалось настолько, что она даже не сразу поняла, в чем тут дело… Комната за дверью на первый взгляд казалась точной копией первой, разве что без зеркала во всю стену. Те же белые стены, глубокие окна и безликая мебель, тот же пол, выложенный старыми темными досками, тот же потрепанный ковер… Катя, Ира и Сергей застыли на пороге, словно пытаясь найти хоть одно отличие между этими комнатами; Харитон же вдруг проскользнул вперед и замер в ожидании чего-то, — и что-то началось, стоило ему только переступить порог. Мир поплыл и закружился, словно в мареве, все пространство как бы сжалось и растянулось, свет начал тускнеть, и пол будто закачался под ногами… Когда же все остановилось, от прежней безликой комнаты не осталось и следа: теперь это было длинное и узкое помещение, освещенное двумя тусклыми лампочками, свисающими с потолка. Их неприятно теплый свет только подчеркивал отсыревшие выцветшие обои — не то желтые, не то бежевые, но теперь сохранившие лишь бледные следы прежнего цвета в виде желтоватых разводов. Таким же желтоватым казалось здесь все — и старые деревянные кровати, застеленные разными покрывалами, и разрозненная ободранная мебель, и даже самодельный плетеный ковер на полу, который явно должен был быть зеленым… Не то лампочки, от которых тепла было больше, чем света, прибавляли ко всему этот противный желтоватый оттенок, не то им просто был наполнен весь воздух этой низкой комнаты, но все, что оказывалось здесь, тут же приобретало его. Казалось, что он даже проникал внутрь и не давал дышать полной грудью. — Кажется, я понял, о чем Достоевский писал. Все желтое, дышать нечем и не разогнуться… Это что, чердак? — спросил Нечаев, пригибаясь, чтобы пройти в низкую дверь. — Чердак, — подтвердил Харитон. — Только вот само место… нет, по заветам Достоевского, конечно, вот только скорее конец «Преступления и наказания». Помнишь, чем там все кончилось? — Сибирь? — спросила Катя, ведя рукой по стене. — Она самая… Раскольникова сослали, он прожил там двадцать лет и, освободившись, решил жениться — на девушке, которая ему в дочери годилась, а не в жены, — тут Захаров горько усмехнулся. — Я ведь и впрямь думал, что это про моего отца, когда читал в первый раз. И имя подходило, а фамилию он взял мамину девичью прямо перед революцией, потому что решил, что так безопаснее... Теперь, конечно, смешно, а тогда я всерьез верил в это. — Тебе сколько лет было? — рассмеялся Сергей. Разумеется, он и сам в детстве сравнивал своих знакомых с персонажами книг, да и потом, в юности, изредка продолжал это делать, но только в шутку. Харитон же казался серьезным, — и это было так неожиданно, что не засмеяться было невозможно. — Семь или восемь. Ты, наверное, скажешь, что это было слишком рано, но книг, подходящих мне по возрасту, у нас не было — только несколько совсем уж детских, в которых картинок было больше, чем текста, и обширная библиотека отца… единственное, что могло бы нас связать, — но не связало, потому что читали мы совершенно по-разному. Он смаковал стиль, слог и сюжетные повороты и мечтал однажды вывести формулу идеального романа и написать его, а я попросту сбегал в книги от своей однообразной жизни и пытался через персонажей лучше понимать людей… Что ж, понимать их я и впрямь научился, вот только любить меня больше они не стали, — а отец презрительно говорил, что я читаю как обыватель, раз не ищу глубокого символизма в подборе имен и цвете одежды и занавесок.       Пока Харитон рассказывал обо всем этом, Сергей рассеянно изучал многочисленные надписи на всех поверхностях, думая о том, почему они не пошли сразу к лестнице на другом конце комнаты и не спустились вниз. Ничего особенно нового он не видел: все те же бесконечные оскорбления разной степени странности в адрес маленького Захарова, написанные разным почерком и под разными углами. Не будь все это сном, Нечаев наверняка подумал бы, что в этой комнате поработала целая команда хулиганов, задавшихся целью покрыть своими надписями каждый квадратный сантиметр потускневших обоев, гниющих досок пола и даже потолка с облезающей известкой. Огромные кривые печатные буквы перемежались мелкими и не менее кривыми письменными и совершенно нечитаемыми, как будто на незнакомом языке… Уже через несколько минут от этих надписей зарябило в глазах, и их расхотелось не только читать, но и просто видеть. Именно это и заставило майора спросить совершенно невпопад: — Как думаете, если сорвать обои, вся эта галиматья на стене проступит? — Попробуй, — флегматично отозвался Харитон, взяв со стола тетрадь в черной обложке. — Мне в последний раз не удалось оторвать их от стены, хотя тоже очень любопытно было, что там под ними.       Обои, казалось, только каким-то чудом все еще держались. Будь это реальный мир, они бы свалились сами от первого же прикосновения. Если бы Сергей чуть меньше знал о том, что такое Лимбо, он наверняка не удержался бы от шутки о физических данных одного болтливого всезнайки, но здесь он уже ничему не удивлялся. Здесь хлипкая фанерная дверь запросто могла оказаться крепче кирпичной стены, а дешевый давно отсыревший клей — держать намертво… Так и оказалось: несмотря на откровенно хлипкий вид, бумага отходила от стены тяжело, да еще и сама не рвалась от малейшего усилия, как должна была бы, а словно растягивалась. Теперь майора не удивляло то, что его приятель так и не смог сорвать обои и посмотреть, что за ними, — он и сам, вероятно, сдался бы, если бы не нащупал там, под слоем противно шершавой бумаги, что-то маленькое и твердое и не заинтересовался еще сильнее. — В детстве я как-то раз устроил тайник за отходящими от стены обоями, — рассказал Харитон, пытаясь хоть как-нибудь помочь ему. — Спрятал там дневник, потому что герои книг всегда свои дневники где-нибудь прятали… только вот Марк еще читать не умел, Эльвира — тем более, ей тогда всего два года было, а родителей мои откровения интересовали в последнюю очередь: когда мой тайник нашли, меня наказали за оторванные обои, но не за то, что я писал там о них. — А ты много плохого писал? — спросил Сергей, с трудом освобождая очередной сантиметр коричневой кирпичной стены. — Я сильно ревновал маму к брату и сестре, а отца так и вовсе ненавидел всегда, сколько себя помню. Я не помню, что точно писал там, но вряд ли что-то очень приятное для них. Потом, через несколько лет, кстати, Марк с Эльвирой мой дневник все же прочитали и показали отцу… — А он? — спросила Катя, не отрываясь от перебора книг в шкафу. — А его, кажется, литературная ценность больше волновала — он меня откровенно высмеял за то, что я писал по-детски, и разразился тирадой о том, как низко жаловаться на холод, голод, наказания и усталость, ревновать мать и так далее… Целую лекцию прочел о том, что если уж ты сам по слабости духа не способен быть выше плоти, то по крайней мере не должен выставлять это напоказ в описании своего лирического героя, — на последнем слове ребенок, ставший как будто повыше и постарше, со злостью дернул полоску обоев, и из-под нее, наконец, начал показываться край какой-то надписи. — Я, конечно, мало что в этом смыслю, да и своих детей у меня нет, но… твой папаша, похоже, совсем с головой не дружил, — не то удивленно, не то сочувственно выдохнул Сергей, тоже дергая край полоски сильнее. Своих детей у него никогда не было, но он всегда с ними неплохо ладил, хотя сам не всегда понимал, что они в нем находили… К нему необъяснимо тянулись и кадеты, за учениями которых его изредка просили проследить, и мальчишки, целыми днями игравшие в войнушку и расспрашивавшие его, как воюют по-настоящему, и даже тихони-отличники, которые обычно будто бы побаивались всех. Сейчас ему в голову в очередной раз пришло, что он наверняка поладил бы с Харитоном, если бы встретил его еще ребенком, — он не знал, как именно, но точно знал, что смог бы…       Пока он размышлял об этом, они оба продолжали дергать полоску обоев отдельными рывками, и постепенно она поддавалась. Когда же она, наконец, отошла окончательно и упала к их ногам с неестественно громким шелестом, то на стене отчетливо читалось «Все мы люди!», выведенное крупным аккуратным почерком. Это было совсем не похоже на тот поток оскорблений, что покрывал все остальные поверхности, и Нечаев даже замер на несколько мгновений от неожиданности: он думал, что там окажется какая-нибудь особенно изощренная насмешка, и на миг ему даже показалось, что вот это-то и является для Захарова худшим оскорблением… Но тот лишь спокойно улыбнулся и тихо произнес: — Чего и следовало ожидать: моя вечная фраза в Лимбо.       Обычно он, если и думал вслух, то хоть как-то объяснял свои слова, но на этот раз не сказал насчет этой надписи больше ничего — только неопределенно махнул рукой в ответ на немой вопрос друга. Говорить об этом сейчас ему хотелось меньше всего, да и в этой комнате они находились слишком долго, о чем мир по его расчетам вскоре должен был начать прозрачно намекать. Его Лимбо всегда будто бы подгонял его двигаться дальше, не давая слишком долго задерживаться в одних воспоминаниях. В последний раз, когда он отчаянно пытался разбудить беснующегося Сергея, но вместо этого сам провалился вслед за ним, это было особенно жутко: лужи не то крови, не то красного полимера, постепенно расползающиеся по полу, безликая фигура его отца с указкой — любимым орудием наказания — в руках, застывшие картины войны, пули вместо капель дождя, да в конце концов непрошенный гость, что пытался убить его друга! В тот раз он впервые понял, что может сам управлять своим сном, а не подчиняться ему, но цена этого урока… Нет, он не был готов заплатить ее снова и опять оказаться по щиколотку в крови наедине с почти обезумевшим от своих воспоминаний и слов вторженца Сергеем и призрачным Сеченовым, что тогда твердо решил достать их даже во сне. Сейчас это было попросту невозможно, но… но он боялся. Он боялся увидеть, как из надписи на кирпичной стене начинает сочиться что-то вязкое, отдающее металлом, боялся услышать обманчиво мягкий голос, будто бы искаженный помехами… Тогда он смог обрести контроль над своим сном, но сейчас сил на это могло и не хватить, — а ведь теперь помимо и в одиночку способного постоять за себя Нечаева рядом с ним были робкая Ира и непривычно уязвимая Катя! И он как никогда отчетливо ощущал, что его долг — провести их через этот мир и помочь выйти из него в здравом уме. — Пойдем дальше, — с напускной твердостью проговорил он, подобрав с пола ключ, выпавший из-под оторванной полоски обоев. Чем дольше он оставался в этой комнате, тем сильнее становилось предчувствие, что вот-вот что-нибудь случится — что-нибудь, на что никому здесь лучше было бы не смотреть… Остальные были с ним солидарны: очевидно, тусклые желтые лампочки и исписанные стены давили на всех, и Ира с Катей, до этого с притворным интересом изучавшие странные отражения в высоком зеркале в углу, — каждая из них видела в нем не себя, а сестру, — почти побежали вниз по лестнице. Поспешно миновав комнату внизу, что была побольше, повыше и почище, зато намного темнее, Харитон открыл ключом входную дверь дома, в котором прошло его детство… Вместо узкой полоски переднего двора и длинной пыльной дороги за ней оказалась еще одна комната, в точности повторявшая первую. Однако на этот раз вместо того, чтобы войти туда первым, он остановился и вопросительно взглянул на остальных. Несколько мгновений все они напряженно переглядывались, будто решая, чья сейчас очередь идти, но в итоге вперед выступила Ира. — Место меняется под того, кто войдет первым, верно? — спросила она, одной ногой уже переступив порог. — Если это так, то на этот раз это должна быть я… в конце концов, у меня, кажется, нет по-настоящему страшных воспоминаний.       Она улыбалась, и голос ее звучал почти задорно, но во взгляде все же виднелась едва заметная искра тревоги. Она не бывала на полях сражений, мать, сестра и муж любили и поддерживали как могли, но все-таки безоблачной ее жизнь было не назвать. Пусть ей и не напоминали о прошлом частые кошмары, она прекрасно все помнила и без них. Впрочем, многого она и не пыталась скрывать: все, кто знал ее достаточно близко, знали, что у нее немало страхов и затаенной боли... Однако никто, даже самые близкие, не знали, как сильна эта боль и как часто ее одолевают страхи. Она была хорошей актрисой и отлично умела улыбаться в те моменты, когда внутренне хотела плакать. Сейчас же она собиралась переступить порог и заглянуть в лицо всему, что долгие годы прятала даже от себя самой, — и она все равно улыбалась, делая этот шаг.