Новая жизнь: вопреки смерти

      Мир вокруг Сергея дрожал и пульсировал. В голове шумело, и было будто бы и жарко, и холодно одновременно: собственные руки казались ему просто ледяными, но в груди стремительно расползался опаляющий жар. Лицо горело. Собственное дыхание казалось громче всех остальных звуков. Тело почти не слушалось — ему хотелось поднять голову и убедиться в том, что мир вокруг не застыл и не окрасился болезненно яркими цветами, но получалось только судорожно хватать ртом воздух. Мысли, до этого простые и ясные, теперь превратились в мешанину из каких-то ошметков и огрызков. Образы, обрывки фраз, вопросы, даже толком не оформленные в слова, ругательства… Он понимал только то, что Катя сидит вплотную к нему и что ее тоже трясет. Они прижимались друг к другу, не то пытаясь защитить, не то прося защиты от чего-то, — и оба не могли сделать ничего, чтобы помочь. Он машинально гладил ее по плечу, она шептала что-то совершенно бессвязное, чего и сама не понимала, и на большее они были сейчас не способны. Весь мир будто сжался так, что им двоим там едва хватало места. Харитон, Ира и злосчастный робот, — в то, что это действительно был Сеченов, верилось с трудом — словно остались где-то в другом мире, от которого они были отделены плотной завесой… В этом были только они двое, их смятение, необъяснимый страх, бессильный, загнанный гнев и отчаянное желание оставаться рядом, что бы ни случилось.       Пелена, окружавшая их, сгущалась. Бурные эмоции первого мига уже улеглись, и на их место пришло оцепенение. Сергей уже не всхлипывал от истерического смеха, шепот Кати становился все тише и невнятнее, и даже мысли больше не роились, как минуту назад… Казалось, что этому не будет конца, — однако закончилось все так же внезапно, как началось: исступленный крик заставил их обоих вздрогнуть и поднять головы. — Ты страшный человек, Харитон! Зачем, ради чего ты продолжаешь мучить меня?! Ты отнял у меня все, что я имел, — все мои творения, мои достижения и планы, моих друзей, да даже мое тело! — сквозь механический голос робота все более отчетливо прорывались интонации, слишком живые для механизма. — Неужели тебе и этого было мало? Тебе теперь доставляет такое удовольствие топтать остатки моего достоинства? Ты называешь меня бездушным, говоришь, что я должен исправиться, и я пытаюсь сделать что-то, что ты одобрил бы, — и в ответ ты называешь меня домашним террористом, высмеиваешь перед теми, кто был для меня семьей, угрожаешь мне, позволяешь своей жене ударить меня… Ты со своими кошками обращаешься лучше, чем со мной! Ты перенес мое сознание в эту чертову консервную банку, — он со злостью ударил трехпалой рукой по корпусу, — только чтобы помучить, унизить, отомстить, верно? Чего ты ждешь от меня? — Ты закончил? — спросил Харитон после нескольких секунд напряженного молчания. В его голосе не слышалось ни намека на недавнюю ярость — он снова был сама невозмутимость. — Я… я сожалею обо всем, что сделал. О каждом решении. О каждом подопытном. Отдельно сожалею о том, что присвоил себе твое изобретение и что после не предупредил тебя о потенциальной опасности того экспериментального полимера, — устало выдавил Сеченов. — Теперь ты доволен? Что еще ты хочешь услышать? — Я никогда ничего не хотел от тебя услышать, поскольку сказать можно что угодно. Даже сейчас, — позволь спросить, с каким чувством ты говорил о сожалении? Что побудило тебя сказать именно это? Будь честен: неправильных ответов тут нет. — Послушай, ты можешь считать, что я не способен на раскаяние, но я сожалею искренне. Я был привязан к тебе, да и не только к тебе… Я бы все исправил, но теперь уже поздно, понимаешь? — И загладить вину поздно? — тут Захаров хитро улыбнулся, как бы подталкивая к нужной мысли. — Я это и пытался сделать… Да, затея с банкой сгущенки была глупой, но на что еще я способен в таком виде? Я даже из дома выйти не могу, а с такими руками… — У вас что, традиция такая — прикидываться роботами и мозги всем пудрить?! — грубо прервал его Сергей, воспользовавшись наступившей паузой. — Чем бомбить нас своей сгущенкой, лучше бы сразу признался, что ты не Рафик! — И не вали вину на Харитона: говорить ты все еще умеешь, и никто тебе рассказывать обо всем не запрещал! Но безупречный Волшебник, разумеется, виноват быть не может, это все вокруг плохие, а он идеален… Это сказать собираешься? — прибавила Ира со всей воинственностью, на какую была способна. Такой ее прежде не видел никто, кроме разве что Кати — да и с сестрой она позволяла себе такое проявление негодования лишь изредка и наедине. Ира всегда казалась покладистой, мягкой и даже безответной, она не позволяла себе даже расплакаться в голос при своих обидчиках — всегда глотала оскорбления молча, только изредка смахивая слезы. Никогда прежде она не высказывала своего гнева в лицо тому, кто его вызвал… Теперь же она сама себя не узнавала. Изменило ли ее то, что сейчас произошло в Лимбо, или просто даже ее терпению, которое многие считали безграничным, наступил предел, — она не понимала и этого, да и ее это в общем-то и не волновало. Прежде, сравнивая себя с сестрой, она сама себе казалась слабой и хрупкой; теперь же она вдруг поняла, что природа и ее не обделила ни внушительным ростом, ни ловкостью, ни силой тела и характера… Если бы на ее слова ответили гневом, она, несомненно, снова перешла бы в наступление, может быть, даже еще раз огрела бы своего оппонента половником, который так и не выпустила из рук. Во всяком случае, его сожалений и неуклюжей попытки загладить вину едва ли хватало, чтобы успокоить ее гнев. Может быть, будь это кто-то другой, она бы по крайней мере пожалела его, но… — Я боялся твоей реакции… сынок, — обреченно вздохнул Дмитрий. — Да, я называю тебя так, и буду продолжать, потому что ты был мне как сын! Больше всего я боялся потерять тебя, — потому и сделал то, что сделал, и тогда, и теперь… Я боялся твоей мести: пусть меня оскорбляет кто угодно, но именно от тебя я бы этого не вынес, по крайней мере сейчас! — Скажите еще, что мы с Иркой вам как дочери, и вы только потому сделали из нас эту влажную фантазию робосека, что не хотели терять, — зло усмехнулась Катя. — Давайте называть вещи своими именами: вы собственник, считаете, что все, что вам приглянулось, по праву ваше — поэтому и распоряжаетесь чужими судьбами как хотите при любом удобном случае! — У меня не было такой цели, я только хотел… — Обладать нами ты хотел! — оборвала его Ира. — Не смог тогда меня заполучить — решил обеих сразу себе забрать, как только шанс представился! Может, ты и Харитона убил потому, что я его предпочла? Ты преследовал меня даже после нашей помолвки! — тут она снова ударила его половником. — Я боялась тебя, боялась одна выходить из дома! — и еще раз. — Ты забрался в наш дом за неделю до моей свадьбы, чуть не довел моего отца до второго сердечного приступа! — и еще. — А потом… — Да я просто любил тебя без памяти! — прокричал он, пытаясь защититься от нее руками. Тщетно: она продолжала наносить удары планомерно и ритмично, каждый раз находя брешь в его обороне. Обычно она напоминала ему трогательно хрупкую принцессу в беде, даром что была почти одного с ним роста. Сейчас же она стала не то грозной воительницей, не то ведьмой… В ее лучистых глазах горела чистая ярость, длинные кудри беспорядочно рассыпались по плечам, а идеальные нежные руки, которые он готов был бесконечно целовать, теперь сжимали оружие, которым, — и он это чувствовал, — она готова была даже убить его. Возможно, она сейчас желала ему смерти. — Любил без памяти… — проговорила она угрожающим хриплым шепотом. — Ты говоришь, что у тебя забрали все, — а ты сам не забрал у меня все, что я любила? Если бы ты предупредил того, кого называл лучшим другом, об опасности своего модифицированного полимера, он не утопился бы в нем, узнав о том, что у него рак в последней стадии… А если бы ты старался чуть больше, Катя не умерла бы, и… и я не умерла бы вслед за ней. Но тебе, наверное, только того и хотелось: обнимать меня на их похоронах, утешать, произносить красивые речи, поддерживать, когда я останусь совсем одна, носить подарки… привязать меня к себе, а потом вдруг сделать предложение через пару лет после «великой трагедии», чтобы я согласилась хотя бы из благодарности за то, что ты был рядом со мной в этот тяжелый момент… Так оно было, да? — Нет же! Ты перечитала дамских романов и теперь видишь во мне книжного злодея! Может быть, я был слишком настойчив, но разве мог я убить двух своих друзей? Харитон сам себя не берег и работал без должной защиты, а Катя слишком сильно пострадала… — Я бы не работал без респиратора, если бы знал, что это вещество повреждает дыхательные пути и может привести к раку. Может быть, я и не считал свое тело высшей ценностью, но я не слишком стремился избавиться от него, и не сделал бы этого, если бы мне не оставалось жить несколько недель, — холодно заметил Харитон. — Кроме того, превращать меня в говорящую перчатку, а потом дарить так, будто я вещь, я не просил. — Я вижу тебя таким, какой ты есть, — а ты лживый, властный и завистливый интриган, и Харитон тоже это знает, — прибавила Ира. Она казалась уже спокойной, но в этом спокойствии чувствовалась затаенная угроза, будто она в любой момент готова была возобновить шквал ударов. Видя это, Дмитрий счел за лучшее отойти от нее на пару шагов, — какими же короткими и неуклюжими казались ему шаги робота! — однако это стало ошибкой.       За те несколько минут, в течение которых ее младшая сестра обличала Сеченова, Катя успела снова погрузиться в собственные мысли и воспоминания и почти забыть о происходящем вокруг. Она, разумеется, слышала весь разговор, и, случись это при других обстоятельствах, наверняка присоединилась бы к сестре. Сейчас же Ира вполне справлялась сама, а ей не хотелось даже смотреть в сторону того, кто в течение десяти лет использовал их так, будто они и впрямь были вещами… Она, в отличие от сестры, ничуть не боялась его, но с каждым разом, когда ей удавалось хотя бы взглянуть на свое новое тело со стороны, чувствовала к нему все большее отвращение. Пусть она и не могла сопротивляться, не могла даже выразить это взглядом, — это временами казалось к лучшему: так он никак не мог догадаться обо всем и попытаться отобрать у нее и это. Он подчинил себе ее действия, забрал у нее тело, превратив ее в послушную марионетку, но внушить ей любовь к нему он не мог, как не мог и запретить ей все так же любить мужа и искать встречи с ним хотя бы во сне… В том, что он попытался бы сделать это, если бы знал о ее чувствах, она ничуть не сомневалась. Те двое немцев, что преследовали ее в кошмарах, хотели обладать ее телом; он же — и она была в этом уверена — не остановился бы на этом, ведь ему нужна была полная и безраздельная власть.       Она думала об этом, плотнее прижимаясь спиной к холодной стене и рассеянно переводя взгляд с одного предмета на другой, как бы цепляясь за них, чтобы оставаться в реальности. Облезлые деревянные шкафчики, массивный круглый стол и шесть стульев с разноцветными подушками на сиденьях, несколько мисок для кошки, деревянные оконные рамы и первые лучи рассвета за окнами, — вот что сейчас было реально. Реален был и Сергей, тепло его тела, его нарочито медленное дыхание, его руки, которые она машинально гладила… Он наконец-то был рядом, и одно его присутствие успокаивало, пусть он и был сейчас слаб и взволнован! И все же она ни на миг не могла забыть, кто сейчас неловко топтался, пытаясь то извиниться, то оправдаться, всего в паре метров от нее. Скрип деревянного пола под тяжестью его шагов заставил ее моментально встрепенуться и схватить первое, что подвернулось под руку — это оказалась длинная метла, стоявшая в углу, и ее она направила на него, как острие оружия. — Не приближайся к нам! — воскликнула она, стараясь казаться как можно решительнее. Впрочем, в ее дрогнувшем голосе звучали скорее гнев и безотчетная тревога, чем холодная уверенность… Однако и так она выглядела угрожающе, особенно для того, кто за несколько недель заточения в чужом теле бок о бок с бывшим другом, жаждущим мести, отчаялся хоть где-то найти защиту. На миг Сеченов замер в нерешительности, — но в следующую секунду все, включая его самого, забыли о нем.       Сергей в течение этих нескольких минут сидел неподвижно, уставившись с мрачным видом не то на темные доски пола, не то на собственные ноги. Напоминал о себе он разве что тяжелым дыханием и редким неразборчивым бормотанием, — и то только Кате, — но после ее крика он вдруг конвульсивно дернулся и издал громкий болезненный стон… Это моментально приковало все внимание к нему, а Харитон и Дмитрий тут же метнулись к нему. — Посмотри на меня, сынок, — встревоженно попросил Сеченов, неловко опускаясь перед ним на колени. — Ничего не немеет? Как себя чувствуешь? — Да не мельтешите вы… без вас вертолеты ловлю, — сдавленно процедил Сергей, подняв голову. — Тело ватное, башка чугунная, но вроде как ничего не немеет. — Ты понимаешь, какое сейчас время года? — все так же встревоженно продолжал академик. — Лето, если, конечно, я полгода в коме не провалялся... Да чего вы все так всполошились? Помирать пока не собираюсь — просто в висок стрельнуло, и то, не так чтобы сильно, скорее неожиданно. — А сейчас… — Когда вы не орете друг на друга — не болит ничего. Сейчас уже прошло… Это, если что, не повод продолжать разборки, — теперь к сдавленному глухому голосу как будто бы добавились нотки раздражения: показывать слабость Нечаев не любил, но и храбриться сейчас толком не получалось. — Огрызаешься — значит, жить будешь, — усмехнулся Харитон, сам опускаясь на колени и слегка отпихивая коллегу в сторону. — Сереж, замри на пару минут... Сейчас поймем, что с тобой. И не бойся: больно не будет, скорее всего, ты вообще ничего не почувствуешь.       После же он сам замер, уставившись прямо в глаза друга, — точнее, будто бы сквозь них, на что-то за ними. Его цепкие прохладные пальцы теперь мягко, но вполне ощутимо касались щеки, а под его ладонью что-то словно шло едва заметными волнами… По крайней мере так казалось Сергею, который теперь не имел другого выбора, кроме как изучать его блестящие зеркально-серые глаза. Можно было, конечно, закрыть глаза, но отчего-то его лицо странно притягивало, и к нему хотелось присмотреться: на первый взгляд оно казалось вполне живым и естественным, но что-то в нем словно было непривычно… Лишь через несколько секунд майор понял, что его друг что-то бормочет, но губы его не шевелятся, — и все же не только это в нем казалось странным. Сильнее всего приковывали внимание его глаза. Когда он впервые увидел Харитона в его человеческом обличии, эти глаза немного удивили его: еще ни у кого он не видел ни такого цвета глаз, ни такого взгляда, — но за те несколько недель, что прошли с того дня, он успел привыкнуть к ним. Сейчас же он будто снова видел их в первый раз. Что-то в них было не так… — Ты как будто прямо в душу смотришь, — нервно усмехнулся Сергей, пытаясь прогнать это наваждение. Мысли у него и без того путались, а немигающий взгляд Захарова словно гипнотизировал и вызывал смутную тревогу. — Не в душу, а в мозг, — поправил Харитон, теперь уже вполне по-человечески шевеля губами. — Хотя если ты называешь психику душой, то… ее сканировать я как раз не могу — только анатомическую структуру и физиологические процессы наподобие биоэлектрической активности. — И… как?       Ответом стало молчание, — и что-то будто бы мимолетно кольнуло Нечаева в щеку как раз под его ладонью. После же Захаров убрал руку и все так же спокойно произнес: — Здесь все в порядке, даже чуть лучше, чем я ожидал. Похоже, все дело в перепаде давления… вполне ожидаемо после выброса адреналина и внезапной физической нагрузки. — Значит, это не опасно? — спросила теперь уже Катя. — Абсолютно, — мягко улыбнулся Харитон. — Тогда надо бы поднять его с пола и хотя бы на стул усадить, — снова подал голос Дмитрий. Катя была готова к тому, что он сейчас отстранится, предоставляя исполнение своей идеи остальным, — Правая, Левая, поднимите! — но он вместо этого осторожно, насколько позволяло его нынешнее тело, помог названному сыну опереться правой рукой на свое плечо… Они с Катей переглянулись, — и, хотя ее взгляд едва ли можно было назвать приветливым, место отвращения в нем теперь было занято легким удивлением. Кивнув друг другу, они помогли Сергею встать и медленно повели его к столу.       Первые шаги оказались самыми тяжелыми: обессилевший Нечаев буквально повис на них всем своим немалым весом, едва перебирая ногами, — и потеряв хотя бы одну точку опоры, наверняка снова завалился бы на пол, утягивая за собой обоих. В эти мгновения Дмитрий впервые за всю свою новую жизнь порадовался тому, что его сознание поместили именно в Рафика: будь это «Вовчик», он просто не выдержал бы такого веса и упал бы первым… Сейчас же ему удавалось по крайней мере стоять и продвигаться вперед миллиметр за миллиметром, следуя за нетвердыми шагами Сергея. И все же теперь он понял, почему Харитон в студенческие годы так злился на него за пьянки и каждый раз обещал в следующий раз оставить его спать там, где пил, а не «тащить на себе по лестнице пьяное тело». Тогда он отмахивался: когда они жили в одной комнате, Захаров постоянно ворчал и на него, и на своего брата, и на всех соседей по этажу… Теперь он понимал все. Даже будучи роботом, тащить на себе кого-то намного более тяжелого, пусть и не в одиночку, было трудно, — а каково это должно было быть человеку? Впрочем, чем дальше они шли, тем легче становилось: Нечаев, очевидно, постепенно приходил в себя, и последние шаги ему удалось проделать почти самому. — Вроде живем, — усмехнулся он, тяжело опустившись на стул. — Качает еще слегка, но жить можно. — Жить много с чем можно: люди вообще часто крепче, чем кажутся, — заметила Ира, положив на стол перед ним шоколадку. — В твоем случае это особенно верно, — улыбнулась Катя. — Я от тебя такого не ожидала… Так держать! — Да ладно тебе… Просто накопилось еще с тех времен, вот я и сорвалась, — и не я одна. — Да, не ты одна, но раньше ты в подобных ситуациях была единственным, кто не срывался, — вот только не из уравновешенности, а из страха. Тебе всегда было что сказать, но решилась все это высказать ты только сейчас. Для этого нужна некоторая смелость: чем дольше молчишь, тем труднее заговорить, — хитро улыбнулся Харитон. — Признаться, хоть это и не моя заслуга, я тобой горжусь! К слову, Дима, ты тоже удивил меня, и на этот раз приятно… Пожалуй, теперь я готов взять некоторые свои слова назад: ты не такой уж белоручка, и по крайней мере в некоторых людях видишь нечто большее, чем ресурс, инструмент или игрушку. — Я не понимаю тебя, Харитон: я шесть недель пытался доказать тебе это, но в ответ получал только насмешки и новые обвинения во всех смертных грехах, но теперь… я даже не понимаю, за что ты меня похвалил, — растерянно признался Дмитрий. — Это непонимание и доказывает, что ты по крайней мере не безнадежен… Я хвалю тебя за то, что ты помог Сергею бескорыстно, ради него, а не ради каких-нибудь своих целей. Если бы ты в очередной раз пытался что-то доказать или заслужить доверие, ты бы сразу все понял, но ты явно сделал это не задумываясь, — в этом и ценность, понимаешь? Ты действительно любишь его, даже когда он не может принести тебе пользу. — То есть все мои предыдущие попытки в сравнении с этим ничего не значили? Это было самое меньшее, что я мог сейчас сделать… пустяк, даже в сравнении с банкой сгущенки, — он горько усмехнулся, обведя взглядом кухню. Липкие коричневые пятна на стенах, мебели и потолке никуда не делись — их как будто бы стало даже больше. Он был забрызган с ног до головы, и пижама Сергея теперь тоже была вся в этих пятнах — он понял это только сейчас… Впрочем, за это его как раз никто не упрекал, но ему теперь и без того было стыдно за свою неудачу. — Да для кого вообще вы взялись варить ее в такую рань? — беззлобно бросила Катя. — Даже если бы она не подняла нас всех по ложной тревоге… я лично к ней совершенно равнодушна. — Я терпеть не могу сгущенку, — призналась Ира. — В детстве любила, но теперь ассоциации неприятные… — Я люблю, но не вареную, — вставил Сергей с едва заметной усмешкой. — Как видишь, это была милая, но бесполезная попытка: я тоже не фанат сгущенки в любом виде, — бесстрастно прибавил Харитон, размешивая что-то в стакане. — А отчего так случилось? — Я думал, что вы будете рады такому — люди ведь любят сладости, — вздохнул Дмитрий. — Им это свойственно… Думаю, вы и сами понимаете, почему. — Свойственно, но, как видишь, предпочтения у людей все же разные — даже в этом. Ты этого не учел, верно? Ты думал, когда надо было выяснить… Вот тебе первый урок, Дима: если ты хочешь действительно помочь или доставить удовольствие, а не только потешить свое эго, сначала выясни, что именно нужно адресату, — иначе ты просто играешь в благодетеля. Вообще, спрашивай мнения тех, кому хочешь помогать, всегда, когда это возможно… — тут Захаров прервался, чтобы поставить на стол стакан с чаем и толкнуть его по направлению к Нечаеву — стакан на удивление не опрокинулся, а как-то неестественно гладко скользнул по столу. — Ты как сейчас это сделал? — удивленно спросил Сергей, поймав стакан рукой. — Телекинез: он не проскользил по столу, а пролетел в полумиллиметре над столом, — спокойно пояснил Харитон, показывая раскрытую ладонь. Из ее середины выглядывали пять тонких черных проводков, таких же, как в перчатке… Выглядело это странновато — майор даже поморщился, представив, как это должно ощущаться. Однако ученый казался совершенно спокойным, будто эти проводки были для него совершенно естественной и привычной частью тела. — Ты все-таки используешь мою идею, хотя и говоришь, что не просил об этом… — Не просил, — но это тот редкий случай, когда непрошенная помощь пришлась кстати… Спасибо тебе за это, Дим: жгутики здорово упрощают жизнь. — Рад, что ты это оценил… Я ведь никогда не желал тебе зла, какие бы разногласия между нами ни возникали. Мир? — Мир. Враждовать с тобой мне тоже никогда не хотелось, хоть я и должен был остановить тебя. — Я бы улыбнулся, если бы у меня было лицо, — усмехнулся Сеченов, проводя рукой по лицевой панели робота. — Признаться, мне не хватает человеческой мимики… да и многого другого. — Понимаете теперь, каково было нам? — спросила Катя, глядя на него испытующе. — Кажется, да. И сожалею… обо всем. Это было ошибкой. Вы сможете простить меня? — Думаешь, такое можно простить вот так просто, только потому, что ты извинился и сказал, что сожалеешь? — Ира спросила это мрачно, но после смягчилась: — Впрочем, свое ты уже получил, да и показал, что у тебя хоть какой-то намек на способность любить есть… Я по крайней мере готова принять извинения. — Присоединяюсь: не могу сказать, что уже простила, но первый шаг сделан, — холодно прибавила ее сестра. — А пока… будем считать, что это перемирие: у меня есть занятия поинтереснее домашних войн, да и лучшего наказания для вас я бы не придумала. Но все же — не думайте, что я вообще не злюсь, и не ищите во мне союзника. Наше перемирие означает только то, что я не собираюсь нападать без повода. — Пожалуй, это вполне справедливо после всего, что между нами произошло. Надеюсь, я все же смогу заслужить прощение. И за этот подъем до рассвета тоже — я даже не представляю, как вы все испугались, когда… — Да ладно, вот это как раз мелочь — испугаться не смертельно, — Катя сказала это небрежно, но тут же нервно прибавила: — Лишь бы тут по-настоящему что-нибудь не рвануло… — Взрываться здесь вроде нечему. Во всяком случае, газового баллона нет, — успокоил ее Харитон.       Сергей молчал — теперь уже не отрешенно, а скорее задумчиво. Он о многом думал, но не знал, как выразить это словами, и не знал, стоит ли вообще говорить… В конце концов, он не знал, что сказать сейчас тому, кого десять лет считал почти отцом, и не мог понять, простил ли его. Горькой жгучей ярости, как в тот момент, когда он впервые узнал правду, уже не было. Не было и мрачной решительности — остановить во что бы то ни стало и отомстить за всех, чьи судьбы он сломал… Но то, что пришло на место гнева и жажды мести, казалось до абсурдного странным: какой-то остаток прежней благодарности и жалость — не то насмешливая, не то светлая. Мог ли он еще пару месяцев назад представить себе, что будет чувствовать к нему именно это? Едва ли: тогда он был для него богом, недостижимо безупречным, мудрым и милостивым… Невольно вспоминался безумный Петров с его истеричным смехом, стихами и раздражающими намеками на родство с собаками — он ведь и впрямь был почти по-собачьи привязан к своему «шефу». Разве мог он тогда представить себе, что тот будет использовать его, чтобы убивать чужими руками неугодных, что он, идеальный Волшебник с ласковым голосом, забрал у него память и личность… что он однажды так нелепо перебудит весь дом и навлечет на себя всеобщий гнев, пытаясь сварить банку сгущенки? Это никогда не приходило ему в голову даже в качестве абсурдной шутки. Теперь же все это было реальностью, и от этой мысли хотелось не то смеяться, не то плакать. — Сынок… — механический голос с едва различимыми мягкими нотками вырвал его из собственных размышлений. — А? Хочешь знать, простил ли я, да? — рассеянно отозвался Нечаев, нехотя переведя взгляд с домов за окном на робота, который сложил руки почти в умоляющем жесте. — Если так тебе легче, считай, что простил. Ты меня знаешь — я могу сорваться, но долго злиться не умею… Даже если сейчас до конца не простил, прощу в скором времени, — если, конечно, ты еще чего-нибудь за это время не выкинешь. За сгущенку, кстати, не злюсь совсем, так что извиняться за это по сотому разу не надо. — Спасибо тебе, сынок… Ты добрый человек. Я рад слышать это от тебя, — облегченно выдохнул Дмитрий, почти невесомо касаясь рукой его плеча. Сергей в ответ только тепло улыбнулся уголком рта и повернулся к Кате. Говорить не хотелось, — да и все нужные слова как будто вылетели из головы, — но она поняла его и без этого… — Главное, что мы вместе… Больше никто и ничего не заберет нас друг у друга, — и это важнее всего, — негромко произнесла она, взяв его за руку.       За окном раннее летнее солнце медленно поднималось над горизонтом, в открытые окна задувал легкий ветерок… Все было хорошо. Все они были живы и вместе. Больше сейчас ничего не имело для них значения.