Новая жизнь: вопреки смерти

      Коридор, на первый взгляд не такой уж длинный, словно растягивался. Первые десять шагов, — а казалось, что их хватит всего пятнадцать, — все четверо прошли молча, но после эта тишина стала казаться гнетущей. Кто-то должен был нарушить ее, сказать что-нибудь, пусть даже какую-то глупость или банальность… Сергей, до этого притихший, решил взять инициативу на себя: — Кать, ты можешь побольше рассказать о своем детстве? Там, на сцене, я понял, что знаю об этом только в общих чертах… Про училок, которые вас за вес стыдили, и завистливую соседку, например, ты не рассказывала. — Признаться, я просто не думала, что это будет интересно, — отозвалась Катя, с каждым шагом все крепче сжимая его руку. — Все эти склоки в балетной школе… честно говоря, там одна грязь и суета: все хотят выбиться в примы, преподаватели чувствуют полную безнаказанность, поэтому методы обучения гестаповские, почти все всегда готовы сделать какую-нибудь подлость и так далее. И вот так двенадцать лет, с пяти до семнадцати. Если не любишь интриги, то все это тоска смертная… Мы любили балет, всей душой любили, но все равно каждый раз каникул ждали с нетерпением. — А помнишь, как некоторые учителя что угодно придумывали, лишь бы нас по именам не называть? Одна вообще додумалась… Правая и Левая, и никогда не угадаешь, кого она имела в виду. — Да она так просто скрывала, что не могла нас различить! — А нас кто-нибудь мог различить? — Да, кажется, никто, — но настолько стыдно в этом признаться было ей одной… и способ это скрывать она выбрала самый гнусный. После того, что было, вспоминать противно вдвойне. — Это уж точно. Вспомню — вздрогну… Правда, я ее имени теперь тоже вспомнить не могу, так что, возможно, не стоит так сильно винить ее в том, что она не помнила наших. — Тогда, в школе, ты помнила, — возразила Катя. — И клички учителям я придумывала, а ты всегда только по именам называла всех… — И зачем теперь ее вспоминать? — прибавил Сергей с усмешкой. — Я ее не знал, но почему-то уверен, что вы всего достигли не благодаря ей, а вопреки! Вы все-таки люди, а не механизмы, и относиться к вам она должна была как к людям… — Вот именно так и было — преподаватель она была на редкость бестолковый. Незачем лелеять воспоминания о таких… кадрах. — А что бы тебе хотелось увидеть за той дверью? — спросил вдруг Харитон, будто выйдя из оцепенения. — Да что угодно, кроме того, что там будет на самом деле… Даже снова тот самый взрыв увидеть согласилась бы, особенно зная, что здесь все не по-настоящему! — тут Катя снова напряглась и замедлила шаг. — Это меньшее из зол, а не желание, — спокойно отозвался ученый. — Что бы ты хотела увидеть? Что тебе было бы приятно увидеть там? — Трудно сказать… Может быть, тот год, когда мы с Сережей познакомились, или нашу свадьбу, или несколько лет, которые мы провели вместе до войны… или первое лето в деревне, когда родители туда только перебрались. Домик, который папе в наследство достался, был маленький и старый, но это был первый по-настоящему наш дом. Нам с Иркой по тринадцать лет было, и до того года мы каждый раз приезжали на каникулы в новую комнату в коммуналке, и знали, что проведем там ровно одни каникулы, а тогда… тогда я впервые повесила на стену одну фотографию, потому что знала, что вернусь туда снова. И папа тогда целый месяц дома был, никуда не уезжал… У него редко отпуск на наши каникулы выпадал. — Он был машинист, постоянно в разъездах, — пояснила Ира. — Мог неделями домой не приезжать, а мы и так в школе по полгода жили. Иногда мы могли за год три дня его видеть и, конечно, очень скучали. Как-то раз, правда, уговорили взять нас с собой… — О да, это тоже было бы прекрасно! — подхватила Катя. — Неделю туда, неделю обратно… Кажется, я никогда в жизни столько разных мест не видела! Хотелось бы снова проехать тот маршрут, но уже с тобой… тебе бы наверняка понравилось. — Даже не сомневаюсь, — улыбнулся Сергей. — И устроить это наверняка можно… Будет, конечно, не как тогда, но ведь по-другому не значит хуже, верно? — Верно. Даже если места будут другие, тут же вообще не в них дело…       Катя хотела вспомнить еще что-то, даже осмелилась улыбнуться — тепло и беззаботно, совсем как в юности, — но тут прямо перед ними возникла железная дверь с проглядывающей из-под серой краски ржавчиной. Пора было взглянуть в лицо своим воспоминаниям... Но как же не хотелось! Улыбка тут же сползла с ее лица, и она уставилась в пол, будто не желая даже смотреть на эту дверь и то, что должно было ожидать ее там. Слишком много раз она видела это в своем сне, который казался ей вечным. Казалось, что к этому давно стоило привыкнуть, но почему-то с каждым разом становилось только страшнее. Кошмар приобретал новые формы с каждым новым витком спирали и встречался все чаще. Необходимость увидеть его снова после своего чудесного спасения казалась совершенно несправедливой… Она обернулась назад и увидела, что коридор, снова ставший коротким, теперь стал слепым: дверь, через которую они попали сюда, исчезла, и теперь на ее месте была третья глухая стена. Пути к отступлению не было. — Кать, надо все-таки идти, — тихо произнес Сергей, взявшись за дверную ручку. — Больше некуда, сама видишь. — Мне очень страшно, — призналась она. — Хочется быть где угодно, но не здесь, понимаешь? — А если там вообще не то, что ты думаешь? Это же Лимбо, тут вечно все оказывается не тем, чем кажется… Что если мы откроем дверь, а там… ну, что ты хочешь там увидеть? — Нашу комнату в общежитии, самую первую, где мы впервые двигали мебель как хотели, валялись на полу и кидали носки на люстру просто потому, что могли, и некому было отчитывать нас за бардак, — она судорожно вздохнула и снова решилась улыбнуться, хотя голос у нее дрожал. — Помнишь тот вечер, когда мы туда въехали? Все наши вещи в двух чемоданах, железная кровать без белья, шкаф, стол и треснувшее зеркало в углу… — Кажется, мы тогда стащили с кровати матрас и ночевали на нем, но все равно не спали, — подхватил он с улыбкой. — Смотрели на звезды и болтали обо всяких пустяках, и придумывали, как там будет хорошо, когда мы все обустроим… И окно не закрыли, так что утром к нам залетела ласточка. — Ты тогда смеялся и говорил, что это она одного из своих нашла, меня, — Катя усмехнулась и подняла глаза. — Ты думаешь, там правда может быть все это? — Там что угодно может быть. Почему бы не быть этому? Закрой глаза, представь себе ту комнату и давай зайдем. Если повезет, там будет она или еще что-нибудь хорошее, — а без надежды на лучшее нам никуда, верно?       Она глубоко вдохнула и, не решаясь ни выдохнуть, ни открыть глаза, толкнула дверь. Раздался скрип — слишком живой и естественный для этого безумного мира, — затем стук, показавшийся оглушительным… Впрочем, стук собственного сердца почти заглушил для нее звук удара двери о стену комнаты. Кто-то держал ее за руки и обнимал, кто-то дышал совсем рядом, и она изо всех сил старалась прислушиваться к этому, а не к тому, что могло ждать в комнате. Ей хотелось надеяться, что на этот раз она окажется по крайней мере пустой, но оттуда уже доносились неприятные голоса с резким акцентом… Ее мучители вообще-то не очень хорошо знали русский, но старались специально для нее, чтобы она понимала, как они говорят о ней и ее товарищах. Впрочем, их грубые комментарии в ее адрес на русском были щедро пересыпаны немецкой руганью…       Они называли всех русских мужчин Иванами, а всех женщин Наташами. Сколько бы она ни поправляла их, они продолжали называть так и ее, — но гораздо чаще они называли ее красивой швалью. Она определенно нравилась им, и они смотрели на нее так, как ребенок смотрит на вожделенную игрушку… К тому, что в ней видели не человека, а что-то наподобие марионетки, она за свою жизнь успела худо-бедно привыкнуть; гораздо хуже было то, что она была в полной их власти. Они могли сделать с ней все, чего только пожелают, и с удовольствием пользовались этим разрешением своих офицеров. У них был один приказ: вытянуть из нее информацию о расположении ее отряда любой ценой, — и они явно наслаждались этим. Четыре бесконечно долгих дня они ограничивались тем, что пытали ее, жадно ловя любое проявление страдания на ее лице. Она сопротивлялась изо всех сил, не отвечала ни на один их вопрос и терпела до последнего, не желая лишний раз доставлять им удовольствие. Терпеть она умела очень долго, да и упрямства ей было не занимать… Даже когда на пятый день произошло то, чего она, вероятно, боялась больше всего в своей жизни, она не выдала им своих, — а после, сбежав, никому не рассказала о том, что сделали с ней ее мучители. Два года ей казалось, что все осталось в прошлом, а потом… Потом был взрыв и Лимбо.       Теперь же она стояла в той самой комнате, — или на ее пороге? — не решаясь открыть глаза. Она слышала те самые голоса, даже чувствовала запах каких-то ядреных сигарет, — в их отряде никто такие не курил, — жженой кожи и металла… Тогда, двенадцать лет назад, ей казалось, что эти запахи въелись в нее навсегда, и она никогда не сможет от них избавиться. На деле же смыть их оказалось куда проще, чем очиститься от воспоминаний о мерзких прикосновениях и немецких ругательствах, смысла которых ей и не нужно было понимать — все было ясно по интонации. Они запускали пальцы в ее волосы, что-то восхищенно бормоча о них, — потом резко тянули назад, словно желая проверить, насколько она может прогнуться. Один из них, тот, что был старше, казалось, восторгался ее гибкостью и телосложением. Второй же говорил, что будь она блондинкой, ей обязательно стоило бы родить от него настоящего арийца… И вот теперь она снова слышала их. Десять тяжелых и быстрых ударов сердца, десять бесконечных секунд… Потом их голоса заглушил совсем другой, тот, что она больше всего желала тогда услышать. — Один шаг к ней — пожалеете, что на свет родились! — прорычал Сергей в шаге от нее. Потом он прокричал что-то на ломаном немецком — она хорошо запомнила немецкое произношение, но понимала его немногим хуже, чем ее мучители русский. Потом, когда он снова мягко коснулся ее плеча, она решилась, наконец, открыть глаза и посмотреть…       Это, несомненно, была та самая камера для допросов — стол с лампой, пепельницей и какими-то бумагами, два стула, облезлые зеленые стены и единственное узкое окно, забранное металлической сеткой… Эту обстановку она узнавала каждый раз, какими бы абстрактными ни становились ее кошмары. Те двое немцев также были на месте: их тоже трудно было не узнать. Один из них был молод, высок, строен и, возможно, даже был бы симпатичен, если бы его лицо с правильными тонкими чертами выражало хоть что-нибудь кроме самодовольства, а в ясных голубых глазах был хотя бы намек на сострадание и теплоту. Второй, невысокий и коренастый мужчина средних лет, производил впечатление человека грубоватого и неотесанного, — и в его случае это не скрашивалось добротой или силой. Оба они пугали ее до дрожи, и все десять лет своего заточения, несмотря на бесчисленные встречи, она не могла ни привыкнуть к ним, ни одолеть их. Они вызывали в ней только ужас — тот, что называют леденящим кровь, тот, от которого хотелось только спрятаться и замереть… В тот самый день она впала в странное оцепенение, не смогла даже попытаться отбиться, — а ведь она могла противопоставить им хоть что-то, она и без оружия была отличным бойцом! Но тогда ее тело оказалось будто сковано, и то же случалось каждый раз, когда она снова возвращалась к этому в своих воспоминаниях… Сейчас же что-то вдруг изменилось. Глядя на мужа, пытавшегося заслонить ее собой, на сестру, которая не выпустила ее руку, хотя сама явно была испугана не меньше, на Харитона, который сейчас смотрел на ее мучителей с ненавистью и презрением, но без страха, она чувствовала, как ужас в ее душе уступает место гневу… На месте обжигающе холодного кома в груди, который хотелось прикрыть, теперь разгорался огонь, — и ему хотелось дать, наконец, волю. Уже не просто гнев, не ненависть, а животная, первобытная ярость против тех, кто посмел так поступить с ней и с ее товарищами по несчастью… Она впервые в жизни хотела крови, — и не собиралась сдерживать это желание.       Три четких твердых шага вперед, обманчиво спокойных и холодных. Три щелчка каблуков, будто тиканье часов, три последних секунды ее сдержанности и ее страха… Потом мир будто померк. Взгляд заволокло кровавой пеленой, все тело словно обратилось в сжатую пружину, которая теперь, наконец, распрямилась, и даже собственный голос долетал как бы откуда-то со стороны. Никогда еще она не двигалась так быстро и так яростно; бой захватил ее так, как раньше захватывал только танец, тело и разум слились воедино, и ни на мгновение не приходилось задумываться над следующим шагом. Вокруг словно не было никого, кроме нее и ее жертв, жалких болванчиков для битья, тех, кого она даже людьми не назвала бы… Она выкрикивала какие-то проклятия, которых даже сама не разбирала. По лицу и рукам текла кровь, она же пропитывала ее несуразную форму и растрепавшиеся волосы… Когда-то, еще в детстве, от нее требовали, чтобы она всегда улыбалась, даже через боль, даже в самых немыслимых позах; в военной академии ей нередко хотелось улыбнуться уже от осознания того факта, что здесь это не вменяется ей в обязанность. Впрочем, на тренировках и во время боя она никогда не улыбалась: она никогда не получала удовольствия от сознания собственной смертоносности, да и в моменты, когда от ее действий зависели жизни — ее, ее товарищей и простых мирных жителей, которых она должна была защищать, — ей было не до улыбок. Сейчас же, жестоко избивая тех, кто когда-то сломал ее, она была в шаге от того, чтобы безумно рассмеяться… Она никогда не была ни жестокой, ни очень мстительной. Прежде подобную ярость у нее могла вызвать только боль, причиненная кому-то очень дорогому, — в такие моменты она без раздумий бросалась в бой. Ударить очередную доморощенную приму, решившую отыграться на ее сестре, отбить кого-то от хулиганов в переулке, выстрелить из засады во вражеского офицера, мучающего жителей оккупированной территории, — на это она была способна, и даже с легкостью. Быть смелой и сильной для других ей оказалось проще, чем для себя самой. Только сейчас, во сне, она смогла, наконец, отстоять себя так же, как других…       Катя очнулась, сидя на полу, на одном из своих мучителей — или на том, что осталось от него. Ее рука сжимала его слипшиеся от крови светлые волосы, а черт его лица было уже не различить… Смотреть на то, что она оставила от него, было мерзко, но отчего-то ей было непривычно легко. Она словно сбросила с себя какой-то груз вместе с двенадцатью годами, прошедшими с той жуткой недели в лагере для военнопленных… То, что было убито в ней в тот день, когда ею воспользовались, как игрушкой, и умерло окончательно в ночь, когда она бежала вместе с сокамерником, который так и не увидел свободы, давая шанс уйти ей, снова зашевелилось. Слезы сами собой брызнули из глаз… Как же долго она не плакала! Она продолжала плакать, когда ее мягко подняли с растерзанного ею же трупа, и впервые в жизни позволила себе безвольно повиснуть на руках мужа. Он как бы спасал ее, прятал и защищал от всего, что ей пришлось пережить, и она впервые позволяла кому-то другому спасти себя… Его руки, лицо и форма тоже были забрызганы кровью — очевидно, он не сдержался и присоединился к ней в ее мести за себя. Почему-то сейчас от этого факта было радостно. Он был с ней, он не бросил ее, она не была наедине с этим! И ее сестра, и Харитон, которого она мало знала, но уже успела почти полюбить, — они тоже были с ней и на ее стороне… — Понимаете, эти двое… они допрашивали меня, тушили об меня сигареты, били, а я молчала, четыре дня молчала, и на пятый день они… — конец ее фразы утонул в слезах, да и сама она понимала, что не сможет произнести это. — Они… Нет, не могу… — Тише… Если не можешь, то и не надо. Я все понял и так, — мягко ответил Сергей, пытаясь своей окровавленной рукой стереть слезы с ее лица. — Ты только что справилась с этим! — восторженно произнесла Ира. — Ты одолела их, хотя это было очень страшно… Ты настоящий герой! — Герой, который двенадцать лет бегал от своей битвы, — горько усмехнулась Катя. — Если бы я тогда не застыла… — Ты не могла не застыть: это физиологическая реакция, — вмешался Харитон. — Ты всего лишь была человеком. Разве можно винить тебя за это? — А разве по твоим теориям не выходит, что можно? — Я виню их, — тут он со злостью пнул труп одного из немцев, — за то, что они с наслаждением поддались своей животной сущности! Ты же просто отреагировала так, как могла. «Бей, беги, замри»… Мы никогда не можем выбрать это сами. В такие моменты контроль просто теряется, и нервная система решает помимо нашей воли. — По себе знаю — меня самого пару раз так клинило, и я даже вдохнуть как следует не мог. Один раз мне это жизнь спасло, меня просто не заметили, а во все другие от этого было только хуже, — несколько смущенно признался Нечаев. — А еще все, кажется, от чего-нибудь бегают — и я тоже, если честно… Может, и сейчас оно же всплывет. — Ты теперь не один, — напомнила Катя. — Мне кажется, весь ужас этого места в том, что в нем часто оказываешься наедине со всеми своими мыслями, воспоминаниями, страхами и всем прочим. А мы теперь вместе и пока со всем справляемся! — Вместе с правильными людьми все не так страшно, — подтвердила Ира. — Наверное, только так и можно победить все, что здесь творится: найти тех, кто будет на твоей стороне… И пусть даже сражаться со своими воспоминаниями придется в одиночку, само знание, что не ты виноват во всем, что тебя все еще любят… — Прости, Ир. Я поступил как последний трус и эгоист, бросив тебя в такой момент, — вздохнул Харитон. — Я пойму, если ты все еще в обиде на меня за тот шаг… — Я не в обиде, но я очень скучала, — прервала его жена. — Пожалуйста, больше не оставляй меня вот так… Без тебя мне невыносимо! — Я никогда больше не поступлю так снова… Тогда я думал только о себе, своем страхе и своем желании умереть на своих условиях, и совсем не подумал о том, каково будет тебе. Случись такое теперь, я был бы с тобой до самого последнего момента. — Но такого уже не может случиться! Больше мы друг друга не потеряем, слышишь, Ир? — снова заговорила Катя. — И ты, Сереж, не бойся опять потерять меня: больше я не исчезну, и ты не останешься один… Я теперь буду рядом всегда. — И я… я не должен был смотреть на то, как ты в самое пекло рвешься, стоя на месте. И отпускать тебя в разведку одну — тоже. Надо было с тобой пойти.       Несколько минут — или все же секунд? — они все стояли молча, обнимая друг друга и будто боясь отпустить. Мир, обычно странный и неумолимый, на этот раз будто бы щадил их, не подгоняя. Он словно замер вместе с ними на эти мгновения, когда все самое важное нельзя было сказать словами… Лишь одна вещь изменилась за это время в вечно перетекающем Лимбо: в углу комнаты появились старинные напольные часы. Они казались здесь настолько инородными, что взгляд сразу цеплялся за них, стоило только увидеть их краем глаза.       Спрашивать вслух на этот раз никто не стал. Все только удивленно переглянулись, как бы ища объяснений друг у друга, — но на этот раз точно не знал никто. Только Ира, несмело взглянув на оставшуюся открытой дверь и увидев за ней все тот же слепой коридор, предположила: — Это нужно для перехода? Наверное, их нужно перевести на какое-то время, чтобы открылся какой-нибудь проход. Я читала о таком, вот только… — Вот только у них нет минутной стрелки, — закончила за нее Катя. — И мы понятия не имеем, на какое время переводить... Но, кажется, кроме часов тут нет ничего, что может помочь открыть проход, так что придется что-то придумать.       Харитон лишь хитро улыбнулся и вытащил из внутреннего кармана записную книжку в черной обложке и старинную стрелку, чем-то напоминающую ключ. Он пока не знал точно, какое время должны показывать часы, зато хорошо знал Лимбо… В этом мире ничего не бывало просто так, и он никогда не подкидывал своим пленникам загадок, которые те не смогли бы разрешить. Отчего-то он был уверен в том, что тетрадь — точная копия его детского дневника — хранит в себе подсказки, а стрелка, найденная в кукольном домике, подойдет к этим часам. Второе оказалось верно, и он тут же приступил к попыткам подобрать нужное время, сверяясь с записями в своей тетради. Ира и Катя вскоре присоединились к нему, выискивая любые цифры в дневнике и высказывая свои предположения. Не остались без внимания ни важные даты, ни номера комнат, квартир, коек в казарме и мест в списках, ни мелкие зарисовки на полях тетради, в которых лишь с трудом можно было разглядеть очертания цифр, — и ничего из этого не подходило. Механизм часов поскрипывал, когда стрелки в очередной раз переводили, но больше ничего не происходило. Они уже начали перебирать слова, из букв которых можно было бы составить время: старые позывные, школьные прозвища, аббревиатуры… Не касались лишь одной темы — того самого дня, когда все полетело под откос. Об этом не хотелось и думать… — Может быть… Аргентум? Букв многовато, но серебро в таблице Менделеева… — начала Катя, поняв, что не помнит больше ни одного слова. — Я не помню ни номера, ни атомной массы, — призналась Ира почти жалобно. — И положения в таблице — тоже. — Разве что по химическому знаку, — мрачно выдохнул Харитон. — Но, признаться, от этого я вообще ничего не жду: мы уже слишком многое перебрали без малейшего намека на результат. Возможно, мы просто ищем не там, где нужно… — Аргентум… ну разумеется! — воскликнул вдруг Сергей, до этого задумчиво молчавший. В его памяти отчетливо всплыла картинка — окровавленные наручные часы с треснувшим циферблатом. Они выпали из его изувеченной ладони, только когда ее разжал кто-то из медиков. Отчего-то он был уверен, что остановились они именно во время взрыва… Он был рад, искреннее рад помнить все, что было до и после того дня и последующих нескольких месяцев, и лишь воспоминания о том времени гнал от себя как мог. Оттуда приходили его кошмары. Там были только боль, страх и одиночество; он предпочел бы, чтобы этого и вовсе не было, или не помнить совсем — все казалось лучше воспоминаний о боли, сначала сжигающей, а после холодной и тянущей, и оттого еще более невыносимой… Теперь же он вспомнил, и помнил отчетливо, вплоть до стрелок на тех самых часах. — Нет смысла делать вид, что все всегда было хорошо. Что было, то было, никакие «если бы» это не изменят. У Харитона был отец, которому в дурдоме самое место, над Ирой и Катей откровенно издевались в балетной школе, Катя еще и побывала в плену и перенесла то, что мне даже представить страшно, а потом был взрыв, в котором мы чуть не сгорели… как ебучие пироги, — он говорил это с неожиданным для себя спокойствием. Лишь на последних словах в его голос прокралась еле заметная усмешка, — и в тот же миг щелкнула вставшая на место минутная стрелка. Пятнадцать минут шестого — время с треснувшего циферблата. — А еще Сеченов оказался редкой сволочью, — вдруг тихо произнесла обычно сдержанная в выражениях Ира. — Как он посмел забрать нас друг у друга! — Он считал себя «право имеющим», — вздохнул Харитон. — Имеющим право украсть у коллеги и «маленького друга» его изобретение, а после — скрыть от него некоторые опасности, имеющим право украсть чужую волю, отобрать личность и память, имеющим право заставить тех, кто любил друг друга больше всего на свете, сражаться между собой, имеющим право решать все и за всех… пусть побудет теперь тварью дрожащей и усвоит истинные пределы своих прав!