Новая жизнь: вопреки смерти

      Со стены в это время осыпалась штукатурка, и за ней обнаружилась белая дверь. Нечаев тут же, чтобы не успеть начать колебаться, толкнул ее и переступил порог… Комната за ней стала еще более стерильно-белой: теперь почти вся она была занята какими-то приборами с множеством лампочек, кнопок и проводов, окружавшими железную больничную койку, — и все это было тщательно выкрашено белой масляной краской. Ею же были выкрашены решетка с толстыми прутьями на единственном окне, оконная рама, гладкие стены, неуютно высокий потолок… Даже плитка на полу была белоснежной, и лишь тени в тусклом холодном свете лампы над дверью придавали этой палате хоть каплю естественности. Впрочем, даже этот свет, который в другом месте, возможно, показался бы мягким, не делал помещение уютнее: слишком она была безликой. Здесь не было жизни, и словно сама возможность ее проникновения сквозь оконные решетки была тщательно уничтожена. Сергей помнил эту палату даже слишком хорошо. В ней ему было темно и холодно, и дни между событиями сливались в памяти в один. Он помнил, как его подробно расспрашивали о снах, галлюцинациях и эмоциях, — голоса врачей временами были мягкими, но никогда не казались ласковыми или участливыми. Он помнил осмотры, единственную возможность почувствовать тепло чьих-то рук, — но и оно не приносило облегчения: в нем никогда не было даже мимолетной или случайной ласки. Теперь он мог сравнить это с техосмотром и необходимым ремонтом механизма, тогда же попросту хотел выть и плакать от отчаяния. Пару раз, когда сознание его немного прояснялось, он нарочно начинал кричать и делал вид, что собирается наброситься на кого-то. После такого его всегда привязывали и накачивали какими-то сильными успокоительными, но пока его пытались скрутить, он пытался уловить в этих прикосновениях подобие объятия… Тщетно. В этом не было, да и не могло быть ни капли того тепла, в котором он нуждался.       Случались с ним и настоящие вспышки гнева, когда он уже не отдавал себе отчета в собственных действиях. Когда кто-то говорил о нем и тем более о Кате обезличенно, как будто они были не людьми, а сломанными машинами, его переполняла такая ярость, что он был не в силах ее сдержать. Когда кто-то упоминал о том, что любовь всей его жизни мертва, он желал одного — заглушить эти слова во что бы то ни стало. Когда его называли даже не позывным, а номером в эксперименте, он больше всего хотел прокричать на всю эту больницу, что у него есть имя, — но, насколько он припоминал теперь, выходило нечто совершенно нечленораздельное. Иногда же он просто не мог придумать других способов хотя бы на время притупить свое отчаяние… Обычных криков и плача не хватало, чтобы выразить боль, которую он испытывал во время процедур, и он бился, будто в припадках. Слезы в одиночестве не приносили даже мимолетного облегчения, — и он вопил и колотил по всему, что попадалось под руку. Он звал Катю, звал ее в полудреме, не помня, что она умерла, и в ясном рассудке, не желая расставаться с надеждой. Она обняла бы его, держала бы за руку во время болезненных процедур, вытирала бы его слезы, да и просто сочувствовала бы…       Сеченов словно пытался заменить ее. Нечаев помнил, что у него были теплые руки и ласковый голос, что он обычно говорил с ним дольше остальных, иногда даже сидел с ним по ночам, когда он не мог уснуть, или приносил ему сладости. Но именно эти теплые руки причиняли самую сильную боль, безжалостно давя на раны под повязками, именно его мягкий голос окончательно ломал последние капли веры, раз за разом повторяя, что Катя теперь лишь его галлюцинация… Временами Сергей чувствовал ту же безумную ярость и по отношению к нему, но отчего-то не смел поднять на него руку: он будто уже тогда был ему как отец. В другое время он, вероятно, вспомнил бы его с теплотой, но теперь… Теперь он перестал быть единственной каплей тепла в холодной и в общем-то безразличной к нему больнице. Он смутно припоминал, что однажды какая-то совсем молодая женщина погладила его по плечу своей прохладной тонкой рукой и сказала ему что-то ласковое, назвав по имени... Сеченов тогда с мягким укором назвал ее слишком сентиментальной и напомнил о том, что он — объект П-3 — ничего не понимает и не чувствует. Это было лишь очередным воспоминанием, но кому-то там и тогда все же было до него дело!       Сейчас же, стоя в середине палаты, он с удивлением замечал, что теперь не чувствует того холода, а запахи лекарств не вызывают у него привычной подавленности… Сначала он был всецело погружен в свои воспоминания, от которых захотелось снова закричать и изо всех сил ударить кулаком по стене, но после его внимание оказалось захвачено собственными ощущениями. Сердце сжималось тупой болью, лицо было мокрым не то от пота, не то от слез, руки подрагивали от напряжения, но это не было мучительно. Теперь его гладили и обнимали, и простое прикосновение мягкой руки к плечу казалось ему высшим блаженством. Теперь рядом с ним были искренне любящая его даже больным и сломленным Катя, мягкая и терпеливая Ира и Харитон, который, хоть и не называл его сынком, всегда слушал его и утешал. Воспоминания отзывались где-то внутри глухой болью, но сейчас он чувствовал, что может выдержать ее. — Тут было так холодно… — пробормотал Сергей, переводя взгляд с мигающих лампочек приборов на собственные руки. — От меня будто ничего не осталось, кроме каких-то функций, а что там кроме них, никому и не важно... Я много чего пытался им сказать, а они как будто и не слышали, только говорили друг другу какую-то муть, из которой я понимал только то, что я для них просто очередной слетевший с катушек контуженный. Может, так и должно быть, но… я боялся опять попасть в такое место. — Это многое объясняет… Раз ты пациент, любое твое проявление — симптом, — вздохнул Харитон. — Ты сам-то как думаешь — сошел ты тогда с ума или нет? — Да я понятия не имею, что там на самом деле было… Я вроде как на людей кидался, орал чуть ли не целыми днями, видел то, чего быть вообще не могло, — так быть не должно, да? Может, и впрямь свихнулся ненадолго. Теперь уже не поймешь. — Зато понять, что это было просто бесчеловечно, можно! Тут и здоровый через пару недель начал бы орать и кидаться на людей, — гневно заметила Катя. — В твоем положении ты еще неплохо держался. В конце концов, ты только что потерял самого близкого человека в своей жизни, и тебе никто не сказал и слова сочувствия… Я не понимаю, как можно так пренебрегать личностью. После такого горько и смешно слышать, что они называют человечностью милосердие и способность к состраданию… Ты действительно ненадолго тронулся умом, Сереж, в этом ты прав, но это была скорее адекватная реакция на неадекватные условия. Мне очень жаль, что все произошло именно так. Тут нет и не может быть сослагательного наклонения, но будь я там, я настоял бы на необходимости другого лечения... Так, как с тобой, случается нередко, но так быть не должно, — говоря это, Захаров крепко держал майора за руку, будто надеясь так успокоить его в прошлом. Тот и так был спокоен, но казался откровенно сломленным. Он замер, уставившись в темно-синее беззвездное небо за окном, и его бледное лицо выражало что-то такое, для чего даже слов не было, но он все еще льнул к остальным и крепко сжимал руки друга… — Спасибо вам, — еле слышно прошептал Нечаев, медленно переводя взгляд на взволнованное лицо Иры прямо перед собой. Еще несколько секунд он молчал, снова погрузившись в свои ощущения, и только после опять заговорил: — Так странно… И воспоминание какое-то слишком уж нормальное, и холода нет… и даже койка эта улететь куда-то не пытается. — А ты еще не понял? — улыбнулся Харитон, все еще не отпуская его руку. — Холод был от одиночества, а теперь мы все рядом с тобой, и ты не один… Память крепче в одиночестве, но оно дает ей неоправданную власть, понимаешь? Я сам двадцать лет, с тех самых пор, когда впервые попал в Лимбо, и до того дня, когда мы оказались там вместе, считал, что нет места страшнее, но стоило только показать тебе мои воспоминания, и я сам обрел власть над своим сном. Чтобы подчинить себе сон, нужно разрушить власть того, чем он порожден, — а для этого нужен партнер… Возможно, именно для этого люди стали сбиваться в стаи. Толпой нельзя добиться ничего хорошего, поскольку она стирает личности, но вот если найти подходящую личность и научиться быть рядом, но не сливаться в одно целое… тогда возможным становится очень многое. — Кажется, я тебя понял. И еще понял, что чем мутнее воспоминание, тем больше странной хрени тут творится… — Она от слияния нескольких воспоминаний в одно, — и то не всегда так получается, — поправила его Катя, тепло улыбнувшись. — Еще иногда от страха бывает такое… Тут ты не видишь то, чего не готов видеть, но видишь вместо этого то, на что хватит воображения, — так я поняла. — И ты права: детали, к которым ты не готов, смазываются, и на их месте возникают другие похожие образы… Вы же все помните дым из ваты и как будто бы нарисованный огонь, верно? — И самолеты в горошек тоже, — подтвердил Нечаев. — Ты можешь и сюда добавить что-нибудь в таком роде, если твое воображение достаточно тебе подчинится, — вдруг хитро усмехнулась Ира. — И уже кое-что добавляешь…       Она кивнула на окно, и все обернулись, чтобы взглянуть на то, что она там увидела… Там, за двойным стеклом и белой решеткой, все еще не было видно ничего, кроме неба, но теперь беззвездную ночь сменили первые лучи приближающегося рассвета, перемешивая холодный свет лампы с чуть теплым дневным. «Свет сковывает воображение,» — некстати всплыло в голове, но на этот раз вместо поддакивания Сергей мысленно продолжил: — «А еще не дает боли захлестнуть с головой! Она воображение сковывает похлеще, чем свет, да и не только воображение…» Тем временем свет стремительно становился все ярче и ярче. От него уже слезились глаза, очертания вещей тонули в нем и размывались, и все пространство опять растягивалось… Потом вдруг раздался оглушительный грохот, и весь странный мир в момент испарился.       Несколько мгновений после пробуждения Сергей гадал, был ли этот грохот частью его сна, или все было реально. Испуг вместе с осознанием, что где-то совсем рядом, прямо в этом доме, только что прогремел взрыв, нахлынули лишь через секунду, когда Катя тряхнула его за плечо… Он тут же открыл глаза и буквально скатился с кровати. Его жена уже была на ногах и судорожно наматывала на лицо какой-то шарф на ходу. Второй почти такой же она кинула ему, и они оба бросились вниз так быстро, как только могли, мельком заметив, что Харитон и Ира тоже спешат к лестнице. Огня еще не было видно, и второй этаж на удивление был цел, но на лестнице уже резко пахло перегретым металлом и чем-то горелым. Сердце было готово выскочить из груди, легкие горели от непривычно быстрого бега, но ноги все равно несли вперед, а в висках стучала единственная мысль, одна на двоих: «Только не снова!» Прямо там, внизу, могло ожидать адское пламя, но Нечаевы были готовы пробежать и сквозь него — лишь бы спастись вместе. Миновав лестницу, Катя обернулась, чтобы схватить сестру за руку для последнего рывка, пока пламя не вырвалось из-за одной из дверей в коридор…       Вот, наконец, улица, глоток свежего воздуха без запаха гари, холодная пыльная дорога под ногами, мягкие лучи раннего летнего рассвета… Только здесь все они смогли, наконец, остановиться и оглянуться на дом, ожидая увидеть по меньшей мере выбитые взрывной волной окна и струящийся из них дым, — но ничего такого не было, словно не было и взрыва, прогремевшего считанные секунды назад. — Что это было? — спросила Ира, уронив шелковый шарф, который до этого прижимала к лицу, спасаясь от дыма. — Кое у кого дурная голова рукам покоя не дает — вот что это такое, — зло выплюнул Харитон, снова устремляясь в дом. Он один сейчас не казался ни встревоженным, ни даже слишком удивленным — скорее взбешенным. Казалось, что его обычно холодные ртутно-серые глаза могли испепелить на месте виновника этого взрыва. Даже его бескровное лицо будто бы было готово покраснеть от гнева. Остальные последовали было за ним, но остановились на пороге, испугавшись того, что могло в этот момент твориться внутри… — Ну же! Я жду объяснений! Что все это значит?! Ты решил довести его до панической атаки, опять вывести на агрессию и доказать мне, что он опасен? Так вышло у тебя только доказать, что опасен здесь ты! Я ведь могу и передумать! — раздавалось из кухни. Захаров не на шутку разошелся. Даже в тот момент, когда они с Сергеем вдвоем ворвались в кабинет Сеченова, он сохранял некоторую уравновешенность, несмотря на свою ярость. Теперь же из его голоса ушли последние следы привычной мягкости; если пару секунд назад Катя и Сергей боялись обнаружить в доме пожар, то теперь боялись они только попасть под горячую руку заодно с загадочным виновником переполоха… — Слушай меня внимательно. Ты на испытательном сроке. Можно сказать — в чистилище. Ты помнишь, что у Данте под ним? Именно — ад! А ты у нас уж точно не добродетельный иноверец, и грехи твои тянут на что-то похуже лимба. В то, что ты клинический дебил и не понимаешь, к чему могут привести твои действия, я не верю, так что еще одна такая выходка, — и ты в полной мере прочувствуешь на себе то, что ощущали те, у кого ты украл их собственные тела. Ты хорошо понял меня, Дима? Хочешь узнать, на что похож Лимбо самопровозглашенного бога? — продолжал Харитон, уже несколько успокоившись. Он больше не кричал, но теперь в его голосе звучал металл. Впрочем, голос, ответивший ему странным всхлипом, определенно не мог быть живым… — Да что за хрень там происходит? — вполголоса спросил Сергей, решаясь, наконец, заглянуть на кухню через стеклянную дверь. Ира и Катя последовали его примеру, и картина, открывшаяся там, оказалась даже более странной, чем они могли предположить… Ни дыма, ни огня не было и в помине, но вся кухня была забрызгана чем-то липким, — а Харитон отчитывал забрызганного этой же субстанцией Рафика. Робот, несмотря на кажущуюся невозможность этого, казался пристыженным и испуганным, ученый будто бы немного успокоился, хотя все еще был на взводе. Еще пару секунд он гневно вещал что-то, обращаясь к «Диме», который словно надеялся провалиться сквозь землю, но после вдруг понял глаза, расплылся в злой улыбке и поманил всех рукой.       Неловко ввалившись сначала в коридор, а потом и в кухню, все трое теперь уже в открытую уставились на странного робота. Захаров немного помолчал, будто бы для лучшего драматического эффекта, а после торжественно проговорил все с той же раздраженной улыбкой, указывая на Рафика: — Итак, позвольте представить вам новую ипостась Волшебника — хотя скорее уж некроманта, — академика Сеченова, которому взбрело в голову варить сгущенку в закрытой банке в четыре часа утра — чтобы сделать приятный сюрприз, по его собственным уверениям. Поверим ему?       Нечаев хотел ответить. Хотел спросить о чем-то. Хотел сказать еще пару ласковых своему «отцу», который все эти годы лгал ему с самым невинным видом, в конце концов… Но тело подвело его. Он смог только беззвучно выдавить: — Ебучие пироги… — и медленно сползти по стенке, дрожа от нервного смеха. Катя молча привалилась к стене рядом с ним — ее, очевидно, тоже оставили все силы, — и только Ира нашлась, что сделать: в наступившей тишине раздался громкий металлический звон от удара половником по стальному корпусу робота.